ЦАРИЗМ И ТРЕТЬЕИЮНЬСКАЯ СИСТЕМА

Украинские и белорусские крестьяне и батраки нена­видели польских магнатов, которые веками подвергали их нещадной эксплуатации и насильственному ополячению. Этим обстоятельством и решили воспользоваться вдохно­вители и авторы законопроекта, чтобы превратить запад­ные губернии в своего рода котел, кипящий националисти­ческими страстями и заражающий ими атмосферу всей страны. Но этим задача не исчерпывалась. Дополнительная цель состояла в том, чтобы упрочить позиции и влияние

русских помещиков и православного духовенства среди крестьян, создав тем самым благоприятные условия для политики их русификации и борьбы с национально-освобо- ди**ельными устремлениями. В основном ставка здесь дела­лась на кулачество, которое в крае, особенно в юго-запад­ных губерниях, стало уже весьма весомой величиной. Кро­ме того, введение земства позволяло покончить с монопо­лией польского представительства в Государственный со­вет от западных губерний, поскольку выборы производи­лись здесь, из-за отсутствия земства, дворянскими собра­ниями, а в них господствовали польские землевладельцы.

Всех этих целей нельзя было достигнуть механическим распространением на указанные губернии земского Поло­жения 12 июня 1890 г., основанного на сословности и раз­мерах землевладения: в таком случае преобладание в зем­стве получили бы польские помещики. Поэтому законо­проект вносил в Положение ряд принципиальных измене­ний. Главные из них были следующие. Вместо сословных курий (крестьянской и помещичьей) вводились курии на­циональные — польская и русская (куда зачислялись все неполяки), избиравшие отдельно уездных и губернских гласных. Представительство от национальности зависело не от размеров землевладения, а фиксировалось в опреде­ленных размерах. Фиксация была построена на совершен­но искусственном приеме, состоявшем в том, что брался процент численности населения данной национальности по губернии и процент ценности принадлежавшей ей земли и недвижимых имуществ, облагаемых земскими сборами, но уже в поуездном исчислении, которые затем складывались и делились пополам. Полученная цифра и составляла пре­дельное число избираемых курией гласных. Например, польское население одной из губерний составляло 2%, а ценность польской недвижимости в одном из уездов этой губернии равнялась 38% ценности всего недвижимого иму­щества. После сложения и деления получалось число в 20 гласных.

Но для авторов законопроекта было неприемлемо и кре­стьянское большинство в земстве. Поэтому вводился пункт, согласно которому в уездные земские собрания сельские общества могли посылать не больше трети всех гласных. В губернское же земство не полагалось ни одного кресть­янского гласного. Зато увеличивалось представительство православного духовенства с одного до трех в уездном

земстве и до четырех в губернском. Специальные статьи предусматривали, что председатель, не менее половины членов управ и земских служащих по найму (врачи, учи­теля, агрономы и др.) должны быть русскими. Евреи в земство не допускались.

Но даже такие новеллы не обеспечивали большинства русским помещикам в трех северо-западных губерниях, поэтому от первоначальной мысли о распространении зем­ства на все девять западных губерний пришлось отказать­ся, оставив законопроект только для перечисленных выше шести губерний.

Все принципиальные основы законопроекта, еще до того как он был выработан Министерством внутренних дел, были изложены в специальной брошюре В. В. Шуль­гина, крайнего правого депутата Думы (затем национали­ста), выражавшего взгляды помещиков юго-западных гу­берний, представители которых составляли костяк фрак­ции националистов.

Законопроект о западном земстве представлял собой ти­пичный образчик бонапартистской политики. С одной сто­роны, он был задуман как союз русских помещиков с ук­раинским и белорусским крестьянством, направленный против польских помещиков, с другой — это был классо­вый союз русских и польских помещиков против крестьян­ской массы. Главная цель состояла, как уже указывалось, в разжигании национальной вражды в крае. В то же время реакционнейший по своему содержанию законопроект имел видимость крупного либерального начинания: он

вводил бессословное начало в земстве и несколько увели­чивал крестьянское представительство, так как Дума, на­ряду с некоторым увеличением числа крестьянских глас­ных от сельских обществ, понизила еще наполовину зе­мельный ценз для крестьян — собственников земли, в большинстве кулаков, выбиравшихся в земство отдельно съездом мелких землевладельцев.

Выступления представителей право-октябристского большинства по законопроекту, обсуждавшемуся в Думе в мае 1910 г., вылились, как обычно, в травлю поляков, а критика его кадетами и прогрессистами исходила из того же тезиса о гибельности для великодержавной и имперской политики прямолинейного и грубо-примитивного национа­лизма. Западное земство, кричал Марков 2-й, — это оборо­на против поляков, а тем, кто говорит, что такая оборона не нужна, «может быть только один ответ: вы, слюнтяи, молчите, ибо вы ничего не понимаете в государственном деле». В свою очередь кадет Родичев предупреждал: если государство ведет подобную политику, то «будьте покойны, это государство развалится». Другой тезис кадетов, как и при обсуждении финляндского законопроекта, состоял в том, что подобные законопроекты заставляют поляков (как и финнов) ориентироваться на Запад, точнее — на Герма­нию, потенциального врага России. «Разве государствен­ная та мера,— спрашивал прогрессист В. С. Соколов,— ко­торая ведет к тому, что, в случае войны с соседними госу­дарствами, вы должны на окраинах выставлять и держать целые корпуса для того, чтобы они не проявили враждеб­ных отношений, чтобы они не стали на сторону того врага, который нападает на наше отечество?» [551].

Польское коло, разумеется, выступало против законо­проекта, но не с демократических, а с реакционно-нацио­налистических позиций, апеллируя к чувству классовой солидарности правых и октябристов и уверяя их в своей верности царю и империи. Напомнив им о совместной борьбе русских и польских помещиков против революцион­ного движения ов крае в 1905 г., один из членов коло за­явил: «...Если бы вы вместо вашего узкого национализма поставили русский государственный национализм, то, по­верьте, что инородцы не хуже вас защищали бы и силу, и мощь, и единство русского государства...» [552] Конкретно требования коло сводились к тому, чтобы на западные гу­бернии было распространено земское Положение 12 июня 1890 г. в его чистом виде. Иначе говоря, оно требовало прежде всего уничтожения национальных курий и фикса­ции гласных.

Чрезвычайно показательной была позиция депутатов- крестьян от западных губерний. Все они высказались за законопроект, но потребовали увеличения крестьянского представительства, обрушившись с упреками в адрес правых. Крестьянин С. О. Галущак внес поправку, увеличивавшую число гласных-крестьян до половины их общего числа. Она была горячо поддержана всеми правыми крестьянами. Ценой угроз и обмана правым удалось провалить эту поправку. Тем не менее и здесь

лишний раз правые крестьянские депутаты продемонстри­ровали свою ненависть и недоверие не только к польско­му, но и к русскому помещику.

Крестьяне-трудовики резко критиковали законопроект и сурово осуждали правых крестьян, которые, выступая заодно с помещиками, предают интересы крестьянства[553].

Сильную речь с интернационалистских позиций произ­нес Покровский. «Мы, социалисты,— заявил он,— работа­ем со всей демократией без различия национальностей и исповеданий, будь то грузин, армянин, поляк или еврей», одинаково разоблачая ее врагов, будь они русские или по­ляки. Польское дворянство, как и русское, «является ти­пичным противником демократии». Пусть Столыпин вы­полняет свою историческую миссию. Травя «инородцев», он достигает лишь одного: восстанавливает русский народ против русского самодержавия [554].

Дума приняла законопроект с незначительными по­правками, но в марте 1911 г., о чем еще речь впереди, он был отвергнут Государственным советом. В связи с этим Столыпин был вынужден провести его по 87-й статье, и только таким чрезвычайным путем его удалось сделать за­коном.

Городское самоуправление. Законопроект о введении Го­родового положения 1892 г. в городах Царства Польского не имел самостоятельного значения, а представлял собой маневр царизма и Думы, связанный с отделением Холм- щины от Польши. Кроме того, он вызывался и практиче­ской необходимостью.

Многолетнее хозяйничанье магистратов, управляемых чиновниками, привело польские города в такое состояние, что даже русская администрация края пришла к выводу о нетерпимости создавшегося положения. Ревизия сенатора Д. Б. Нейдгардта, родственника Столыпина и одного из руководителей Совета, объединенного дворянства, вынуж­дена была констатировать, что средства городов всюду раз­воровывались, а городское хозяйство пришло в полный упадок. Все это заставило правительство еще задолго до III Думы признать необходимым распространить Городо- вое положение и на польские города.

По законопроекту Городовое положение 1892 г. распро­странялось на Польшу с некоторым понижением имущест­венного ценза и другими ничтожными либеральными из­менениями. Это дало основание националистам лицемерно заявить, что законопроект «составит новую эру в жизни и развитии городов» и что русские города будут завидовать городам Царства Польского [555]. О подлинной же «либераль­ности» законопроекта позволяет судить статья, дававшая право правительству распускать городские думы, если они «не окажутся на высоте своего призвания». Под такую статью можно было, разумеется, подвести все что угодно Другая статья разрешала Совету министров вообще отме­нять Городовое положение в Царстве Польском на срок в два года в случае внутренних волнений или войны.

Однако главная суть этого законопроекта, как и законо­проекта о западном земстве, заключалась в статьях о на­циональных куриях и фиксации гласных. Разница была лишь та, что вместо двух курий вводились три — поль­ская, еврейская и русская, причем важнейшая роль на этот раз принадлежала польской курии. Русская курия была введена только для того, чтобы обеспечить представитель­ство русского чиновничества в крае. Теперь в жертву польской буржуазии приносились права буржуазии еврей­ской. В городах, где евреев было больше 50%, им разреша­лось избирать не более 20% гласных, до половины — 10% и т. д.

Другая новелла, маловажная сама по себе, но имевшая известное принципиальное значение, разрешала, хотя и в очень ограниченных пределах, пользоваться польским языком. Вся переписка и делопроизводство будущего го­родского самоуправления должны были, конечно, вестись на русском языке. Но на польском языке разрешалось вес­ти прения и печатать объявления и извещения. Такое от­ступление от принципа диктовалось тем, что в проливном случае городское самоуправление из-за незнания большин­ством гласных русского языка вообще не могло бы функ­ционировать. Курии и язык и были той ловушкой, которую правительство и Дума приготовили для коло. Но это была ловушка особого рода, которую все видели, в том числе, конечно, и коло, но тем не менее сознательно «ловилось» в нее. В связи с тем, что в результате предварительных

переговоров коло согласилось принять законопроект без всяких изменений и дополнений, обсуждение его в Думе превращалось в пустую формальность. И действительно, он был принят в течение трех заседаний в ноябре — декаб­ре 1911 г. и затем передан в Государственный совет. «Го­ворить, собственно, не о чем»,— выразил суть дела октяб­ристский оратор[556]. Но кадеты и прогрессисты решили, что говорить есть о чем, и именно их полемика с коло и пред­ставляет интерес.

Основной упрек их полякам сводился к тому, что пос­ледние лишают себя морально-политического права воз­ражать с позиций угнетаемой нации против ожидавшегося законопроекта о выделении Холмщины, так как они, согла­шаясь на курии, выступают сами в качестве угнетателей другой национальности. Поэтому коло должно отказаться от курий и присоединиться к главной кадетско-прогресси- стской поправке, заменяющей курии пропорциональным представительством от каждой национальности. Все это делалось в очень мягкой форме, с оговорками, уговарива­ниями и пр. Не сделать этого либералы не могли, потому что позиция коло выбивала почву из-под ног у них самих как противников законопроекта о Холмщине и глашатаев необходимости «либеральной» национальной политики, вы­дававших коло за подлинного представителя народа.

«Деликатные» старания кадетов и прогрессистов были вознаграждены по заслугам. Под аплодисменты и крики «браво!» правых и октябристов оратор коло заявил, что «в настоящий момент вводить самоуправление в наших го-, родах без ограничения для евреев было бы совершенно не­мыслимым» [557]. Другой оратор ответил кадетам еще более презрительно: «Мы решительно не нуждаемся в уроках с чьей бы то ни было стороны, как нам защищать интересы польского народа» [558]. К этому надо прибавить, что пози­цию коло поддержала большая часть польской помещичье- буржуазной прессы, а лидер народовцев Р. Дмовский по­требовал ревизии отношения к кадетам, так как, мол, эта партия еврейская, чем привел в неистовый восторг «Новое время» и газету Пуришкевича «Земщину».

Но и польская буржуазия получила то, что она заслу­живала. Государственный совет поеле долгой волокиты в апреле 1913 г. принял законопроект о введении Городово­го положения в Царстве Польском с такими изменениями, что это было равносильно его полному отвержению: поль­ский язык из делопроизводства проектируемого городского самоуправления был вытравлен начисто. Кампанию про­тив законопроекта подняли В. И. Гурко и А. С. Стишин- ский, превратив вопрос о польском языке в вопрос прин­ципа. Законопроект, указывал Стишинский, создает опасный прецедент, и может настать такая пора, когда в местном самоуправлении «зазвучат речи» на грузинском, эстонском, латышском, татарском, мордовском «и других... инородческих языках...». Такая перспектива приводила од­ного из «зубров» Совета объединенного дворянства в не­описуемый ужас, так как «в конечном результате» она мо­жет «привести к разрушению Российскую державу». Обра­щаясь к полякам, Гурко с издевательством говорил: «Вы не знаете русского языка? Что же поделать, подождем! Научитесь, и тогда мы можем вам предоставить те права в отношении государственных дел, которые мы предостав­ляем коренным русским подданным» [559].

