Царизм накануне свержения

Реакция царя была быстрой и решительной. «Только что получил твое последнее письмо от 17-го, в котором ты говоришь о хорошем впечатлении, произведенном на тебя молодым Хво­стовым,— пишет он 18 сентября.— Я уверен был в этом, зная его по прошлому, когда он был губернатором в Вологде, а позд­нее в Нижнем. И чтобы не терять времени, я немедленно повидаю его в тот день, как приеду, в 6 часов». Через два дня царь возвращается в Царское, а спустя пять дней Хвостов назначается министром внутренних дел.

С Белецким все было проще и быстрее, потому что его уже непосредственно рекомендовал Распутин. «Он (Распутин.— А. А.),— пишет царица в ставку 20 сентября,— ужасно страдает от клеветы и подлых сплетен, которые печатаются о нем». Хвостов и Белецкий — вот люди, которые смогут положить этому конец. «Белецкий мне понравился,— сообщает она 10 октября.— Вот тоже энергичный человек!» ¹¹⁷

Спиридович, непосредственно наблюдавший крупную игру, затеянную тремя проходимцами, характеризовал ее следующим образом: ^Впервые за мою службу три ловких политических интригана подошли к царице Александре Федоровне не как к императрице, а как к простой честолюбивой женщине, падкой на лесть и не чуждой послушать сплетни. Подошли смело, отбросив всякие придворные этикеты, и ловко обошли ее, использовав в полной мере ее скромную по уму, но очень ревнивую к своему положению подругу А. А. Вырубову. То, что нам, служившим около величеств, по своей смелости и цинизму не могло прийти в голову, то было проделано артистически тремя друзьями: Хвосто­вым, Белецким и Андрониковым» ¹¹⁸.

Письма царицы, в которых она излагает свою беседу сДвосто- вым, полностью подтверждают это наблюдение. Хвостов ловко, хотя и грубо, играл на ненавистных царице именах, особенно на имени Гучкова, дав понять, что сам он именно тот человек, который может с ним справиться, хаял Поливанова и Криво- шеина, говорил о подготовке выборов в V Думу и т. д., т. е. спе­кулировал на симпатиях и антипатиях царицы, в полной мере

эксплуатируя ее самоуверенность и ограниченность. В качестве главного орудия шла в ход грубая лесть. Андроников сказал «Ане», сообщает царица, что «Хвостов остался очень доволен этим разговором, и много других любезностей, которые я не стану

I (У

повторять» .

Тот же Спиридович очень точно уловил, так сказать, принци­пиальную новизну, происшедшую в характере правительственной власти после того, как возглавили главное ведомство Хвостов и Белецкий. «Теперь, с приездом Распутина, случилось то, чего еще не случалось на верхах русской бюрократии. Хвостов и Белец­кий цинично откровенно вошли с Распутиным в совершенно опре­деленные договорные отношения о совместной работе... Впервые два члена правительства как бы фактически, официозно признали Распутина и его влияние» ¹²⁰.

Как возникли и чем кончились эти договорные отношения и «совместная работа», мы узнаем прежде всего из показаний Белецкого. В его версии события развивались следующим обра­зом. Осенью 1915 г., когда Белецкий вернулся в Петроград, к нему позвонил Андроников, который «имел громадное значение», с просьбой зайти. При свидании он сообщил Белецкому, что за время его отсутствия он «близко сошелся с Распутиным, проник через него в особое доверие к А. А. Вырубовой» и что предстоят большие перемены в составе кабинета, которые открывают хоро­шие перспективы и перед ним, Белецким, поскольку почву для этого Андроников уже достаточно подготовил. Взамен Андроников поставил условие «действовать с ним солидарно».

Под «строгим секретом» он сообщил Белецкому, что еще летом им выставлена кандидатура Хвостова на пост министра внутрен­них дел, для чего он «сблизил» последнего с Воейковым и Выру­бовой, что Хвостов был уже принят государыней, произвел на нее «самое лучшее впечатление», и теперь готовится почва для при­ема его царем. Успех дела обеспечен, все делается «очень тонко», даже в тайне от Горемыкина, имеющего своего кандидата— Крыжа новского.

На другой день на квартире Андроникова в присутствии епископа Варнавы (ставленника Распутина) состоялось свидание Белецкого с Хвостовым, положившее начало ряду дальнейших ежедневных свиданий, тесно их сблизивших. Затем состоялась их совместная поездка к Вырубовой и Воейкову. Все это убедило Белецкого, что Андроников говорил правду. Этот же Андроников, «пользуясь своим сильным... влиянием» на Горемыкина, уговорил последнего не препятствовать назначению Хвостова, уверяя премь­ера, что новый министр будет его слушаться, а в случае чего он может воздействовать на него через А. А. Хвостова. Относи­тельно Белецкого у Горемыкина никаких возражений не было ¹²¹.

После того как Хвостов и Белецкий получили свои посты, для них главной проблемой стал Распутин. С одной стороны, они должны были продолжать сохранять с ним самые тесные и дружеские отношения, ибо немилость «старца» означала конец

карьеры и наоборот. С другой — надо было эти отношения тща­тельно скрывать во избежание полной политической и моральной компрометации перед Думой и помещичье-буржуазной «общест­венностью». Задача была трудная, и, несмотря на все ухищрения и маневры, решить ее друзьям не удалось.

План взаимоотношений с Распутиным был выработан троицей еще до приезда Распутина из Покровского. Непосредственные сношения с Распутиным (чтобы охранить «официальное положе­ние и семейную жизнь» министра внутренних дел и его товарища) возьмет на себя Андроников. Князь должен был представлять им для «исполнения» просьбы «старца» и принимать просителей, имевших дела по Министерству внутренних дел и обращавшихся к Распутину, чтобы избежать их появления с письмами Распутина в приемных. Чтобы избавить «старца» от необходимости брать с просителей деньги, Андроников должен выдавать ему 1,5 тыс. руб. в месяц (разумеется, казенных, из сумм департамента поли­ции), но не сразу, а частями, для того чтобы иметь «более частые с ним свидания на предмет влияния на него».

Из этого отнюдь не следовало, что Хвостов и Белецкий отказа­лись от личных встреч с Распутиным. Наоборот, такие встречи были предусмотрены. Согласно плану, эти совещания должны были происходить на квартире у Андроникова «путем приглашения Распутина на обеды в самом тесном кружке своих лиц, чтобы, не стесняясь, иметь возможность влиять на Распутина по тем вопросам, по коим нужно было А. Н. Хвостову подготовить благоприятную почву наверху». Одновременно Андроников пред­ложил к услугам Хвостова «для проведения его начинаний и поддержки его» свою газету «Голос Руси», которую он наметил к изданию с нового, 1916 г. По примеру «Гражданина» этот орган должен был «вести главным образом кампанию против тех членов кабинета, сйновников и других лиц, кои ему или кому-нибудь из близких к нему лиц были по тем или другим соображениям или лично неприятны, или неудобны в политической игре».

Но, как признал Белецкий, Распутин сразу перечеркнул весь этот план. Он сразу отбросил конспирацию и начал отправлять своих просителей непосредственно к Хвостову и Белецкому, зво­нить им по телефону не только на службу, но и на квартиру. Все эти письма и звонки принимались дежурными курьерами, ординар­цами и секретарями, и Хвостова это «в особенности волновало» ^г2. Как признал Белецкий, троица явно недооценила ум, хитрость и подозрительность Распутина. Нет сомнения, что Распутин наме­ренно афишировал свою близость к Хвостову, чтобы, во-первых, связать с собой, а во-вторых, проверить таким путем его надеж­ность и преданность. -

В план срочно пришлось вносить коррективы, которые, однако, мало что изменили. Тогда у Хвостова возникла идея отправить Распутина по монастырям в сопровождении двух монахов — игумена Мартемиана, давнего знакомого Хвостова по Вологде, и архимандрита Августина (совершенно отпетых негодяев). Даже

на Белецкого и Андроникова эти субъекты «произвели кошмарное впечатление». Главной задачей Мартемиана было спаивание «старца» во время поездки ^|23. Поэтому Хвостов дал указание Белецкому на поездку денег не жалеть, с чем последний охотно согласился. Одновременно было выдано 10 тыс. руб. и Андрони­кову за все хлопоты с обедами и пр. Мартемиан оговорил свое согласие возведением его в сан архимандрита, что и было обещано.

Распутин сделал вид, что согласен на поездку, получил на дорожные расходы 5 тыс. руб., но выдвинул условие: он хочет «у себя в губернии» иметь своего губернатора, а именно Ордов- ского-Танеевского, управляющего пермской казенной палатой. Как только эта просьба была исполнена, Распутин тут же заявил, что он никуда не поедет, и друзья поняли, что проиграли.

С большим трудом Хвостову и Белецкому удалось на время погасить «начало недоверия», а затем и «отчуждение» Распутина и Вырубовой к ним, которые возникли, как считал Белецкий,

и и 124

именно в связи с проектировавшейся поездкой .

Однако взамен появились осложнения с другим членом компа­нии — Андрониковым, который начал предъявлять к оплате век­селя, выданные ему Хвостовым. Андроников требовал, чтобы кандидаты на центральные посты в Министерстве внутренних дел обязательно согласовывались с ним. На этой почве возник конфликт, когда при двух назначениях Хвостов поступил вопреки настойчивым просьбам князя. Узнав об этом, Андроников заявил, что Хвостов и Белецкий нарушают заключенный между ними «контракт» и пригрозил, что он «расшифрует» все их планы Распутину, Вырубовой и Воейкову. Хвостов сильно встревожился. Князь был компенсирован другими назначениями, но черная кошка уже пробежала между друзьями.

Провал плана удаления Распутина из Петрограда и боязнь закулисных влияний Андроникова заставили Хвостова и Белецкого задуматься на тем, как закрепить свое влияние на Распутина непосредственно, без услуг князя, а последнего постепенно и незаметно лишить доверия у Вырубовой. Здесь им повезло. Рас­путин обнаружил, что Андроников обманывает его при денеж­ных расчетах в связи с реализацией тех или иных ходатайств, и заявил друзьям, что им лучше встретиться в другом месте. Была нанята для свиданий специальная квартира, а при встрече Вырубова спросила у Белецкого, правда ли, что Андроников — «такой плохой человек». Спустя некоторое время Вырубова ска­зала Белецкому, что она и Распутин Андроникову «совершенно не доверяют». В результате свидания Хвостова и Белецкого с князем стали реже, а с Распутиным у них «установилась прочная, вне князя связь» ^|25.

Логика развития отношений между членами шайки всегда одинакова — в конце ссора и вражда. Настал черед сцепиться в отчаянной схватке и самим Аяксам — Хвостову и Белецкому. После того как Хвостов был утвержден министром (вначале его назначили управляющим министерством) и получил Анну I сте-

пени, он решил в отношении Распутина действовать иначе. Сна­чала намеками, а затем все более прямо он стал вести с Белецким разговоры о вреде Распутина, о том, что теперь «старец» им не только не нужен, «но даже опасен». Если их связь с Распутиным станет известна, это сделает положение Хвостова в семье, об­ществе и Думе совершенно невозможным, а устранение Распутина «очистит атмосферу», принесет удовлетворение обществу, «уми­ротворит» Думу и т. д. Короче говоря, Хвостов предложил своему напарнику организовать убийство «старца», уверяя, что «при умелой организации этого дела» их положение в глазах «августейших особ» и Вырубовой не пошатнется.

Белецкий немедленно сообщил об этом замысле Комиссарову, , своему другу и советчику, в обязанность которого входили охрана и информация о деятельности Распутина. Матерый жан­дармский волк ¹²⁶ уже при первом свидании с Хвостовым понял, что имеет дело с проходимцем, потому отказал ему даже во внешней почтительности. Удивленному Белецкому генерал пояс­нил, что, «зная близко» многих министров внутренних дел, он в Хвостове «не мог почувствовать» такового. И теперь Комиссаров доказал своему старшему коллеге, что Хвостов по отношению к нему «не искренен», ведет двойную игру и убийство Распутина, будь оно осуществлено, свалит на него, Белецкого. Кроме того, Хвостов «чужд конспиративности», т. е. болтун, что совершенно противопоказано для подобной операции. В результате было ре­шено обмануть Хвостова: оба на словах соглашаются с его за­мыслом, а на деле саботируют убийство путем критики всех предлагаемых конкретных его планов.