Протесты варшавского генерал-губернатора Г. А. Ска- лона в записке на имя царя не помогли. В 1914 г., в связи с балканскими событиями, был вынужден вмешаться в это дело министр иностранных дел С. Д. Сазонов. В записке царю он доказывал, что позиция Государственного совета ведет к тому, что Россия теряет симпатии балканских сла­вян и, наоборот, повышает среди них и особенно у поляков акции Австро-Венгрии. В условиях крайнего обострения отношений с последней подобная антипольская политика, указывал Сазонов, выглядит крайне недальновидной и чреватой серьезными последствиями[560]. Но и это не возы­мело нужного действия. Соглашения между Государствен­ным советом и Думой достигнуто не было, и законопроект о введении Городового положения в Царстве Польском пал.

5 июня 1914 г. последовал высочайший рескрипт на имя председателя Совета министров И. Л. Горемыкина с требованием вторично внести законопроект в Думу. Но рескрипт опоздал: началась мировая война. Борьба с Авст­ро-Венгрией за польское «общественное мнение» во время войны привела правительство к необходимости новых пе­

реговоров с поляками с обещанием ввести самоуправление, но до самого крушения царизма эти переговоры остались совершенно бесплодными.

Холмщина. Сущность законопроекта «О выделении из со­става губерний Царства Польского восточных частей Люб­линской и Седлецкой губерний с образованием из них осо­бой Холмской губернии», как уже видно из самого заго­ловка, была очень проста. Несколько восточных уездов указанных польских губерний, населенных преимущест­венно крестьянами-украинцами, выделялись в особую гу­бернию, которая превращалась во* внутреннюю русскую губернию. Седлецкая губерния упразднялась, оставшаяся ее часть передавалась Люблинской губернии, а один уезд — Ломжинской. Обсуждение законопроекта Дума на­чала 25 ноября 1911 г., а приняла его 26 апреля 1912 г. 4 мая он был передан в Государственный совет, а 23 июня 1912 г. был утвержден царем и стал законом.

Ни один законопроект не вызвал такой бешеной нацио­налистической свистопляски, как этот. Холмский вопрос не сходил со* страниц газет и журналов, вызвал к жизни целую литературу исторических и статистических изыска­ний, породил поток писем, речей, записок, проектов, де­монстраций, проповедей с церковного амвона и т. п. Чер­носотенцы вопили о полонизации «русского» края, коло истошно кричало о «четвертом разделе» Польши, украин­ские националисты во главе с М. С. Грушевским объявля­ли Холмщину колыбелью «украинства».

Во главе всей затеи с Холмщиной стоял депутат III Ду­мы и признанный глава всего думского духовенства, епис­коп люблинский и холмский Евлогий, умный, энергичный и беззастенчивый демагог, одна из самых зловещих фигур воинствующего национализма. Его цитаделью и штабом было возглавляемое им «Холмское православное св. Богоро- дицкое братство», членами которого состояли не только местные попы и «русские» деятели типа нововременского публициста Филевича, субъекта еще более низкого, чем его собрат Меньшиков, но и министры, члены Государст­венного совета, сановники, губернаторы и пр. Братству лич­но покровительствовал царь. Именно из недр братства вы­шел холмский законопроект, оттуда посылались в Петер­бург соответствующие «депутации» и ходатайства, велась яростная антипольская пропаганда среди местного населе­ния за выделение Холмщины. По прямому поручению братства профессор Варшавского университета, ярый по- лонофоб В. И. Францев выпустил книгу под названием «Карты русского православного населения Холмской Руси», где рядом статистических выкладок доказывал, что большинство населения уездов, из которых проектирова­лась Холмская губерния,— «русское».

Не меньшую активность проявили и польские поме- гцичье-буржуазные партии и организации, причем но толь­ко в Царстве Польском, но и в Галиции. В ответ на книгу Францева была издана книга С. Дзевульского «Статисти­ка населения Люблинской и Седлецкой губерний по пово­ду проекта образования Холмской губернии», приводив­шая совершенно другие цифры, из которых, конечно, явст­вовало, что большинство населения, подлежавшего выде­лению,— польское. Со специальными книгами выступили также лидер партии народовцев Р. Дмовский и руководи­тель коло Л. К. Дымша. В Галиции было организовано не­сколько демонстраций, создан «Вечевой холмский коми­тет» и т. д. Поляки просили заступничества у министра иностранных дел Австро-Венгрии А. Эренталя. В Варшаве был создан так называемый «Комитет национального трау­ра», обратившийся к населению с призывом носить на ру­каве траурную повязку, и т. д.

В свою очередь Грушевский требовал выделения Холм- щины, видя в этом «наименьшее зло», но предлагал идти значительно дальше, чем Дума, а именно начать ломку установившихся в крае экономических и правовых отно­шений, не откладывая это дело на будущее, как планиро­вало царское правительство.

Такая ожесточенность спора во многом объясняется ис­торией холмского вопроса, уходящего своими корнями в глубину столетий. В течение нескольких веков население края подвергалось жестокой эксплуатации со стороны польских панов и не менее жестокому окатоличиванию и ополячению. Огромную роль здесь сыграла Брестская уния 1596 г., заменившая православную церковь греко-униат­ской. Суть этой церковной реформы сводилась к тому, что вероучение исповедовалось католическое с признанием главенства папы, а обрядность оставалась православной и церковная служба велась на церковно-славянском языке. Однако в дальнейшем и обрядовая сторона подверглась известным изменениям в сторону католицизма. Столетия сделали свое дело, и население привыкло считать новую церковь исконной верой своих отцов. В то же время оно противопоставило греко-униатскую церковь как оплот и щит против натиска католицизма и сумело отстоять свой язык, национальность и культуру.

После того как Холмщина вошла в состав России, на­чался обратный процесс — процесс столь же жестокого на­сильственного обрусения, выразившийся в первую очередь в наступлении на греко-униатскую церковь. В 1875 г. это наступление окончилось «добровольным воссоединением» униатской церкви с православной, т. е. насильственным обращением греко-униатского населения в православие. В результате через год после воссоединения число* «упорст­вующих», как стали официально именоваться отказывав­шиеся признать православие, достигло 120 тыс. человек — четверти всех «воссоединенных». «Упорствующие» отка­зывались вступать в брак, крестить и хоронить по право­славному обряду. В ответ последовали закрытие униат­ских церквей, высылка без срока («до* тех пор, пока не рас­каются»), насильственное разлучение супругов, системати­ческие крупные штрафы, ведущие к массовой распродаже крестьянского имущества за бесценок с аукциона, и т. д. и т. п.

Спустя 30 лет пришла расплата. После издания указа 17 апреля 1905 г. о веротерпимости за два года около 200 тыс. человек в Холмщине перешло из православия в католичество. «Удержать» в православии, по официально*- му выражению, удалось 300 тыс. человек. То, что не могли сделать века католического натиска, сделал царизм в те­чение нескольких десятилетий. Позор для царизма был велик и несмываем, и законопроект о Холмщине был по­рождением слепой ярости и жаждой мести.

Об этом свидетельствует также практическая бессмыс­ленность законопроекта. Новый губернский центр, г. Холм, представлял собой в то время захудалый городишко с 17 тыс. жителей, из которых 7 тыс. были евреи, 4 тыс. яв­лялись католиками и только 6 тыс. было «русских», т. е. православных украинцев. Жители северной части Холм- ской губернии могли попасть в Холм только через Люблин или Седлец. Но главное состояло в том, что в создании но­вой административной единицы не было никакой необхо­димости. Это были вынуждены признать даже крайние правые. Марков 2-й заявил, что законопроект о выделении Холмщины «не законопроект, а обложка к законопроекту»,

который «свидетельствует о нищенстве законодательной мысли». Его следует принять «без особой реальной надоб­ности» лишь для того, чтобы разрушить у поляков всякую надежду на возможность «воскресения» самостоятельного польского государства [561].

Главный козырь, который использовали националисты против коло, был тот, о котором предупреждали его каде­ты. Поляки, с злорадным торжеством говорил Евлогий под аплодисменты справа, ссылаются на манифест 17 октября, «но вы помните, что вчера еще от имени польского коло депутатом Яронским было заявлено, что евреям равнопра­вия в области городского самоуправления отнюдь давать не следует с точки зрения польского коло». «Когда касает­ся других, они не прочь согнуть в бараний рог не только еврея, но и русского мужика» [562].

Официальных доводов правительства и право-октябри­стского большинства в пользу выделения Холмщины было два. Первый довод — «русское» большинство края. В до­казательство брался не вероисповедный, а этнографиче­ский признак: католик, если он был украинцем, объявлял­ся русским. Поляки, естественно, приняли обратный прин­цип — вероисповедный, который давал «польское» боль­шинство. Второй довод мотивировался желанием прави­тельства и Думы ввести в Царстве Польском городское и земское самоуправление. Поскольку это самоуправление будет польским, надо заранее высвободить из-под его опе­ки и влияния «русское» население, в противном случае оно окончательно ополячится. Иначе говоря, полякам пред­лагали отдать Холмщину в обмен на обещание будущего польского земства.

Коло избрало в качестве средства защиты все ту же обанкротившуюся тактику, сводившуюся к уверениям, что выделение Холмщины наносит вред прежде всего русским государственным интересам. В частности, заявляло оно, националистическая пропаганда в крае основывается на аграрной демагогии, на обещании, что православные кре­стьяне получат землю. Конечный результат будет обрат­ный ожидаемому — православная церковь в глазах насе­ления будет окончательно дискредитирована. В то же вре­мя ораторы коло грозили тем, что «польское общественное

мнение никогда не примирится» с покушением на терри­ториальную целостность Царства Польского и что такая политика приведет к «расширению пропасти» между двумя нациями, к обострению русско-польских отношений[563].

Примерно те же доводы выставляли кадеты. «Ваши меры, если они будут приняты и станут законом,— убеж­дал Родичев,— доведут до другого, они создадут ополяче­ние края...». Смотрите, грозил он в другом месте, чтобы русская политика поощрения православия не принесла та­ких же плодов в Холмщине, какие она принесла в 1905 г. в Латвии. Более того, «если в Холмском крае возникнет простонародное национальное движение против польских землевладельцев, оно пойдет под другим флагом, оно пой­дет под флагом украинства» [564].

Вместе с тем кадеты вынуждены были признать полное банкротство национальной политики Думы, что было одно­временно и признанием провала собственной политики. «Мы находимся теперь в состоянии такого произвола и без­закония,— говорил В. А. Маклаков,— что нужна фанати­ческая вера в силу представительных учреждений, чтобы не сказать теперь, через пять лет, что лучше жилось при прежнем режиме, чем живется теперь». III Дума кончает свою деятельность, «никого не успокоив», и «мы кончаем хуже разделенными на партии, нежели начали» [565]. Эта оценка полностью соответствовала действительности.

В заявлении трудовиков законопроект расценивался как «акт грубого лицемерия», истинная цель которого со­стоит в том, чтобы «возбуждением национальной и религи­озной розни отвлечь внимание (народа.-— А. А.) от его действительных нужд...» [566].

Позиция социал-демократической фракции была иден­тична той, которую она изложила при обсуждении законо­проекта о западном земстве. «Русский национализм,— ука­зывал социал-демократический оратор,— к народу рус­скому, к демократическим массам относится со всей ненавистью, как и ко всей демократии —- будь она русской, великороссийской, малороссийской, польской, литовской и еврейской». Разоблачая политику заигрывания и торга с царизмом польского коло, он отмечал, что коло «защищает не интересы края и польского народа, а свои групповые ин­тересы, интересы дворянства и польской буржуазии» ⁴².

Главное правление СДПиЛ еще задолго до обсуждения законопроекта в Думе приняло специальную резолюцию по вопросу о выделении Холмщины, которая «клеймила» коло и народовцев, пригвождая их вместе со Столыпиным «к позорному столбу», и полностью совпадала с позицией русской революционной социал-демократии [567]”[568]. Антисемитизм. Антисемитизм в третьеиюньский период достиг чудовищных размеров.

Газеты были полны сообщениями о массовых высе­лениях евреев из Киева, Смоленска, Чернигова, Гомеля, Полтавы и других городов. Евреям запрещали проживать в дачных местностях и на курортах Крыма и Кавказа, передвигаться по железным дорогам и т. п. В Мос­кве у родителей-евреев отняли трех детей 4, 8, и 10 лет, чтобы выслать их из города, как не имеющих права жи­тельства. Скульптору Аронсону, приехавшему из Парижа по специальному приглашению принять участие в кон­курсе на памятник Александру II, было предложено поки­нуть Петербург в 24 часа [569]. Устраивались облавы не толь­ко в городах, но и в лесах, куда евреи скрывались, спа­саясь от выселений. Газеты пестрели заголовками: «Киев­ские облавы» [570], «Охота на евреев», «Преследование евре­ев», «Еврейский вопрос в Сенате», «Выселение евреев из Черниговской губернии» [571] и т. п. Правительство приняло меры по «урегулировке» процентной нормы, т. е. по даль­нейшему ограничению приема евреев в школы и универ­ситеты.

Последовал ряд постановлений, пересматривавших прежние циркуляры о праве отдельных евреев проживать вне черты еврейской оседлости, заниматься торговлей, промыслами и т. п. Все эти мероприятия развертывались на фоне не прекращавшейся ни на один день оголтелой антисемитской травли со стороны черносотенной прессы и правых депутатов.

Антисемитизм был давним орудием политики царизма, спекулировавшего на темноте и невежестве масс, на пред­рассудках и предубеждениях, искусно подогреваемых в течение десятилетий черносотенной печатью и православ­ной церковью. Одним из важнейших источников антисе­митизма было само антиеврейское законодательство. Всем своим содержанием, по признанию директора департамен­та полиции П. Г. Курлова, оно «оказывало отвратительное влияние на власти и создавало среди коренного населения враждебное настроение против евреев и ненависть к ним...»⁴⁸. Искусственное сосредоточение основной массы еврейского населения в так называемой черте еврейской оседлости (западные губернии), запрещение заниматься сельским хозяйством, состоять на государственной службе, избираться в земство и т. п., приводили к тому, что для крестьянства и мелкой буржуазии еврей чаще всего ассо­циировался с отвратительными фигурами шинкаря, скуп­щика хлеба, ростовщика и других подобных хищников. Даже ужасающую нищету еврейских местечек, обуслов­ленную скученностью и отсутствием объектов приложе­ния труда, черносотенцы умудрялись объяснить прирож­денным еврейским паразитизмом, нежеланием заниматься ничем, кроме торговли и эксплуатации русского народа.

Антисемитизм в третьеиюньский период стал не толь­ко выражением, но и одной из причин, ускорявших и углублявших кризис «верхов», разложение царизма в це­лом.

По мере того как обнаруживался провал «конституци­онного» развития страны и столыпинского «обновления» деревни, антисемитизм в глазах черносотенцев становился главным орудием в борьбе с надвигавшейся революцией, я отсутствие ожидаемого эффекта они объясняли исключи­тельно недостаточностью антисемитской политики прави­тельства. В связи с этим обвинение того или иного минист­ра черносотенными газетами в покровительстве евреям ис­пользовалось как средство давления на правительство. В условиях нараставшего кризиса «верхов» подобное обви­нение было равносильно концу политической карьеры, и каждый министр готов был на все, лишь бы не допустить в свой адрес подобного упрека, которого ни один из них в действительности совершенно не заслуживал.

Сам царь был ярым и активным антисемитом, покрови­телем погромщиков. «Я знаю,— говорил он одному из ру­ководителей „Союза русского народа⁴⁴,— что русские суды относятся к участникам погрома с излишней строгостью. Даю вам мое царское слово, что буду всегда исправлять их приговоры по просьбам дорогого мне Союза русского наро­да». И царь был верен своему слову. Характерно, что в от­личие от других «всеподданнейших докладов» министра юстиции И. Г. Щегловитова, печатавшихся на пишущей машинке, доклады о помиловании погромщиков были за­ранее напечатаны на типографских бланках, куда вписы­вались очередные имена и где раз и навсегда были сфор­мулированы мотивы помилования: «крайнее невежество, безупречное прошлое и раздражение, обусловленное уко­ренившейся в простонародье враждой к евреям, коих оно считало главными виновниками происходившей в России смуты» ⁴⁹.

Дело Бейлиса. Кульминацией непрекращавшейся антисе­митской кампании было знаменитое «дело Бейлиса».

В марте 1911 г. в Киеве был убит 12-летний мальчик Андрей Ющинский. Полиция очень скоро напала на след и точно установила место убийства и самих убийц. Ими оказалась шайка воров, группировавшихся вокруг содер­жательницы притона Веры Чеберяк, на квартире которой и было совершено убийство. Ющинский дружил с ее сы­ном, был частым гостем в ее квартире и, следовательно, постоянным свидетелем творившихся там дел. Во время ссоры с товарищем он пригрозил ему разоблачением. В тот же день Андрей Ющинский был убит, причем не­счастному мальчику было нанесено множество колотых ран. В дело вмешались черносотенные организации и дум­ские правые, особенно Марков 2-й, Замысловский и Шма­ков. Они заявили, что убийство было совершено евреями с ритуальной целью — добыть кровь христианского маль­чика, чтобы подмешать ее в тесто, из которого выпекаются пресные лепешки, именуемые мацой и употребляемые ев­реями на пасху. Черносотенцы потребовали от правитель­ства найти «настоящих» убийц.

Казалось невероятным, чтобы в начале XX в. прави­тельство, какое бы оно ни было, вынужденное по своему положению хоть как-то считаться с общественным мнением

Внутри страны и за границей, притом точно зная подлин­ных убийц, могло пойти на такой шаг. Почти за сто лет до этого Александр I запретил обвинять евреев в ритуальных убийствах, объявив эти обвинения ни на чем не основан­ным средневековым предрассудком. Но последний само­держец уже не мог позволить себе подобной цивилизо­ванности.

С ведома Николая II и при его полной поддержке пра­вительство в лице Щегловитова приняло ритуальную вер­сию, и вместо истинных убийц на скамью подсудимых был посажен некий Мендель Бейлис, приказчик кирпичного завода, вблизи которого был найден труп убитого мальчи­ка. Бейлис провел два с половиной года в тюрьме, прежде чем осенью 1913 г. предстал перед судом. Методы следст­вия могли сравняться только с той кампанией, которую развернули черносотенцы вокруг этого дела. Логика взя­того курса заставила прокуратуру и следствие не только покрыть убийц, но и вступить с ними в прямой контакт, советуя, что говорить и как поступать в том или ином слу­чае. Когда Вера Чеберяк, опасаясь, что ее могут выдать собственные дети, убила сына и дочь, было признано, что они умерли от дизентерии. Медицинская экспертиза трупа Ющинского, в свою очередь, была сфальсифицирована са­мым грубым образом. Начальник киевского сыскного отде­ления и детектив, считавшийся одним из лучших в России, установившие убийц и не согласившиеся признать убий­цей Бейлиса, были отданы под суд. Был подобран спе­циальный состав присяжных. Прокурор, доносил во время процесса командированный в Киев чиновник департамен­та полиции своему шефу Белецкому, «сумел отвести из присяжных заседателей всю интеллигенцию..., состав засе­дателей — все сплошь в свитках и косоворотках..., и серый состав присяжных может обвинить ввиду племенной вражды» ⁵⁰.

Но этой по сути дела единственной надежде, которую питали Щегловитов и прокурор Киевской судебной пала­ты Чаплинский — одна* из главных фигур в организации ритуального процесса, не суждено было сбыться. «Се­рые» крестьяне-присяжные оказались намного выше тех, кто рассчитывал на их темноту и антисемитские предрас­судки. Они оправдали Бейлиса. Провал процесса был круп­ным морально-политическим поражением царизма.

Главная цель, преследовавшаяся процессом Бейлиса, состояла в том, что он должен был послужить поводом для разгрома революционного движения, которое усиливалось с каждым днем. Официальная и черносотенная пропаганда доказывала, что это движение — исключительно дело рук евреев, якобы получавших деньги и указания от некоей международной еврейской организации, необычайно могу­щественной и коварной. Осуждение Бейлиса должно было стать сигналом к массовым еврейским погромам, а послед­ние, создав атмосферу всеобщего националистического угара, облегчили бы тем самым и разгром революционных сил.

Правая печать прямо говорила об этом. «Социал-демо­кратию и еврейство,— писал Меньшиков,— Россия должна взять в железо: это обязанность ее правительства, об этом нравственный крик ее населения». А. Н. Хвостов, депутат IV Думы и лидер фракции правых, еще в ходе процесса, будучи уверен в осуждении Бейлиса, заявил одному из корреспондентов: «После дела Бейлиса революционные выступления в России станут невозможными по крайней мере в течение трех лет» [572].

Дело Бейлиса доказало с необычайной очевидностью, что решительная борьба с антисемитизмом возможна толь­ко на путях подлинного демократизма. Кадеты, кичившиеся тем, что они настоящие просвещенные «европейцы», не вы­держали «испытания антисемитизмом», лишний раз проде­монстрировав, что они были поддельными демократами. Так, по мнению Струве, в отношении евреев следовало встать на позицию «асемитизма». Это слово означало у Струве своеобразный остракизм, отказ от общения с ев­реями или, как он объяснял, «культурное отталкивание», которое он предлагал взамен грубого и дикого, «неевро­пейского» антисемитизма.

Взгляды Струве подверглись критике со стороны офи­циального руководства партии за грубую прямолинейность. Но сторонников Струве в кадетской партии было весьма много. Об этом свидетельствует дневник члена ЦК партии А. В. Тырковой. «Разговоры о национализме, — записывала она, например, 17 января 1910 г., — лезут со всех сторон. По-видимому, это крепче разрастается среди радикалов (чи­тай: либералов. — А. А.)... Гредескул, Э. Гримм, Д. Д. Про­топопов... все говорили, что нельзя терпеть, что кроме „еЁ- рейской“ „Речи“ ничего у нас нет. Только Родичев и Д. Гримм были против нас» [573]. Открытая неприязнь к ев­реям, жалобы на то, что они всех «одолели» и все «заполо­нили», как в партии, так и в общественной жизни, прони­зывают дневник за все годы реакции и мировой войны и являются отражением подлинных настроений кадетской верхушки.

Кадеты выступили против осуждения Бейлиса. Видный деятель партии В. А. Маклаков, участвуя в процессе и бу­дучи первоклассным адвокатом, сыграл значительную роль в его провале. Но эта позиция была обусловлена в еще большей степени теми же причинами, которые заставляли кадетов выступать против политики правительства в фин­ляндском и польском вопросах. Защищая Бейлиса, кадеты спасали царскую монархию. Это откровенно признал сам Маклаков после процесса в статье с характерным названи­ем «Спасительное предупреждение», в которой он писал, что «страшно думать, к чему привела бы эта невозможная и ненужная» затея с ритуальным убийством[574].

Все расчеты реакции на процесс Бейлиса полностью провалились. Наоборот, он способствовал отмежеванию в гигантских масштабах всего, что было в народе честного, разумного и человечного, от режима, который позорил стра­ну, пробуждению политического сознания широких демо­кратических слоев.

«Дело Бейлиса,— свидетельствовал народнический жур­нал,— отодвинуло все внутренние и внешние дела России. Обыватель, развертывая газету, искал глазами... прежде всего известий о деле Бейлиса. По-видимому, русские граждане поняли, наконец, что еврейский вопрос не только еврейский, но и общерусский..., поняли..., какую бессуд­ную, дикую, темную Россию готовит национализм для рус­ских...». Октябристский «Голос Москвы» даже считал, впа­дая в явное преувеличение, что по степени нервного по­трясения месяц процесса Бейлиса превзошел октябрьские дни 1905 г., убийство Столыпина, другие погромные про­цессы и сами погромы [575].

На книжном рынке появился ряд исследований, посвя­щенных разоблачению ритуальных наветов на евреев. Ме­дицинские общества и журналы протестовали против фаль­сифицированной медицинской экспертизы. Весной 1913 г. осудил ее в специальной резолюции XII Всероссийский пироговский съезд врачей. Осенью того же года после­довало осуждение со стороны Харьковского медицин­ского общества, за что оно было закрыто. Та же судьба постигла Тверское, Вологодское и другие медицинские общества.

Дело Бейлиса нашло широчайший международный от­клик. Вместе с русскими медиками выразили свой протест проходившие осенью 1913 г. международный медицинский съезд в Лондоне и 86-й съезд немецких естествоиспытате­лей и врачей в Вене. На митингах протеста, прокативших­ся по странам Западной Европы, с гневными речами вы­ступали крупнейшие представители науки и культуры — Анатоль Франс, Ланжевен, Олар, Сеньобос и др. Протес­товали немцы, англичане, чехи, канадцы[576].

Наиболее последовательными и непримиримыми врага­ми антисемитизма показали себя рабочий класс и его пар­тия. «Взрывом негодования, — писала «Правда», — было оно (дело Бейлиса.—А. А.) встречено во всем цивилизо­ванном мире, и пролетариат России был в первых рядах тех, кто поднял свой голос на защиту попранной чести русского народа» [577]. Забастовки протеста против суда над Бейлисом прошли в Петербурге, Казани, Саратове, Харь­кове, Юзовке, Одессе и особенно в западных городах — Киеве, Варшаве, Гродно, Брест-Литовске, Белостоке, Бер- дичеве, Минске, Двинске, Ревеле, Смоленске, Могилеве, Пинске, Вильно, Витебске, Бобруйске и др.[578]

«Дело Бейлиса, — пцсал В. И. Ленин, — еще и еще раз обратило внимание всего цивилизованного мира на Россию, раскрыв позорные порядки, которые царят у нас. Ничего похожего на законность в России нет и следа» [579]. Весной 1914 г. большевистская фракция приняла решение внести в Думу законопроект, который был назван: «Проект зако­на об отмене всех ограничений прав евреев и всех вообще

ограничений, связанных с происхождением или Принад­лежностью к какой бы то ни было национальности». Зако­нопроект был опубликован «Правдой». В. И. Ленин пред­послал ему краткое воззвание, обращенное к рабочему классу, в котором, объясняя, почему евреи выделены осо­бо, писал: «Антисемитизм пускает все более глубокие корни среди имущих слоев... Гонения против евреев приняли в последние годы совершенно невероятные размеры... При таких условиях еврейскому вопросу должно быть уделено должное внимание со стороны организованных марксис­тов» *?⁹. Возвращаясь к этому же вопросу в другом месте, В. И. Ленин указывал:

«Особо ненавистническая агитация ведется черносотен­цами против евреев. Козлом отпущения за все свои грехи пытаются сделать Пуришкевичи — еврейский народ.