Началась серия взаимных обманов, инсценировок и т. п. со- верщенно уголовного пошиба, описание которых у Белецкого заня­ло много десятков страниц. Хвостов очень нажимал, в частности предлагал Комиссарову 200 тыс. руб., разумеется казенных. Один из планов, предложенных Хвостовым, состоял в том, чтоб послать Распутину ящик отравленной мадеры якобы от имени банкира Рубинштейна, которого потом и обвинить в убийстве.

Последняя часть этой многосерийной уголовной хроники свер­шилась уже после назначения Штюрмера председателем Совета министров. Это назначение окончательно убедило Хвостова, что его игра с Распутиным проиграна, и он решил форсировать события. Последний эпизод, связанный с попыткой убить Распу­тина, получил название «дела Ржевского». Благодаря взаимным разоблачениям Хвостова и Белецкого он попал в печать и вызвал громкий скандал, закончившийся их обоюдной отставкой.

В немногих словах эта длинная и сложная история выглядит следующим образом. Хвостов в тайне от Белецкого послал к бежавшему в Норвегию злейшему врагу Распутина, Илиодору, некоего Ржевского, темную личность, с поручением уговорить бывшего иеромонаха, уже пытавшегося однажды убить «старца», взять на себя организацию убийства Распутина.

Белецкий, которому стало известно об этой миссии, опасаясь

козней своего шефа, арестовал Ржевского. Показания последнего были таковы, что Хвостов пошел ва-банк: добился назначения Белецкого иркутским генерал-губернатором. В ответ Белецкий в тайне от Хвостова организовал свидание с митрополитом Пити- римом, Штюрмером и Распутиным и рассказал им про замыслы Хвостова в отношении «старца», предупредив, что теперь, когда он, Белецкий, вынужден будет уехать, Хвостов «так или иначе покончит с Распутиным». Затем Белецкий встретился с Вырубовой и повторил свой рассказ. В свою очередь, Хвостов, еще не зная, что он предан, стал добиваться свидания с Вырубовой и Распу­тиным, чтобы изложить им свою версию дела Ржевского, но без­успешно. Тогда, чтобы запугать их, он прибегнул к обыскам у нексугорых близких к Распутину лиц, арестовав его секретаря Симановича (карточного шулера и ростовщика), угрожая аресто­вать и самого Распутина. Но это уже был шаг отчаяния. «А. Н. Хво­стов понял, что его игра проиграна». Министром внутренних дел стал Штюрмер. Но и Белецкий не уехал в Иркутск. Причиной стала беседа с редактором «Биржевых ведомостей» Гакебушем о деле Ржевского, которую Гакебуш опубликовал, нарушив слово держать рассказ в тайне. Возникший скандал окончился отставкой Белецкого с рекомендацией на некоторое время уехать из Петро­града.

«Дамы» — императрица и Вырубова, а также «Друг» были потрясены историей с Хвостовым. «Пока Хв [остов] у власти и имеет деньги и полицию в своих руках,— писала в панике царица Николаю II в марте 1916 г.,— я серьезно беспокоюсь за Григо­рия] и Аню». -

Потрясение усугублялось сознанием, что в глазах царя по­ставлена под удар непогрешимость «старца» в качестве мудреца и советчика, ибо именно он рекомендовал Хвостова на пост мини-

I 27

стра внутренних дел .

Казалось бы, что после всего случившегося Хвостов должен стать одной из самых ненавистных для двора фигур. Однако ни­чуть не бывало. Когда первый гнев прошел, царица и Распутин стали сожалеть о нем как о большой потере. Распутину «грустно, что такой способный человек, как X [востов], окончательно сбился с правого пути»,— писала Александра Федоровна в ставку 6 мар­та ^,28. Более того, как сообщил Шавельскому ктитор Федоров­ского собора полковник Ломан, близко наблюдавший царскую чету, царица однажды сказала своему супругу: «Если бы Хво­стов пришел к нам и выразил желание примириться, я рада была бы простить его» ¹²⁹. В свою очередь, Николай II фактически также сожалел, что лишился Хвостова. 5 марта (т. е. за день до письма царицы) он сообщал жене: «Хв [остов] написал длинное послание, говорит о своей преданности и т. д., не понимает при­чины (увольнения.— А. А.) и просит принять его. Я переслал это Шт[юрмеру] с надписью, что я никогда не сомневался в его преданности, но приму его позднее, если он своим хорошим пове­дением и тактом заслужит, чтоб его приняли. Проклятая вся эта история» ¹³⁰

Как же объяснить этот загадочный феномен? Ответ в следую­щем: не только царица и Распутин, но и царь, когда назначали Хвостова министром, знали, с кем они имеют дело. Более того, именно это обстоятельство и решило вопрос в пользу Хвостова. В своих показаниях А. А. Хвостов сообщил, что, когда царь спро­сил его мнение о племяннике как кандидате в министры внутренних дел, он дал самую отрицательную характеристику: «Я высказал свое совершенно отрицательное мнение. Сказал, что этот человек безусловно несведущ в этом деле... Что никакой пользы я от этого не ожидаю, а в иных отношениях ожидаю даже вред». И далее он пояснил: Хвостов интриган, будет добиваться поста председа­теля Совета министров, и вся его служебная деятельность «бу­дет посвящена не делу, а чуждым делу соображениям». Царь во время этой беседы был на высоте: «Государь очень благодарил меня за откровенные мнения» ¹³¹.

В своей «Записке о верховной власти» Протопопов рассказы­вает: люди, имевшие доступ ко двору, делились на «своих» и «не своих» ^|32. Хвостов был «свой». Белецкий специально под­черкивал, что назначение Хвостова состоялось тогда, когда у цар­ской четы и в особенности Распутина «окончательно» созрела мысль о необходимости в сложившихся условиях «иметь... только своих людей, в личной преданности которых они не могли сомне­ваться» ^|33. Хвостов и считался таким лично преданным. Он был «своим» в том смысле, что стоял на тех же позициях, что и его августейшие покровители. Иными словами, аморальность и бес­принципность являлись тем пропуском и свидетельством благо­надежности, которые открывали доступ к тесной группе «своих». Здесь действовал принцип шайки, принцип мафии ^|34.