И потому совершенно правильно РСДРФракция глав­ное место в своем законопроекте уделяет еврейскому бес­правию» [580][581].

Реакция была вынуждена признать свое полное пора­жение в деле Бейлиса. В своем отчете указанный выше чиновник, посланный Белецким в Киев, писал: «Процесс Бейлиса — это полицейская Цусима, которую никогда не простят» [582]. Пуришкевич в IV Думе открыто связал про­цесс Бейлиса с углублением революционного кризиса в стране. «Я не могу допустить, — говорил он, — чтобы Рос­сия обратилась в процессе Бейлиса во Францию... во время так называемой „дрейфусиады“, когда вся страна остано­вила свои обычные занятия... Если мы будем обращать трибуну Государственной Думы в сплошной митинг, если мы будем разжигать страсти в тот момент, когда... уже заколыхались низы..., то Государственная Дума, которая пойдет по такому пути, существовать не может и не долж­на» [583]>

Но сгнивший режим, за неимением других средств, про­должал ту же политику национализма и антисемитизма.

РАБОЧИЙ ВОПРОС

Комиссия Коковцова. До революции 1905—1907 гг. царизм отрицал наличие «рабочего вопроса» в России в западноев­ропейском смысле этого слова. Особый журнал Комитета министров от 28 и 31 января 1905 г. характеризовал по­добную позицию следующим образом. Принятый тогда взгляд на существо рабочего вопроса в России состоял в том, «будто условия фабричной жизни у нас и на Западе совершенно между собой различны. Число рабочих, заня­тых на наших фабрично-заводских предприятиях, весьма незначительно; благодаря счастливым (!) условиям земле­пользования большая часть русских рабочих тесно связа­на с землей и на фабричные работы идет, как на отхожие промыслы, ради подсобного заработка, сохраняя постоян­ную живую связь с деревней; никакой систематической борьбы рабочих с предпринимателями в России нет, нет в ней и самого рабочего вопроса, а потому и не приходится создавать по западным образцам фабричного законодатель­ства» ^!.

В соответствии с этим рабочей политикой ведало не Министерство финансов (ему была подчинена лишь фаб­ричная инспекция), а Министерство внутренних дел, и [584]

Смысл её состоял в сочетании полицейских преследований с полицейской же «опекой». Закономерным следствием этой политики была знаменитая «зубатовщина», и именно крах «зубатовщины» заставил царизм отказаться от своей преж­ней точки зрения на рабочий вопрос и встать на другой — буржуазный путь его решения. Первым конкретным шагом в этом направлении было создание в январе 1905 г. так называемой комиссии Коковцова. Программа, предло­женная Коковцовым, сводилась к следующему: 1) обяза­тельная организация больничных касс, создаваемых на средства рабочих и фабрикантов; 2) создание на предпри­ятиях смешанных органов из представителей администра­ции и рабочих «для обсуждения и разрешения возникаю­щих на почве договора найма вопросов, а также для улуч­шения быта рабочих»; 3) сокращение рабочего дня с 11,5 до 10 часов; 4) пересмотр статей закона, карающих заба­стовки и досрочное расторжение договоров о найме [585].

Программа Коковцова была обсуждена и одобрена Ко­митетом министров. Комитет резко осудил «зубатовщину» и привел в качестве образца для подражания Бисмарка за то, что он «своевременно» издал страховые законы и тем самым взял «рабочее движение в свои руки». В связи с пересмотром закона о стачках Комитет высказал чрезвы­чайно важное, имевшее принципиальный характер сообра­жение. «Для правильного разрешения вопроса о забастов­ках, возникающих исключительно на экономической поч­ве, — говорилось в журнале, — необходимо, чтобы рабочие были надлежащим образом организованы и знали точно свои права и обязанности...» [586]. Иначе говоря, Комитет ми­нистров будущий закон о свободе стачек связывал с орга­низацией профессиональных рабочих союзов.

Министерство финансов воплотило программу своего шефа в четыре соответствующих законопроекта, которые должны были быть обсуждены в комиссии Коковцова сов­местно с приглашенными представителями промышленно­сти. Предварительно законопроекты были посланы на отзыв «Петербургскому обществу для содействия улучшению и развитию фабрично-заводской промышленности», ставше­му позднее именоваться «Петербургским обществом завод­чиков и фабрикантов». И общество и представители про-

йгышленноСти в комиссии признали Ьсе четыре Законопро­екта неприемлемыми, мотивируя двумя соображениями: 1) чрезмерностью «жертв», требуемых этими законопро­ектами от русской промышленности; 2) возможностью вмешательства государства во взаимоотношения рабочих и предпринимателей.

Сокращение рабочего дня в законодательном порядке до 10 часов, по мнению капиталистов, привело бы к гибели русскую промышленность, к полной невозможности для нее конкурировать с промышленностью западноевропейских стран. Лечение рабочих за счет предпринимателей они объ­явили «беспримерным явлением». Промышленники требо­вали, чтобы врачебная помощь рабочим была организована земствами и городами «наравне с прочим населением», а расходы *на это должны быть полностью возложены на больничные кассы. В целом же страховые законопроекты заводчики объявили неслыханно «щедрыми» и «разоритель­ными» для промышленности [587].

По вопросу о стачках позиция промышленников и Ко­митета министров в принципе совпадала. Вопросу о свобо­де стачек, говорилось в записке Петербургского общества заводчиков и фабрикантов, «должно предшествовать реше­ние вопроса о рабочих союзах». «Вопрос об узаконении стачек,— указывала записка,— необходимо поставить в за­висимость от свободы рабочих организаций, в силу непре­менной логической связи между этими понятиями». Более того, «без рабочих организаций немыслимо осуществление ни государственного страхования на случай инвалидности и старости, ни больничных касс, ни... нормировки рабочего дня». Эта мысль подчеркивалась очень настойчиво. Вопрос «об организациях и свободных союзах» рабочих, читаем мы в другой записке общества, «есть основной кардиналь­ный вопрос, ибо все остальные вопросы могут получить то или прямо противоположное решение в зависимости от того, будут существовать свободные, в европейском смысле, союзы рабочих или нет» [588].

Совпадение взглядов царизма и буржуазии по вопросу о месте и роли профсоюзов в рабочем законодательстве было весьма симптоматичным. Оно означало отказ прави­тельства от прежней полицейско-попечительной политики

в рабочем вопросе и переход к политике буржуазной. Здесь произошло то же самое, что и в аграрном вопросе. Там по­ворот к буржуазной политике выразился в указе 9 ноября 1906 г., здесь — в ставке на профсоюзы. Дело в том, что профсоюзы, как это убедительно доказала вся история ми­рового рабочего движения, носят в себе две объективные тенденции — революционную и буржуазную, тред-юниони­стскую. «Профсоюзы,—писал В. И. Ленин, —были гигант­ским прогрессом рабочего класса в начале развития капи­тализма, как переход от распыленности и беспомощности рабочих к начаткам классового объединения. Когда стала вырастать высшая форма классового объединения проле­тариев — революционная партия пролетариата... тогда профсоюзы стали неминуемо обнаруживать некоторые ре­акционные черты, некоторую цеховую узость, некоторую склонность к аполитицизму, некоторую косность и т. д.» [589][590]Именно на использовании этих черт строился расчет цариз­ма и буржуазии, на возможности с помощью профсоюзов перевести рабочее движение с революционных рельс на реформистские.

Работа комиссии Коковцова была сорвана приглашен­ными в нее промышленниками. Правительственные законо­проекты они расценивали как попытку царизма выйти из революции за счет буржуазии, за счет требуемых ею поли­тических реформ. В качестве предлога они использовали известие о поражении при Цусиме. Это известие, заявили промышленники, так потрясло их, что они не в состоянии продолжать работу. «Мы все настолько взволнованы, на­столько нервны,— говорил председатель Московского бир­жевого комитета Г. А. Крестовников от имени всех при­глашенных,—что наше последнее совещание нас убедило в невозможности продолжать наши занятия» [590]. Все уговоры Коковцова не помогли, и 15 мая 1905 г., спустя три дня после начала занятий, комиссия прекратила свое суще­ствование.

Совещание Философов. В декабре 1906 г. и в январе — феврале 1907 г. министр торговли и промышленности Д. А. Философов созвал совещание, на котором, как и в ко­миссии Коковцова, были широко представлены организации промышленников. Вниманию совещания были предложены

основные положения 10 законопроектов: 1) страхование от болезней; 2) страхование от несчастных случаев; 3) стра­хование инвалидности; 4) сберегательные кассы обеспе­чения; 5) правила о найме рабочих; 6) рабочее время; 7) врачебная помощь; 8) меры по поощрению строитель­ства здоровых и дешевых жилищ; 9) промысловые суды; 10) фабричная инспекция и фабричные присутствия[591].

Таким образом, исходный тезис Коковцова о необходи­мости одновременной сравнительно широкой рабочей ре­формы еще оставался в силе. Но вопрос о рабочих союзах на совещании был обойден полным "молчанием. Это был симптом, свидетельствовавший о начале крушения «ново­го курса», провозглашенного Коковцовым и Комитетом министров. Юридическим основанием для такого молчания служили знаменитые «Временные правила 4 марта 1906 г.» об обществах и союзах, которые вернее было бы назвать правилами о запрещении обществ и союзов.

Промышленники заняли весьма негативную позицию. Они ратовали за максимальное сокращение сферы и объ­ема рабочего законодательства. Председатель Петербург­ского общества заводчиков и фабрикантов С. П. Глезмер прямо заявил, что «чем позже будут рассматриваться эти (рабочие.— А. А.) законы в новой Государственной думе, тем правильнее будет их решение,— тем почва для них бу­дет солиднее, нормальнее, доступнее». Соображения голого чистогана полностью взяли верх над общеклассовыми ин­тересами. При обсуждении законопроекта о страховании от болезней представители промышленности внесли поправ­ку, отменявшую минимум пособия заболевшему рабочему, отдавая решение вопроса на волю каждой больничной кас­сы в отдельности. Принятие такой поправки практически означало провал всего законопроекта. Промышленники по­требовали также, чтобы закон о страховании от несчаст­ных случаев начал применяться лишь спустя пять лет по­сле его принятия. В конце концов они согласились на двух­летний срок [592].

Ратуя на словах за независимость больничных касс, промышленники заявили, что их права в этих кассах недо­статочны и им должно быть предоставлено право veto на все решения собрания членов кассы. Осуществление зако­нопроектов о страховании старости и инвалидности, зани­мающих, по признанию самих предпринимателей, «цент­ральное место» в вопросе о страховании рабочих, они объ­явили «в настоящее время» невозможным. Точно так же они отвергли, как неприемлемый, законопроект о найме ра­бочих. При этом промышленники требовали права рассчи­тывать всех рабочих, если забастует даже несколько чело­век. «Если,— заявил Триполитов,— рабочие будут знать, что за оставление работ хотя бы 10 лицами будет грозить расчет всем рабочим, тогда прекратятся забастовки» [593]. В конечном итоге смысл их требований сводился к праву на постоянный локаут.

Философов всячески торопил промышленников с обсуж­дением законопроектов, чтобы успеть их внести к откры­тию II Думы. Но из этого ничего не вышло. Из 10 законо­проектов наспех были обсуждены только шесть. Сам Фило­софов вскоре умер, а II Дума была разогнана.

Совещание Остроградского. Летом 1908 г. министр торгов­ли и промышленности И. П. Шипов внес в Думу законо­проекты о страховании рабочих от несчастных случаев и на случай болезни вместе с двумя сопутствующими законо­проектами о страховых присутствиях и Совете по делам страхования рабочих. Предварительно все четыре законо­проекта были обсуждены в специальном междуведомствен­ном совещании под председательством товарища министра торговли и промышленности Н. А. Остроградского и на заседании Совета министров. Здесь они были подвергнуты изменениям, которые означали фактический отказ от кур­са, провозглашенного правительством в начале 1905 г., и возврат к прежней полицейской политике. Поправки шли по двум основным линиям: дальнейшие, весьма значитель­ные, уступки промышленникам и резкое усиление влияния и власти Министерства внутренних дел и губернаторов за счет Министерства торговли и промышленности в страхо­вом деле.

Сами представители промышленности в совещании Остроградского признавали, что выторгованные ими уступ­ки были очень существенными. «Из спорных вопросов,—* докладывал Триполитов,— большинство по представлению

промышленности имело успех» ^п. В частности, правитель­ство отказалось от установления точного размера лечеб­ной повинности предпринимателя путем денежных сборов по числу рабочих. Владельцы предприятий должны были предоставлять первоначальную врачебную помощь и амбу­латорное лечение. Что касается больничного лечения, то здесь законопроект предусматривал лишь денежную ответ­ственность перед лечебными заведениями за лечение ими больных рабочих, тогда как по закону 26 августа 1866 г. промышленники должны были строить и содержать соб­ственные больницы в расчете одна койка на 100 рабочих.

Но главное содержание работы совещания Остроград­ского было в другом. По требованию представителей Мини­стерства внутренних дел был введен ряд статей, устанав­ливавших жесткий контроль полиции за деятельностью больничных касс. Председателем страхового присутствия становился губернатор, а не старший фабричный инспек­тор, как предполагалось раньше. Присутствие получило право закрывать кассы и передавать их дела другим, если оно обнаружит в их деятельности «опасность для госу­дарственного порядка и общественного спокойствия». Мотивировалась эта статья необходимостью «по возмож­ности охранить... больничные кассы от вредного влияния со стороны социалистов-демократов» [594][595]. Такого же рода поправки были внесены и в законопроект о Совете по, де­лам страхования рабочих.

Оценивая итоги совещания Остроградского, другой представитель промышленников, Касперович, указывал: «Все эти наслоения... являются результатом вынужденной уступки со стороны Министерства торговли и промышлен­ности... властным требованиям представителей Мини­стерства внутренних дел» [596].

Чем же объясняется такой крутой поворот правитель­ства в рабочем вопросе? Ответ дает доклад представителей Министерства внутренних дел на совещании (во главе с членом Совета министра внутренних дел, редактором га­зеты «Россия» И. Я. Гурляндом, идеологом и «теорети­ком» столыпинского курса) своему шефу Столыпину.

Наибольшей критике в докладе подверглись законо­проекты о страховом Совете и страховых присутствиях.

Согласно проекту, говорилось в докладе, Совет по делам страхования, хотя и состоит номинально в Министерстве торговли и промышленности, на самом деле по своему со­ставу является органом междуведомственным, а по правам и характеру деятельности представляет собой независимое учреждение. Представитель Министерства внутренних дел в Совете поставлен в «положение рядового члена», в то время как руководящая роль в нем должна принадлежать именно этому ведомству.

В связи с этим доклад требовал, чтобы страховой Совет был превращен в совещательный орган при Министерстве торговли и промышленности, а представители ведомств имели бы право протеста против принятых Советом реше­ний, которые, в случае недостижения соглашения с минист­ром торговли и промышленности (являющимся председа­телем страхового Совета), должны рассматриваться Советом министров. «Особенно важным,— говорилось в докладе,— явилось бы предоставление такого права протеста стар­шему представителю Министерства внутренних дел. Это вытекает уже из одного того, что при устроении страхова­ния рабочих по системе мелких больничных касс в жизнь страны вводится сразу свыше 2000 новых самоуправляю­щихся организаций, а следовательно, и все вопросы, свя­занные с деятельностью этих организаций, едва ли могут решаться иначе, как в тесном единении с тем ведомством, на ответственности которого лежит охранение порядка в го­сударстве, руководство общей администрацией и надзор за закономерностью деятельности органов самоуправления и соединств» ^и.

Министерство торговли и промышленности, отмечалось далее, придерживается «такого воззрения на рабочий во­прос, при котором рабочие составляют определенный об­щественный класс, со своими особыми классовыми зада­чами и особыми классовыми правами, настроениями, если угодно — даже капризами, с которыми государство должно более или менее почтительно считаться». Все это вытекает из формулы доверия «к принципу общественной инициа­тивы и общественной самодеятельности», принятому ми­нистерством, но в действительности этот принцип сводит­ся «к самоустранению» власти. А суть дела состоит в том, что «едва ли мы можем скрывать от себя, что мы пережи- [597] ваем момент, и момент неслучайный, не такой, который позволительно было бы считать скоропреходящим, когда от власти требуется уси­ленное доверие к общественной самодеятельности, а эта последняя усиленно воспитывается в сознании своей обя­занности относиться к власти не иначе, как к чуждому, почти вредоносному» [598].

В переводе с бюрократического на простой язык эти сло­ва означали признание со стороны полицейского ведомства, что в стране существует и развивается революционный кри­зис. А в такой обстановке решение рабочего вопроса в ду­хе буржуазно-реформистской политики оказывается невоз­можным. Иными словами, объективная обстановка исклю­чает путь реформ в направлении к буржуазной монархии и в рабочем вопросе. «Таким образом,— констатировал до­клад,— не будет преувеличением сказать, что правитель­ство, приняв данный проект Министерства торговли, ре­шилось бы на опыт, осуществление которого с пользой для дела требовало бы прежде всего веры в то, что полное и радикальное изменение общих наших культурных (т. е. политических— А. А.) условий уже произошло или про­изойдет в самом непродолжительном времени». А раз та­кой веры нет, то «государственная власть должна быть тем определеннее в своих требованиях о руководительст­ве и надзоре за деятельностью больничных касс» [599].

Особый журнал Совета министров повторял и“развивал взгляды и перечень требований доклада Гурлянда. «При современных условиях государственного и общественного развития нашего отечества,— говорилось в нем,— необхо­димо, чтобы за органами административного управления обеспечена была возможность ближайшего руководительст­ва рассматриваемым делом и бдительного за ним надзора». «Смута последних лет» показала, что рабочие захватыва­ются «крайними партиями». Поэтому следует предвидеть, что проведение в жизнь страховых законопроектов «послу­жит толчком к новому пробуждению среди них (рабо­чих.— А. А.) сознания своих профессиональных интересов, и весьма важно, конечно, чтобы это движение не было тот­час же использовано в революционных целях. Надо ясно от­дать себе отчет в том, что рассматриваемыми законопроек­

тами создаются сильные рабочие организации, в руках которых будут сосредоточены крупные денежные суммы. Рабочему классу даются, таким образом, организация и деньги» [600].

Перед нами прекрасная иллюстрация к ленинскому тезису о двоякой природе реформ.

Таким образом, царизм совершил определенный прин­ципиальный поворот в рабочей политике по сравнению с программой Коковцова. Помимо сказанного, это обнару­живается также в отказе от программы в целом, намечен­ной в 1905—1906 гг. Наиболее «профсоюзная» часть про­граммы — законопроекты о продолжительности рабочего дня, об условиях найма и т. п. были сняты с повестки дня, хотя они уже были готовы. Оставление же именно страхо­вой части программы объясняется в значительной мере тем, что ей, в силу самой специфики рабочего страхования, в за­висимости от желания можно было придать либо преиму­щественно полицейско-попечительный, либо «самостоятель­ный», основанный на соглашении сторон — капиталистов и рабочих — характер.

Этот поворот отнюдь не был поспешным. Ему предше­ствовали долгие размышления, анализ политического по­ложения в стране и особенно настроения рабочего класса. В этом отношении исключительный интерес представля­ют письма и проекты известного ренегата Льва Тихоми­рова, составленные по заданию Столыпина и адресован­ные непосредственно ему.

В письме Столыпину от 31 октября 1907 г. Тихомиров доказывал, что создание рабочих организаций крайне не­обходимо, ибо они вызваны «потребностями жизни». «Вывод отсюда тот, что наше государство в настоящее время должно ввести в круг своей мысли и заботы — организацию рабочих», несмотря на «все сложности и опасности этого дела». Но Тихомиров ставил этот вопрос в связь с общей политикой царизма. Здесь есть «одно важное обстоятельство», указывал он: «ни одного соци­ального вопроса нельзя решить хорошо без хорошей об­щей политик и...»[601].

Этот тезис красной нитью проходит через все письма и записки Тихомирова. Он повторяет и варьирует его на раз­ные лады. В цитированном письме, подчеркивал Тихоми­ров, он «желал лишь выразить то глубочайшее свое убеж­дение, что без твердого, соответствующего русским услови­ям, государственного строя мы не можем иметь твердой политики. А при политике шаткой, колеблющейся... ни одного социального вопроса... провести нельзя, особливо же такого сложного, как рабочий...»[602]. Конкретно его мысль сводилась к следующему: пока у рабочего класса и народа в целом не будет ясного сознания, что власть тверда и что революционным путем добиться от нее удовлетворения ка­ких-либо требований невозможно, до тех пор решить рабо­чий вопрос в интересах существующего строя нельзя. Толь­ко убедившись в том, что власть сильнее его, рабочий класс откажется от мысли о ее революционном ниспровержении и встанет на путь «деловой» политики. Пока же, констати­ровал Тихомиров, дело обстоит наоборот. Рабочий класс и народ исходят из того, что они могут сразиться с властью и одолеть ее.

Таким образом, и Гурлянд, и Столыпин, и Тихомиров сходились на том, что рабочий класс России и в третье- июньский период был настроен революционно и продолжал считать, что от революции получит все. В таких условиях реализация программы Коковцова и переход на рельсы буржуазной рабочей политики, со свободой рабочих ор­ганизаций, становились невозможными.

Страховые законопроекты и Дума. Примерно три года пона­добилось Думе, чтобы поставить страховые законопроекты на повестку дня. Буржуазия избрала по отношению к ним тактику самого настоящего саботажа, и эту тактику весьма усердно проводили ее представители в Думе. Еще в апреле 1908 г. орган Министерства торговли и промышленности отметил, что промышленники упорно настаивают на несвое­временности страховых законопроектов, мотивируя это «разорением и упадком» отечественной промышленности. «Достойно удивления», писала газета, что об этом заявля­ет прежде всего текстильная промышленность Северного и Центрального районов, которая «в настоящее время находится в особо благоприятных условиях»[603]. Даже М. М. Федоров, один из лидеров Совета съездов представи­телей промышленности и торговли, председатель его спе­

циальной комиссии, созданной «для выработки объединен­ного взгляда представителей торговли и промышленности на основные проблемы рабочего законодательства и в ча­стности на страхование от болезней и несчастных случа­ев», вынужден был признать противодействие промышлен­ников. Нельзя стоять на «узко классовой» позиции, поучал он капиталистов в своей газете. Надо действовать, осно­вываясь «на солидарности интересов всех групп (бур­жуазии.— А. А.)». «От точки зрения, проводимой обще­ством петербургских фабрикантов, пе только должно, но и выгодно отказаться»[604].

Но петербургские фабриканты были на этот счет дру­гого мнения. Глезмер, отвечая Федорову, заявил, что вы­сказанный им тезис «чем позднее, тем лучше» остается в силе до сих пор [605].

Сразу после начала работы III Думы часть членов обеих палат объединилась в особую группу, именовавшую себя «Совещанием членов Государственного Совета и Го­сударственной Думы, интересующихся работами обеих па­лат в области промышленности, торговли и финансов». Большинство в ней составляли октябристы и правые. Страховые законопроекты сразу же оказались в центре внимания группы, и она заняла по отношению к ним са­мую боевую позицию/ совпадающую со взглядами Глез- мера, который, кстати говоря, был одним из ее руководи­телей.

Другой силой, вставшей на пути страховых законопро­ектов, явилась комиссия по рабочему вопросу Думы, воз­главлявшаяся октябристом бароном Е. Е. Тизенгаузеном, также одним из руководителей группы, директором фаб­рики Коншина в Серпухове/ Начал он свою деятельность в качестве председателя с того, что в столыпинской газете «Россия» опубликовал статью, в которой доказывал, что страховые законы «служат источником нравственного па­дения масс, они развращают народную душу»[606]. «Новое время» писало как об общеизвестном факте, что «предсе­дателем (рабочей.— А. А.) комиссии... состоит московский промышленник барон Тизенгаузен, неоднократными вы­ступлениями в печати и на собраниях выказавший себя принципиальным противником самой идеи страхования ра­бочих»[607].

Тизенгаузен и его соратники в комиссии добивались двух целей: всяческой затяжки обсуждения законопроек­тов и их максимального «улучшения» (в интересах капи­талистов). И в том и в другом они преуспели вполне. В феврале 1910 г. Тизенгаузену удалось добиться главно­го требования буржуазии — принятия поправки, отвергав­шей лечение рабочих за счет предпринимателей. В декаб­ре того же года комиссия, наконец, закончила свою работу, а в апреле 1911 г. страховые законопроекты попали на по­вестку дня Думы.

Но этого мало. В своем докладе на пленуме Думы Ти­зенгаузен, выражая мнение буржуазии, открыто встал на защиту полицейской стороны законопроектов, одоб­рил все поправки, принятые в совещании Остроградского, причем (и это главное) по тем же мотивам, по которым на них настаивало Министерство внутренних дел. То, что в 1905 г. буржуазия объявила своим основным расхожде­нием с правительством в рабочем вопросе, теперь она пол­ностью одобрила. «К сожалению,— говорил Тизенгаузен,— практика Запада не дает нам право надеяться на идиллии, и такое чисто техническое учреждение (страховые присут­ствия.— А. А.), как его проектировало Министерство (тор­говли и промышленности.— А. А.), могло бы оказаться не обладающим ни достаточной осведомленностью, ни полно­той власти». Второй и окончательный проект устраняет этот недостаток. «Нельзя утверждать, что намеченная ре­форма... у нас протечет как нечто мирное, как явление чисто экономического характера». «Приходится признать, что предлагаемая нам конструкция органов высшего над­зора находит достаточно оправдания в особенностях на­шего строя, нашей действительности и нашего быта» [608].