Дядя как в воду глядел, когда предсказывал, чем будет за­ниматься племянник, став министром. В союзе с митрополитом и Распутиным он, по словам Комиссарова, стал «валить» Горе­мыкина, чтобы занять его место ^|35. Об этом же свидетельствует и Белецкий ^|36. За время своего управления министерством, пока­зал тот же Белецкий, Хвостов «старался как в центральное ве­домство, так и на видные места по министерству в провинции проводить своих родственников и близких своих знакомых», а в Орловской, Тульской и Вологодской губерниях он в интересах своего будущего избрания в Думу не только всю администрацию, но и судебное и духовное ведомства заполнил своими ставлен­никами ^|37.

Но этого ему показалось мало, и он решил, следуя примеру своих августейших покровителей и Распутина, заполнить «своими» и Совет министров. Так, в частности, на должность обер-проку­рора святейшего синода он провел своего свойственника А. Н. Вол­жина, хотя понимал, что тот для. нее «не подготовлен» ^13в. Дру­гого свойственника, графа В. С. Татищева, решил сделать мини­стром финансов, для чего начал интригу против Барка с целью свалить его.

Белецкому он объяснил, что в лице министра финансов хочет

«иметь человека, обязанного ему своим назначением», для того чтобы тот «не стеснял его в отпусках денежных ассигнований на департамент полиции, прессу (т. е. ее подкуп.— А. А.)... и на предстоящую избирательную в Государственную думу кампа­нию» ^|39. Но Хвостов явно просчитался, недооценив противника. Барк имел сильные придворные связи, был в хороших отноше- .ниях с Горемыкиным, Андрониковым. Пост свой он получил .благодаря князю Мещерскому. Хвостов потерпел поражение. ! Надо ли говорить, что никакими государственными делами как таковыми Хвостов не занимался, да и не мог заниматься. Специалистом по части полиции считался Белецкий, но и он, по собственному признанию, занятый интригами, забросил слу­жебные дела. Только для политического отдела ввиду его осо­бой важности он «урывал» время, а на остальные отделы времени уже не хватало ¹⁴⁰.

Итак, тройка, начавшая «чехарду», застряла на промежу­точном финише и вышла из игры. Хвостов не стал председателем Совета министров, Белецкий — министром внутренних дел, как мечталось. Андроников впал в немилость при дворе и даже был выслан из Петрограда. Эстафету подхватила другая компания, не менее славная.

Футляр-премьер

«Опыт князя Андроникова, сумевшего провести в министры Алексея Хвостова,— писал хорошо осведомленный современник,— подал Мануйлову мысль провести Штюрмера в премьеры... Перего­ворив со Штюрмером и обсудив все дело, Мануйлов принялся за дело». Он убедил Распутина, Вырубову и митрополита Питирима, что Штюрмер — тот человек, который нужен: «сумеет поладить и с Государственной думой и в то же время будет держать твердый правительственный курс». «Сам Мануйлов,— добавлял в скобках автор,— в это не верил». «Дело» пошло по накатанной колее. Началось деликатное давление на царицу. Затем Питирим поехал в ставку убеждать царя. Мануйлов мечтал в связи с назначением Штюрмера получить пост директора департамента полиции. Стрем­ление Хвостова стать премьером, по его мнению, было нереальным: у Распутина он вызывает смех, «толстый», провинциален, несерье­зен и легкомыслен. Отношения Распутина и Хвостова, считал он, несомненно, кончатся большим скандалом. «Сведения Мануйло­ва,— заключал рассказ Спиридович,— были верны, но только он преувеличивал свою роль»'⁴¹.

На допросе в Чрезвычайной следственной комиссии Манасе- вич-Мануйлов, наоборот, стремился по понятным причинам при­уменьшить свое участие в продвижении Штюрмера в премьеры. По его словам, когда он приехал к Питириму с ответным визитом (первый визит нанес митрополит), то от него узнал, что кандидату­ра Штюрмера уже выдвинута и обсуждается при дворе. Только после этого Мануйлов поехал к Штюрмеру и возобновил старое

знакомство, начатое еще во времена Плеве, когда Мануйлов состо­ял при нем чиновником особых поручений, а Штюрмер занимал пост директора департамента общих дел Министерства внутренних дел ^|42. Но вряд ли эта версия соответствует действительности. Пи- тирим еще был новым человеком в Петрограде, мало кого знал и в стремлении обзавестись «своим» председателем Совета минист­ров неизбежно должен был обращаться за информацией и совета­ми к людям, подобным Мануйлову. Так что рассказ последнего Спиридовичу более соответствует истине, хотя, несомненно, велся он с целью поднять свои акции в глазах собеседника. В данном слу­чае можно считать соответствующим истине утверждение Хвосто­ва, что «не Штюрмер создал Мануйлова, а Мануйлов создал Штюрмера... взял(!) через Гришку того, кого нужно было, предсе­дателем Совета министров»¹⁴'.

Следует, однако, подчеркнуть, что и на этот раз, как и в истории с назначением Хвостова, царю был предложен кандидат, которого он не только знал, но и ценил. Сам Штюрмер на допросе показал, что после смерти Плеве царь имел в виду именно его сделать мини­стром внутренних дел. Однако назначение не состоялось из-за того, что пришлось остановиться на другом кандидате — Святополке Мирском. Штюрмер же в порядке компенсации был назначен чле­ном Государственного совета, что по тогдашним меркам было со­вершенно исключительным явлением: таковыми становились лишь бывшие министры, даже товарищи министров не удостаивались такой чести. В дальнейшем, по мнению Штюрмера, ему тоже не по­везло: по ряду причин предпочтение отдавалось то Столыпину, то Маклакову, а он так и оставался вне министерского поста ¹⁴⁴.

Этот ответ был дан Штюрмером на вопрос председателя, поче­му Николай II не вспоминал о нем вплоть до января 1916 г. На са­мом деле царь вспомнил о Штюрмере за три года до этого, в 1913 г., решив назначить его московским городским головой. Только от­чаянное сопротивление В. Н. Коковцова, тогдашнего премьер-ми­нистра, заставило Николая II, выразившего свое крайнее недо­вольство позицией премьера, отказаться от своего намерения. Ко­ковцов аргументировал свое несогласие одиозностью Штюрмера, угрозой открытого конфликта в случае его назначения между бур­жуазной Москвой и центральной властью ^|45.

На этот раз все шло в очень хорошем темпе. 4 января 1916 г. имя Штюрмера впервые упоминается в письме царицы («Милый, подумал ли ты серьезно о Штюрмере?»), а 17 января он уже был назначен премьером. Из переписки видно, как развивались собы­тия. 5 января Николай II сообщал супруге: «Не перестаю думать о преемнике старику (Горемыкину.— А. А.). В поезде я спросил у толстого Хв [остова] его мнение о Штюрмере. Он его хвалит, но (!) думает, что он тоже слишком стар и голова его уже не так све­жа, как раньше». Но царица думала на этот счет иначе. «У него голова вполне свежа. Видишь ли, у Х[востова] есть некоторая надежда получить это место, но он слишком молод»,— писала она 7 января.

Из дальнейшего видно, что кандидатура Штюрмера была уже обстоятельно обсуждена с Распутиным. «Только не разрешай ему менять фамилию (Штюрмер хотел избавиться от своей немецкой фамилии, взяв фамилию жены, урожденной Паниной.— А. А.)»,— требовала императрица, потому, что «Друг», как царь помнит, счи­тает, что смена фамилии принесет только вред. Штюрмер хорош еще и потому, что «он высоко ставит Гр [игория], что очень важно».

Но царь продолжал колебаться. Того же 7 января он делится с женой своими сомнениями: «Я продолжаю ломать себе голову над вопросом о преемнике старику, если Штюрм [ер] действитель­но недостаточно молод (68 лет.— А. А.) или современен». Для им­ператрицы же сомнений не существовало, раз «Друг» был за. «Наш Друг сказал о Штюрмере: „не менять его фамилии и взять его хоть на время, так как он, несомненно, очень верный человек и будет держать в руках остальных (министров.— А. А.). Пусть возмущается кто угодно, это неизбежно при каждом назначе­нии"». Это было написано 9 января. В тот же день царь попросил во избежание толков и предположений Штюрмера в ставку не по­сылать (как того хотели императрица и «Друг»). «Я хочу,— пояс­нял он,— чтобы его назначение, если оно состоится, грянуло как гром. Поэтому приму его, как только вернусь».

Так и было сделано — царь приехал и «гром грянул». По воз­вращении в ставку Николай II писал 28 января: «Что же касается других вопросов, то я на этот раз уезжаю гораздо спокойнее, пото­му что имею безграничное доверие к Штюрм [еру] »¹⁴⁶.

Что же представляла собой новая троица, возникшая на гори­зонте большой политики? Наиболее яркой фигурой являлся, не­сомненно, И. Ф. Манасевич-Мануйлов, один из самых крупных и талантливых аферистов своего времени. В 1915 г. ему было 46 лет. Родился Манасевич в бедной еврейской семье. Отец его за поддел­ку акцизных бандеролей по приговору суда был сослан в Сибирь на поселение. Там его старшего сына усыновил богатый сибирский ку­пец Мануйлов, оставивший ему в наследство 100 тыс. руб., кото­рые, однако, Иван мог получить лишь по достижении 35-летнего возраста. В 80-х годах Мануйлов приехал в Петербург и, зани­мая деньги у ростовщиков под будущее наследство, стал вести широкий образ жизни. Завязал близкие отношения с редактором «Гражданина» князем Мещерским и директором департамента ду­ховных дел иностранных исповеданий А. И. Мосоловым. С 1890 г. начал сотрудничать в газете «Новое время» и одновременно в Петербургском охранном отделении. В 1899 г. Мануйлов был назначен агентом департамента духовных дел в Рим. Одно­временно по поручению департамента полиции вел с 1901 г. наблюдение за русскими революционными группами за границей. В 1902—1903 гг. находился в Париже, куда был послан по при­казанию Плеве для информации и подкупа иностранной прессы. Во время русско-японской войны занимался контрразведкой за границей. Добыл часть японского дипломатического шифра, чер­тежи орудий и т. д.

В 1905 г. Мануйлов создал и возглавил особый отдел при де­партаменте полиции, в задачу которого входили наблюдение за иностранными шпионами и добыча шифров иностранных rocy^J дарств. Вскоре, однако, Мануйлов по приказанию нового товарища министра внутренних дел А. Ф. Трепова был освобожден от своих обязанностей, а затем командирован в распоряжение председателя Совета министров С. Ю. Витте, потому что, во-первых, слишком дорого брал за свои сообщения, во-вторых, часто сообщаемые им сведения были несерьезны, и, в-третьих, он не доплачивал своим сотрудникам. В начале 1906 г. Витте командировал его в Париж для переговоров с Гапоном. В сентябре 1906 г. Мануйлов был уво­лен в отставку и стал подвизаться на журналистском поприще в га­зетах «Новое время» и «Вечернее время» (псевдоним «Маска»). Одновременно занялся проведением частных дел в разных мини­стерствах, вымогая у своих клиентов крупные денежные суммы. В связи с этим было начато предварительное следствие, которое, однако, по настоянию Министерства внутренних дел, опасавшегося нежелательных разоблачений, было прекращено. В 1908 г. Мануй­лов был объявлен несостоятельным должником. К описываемому моменту он, оставаясь сотрудником двух названных газет, являлся одновременно информатором Белецкого, когда тот был товарищем министра внутренних дел, и осведомителем следственной комиссии генерала Батюшина, в задачу которой входило расследование зло­употреблений в тылу. Был тесно связан с банкиром Д. Л. Рубин­штейном, известным «Митькой», и, как уже говорилось, с Распути­ным и Питиримом ¹⁴⁷.

Биография, как видим, достаточно красочная и говорит сама за себя.

Недаром Столыпин при увольнении Мануйлова из министер­ства на докладе о нем наложил резолюцию: «Пора сократить этого мерзавца» ¹⁴⁸. «Мерзавец» был уволен, но прежнюю свою деятель­ность не прекратил и не сократил. В 1915—1916 гг. она достигает своего апогея.