Взгляды октябристов и правых, разумеется, совпали с точкой зрения председателя рабочей комиссии. Иной была позиция кадетов. Они выступили против поправок рабочей комиссий и требовали восстановления ряда ста^ тей правительственных законопроектов, особенно статей о лечений рабочих за счет предпринимателей^ Они под­вергли также критике и «полицейские новеллы» Министер­ства внутренних дел. Одновременно кадеты отвергли «бес-

предельные» поправки социал-демократической фракций, направленные на расширение сферы применения страховых законов.

Поведение кадетов определялось страхом перед рево­люцией. Привычку «не обманешь — не продашь», убеждал кадет Щепкин октябристов, «следовало бы давно бро­сить...» Он призвал Думу решить рабочий вопрос «по го­сударственному», т. е. заменить узкоклассовый подход общеклассовым. В противном случае, говорил кадетский оратор, «вы... заставите идти трудящихся на катаклизмы», и следовательно, «собственные интересы командующего класса... диктуют необходимость заняться положением тру­дящихся в этой области». «Представьте себе,—пояснял он свою мысль,— что трудящиеся массы вдруг придут к за­ключению, что им не следует идти за командующим классом..., веДь это небольшая кучка по отношению ко всему 150 000 000-ному народу». Надо уметь «пойти на некоторые жертвы». «И если вы этого minimum’a не да­дите сейчас, то вам придется дать значительно больше в будущем». Страховые законопроекты, закончил Щеп­кин, страдают «цинизмом и близорукостью» и ведут к «непоправимым последствиям» [609].

Трудовики хотя и проявили свою обычную непосле­довательность, но в целом заняли революционно-демо­кратическую позицию. Одним из их требований было распространение страхования на сельскохозяйственных рабочих. Крестьянин-трудовик Петров 3-й заявил, что стра­хование должно осуществляться государством за счет прогрессивного налога с капиталистов. В оглашенном им заявлении трудовой группы говорилось, что «законо­проекты не отвечают самым основным условиям, кото­рым должно удовлетворять обязательное страхование рабочих...» [610].

Социал-демократическая фракция использовала стра­ховые законопроекты для разоблачения антирабочей по литики думского большинства, включая и кадетов. Кри­тика законопроектов носила принципиальный характер. Для фракции, сразу же заявил Покровский, «важны не практические результаты, не осуществление данных за­конов правительством, для нас в данную минуту важно принципиальное сужденйе по Данному вопросу». Фракцйй пользуется настоящим случаем, чтобы «высказать прин­ципиальное суждение рабочего класса по данному вопро­су и высказать нашу социалистическую точку зрения» [611].

Показывая ублюдочность страховых законопроектов, объявив их «простым обманом» рабочих, Покровский изло­жил основные пункты программы социал-демократии по государственному страхованию: распространение страхова­ния на все виды наемного труда, введение страхования по старости и инвалидности, безработице, беременности, стра­хование вдов и сирот, единая страховая организация, тер­риториальный тип больничных касс, а не производствен­ный, делавший хозяином кассы предпринимателя, полное самоуправление касс, увеличение пенсий до размеров зара­ботка и др. Закончил он свою речь следующими словами: «Мы прямо горячие, убежденные и последовательные про­тивники этих законопроектов и будем голосовать против них... в той надежде, что рабочий класс в самом ближайшем времени соберет свои силы и завоюет себе условия для свободной классовой борьбы, а тогда все вопросы социаль­ного законодательства могут быть, должны и будут постав­лены на надлежащую здоровую почву» [612].

Однако под «условиями свободной классовой борьбы» имелось в виду не завоевание республики, а пресловутая «свобода коалиций». «...Право коалиций..,— заявил А. Я. Предкальн,— в данный момент является первейшей и существеннейшей необходимостью в законодательной области по отношению к рабочему классу и только после осуществления этого права можно говорить об улучшении положения рабочего класса путем социальных реформ... Следовательно, если нам в настоящее время задают во­прос, как мы относимся к задачам рабочего законодатель­ства в России, то мы отвечаем: мы требуем прежде всего законодательного осуществления прав коалиций для ра­бочих» [613].

Хотя меньшевистское влияние во фракции с каждым годом падало, рецидивы его все время давали себя знать. В целом же фракция справилась со своей задачей,* о чем свидетельствует довольно отчетливо прозвучавшая в вы­ступлениях социал-демократических ораторов, включая

и некоторых меньшевиков, антикадетская нота. «Все здесь существующие в Думе политические партии, исклю­чая разве только трудовиков,— подчеркивал Г. С. Куз­нецов,— будете голосовать против наши* поправок». Ка-> деты, говорил он далее, «являются так же, как и октяб­ристы и как партия правых, противниками единого страхо­вания» [614].

Постатейное обсуждение законопроектов было перене­сено на осень 1911 г. Все. 162 поправки социал-демокра­тической фракции были отвергнуты. Та же участь постигла и поправки трудовиков. Были провалены и все сколько- нибудь значительные поправки кадетов. Но право-октяб­ристскому большинству пришлось поступиться поправ­кой рабочей комиссии, возлагавшей лечение рабочих на больничные кассы. По требованию председателя Совета министров Коковцова и министра торговли и промышлен­ности С. И. Тимашева была восстановлена правительствен­ная редакция соответствующей статьи, возлагавшая рас­ходы за лечение на предпринимателей. Это требование было в значительной мере связано с возвратом царизма к своей традиционной полицейско-попечительной политике и боязнью раздраяшть рабочих.

В январе 1912 г. страховые законопроекты были прицд- ты Думп1лмреданы л Государстве^ были утверждены иҐ,.&.23 июня 1912 г. стали: законами.

Что же представляли собой эти законы?

Закон о страховании рабочих от несчастных случаев был некоторым видоизменением уже действовавшего зако­на от 2 июня 1903 г. Он предусматривал страхование рабо­чих, занятых на предприятиях фабрично-заводской, горной и горнозаводской промышленности, общей численностью в 2,5 млн. человек, что составляло лишь шестую часть все­го рабочего класса России. Из сферы действия закона были исключены строительные рабочие, особенно подверженные массовому травматизму и увечьям, сельскохозяйственные рабочие, прислуга, ремесленники и многие другие категории лиц наемного труда. Размер пособия пострадавшим на время лечения, так же как и пенсии при потере трудоспо­собности от несчастного случая, устанавливался в ²/з за­работка. Пенсии семьям погибших от несчастных случаев были такие же, как и <в законе 2 июня.

Основное отличие нового закона от закона 2 июня 1903 г. заключалось в замене личной ответственности предприни­мателя коллективной. Выгоды, получаемые рабочими от этого изменения, были ничтожно малы по сравнению с те­ми выгодами, которые приобретали от него владельцы пред­приятий. Раньше рабочий в случае увечья имел дело не­посредственно со своим нанимателем, который, разумеется, всеми доступными ему способами, особенно угрозой уволь­нения и судебной волокитой, старался уменьшить причита­ющееся пострадавшему рабочему пособие. В случае, если предприятие ликвидировалось, рабочий оставался ни с чем. Теперь же пособие должно было выплачивать страховое товарищество, в которое объединялись владельцы пред­приятий определенного района. Всего было создано 12 та­ких товариществ. Капиталисты получили мощную органи­зацию со штатом служащих, специалистов страхового дела,, врачей и пр., которая становилась действенным оружием, направленным против рабочих. Пострадавший рабочий избавлялся от страха потерять пособие в случае закрытия предприятия, но зато он оставался один на один с органи­зацией, которая располагала всеми возможностями либо вовсе лишить его вознаграждения, либо свести его к нич­тожной сумме. Практика применения закона 2 июня пока­зала, что в большинстве случаев рабочие вообще не заяв­ляли о своем увечье, боясь увольнения. По той же причине они, как правило, соглашались на уменьшенное вознаграж­дение. Теперь же к этому прибавлялся страх не найти работу на всей территории действия страхового товари­щества, так как объединяемые им предприниматели полу­чали возможность обмена черными списками увечных. Могущественным средством воздействия на рабочих со сто­роны товарищества являлись также судебная волокита, право принудительного лечения пострадавшего рабочего своими врачами, которые, как показала германская прак­тика, «лечили» так, что больные немедленно объявляли себя «здоровыми», и многое другое. Никаких же органи­заций, которые могли бы противостоять страховым товари­ществам, у рабочих не было.

Помимо всего прочего, капиталисты добились еще одно­го существенного изменения в свою пользу по сравнению с законом 2 июня. Последний требовал, чтобы предприни­матель начинал лечить пострадавшего рабочего с первого же дня после несчастного случая. Новый закон отодвигал

этот срок на 13 недель; в течение этого времени лечить его должны были больничные кассы. Практика фабричной медицины показывает, что этот срок, как правило, был достаточным для лечения последствий несчастных слу­чаев.

Законопроект о страховании от болезней не имел анало­га в действующем законодательстве. Суть его состояла в принудительности страхования для рабочих данного пред­приятия, объединяемых для этой цели в фабричные боль­ничные кассы. В обязанности кассы входила выдача де­нежных пособий заболевшим членам кассы в течение опре­деленного периода. Средства кассы составлялись из обязательных взносов рабочих и владельцев предприятий. Количество и категории страхуемых рабочих предусматри­вались те же, что и в законопроекте о страховании от не­счастных случаев. Размер пособий для семейных рабочих устанавливался от V2 до ²/з заработка, для холостых — от V4 до V2. Срок выдачи пособий равнялся шести меся­цам, при повторных заболеваниях общая продолжитель­ность выдачи пособия в течение одного года не должна была превышать 30 недель. Работницы должны были полу­чать пособие от 7г до ²/з своего заработка в течение четы­рех недель после родов. В случае смерти члена кассы семья получала на погребение сумму в размере его 20—30-крат­ного дневного заработка. Взносы рабочих в кассу составля­ли 1—2% от заработка. Владелец предприятия вносил в кассу ²/₃ от суммы взносов рабочих. Туда же шли и штрафные капиталы. Минимальное число участников фаб­ричной кассы устанавливалось в 200 человек. Предприятия с меньшим числом рабочих объединялись в одну кассу. Фактическим хозяином кассы был владелец предприятия. Средства кассы находились у него (чтобы на случай заба­стовки они не были использованы как стачечный фонд). Общее собрание всех членов кассы не допускалось. Оно заменялось собранием уполномоченных, не превышающим 100 человек, на котором председательствовал владелец предприятия или уполномоченное им лицо. Правление кас­сы должно было состоять из нечетного числа членов с пе­ревесом числа рабочих над представителями хозяина в один голос. При этом рабочие могли выбирать в правление толь­ко членов кассы, а предприниматель мог посылать в него любого, кого хотел. Закрытого голосования законопроект не предусматривал. Таким образом, владелец предприятия

был явным хозяином положения, получая все возможности давления на правление и собрание уполномоченных, не говоря уже о том, что все выборное делопроизводство кассы представлялось на утверждение губернатора.

Все дело страхования находилось под жестким конт­ролем правительства. Губернские присутствия получили широкие права по надзору за страхованием в пределах гу­бернии. Совет по делам страхования представлял собой всероссийский контрольный орган, объединявший и на­правлявший деятельность присутствий, больничных касс и страховых товариществ. О характере этих учреждений можно судить по их составу. Помимо председателя-губер- натора членами губернских присутствий были начальник жандармского управления, прокурор окружного суда, уп­равляющий казенной палатой, врачебный инспектор, стар­ший фабричный инспектор, окружной горный инженер. Кроме того, в них входили по одному представителю от губернского земства и городской думы и по два представи­теля от предпринимателей и больничных касс. Состав Совета был еще более показателен: председатель — ми­нистр торговли и промышленности, члены по назначе­нию — два товарища министра, два непременных члена министерства, директор горного департамента, управляю­щий отделом промышленности, его помощник и управляю­щий отделом торговли того же министерства, три предста­вителя от Министерства внутренних дел, по одному от министерств финансов, юстиции, путей сообщений и зем­леустройства и земледелия. Членов по выбору должно было быть 8 человек: по одному от Петербургской город­ской думы и Петербургского губернского земского собра­ния и по три — от промышленников и застрахованных.

Таким образом, законы о страховании до предела огра­ничивали круг страхуемых и носили крайне реакционный характер. Они касались всего двух видов страхования, ох­ватывали лишь часть рабочего класса, устанавливали ни­щенские размеры пособий, лишали страховые учреждения всякой самостоятельности, отдавая их под власть чиновни­ков, полиции и хозяев.

В 1912—1914 гг. в связи с введением страховых законов в жизнь и выборами представителей рабочих в Страховой совет и страховые присутствия рабочий класс, руководи­мый большевиками, развернул широкую борьбу против антирабочей политики правительства, вошедшую в исто­

рию под названием «страховой кампании». Вместе с тем страховые законы в конечном итоге способствовали углуб­лению противоречий между царизмом и буржуазией.