Далеко не однозначной личностью был и митрополит Питирим. Сын рижского протоиерея, в миру Павел Окнов, он по пострижении в монахи начал свою духовную карьеру, которая шла ни шатко ни валко, с переменным успехом. Положение резко изменилось после сближения с Распутиным. «Старец» нуждался не только в «своем» министре внутренних дел, но и в «своем» митрополите, причем непременно петроградском и ладожском, поскольку именно петроградский владыка считался первым церковным иерархом, председательствовавшим в синоде. В результате в ноябре 1915 г. митрополит Владимир, убежденный противник Распутина, был пе­ремещен на киевскую кафедру, а его место занял открытый рас­путинский ставленник, назначенный сперва экзархом Грузии, а за­тем митрополитом по прямому указанию «старца». Утверждение Хвостова о том, что «Питирим был явление служебное у Распутина, не он влиял на Распутина, а Распутин на него» ¹⁴⁹, соответствовало действительности. .

По свидетельству Наумова, в бытность его самарским гу­бернским предводителем дворянства, когда «Самара имела не­счастье иметь Питирима своим архиепископом», на собрании дворянских предводителей и депутатов губернии было решено его бойкотировать. Поводом послужила телеграмма Питирима Рас­путину с выражением сердечных соболезнований и мольбой о выздоровлении по случаю покушения, произведенного на «старца» в апреле 1914 г. одной из бывших его поклонниц, Хионией Гусевой. В Петрограде во время службы в соборе Наумов де­монстративно не подходил под благословение «владыки». Питирим жаловался вместе с Распутиным на Наумова в Царском Селе ¹⁵⁰.

Сам по себе Питирим был весьма ограниченным человеком.

По мнению Мануйлова, вряд ли спрсобным написать самостоятель­но серьезный доклад или записку ^|э|. При нем неотлучно находился некий Осипенко, считавшийся секретарем митрополита, но на деле являвшимся его фактотумом. Хвостов со знанием дела утверждал, \Л/ что «не Питирим~создал Осипенко, а Осипенко создал Пити­рима!» ^|52. Чтобы как-то замаскировать слишком бросавшиеся в глаза странно близкие отношения главного сановника церкви и безвестного субъекта, Питирим выдавал Осипенко за своего воспитанника. Однако молва приписывала этой паре иные отно­шения, весьма предосудительного свойства.

«Секретарь» митрополита был обыкновенным проходимцем и взяточником. Он и Мануйлов, как истые авгуры, сразу поняли друг друга и не только нашли общий язык, но и вместе кутили '⁵³.

Совершенно очевидно, что Питирим должен был стать и действительно стал человеком, очень близким к царской чете. Пойди к Питириму, советовал Распутин Андроникову, «он очень хороший человек... Он наш...» ¹⁵⁴. «Из всех лиц в составе правя­щего класса (в смысле группы.— А. А.)... прошедших через Распутина,— свидетельствовал Белецкий,— никто не пользовался таким постоянным и неизменным доверием как у государя и государыни, так и у Вырубовой, как владыка» ¹⁵⁵. К его мнениям по государственным и церковным вопросам, а также к оценкам и отзывам о тех или иных людях «высокие особы» весьма прислу­шивались. Поездки Питирима во дворец конспирировались.

Третий член компании — Штюрмер также был весьма приме­чательной фигурой. До того как Штюрмер стал директором департамента общих дел Министерства внутренних дел, он был губернатором в Новгородской и Ярославской губерниях, а до того в течение 15 лет служил в Министерстве двора, где заведовал церемониальной частью — единственная область, в которой он действительно знал толк. Церемониал был его подлинным призва­нием, стихией, предметом горделивых воспоминаний ¹⁵⁶. К госу­дарственной деятельности он не годился совершенно ^|57. Даже в свои лучшие годы отличался крайней ограниченностью и отсут­ствием всяких способностей к административной работе. Но опре­деленная ловкость, хитрость и беспринципность, а также знание придворной среды и связи с лихвой компенсировали эти минусы,

которые с точки зрения двора, в описываемый период стали котироваться как плюсы, высшее доказательство благонадеж­ности.

Царь отметил Штюрмера еще с того времени, когда тот был ярославским губернатором. На докладе Сипягина, объезжавшего Ярославскую губернию, Николай II наложил следующую резо­люцию: «Желаю, чтобы другие губернаторы так же ясно понимали, давали себе отчет, так же исполняли поручения, мною возла­гаемые, как Штюрмер» ¹⁵⁸. С гордостью сообщая об этой резо­люции следственной комиссии, Штюрмер скромно умолчал о том, кому он в действительности был обязан столь лестной оценкой.

Именно в Ярославле Штюрмер обзавелся человеком, который за него думал, писал, говорил, создавая своему шефу славу умного и делового губернатора. Этим человеком стал И. Я. Гур- лянд, приват-доцент Демидовского юридического лицея в Ярославле. Как говорили в чиновничьем мире, показывал Мануй­лов, «Штюрмер был в интимных отношениях с мадам Гурлянд, и это, так сказать, их сблизило» ¹⁵⁹. Когда Штюрмер перебрался в Петербург, Гурлянд, естественно, последовал за ним и получил должность чиновника особых поручений при Министерстве внут­ренних дел. В связи с этим шеф Штюрмера Плеве часто говорил: «Гурлянд — это мыслительный аппарат Штюрмера»¹⁶⁰.

Несмотря на отсутствие своего собственного «мыслительного аппарата», а вернее, благодаря этому Штюрмер отличался безграничным честолюбием. Он жаждал власти, причем любой. Об этом свидетельствует хотя бы его согласие в 1912 г. стать московским городским головой, что для члена Государственного совета, по тогдашним представлениям, было абсолютно недопусти­мо ^|61. Когда Белецкий предупредил Горемыкина, что его отставка решена и вместо него назначается Штюрмер, Горемыкин не поверил и уверял, что дальше поста обер-прокурора желания Штюрмера не идут ¹⁶².

В годы войны Штюрмер подвел под свои тайные притязания фундаментальную базу, создав у себя политический салон, разумеется, самого правого направления, который, как свиде­тельствовал Белецкий, с течением времени «начал приобретать значительное влияние» ¹⁶³. Число участников салона росло. В него входили члены Государственного -совета А. С. Стишинский, А. Л. Ширинский-Шихматов, В. Ф. Дейтрих, А. А. Макаров, Кобылинский, В. И. Гурко, князь Н. Б. Щербатов, А. А. Бобрин­ский, сенаторы Римский-Корсаков, А. Б. Нейдгардт, Судейкин, М. М. Бородкин, сам Белецкий, председатель Совета объединен­ного дворянства А. П. Струков, члены Думы Г. Г. Замысловский и Ф. Н. Чихачев и ряд других. Кроме того, на собрания пригла­шались приезжавшие из провинции губернаторы, предводители дворянства, «владыки» и т. п.

Выносившиеся на собраниях постановления передавались затем «в форме пожеланий» через особо выбираемых депутатов «из видных представителей кружка» Горемыкину, а также другим

министрам. Через Штюрмера «пожелания» передавались также министру двора Фредериксу, который доводил их до сведения императора. «Значение политического салона Б. В. Штюрмера,— резюмировал в связи с этим Белецкий,— не могло, конечно, не выдвинуть его имя как политического деятеля, стоявшего на страже охраны монархических устоев, и его деятельность не могла не вызвать внимания к нему со стороны высоких сфер» ^|64.

Но, признавал он, всех этих и других усилий Штюрмера добиться власти все же было недостаточно, и вопрос о его включении в состав кабинета продолжал оставаться открытым до тех пор, пока в это дело не вмешался Распутин ¹⁶⁵. «Старец» — вот кто решал дело. Лишь после того как была создана цепочка Мануй­лов—Питирим—Распутин, Штюрмер 17 января 1916 г. возглавил Совет министров.

О том, что представлял он собой в качестве главы прави­тельства, можно судить по оценкам нескольких его здравомысля­щих коллег. На министра иностранных дел Н. Н. Покровского Штюрмер производил впечатление человека не только ограни­ченного, но находившегося в состоянии старческого маразма, ч/ Штюрмер уже не мог ничего сформулировать. Чтобы высказать свое мнение, самые простые вещи он должен был предварительно записать на бумаге. «В Совете министров он не выступал». Возможно, говорил Покровский, это была «большая ловкость с его стороны», но вряд ли по своему «умственному настроению, степени интеллигентности... он был способен направлять что-нибудь». Когда речь шла о более или менее серьезных вопросах, Штюрмер «сидел как истукан... Он производил впечатление истукана и больше ничего» ¹⁶⁶.

«Назначение Штюрмера... было ошеломляющим, видимо, для всех и лично для меня событием»,— показывал Наумов. Это «ка­кой-то ходячий церемониал... какой-то футляр»¹⁶⁷. В своих воспо­минаниях Наумов писал: 19 января 1916 г. «докатился невероят­ный слух о назначении на место Горемыкина..., Штюрмера. Мы были так ошеломлены показавшейся нам (министрам.— А. А.) совершенно несуразной новостью, что отмахнулись от нее как от какого-то страшного кошмара и разошлись по домам, будучи уверены в полнейшей вздорности распущенного досужими озорни­ками „дикого" слуха». Когда же на другой день появился указ о назначении, «ужас и отчаяние завладели всем моим существом. Должен сознаться, что при этом назначении у меня впервые возник настоящий жуткий страх за целость российского престола и за спокойствие страны»¹⁶⁸. В качестве председателя, Штюрмер производил «впечатление напыщенного манекена». Как уверял Волконский, он был настоящим рамодщком, ничего не удерживав- ^rJ шим в голове.

Примерно так же реагировал и Поливанов. Назначение Штюр­мера, свидетельствовал он, «было в высшей степени неожиданно... явствовало, что тут начало конца»¹⁶⁹.

Тем не менее «истукану» показалось мало быть только премье-

ром, он захотел еще стать министром внутренних дел. Для этой цели он вместе с Мануйловым ловко использовал «дело Ржевско­го», свалив при его помощи Хвостова, и занял место последнего. Но, разумеется, решающее слово и здесь было за Распутиным¹⁷⁰.

В коварстве, лживости и бесчестии Штюрмер нисколько не уступал последнему: «Я считал его всегда человеком фальшивым, двуличным, не особенно умным, хитрым, не верил ни одному его слову»,— характеризовал Штюрмера его коллега по кабинету А. А. Хвостов ¹⁷’. В качестве примера он ссылался на историю с пятимиллионным кредитом.

Это одна из первых акций Штюрмера в качестве председателя Совета министров, которая, кстати, была предпринята совместно с Хвостовым. На заседании Совета министров членам кабинета было предложено подписать уже готовый журнал, согласно кото­рому сумма в 5 млн руб. ассигновалась в полное и бесконтрольное распоряжение министра внутренних дел. На недоуменные вопросы министров, откуда берется эта сумма, на какие нужды предназ­начается, почему проводится в нарушение закона, без санкций Думы и Государственного совета, и изымается из ведения государ­ственного контролера, Штюрмер твердил одно: ассигнование сделано по «высочайшему повелению», журнал, предложенный к подписи, доложен уже царю, и он приказал подписать его. Нажим был настолько грубый и бесцеремонный, что вызвал протесты со стороны нескольких министров, и во избежание скандала Штюрмеру и Хвостову пришлось от этих 5 млн отказать­ся. Как позже выяснилось, деньги предполагалось взять из воен­ного фонда (о чем Поливанов не имел никакого понятия). Пред­назначались они для организации широкого подкупа печати и подготовки новых выборов в Думу ^|72.

Штюрмер показал себя способным на прямые уголовные преступления. Со слов банкира Рубинштейна Протопопов сообщил следственной комиссии, что Штюрмер намеревался провести члена Государственного совета Охотникова в министры финансов или земледелия за взятку в 1 млн руб.¹⁷³ Как установили следователи Чрезвычайной следственной комиссии, Штюрмер при переезде в Петербург не погнушался вывезти часть не принадлежавшего ему имущества из губернаторского дома в Ярославле.