В декабре 1910 г., комментируя результаты деятельно­сти рабочей комиссии по страховым законопроектам, «Но­вое время» опубликовало две статьи некоего Наумова. Первая статья, называвшаяся «Законодательная обструк­ция», делала следующий вывод: труды комиссии «можно резюмировать весьма кратко: гг. промышленники оконча­тельно оправились от испуга. В 1905 г. фабриканты готовы были выполнить три четверти социалистической (!) про­граммы. Теперь они резонно соображают: благо в данную минуту нет угрозы массовых забастовок, нельзя ли отде­латься копеечной подачкой? Более того, в расчете спря­таться в случае чего опять за спину правительства, архи- либеральные во всех прочих отношениях промышленники считают себя даже оскорбленными, если так можно выра­зиться, до глубины кармана предложениями того же пра­вительства понести известные жертвы ради улучшения бы­та рабочего класса». Отметив, что еще задолго до внесения законопроектов в Думу «промышленники выторговали себе ряд чрезвычайно существенных уступок, которые в пере­воде на деньги оцениваются десятками миллионов рублей», автор продолжал: «Дальнейшие обстоятельства законода­тельной процедуры складываются для промышленников не менее благоприятно. Дело страхования рабочих, если мож­но назвать так жалкие остатки задуманной системы, нахо­дится теперь в более чем надежных руках тех же гг. Глез- мера и Триполитова в Г. Совете и бар. Тизенгаузена в Думе». Законопроекты «встречают... упорную тактику про­тиводействия со стороны обеих комиссий». В том же духе была написана и другая статья[615].

Статьи вызвали ответ Глезмера, носивший довольно жалкий характер. Многие статьи в журнале Совета съез­дов представителей промышленности и торговли были на­полнены жалобами на «несправедливые» упреки в адрес промышленников, на несочувствие к ним «общественного мнения» и Думы. Торгово-промышленный класс, говорилось в одной из таких статей, «слабо представлен в Думе». «Не секрет проявленное Госуд. Думой безразличное и в общем неблагосклонное отношение к интересам торговли и про-

мышленности. И вдруг по рабочему вопросу Госуд. Дума творит беспрекословную волю промышленников!»[616]

В другой статье журнал жаловался на то, что стоило только «Утру России» указать на странное запрещение обсуждать на XXXVI съезде горнопромышленников юга России вопрос о страховании рабочих, как «Новое время» обрушилось с резкой статьей на «официальный орган крас­ных банкиров и дисконтеров» и «шкурно заинтересован­ный буржуазный парламент, заседающий под скромным названием Съезда представителей промышленности и тор­говли»[617].

Весьма чувствительный удар нанес буржуазии Витте. Дело было не в новизне фактов, которые он приводил, а в том, что бывший министр финансов был признанным ав­торитетом в области этих фактов. Выступая 18 апреля 1912 г. в Государственном совете с одобрением страховых законопроектов, Витте подчеркнул, что русская промыш­ленность по сравнению с промышленностью европейских стран получает большую прибыль «под действием двух жи­вительных влияний»: протекционизма и аграрного перена­селения. «Нигде в европейских странах промышленность не имеет столь дешевых рабочих рук, как у нас в Рос­сии»,— заявил он, приведя соответствующие цифры[618].

Во второй речи, опровергая дутые цифры промышлен­ников, согласно которым германская промышленность бы­ла якобы прибыльнее русской, Витте поставил весьма про­стой, но решающий вопрос: если это так, то почему ино­странный капитал идет в Россию, а не наоборот? Тогда, иронизировал он, «мы завоевали бы мирным путем Гер­манию, Францию, Англию и т. д.»[619]

Выступая третий раз с возражениями Триполитову, Крестовникову и др., Витте отверг их довод, будто ино­странный капитал идет только в немногие доходные отрас­ли. Сославшись на кризис 1900—1901 гг., он показал, что тогда больше всего пострадали именно иностранные капи­талы. Не выдерживает критики, по его мнению, и другое соображение промышленников, согласно которому русские капиталы не идут за границу только потому, что их про­сто нет. «Но позвольте, господа, припомнить,— резонно

ответил Витте,— сколько капиталов русских было переве­дено за границу в 1904 и 1905 гг. накануне революции. Сотни и сотни миллионов. Когда нужно было уходить от революции, тогда нашлись капиталы и отправлялись за границу. И они оставались бы там и пошли бы в промыш­ленность, если бы это было выгодно. Но как только у нас все успокоилось, понятно, что и капиталы пришли обратно для помещения их здесь более выгодного. Наконец, если вам угодно будет обратиться к отчетам банков и к различ­ным капиталам, которые в этих банках лежат непроизво­дительно, то вы увидите, какая у нас масса своих капита­лов» [620]. Убедительно разоблачив несостоятельность жалоб промышленников на обременительность для них расходов, предусматриваемых страховыми законопроектами, Витте назвал все их расчеты и доводы «финансовой ересью».

Выступления Витте имели большой резонанс, и все по­пытки промышленных заправил сгладить произведенное ими впечатление оказались неудачными. В ответной ста­тье, озаглавленной словами Витте «Финансовая ересь», автор ее, барон Майдель, вынужден был признать, что «речь несомненно послужила к укреплению ошибочных взглядов, столь прочно установившихся в образованной части общества на положение нашей промышленности» и в этом заключается «идейный грех бывшего насадителя крупной индустрии в нашем отечестве»[621].

Ленский расстрел еще более обострил противоречия ме­жду помещиками и буржуазией. При обсуждении запросов о ленских событиях Марков 2-й, Замысловский и др. него­довали по поводу ненасытных аппетитов промышленников. Правда, основная вина за ленскую трагедию была возло­жена на капиталистов-евреев, но тем не менее кампания велась против буржуазии в целом. «Новое время» пестрело заголовками и выражениями вроде «Зарвавшиеся монопо­листы», «Круговая кабала», «Господство монополистов, потерявших меру в своих притязаниях и не боящихся для защиты своих привилегий проливать кровь рабочих, соз­дающих им колоссальное богатство». Одновременно выра­жалось всяческое сочувствие рабочим: «несчастные рабо­чие», «каторжный труд», «жертвы биржи» и т. п.[622] Помимо

демагогии и желания свалить вину с правительства на ка­питалистов, здесь еще имело место стремление вернуться к старой, открыто полицейской политике в рабочем вопросе.

Провал рабочей политики и Ленский расстрел, в связи с общим провалом третьеиюньского курса, привели к уси­лению противоречий в самом правительственном лагере, разочарованию в союзе с буржуазией. Весьма симптоматич­ной была в этом отношении статья Меньшикова под заго­ловком «Экзамен В, Н, Коковцова», опубликованная спу­стя три дня после Ленского расстрела. Она была посвяще­на речам Коковцова и Крестовникова, которыми они об­менялись в Московском биржевом комитете, «Обе речи,— писал Меньшиков,— явились как бы громкими деклара­циями двух союзных лагерей перед новой парламентской кампанией: правительства и капитала,,,» «Как все это, согласитесь,—сетовал автор,—не похоже на добрые ста­рые времена торжественных выездов начальства в Москву! Невольно спрашиваешь, куда девалось господствующее со­словие в России — дворянство?» «Купцы решительно вы­ступают в роли древних дворян, они требуют себе приви­легий во имя бесспорных государственных и всенародных интересов, А дворянство,., добровольно обрекает себя на чисто служебную, наемническую роль,,,» Коковцов выдер­жал экзамен у биржевиков «на двенадцать баллов»[623].

Итак, царизм не сумел решить рабочий вопрос в третье- июньский период. Причиной этого была общая револю­ционная ситуация, углублявшаяся с каждым днем. Тем не менее оказалась к этому способна русская буржуазия, у которой всегда узкоклассовый, корыстный интерес прева­лировал над ее общеклассовыми интересами.

ВТОРОЙ

«МИНИСТЕРСКИЙ» КРИЗИС

Обострение противоречий внутри третьеиюньского блока.

Обострение противоречий между царизмом и буржуазией во второй половине существования III Думы целиком определялось начавшимся в стране новым революционным подъемом. Отражением безостановочного левения страны был усилившийся процесс «левения» буржуазии, в том числе и октябристской, самой трусливой и косной.

Накануне открытия третьей сессии орган октябристов писал: «Момент[624] серьезен... слово теперь за правительст­вом...» Перечислив первоочередные «реформы», которые все еще ждали своего осуществления, газета вопрошала: «Готово ли на это правительство?... Скоро, наконец, выяс­нится окончательно: ...будет ли обновляющая деятельность Г. Думы идти в сотрудничестве с правительством или вопреки ему?»¹

Всячески распинаясь перед Столыпиным и по-преж­нему связывая с ним свою судьбу и надежды, октябристы в то же время стали все чаще выражать недовольство пре­мьером за его перманентную капитуляцию перед «темными силами» — камарильей и правыми Государственного сове­та. «И в Думе и вне Думы,—говорилось в передовой,

озаглавленной «Попутчики?»,— представители Союза 17 ок­тября, отдавая должное личным качествам П. А. Столы­пина, неуклонно указывали на многие ошибки правитель­ственного курса, страдающего раньше всего недостаточной определенностью». Причина этого кроется «в чрезмерной подверженности закулисным влияниям» [625].

Однако основным объектом своей критики октябристы сделали Государственный совет. Деятельность его оцени­валась как «систематическое отрицание всего принятого Думой курса». «Мы должны, конечно, признать,— говори лось в другой передовой,— что общий итог законодатель­ной работы за истекшие 27г года крайне ничтожен. Но в этом виновата уже не Дума. Ее работа встречает система­тическое противодействие в Г. Совете, на деятельность которого реакционная группа оказывает почти решающее влияние» [626].

Оппозиционные ноты зазвучали явно сильнее, по срав­нению с прежними годами, при обсуждении сметы Мини­стерства внутренних дел на третьей сессии. Центральным моментом явилась речь Маклакова, выразившая тревогу всего либерально-буржуазного лагеря.

Если революция, заявил Маклаков, «экзамен обществу, то реакция экзамен правительству». Общество, осудил по-веховски революцию Маклаков, экзамена не выдержа­ло. Но не выдержала экзамена и реакция. Одно время «явилась надежда, что перед нами дальновидное правитель­ство, правительство, которое, подобно историческим усми­рителям революции, понимает, что задача мудрой реакции есть осуществление всего, что было здорового в револю­ции...». В этой надежде, делал дальше оратор весьма цен­ное признание, «общество» наградило правительство «та­кой моральной поддержкой, таким доверием, таким сочув­ствием, которыми... ни одного представителя власти не наделяло» [627]. Но вместо того чтобы сотрудничать с «новым строем», правительство ведет себя как «худший враг» этого «нового строя». «Почему,— с недоумением задавал вопрос Маклаков,— оно ведет себя так, что при его управлении новый государственный строй становится не источником силы, а источником слабости для государства?» Прави­тельство должно понимать, что «при такой системе управ­ления оно на свою голову допускает существование и пред­ставительного строя и представительных учреждений». «Трагизм заключается в том, что при той системе управ­ления, которой следует министерство, для этой системы управления новый строй, Дума, есть источник слабости, а не силы». Причем Дума, которая делала и делает все, что от нее требует правительство. «Ведь третья Государствен­ная Дума,— говорил кадетский оратор,— пришла дать правительству все то, что от нее требовали. Оно требовало осуждения террора — она осудила террор, не затронувши ни одним словом террора правительственного; от нее тре­бовали утверждения аграрных законов — она утвердила; она принялась за воссоздание военной мощи России — как раз то, чего тоже от нее требовало правительство» [628].

В том же духе выступил и прогрессист Н. Н. Львов. Правительство, заявил он, отказавшись от осуществления манифеста 17 октября, «восстановило всех против себя и не имеет никого на своей стороне». Его политика пагубно отразилась и на авторитете Думы: «Дума падает в своем авторитете... Правительство, преследуя и угнетая общество, сокрушает и Государственную Думу». В результате «начи­нается скрытая, затаенная гражданская война, война, которая делает непримиримыми отношения к правительст­ву... Рождается вновь та неумолимая ненависть, которая составляет весь ужас нашего положения, и я боюсь, что, идя таким путем, мы вновь придем, мы вновь вернемся к тому кровавому кошмару, который погубит будущее Рос­сии» [629].

Позиция «центра» была изложена Гучковым. Уже са­мый факт его выступления, по мысли октябристов, должен был подчеркнуть как серьезность наступившего момента, так и серьезность заявления, делаемого их лидером. Гуч­ков начал с ценного признания: «Мы (октябристы.— Л, Л.),— заявил он,— и в стране и здесь чувствуем себя по некоторым вопросам несколько изолированными...» Да­лее его речь сводилась к обычному октябристскому тезису, гласящему, что, поскольку «действительно наступило в стране успокоение и до известной степени успокоение прочное», ничто не мешает проведению «реформ». Тем не менее им чинятся серьезные препятствия «вне этой залы», в «иных законодательных инстанциях». Закончил Гучков свою речь словами: «Итак, я резюмирую эту позицию, ко­торую принимает наша фракция по отношению ко всем тем вопросам, которые дебатировались здесь по смете Министерства внутренних дел: мы, гг., ждем» [630].

Ясный и точный ответ октябристско-кадетские либера­лы получили от Маркова 2-го, предпочитавшего всегда ставить точку над «Ь>. «Возражать,—издевался он над «оппозиционерами»,—против пожеланий благих не сле­дует: отчего не выражать из года в год своих пожеланий, хотя все-таки из этих пожеланий в общем никакого прак­тического результата не получается». «...Желания Думы не могут и не должны быть обязательны для правительст­ва». На основной вопрос — наступило «успокоение» или нет — Марков отвечал следующим образом. Нас уверяют, что в стране наступило «успокоение». Это ошибка: поли­тические «метеорологи» судят «по чисто внешним призна­кам». Конечно, теперь «сушь и тишь», но не надо забывать, что «сушь и тишь бывает обыкновенно перед бурей». Сейчас не стреляют, но между стрельбой и полным благо­получием «есть целый ряд градационных положений. Вот мы и находимся в одном из таких переходных положений», когда «русскому государству угрожают большие опасно­сти», и поэтому «охранять государство необходимо так, как это и делает теперешнее правительство» [631]. Эти слова Мар­кова служат великолепной иллюстрацией к ленинскому положению, что страна и в годы столыпинской реакции переживала не конституционный, а революционный кризис, сохранялась объективная революционная ситуация.

О мере «оппозиционной» решимости думских либералов можно судить хотя бы по тому, что не только октябристы, но и прогрессисты проголосовали за смету Министерства внутренних дел. Только кадеты проголосовали против, как они это сделали еще в прошлом году. Но поставить вопрос об отвержении бюджета в целом кадеты не помышляли.

Очередным оппозиционным выпадом октябристов была речь Гучкова по избрании его председателем Думы в марте

1910 г. Ее пафос заключался в следующих словах: «Мы часто жалуемся,— говорил октябристский лидер,— на раз­личные внешние препятствия, тормозящие нашу работу или искажающие ее конечные результаты. Мы не должны закрывать на них глаза; с ними нам приходится считаться, а может, придется и сосчитаться» [632]. Таким образом, терпе­ливое «мы ждем» было заменено угрозой «сосчитаться». Всю очевидную смехотворность этой угрозы немедленно разоблачила газета Рябушинского. «Сосчитаться — пре­красно! — иронически восклицала газета. — Но с кем и когда? А главное, какими средствами?» [633][634].

И действительно, к концу года жалкий финал угрозы Гучкова был констатирован его же собственной газетой в передовой, озаглавленной «В тупике». Будучи избран пред­седателем Думы, Гучков заявил о необходимости «сосчи­таться». С тех пор «прошел год. Положение не только не улучшилось, но запутывалось все более и в настоящее время представляется почти безнадежным» ^п.

При обсуждении сметы Министерства внутренних дел на четвертой сессии знакомые нам октябристские жалобы и претензии изложил Шидловский, причем в самой благо­намеренной и предельно скромной форме, что было сделано специально: для того чтобы подчеркнуть лояльность и готовность «центра», несмотря ни «а что, продолжать сотрудничать с правительством, если последнее хоть в какой-то степени изъявит готовность внять голосу «общества».

Но и демонстрация смирения дала тот же результат, что и пустые угрозы. Отвечая на речь Шидловского, пере­довая столыпинской «России» с нескрываемым пренебре­жением указывала: «Мы напомнили бы, что правительство никогда не примежевывалось ни к какой политической партии, так что, очевидно, никакая политическая партия не может и заявлять, что с того или иного момента она отмежевывается от правительства». Что же касается уп­река, что Министерство внутренних дел превратилось глав­ным образом в полицейское ведомство, газета писала: «...Допустим, что так оно и есть в действительности. Какой следует вывод? Не тот, надеемся, что правительство не

понимает разницы между административной и полицейской деятельностью или что оно занимается этой последней из любви к искусству. Остается последнее: следовательно, страна переживает момент, когда приходится уделять по­лицейской деятельности больше внимания, чем того, быть может, хотело бы само правительство» [635]. Это было призна­ние в духе Маркова 2-го, но сделанное уже правитель­ственным официозом.

Страх перед приближением революции охватил весь контрреволюционный лагерь. «Недовольны,— говорил Мак­лаков, вторя Шидловскому,— в настоящее время цент­ральные элементы страны, которые более всего хотят ми­ра, прочного мира, которые боятся новой вспышки револю­ционной войны... Тот лозунг, гг., который мы видим в России, один: все говорят, что если мы будем идти дальше по тому пути, по которому нас ведут, то нас приведут ко второй революции, и это сознание живо, несмотря на то, что внешние условия как будто сложились благополучно (т. е. хотя внешне пока все выглядит спокойно.— А. А)» [636].

Не меньшую тревогу испытывали «верхи» и правые. Отражая их настроения, Меньшиков в статье с характер­ным заголовком «Кто у власти?» писал: «Судя по бумагам, у власти находятся П. А. Столыпин и „объединенное пра- вительство“». Но «к т о же тут (в государственной жиз­ни.—А. А.) хозяин?.. Г. Дума или правительство, П. А. Столыпин или А. И. Гучков, министры или г-да на­родные представители?» «Для той части русского общества, что сознает громадную важность текущего момента, слиш­ком очевидна неуспешность нашей государственной работы». «Новый режим прекрасная вещь, но дайте нам его! Ведь его нет...» «Правительство наше несомненно видит расстройство государственных дел, видит его и Г. Дума. Но и кабинет, и парламент одинаково слабы, чтобы как-нибудь выбраться из прискорбного положе­ния» [637].

Другой нововременский публицист И. А. Гофштеттер, в статье «А воз и ныне там» очень убедительно развенчивал основной тезис либералов, доказывавших, что виновника­

ми всех «конституционных» бед являются лица, строящие козни, вроде правых Государственного совета и непосредст­венного окружения царя, а не объективные факторы. «Но можно ли серьезно утверждать,— резонно спрашивал ав­тор,— что во всех наших конституционных неудачах ви­новаты определенные лица?» Ведь «что-то такое делает их (министров—«убежденных конституционалистов».—А. А.) бессильными в конституционном строительстве и заставля­ет работать в противоположном направлении?» «„Министер­ство злой воли“ — черный фантом, существующий в вооб­ражении революционизированных гимназистов. Когда взрослые люди становятся на детскую точку зрения и серь­езно проповедуют, что конституцию съел злой дядя в выс­ших чинах, становится только смешно». «Ни прогресс, ни реакцию не следует понимать слишком персонально. Са­мые сильные люди и самые высокие персоны, не умея найти опоры в окружающей среде, растерянно мечутся и направо и налево, то бегут вперед, то круто поворачивают назад...»[638] Это было отличное, вполне материалистическое объяснение причины кризиса «верхов», делавшее честь черносотенному публицисту и ставившее его на голову вы­ше либеральных теоретиков и доктринеров вроде Струве, Изгоева и др., которые объясняли этот кризис и провал «конституционного» пути именно волей «злых дядей в чи­нах».

Ту же идею развивал и Меньшиков. «Событий много,— писал он в статье «Общая неудача»,— но над всеми ими веет невидимое присутствие одной тревоги: неудача с пар­ламентом». Кадеты все время твердят, что необходимо дать «конституцию» и тогда все будет в порядке. Но уже столь частые повторения говорят о негодности рецепта: «Когда дождевая туча нависла над полем, нечего служить молебны о дожде: он сам хлещет. Именно то, что полный парламентаризм не дан, доказывает, что для него нет ус­ловий...»[639].

Весьма сильное воздействие на общее настроение контр­революционного лагеря оказали события конца 1910— на­чала 1911 г., связанные со смертью председателя I Думы

С. А. Муромцева и Льва Толстого и избиениями полити­ческих заключенных в вологодской и зерентуйской катор­

жных тюрьмах. В первой тюрьме было высечено 100 за­ключенных, во второй, в знак протеста против телесных на­казаний, покончил самоубийством Егор Сазонов, убийца Плеве [640]. Все это послужило толчком к широкому студенче­скому движению. В ряде университетских городов нача­лись забастовки студентов. В подробном обзоре, сделанном в департаменте полиции, констатировалось, что это дви­жение, начавшись как аппозиционное, в скором времени приобрело ярко выраженный революционно-демократиче­ский характер. Дело шло к всероссийской студенческой забастовке [641].

Правительство решило разгромить забастовку в самом начале, не останавливаясь ни перед какими средствами. Применены были поистине драконовские меры, выразив­шиеся прежде всего в массовых исключениях студентов. За учиненный разгром университетов и высших учебных заведений министр просвещения Кассо получил одобрение со стороны «объединенных дворян». В частности, ему было послано письмо, в котором говорилось: VIII съезд уполно­моченных дворянских обществ (март 1912 г.) «единогласно постановил выразить горячее сочувствие Вашей неутоми­мой и высокополезной деятельности и уверенность, что все чинимые Вам препятствия не остановят Вас на избранном пути». Кассо в свою очередь прислал ответ, в котором благодарил съезд за поддержку [642].

Студенческое движение вызвало у реакции ассоциации с кануном 1905 г. Оно испугало ее не само по себе, а как повод, искра, могущая зажечь всеобщий пожар. В статье «Хирургическая мера» Меньшиков, полностью одобряя ме­ры, принятые правительством, уверял, что в противном случае дело кончилось бы новой революцией[643].

В другой статье Меньшиков ставил вопрос еще более определенно: «Вероятна ли теперь в России всеобщая за­бастовка? — спросит иной утонченно-слабый читатель. Другими словами: стоит ли тревожиться и не лучше ли перевернуться на другой бок, ничего не делая? Мне ка­жется, всеобщая забастовка вероятна, ибо она поне­многу уже начинается». Доказательством служат забастов­ки в высших учебных заведениях: именно с них «началась и так называемая революция 1905 года»[644].

Это мнение было отнюдь не личным. Оно отражало настроение всего правого лагеря. 3 декабря 1910 г. предсе­датель Постоянного совета объединенного дворянства граф А. А. Бобринский записал в своем дневнике: «...революция делает свое... и дворянство готовится бороться вновь с „иллюминациями⁴⁴ усадеб при дегенератном попуститель­стве правительства». Спустя два дня он записал: «То, что происходит теперь, не ясно. По-видимому, зачинается заря 2-ой революции»[645]. Это писалось не для пуб­лики.

Кадетская оценка полностью совпадала с оценкой пра­вых. «Пять лет спустя после манифеста 17 октября,— кон­статировала «Речь»,— мы очутились перед картиной, близ­ко напоминающей дооктябрьские времена» [646].

Но если правые считали, что единственный способ при­остановить процесс — это быстрые и жестокие репрессии, то либеральная буржуазия, наоборот, полагала, что такой путь лишь приближает революцию, приводит ко всеобщему озлоблению и ненависти против существующего строя. Наиболее крупным проявлением подобного беспокойства было известное письмо 66 московских капиталистов, опуб­ликованное в газете «Утро России». В письме, в частности, говорилось: «Мы являемся убежденными сторонниками необходимости настойчивой и непреклонной борьбы с сту­денческими забастовками...» Однако протесты студентов — это результат последних мероприятий правительства. О них нельзя молчать, так как молчание может быть воспринято как поддержка и одобрение «страны» [647]. Письмо было под­писано в основном представителями «прогрессистской» буржуазии: Рябушинскими, А. И. Коноваловым, С. И. Чет­вериковым, И. Д. Морозовым, С. Н. Третьяковым и др. Оно вызвало многочисленные нападки правых и октябристов, одобрение и сочувствие либералов.

В замечательной статье «Заметки. Меньшиков, Громо­вой, Изгоев» В. И. Ленин очень ярко охарактеризовал состояние растерянности и тревоги, охватившее весь

контрреволюционный лагерь. Приведя слова Меньшикова, упрекавшего либеральную буржуазию, в частности 66 мо­сковских тузов, за то, что она «подзуживает» революцию, не понимая, что станет первой Же ее жертвой, В. И. Ленин писал: «Наверно нет ни единой страны в Европе, где бы в течение XIX века сотни раз не раздавался этот призыв ,,старой государственной власти”, а также дворянства и реакционной публицистики, адресуемый к либеральной буржуазии, призыв ,,не подзуживать”... И никогда призы­вы не помогали, хотя „ либеральная буржуазия” не только не хотела „подзуживать”, а, напротив, с такой же энергией и искренностью боролась с „подзуживателями”, с какой 66 купцов осуждают забастовки. Как осуждения, так и призыв бессильны, раз дело идет о всех условиях жизни общества, заставляющих тот или иной класс чувствовать невыносимость положения и говорить об этом. Г. Меньши­ков правильно выражает интересы и точку зрения прави­тельства и дворянства, пугая либеральную буржуазию революцией и упрекая ее за легкомыслие. 66 купцов пра­вильно выражают интересы и точку зрения либеральной буржуазии, упрекая правительство и осуждая „забастов­щиков”. Но взаимные упреки — только симптом, неопро­вержимо свидетельствующий о крупных „недостатках ме­ханизма”, о том, что, несмотря на все желание „старой государственной власти” удовлетворить буржуазию, сде­лать шаг в ее сторону, создать для нее очень влиятельное местечко в Думе, несмотря на сильнейшее и искреннейшее желание буржуазии устроиться, ужиться, поладить, при­способиться — „приспособления” все же не выходит! Вот в чем суть, вот где канва, а взаимные упреки — одни узо­ры» ²⁵.