Став министром внутренних дел, Штюрмер скоро обнаружил, что совершил промах. Главной и неразрешимой внутренней проб­лемой стал продовольственный вопрос, который царь (да и сам Штюрмер) считал необходимым передать из Министерства земле­делия в Министерство внутренних дел. Штюрмер сообразил, что на этом поприще лавров ему не снискать, и поспешил посадить на свое место министра юстиции А. А. Хвостова, несмотря на про­тесты последнего. Сам же решил, что ему лучше стать министром иностранных дел, что и было сделано. На вопрос председателя Чрезвычайной следственной комиссии, почему Штюрмер решил возглавить другое министерство, последовал совершенно порази­тельный ответ: Министерство внутренних дел было тяжелым

министерством, а иностранных — легким. «У нас (?) легкими министерствами,— пояснял Штюрмер,— считались Министерство иностранных дел и святейший синод». На недоуменный вопрос председателя, как учреждение, ведающее внешней политикой вели­кой державы, может считаться легким, Штюрмер мог только пролепетать: «Мне трудно сказать это... Мне трудно сказать»¹⁷⁴.

Даже Распутин, как показывал Мануйлов, «рвал и метал», когда узнал, что Штюрмер втайне от него и царицы поехал в ставку и добился своего перевода в министры иностранных дел. Распутин в гневе стучал кулаком по столу и кричал: «Этот старикашка совсем с ума сошел. Идти в министры иностранных дел, когда ни черта в них не понимает, и мамаша кричала... Как он может брать­ся за это дело и, кроме того, еще с немецкой фамилией!»¹⁷³

История развития взаимоотношений между Штюрмером, Рас­путиным и Мануйловым до удивления похожа на историю развития взаимоотношений предшествующей троицы — Хвостова, Распути­на, Андроникова. Вначале, как и положено, Штюрмер обещал во всем слушаться Распутина (и Питирима) и выполнять все его просьбы. Было, как и у Хвостова, целование руки Распутина в знак благодарности и преданности и тайные свидания на разных квартирах (у некоей Дерма, любовницы Мануйлова, артистки частного театра, коменданта Петропавловской крепости Никитина, ставленника Распутина, Питирима)¹⁷⁶. Затем взаимные подозре­ния и недоверие, потом порча отношений и, наконец, грандиозный скандал, аналогичный «делу Ржевского», скандал, в центре кото­рого на этот раз оказался Манасевич-Мануйлов.

Недоверие началось с того, что «старикашка» стал уклоняться от данных Распутину обещаний, ошибочно посчитав, как и в свое время Хвостов, что его позиции у царя настолько окрепли, что он может теперь обойтись без «старца». Но Распутин был на этот счет другого мнения. «Смотри, чтобы я от тебя не отошел, тогда тебе крышка»,— кричал он на Штюрмера на одном из свиданий. По той же причине испортились отношения Штюрмера с Питиримом. Затем, естественно, «образовался... холод между дамской половиной (царицей и Вырубовой.— А. А.) и Штюрме­ром»¹⁷⁷.

Неизвестно, как бы дальше развивалась эта грызня, если бы не подоспело дело Мануйлова, заставившее спорящих вновь сплотиться и действовать заодно. Дело Мануйлова состояло в следующем. В августе 1916 г. товарищ директора Московского соединенного банка И. С. Хвостов обратился с жалобой к директо­ру департамента полиции Климовичу, в которой говорилось, что Мануйлов шантажирует банк, требуя 25 тыс. руб. за то, чтобы деятельность банка не была обследована комиссией генерала Батюшина. По совету Климовича (находившегося во враждебных отношениях со Штюрмером, причем не в последнюю очередь из-за Мануйлова, который по распоряжению премьера получал из сумм департамента полиции почти министерский оклад в 18 тыс. руб. в год) ¹⁷⁸ Хвостов передал Мануйлову требуемую сумму, предва-

рительно записав номера выданных кредитных билетов. С этими деньгами Мануйлов и был арестован ^|79.

Этот арест вызвал настоящий шок у всей честной компании. Царица, Вырубова, Распутин, Питирим и Штюрмер предприняли все, чтобы не довести дело до суда, отлично понимая (да и сам Ма- насевич сразу дал это понять), что в противном случае их ждут скандальнейшие разоблачения. В категорической форме Штюрмер потребовал от министра внутренних дел А. А. Хвостова увольне­ния Климовича. Отказ стоил Хвостову министерского поста. Штюрмер, пояснял он позже, «приобрел больших союзников и со­юзниц сбоку, которые и могли подействовать на государя в смысле необходимости моего удаления»¹⁸⁰. По той же причине были уволены и два директора департамента полиции — Климович и Степанов.

Оказалось, однако, что увольнения одного министра недоста­точно. Пришлось уволить еще и министра юстиции Макарова, отказавшегося, в свою очередь, прекратить дело Мануйлова (а также и Сухомлинова). Получив два соответствующих «высочай­ших повеления», изложенных в «высочайшей телеграмме», Мака­ров по делу Мануйлова написал специальную «всеподданнейшую записку», в которой просил не приводить в исполнение высочай­шего повеления о Манасевиче до его, министра, личного доклада царю. Ответа на эту записку, показывал на допросе Макаров, он не получил, а по приезде царя из ставки «был уволен, так и не получив ответа»¹⁸¹. Вместо него министром юстиции был назначен прямой ставленник Распутина М. А. Добровольский.

Крайне неохотно, упираясь и виляя, Штюрмер на допросе был вынужден признать, что о прекращении дела Мануйлова «хлопотали» Распутин, Вырубова и царица ^|82. Заступился за Мануйлова и «владыка»¹⁸'’.

Распутин, как показывал Мануйлов, прямо сказал ему: «Дело твое нельзя рассматривать, потому что начнется страшный шум в печати; я сказал царице, и она написала сама министру юстиции письмо». А когда это не помогло, то царица (об этом тоже сообщил Мануйлову Распутин) послала телеграмму царю о том, что «дела не будет»¹⁸⁴.

Только после смерти Распутина новый министр юстиции уго­ворил императора дать согласие судить Манасевича. Суд состоял­ся 13—18 февраля 1917 г. Петроградский окружной суд признал Мануйлова виновным в мошенничестве и приговорил к полутора годам тюремного заключения. К сентябрю 1916 г. у Мануйлова на текущем счету в «Лионском кредите» имелось 260 тыс. руб., в Русско-Азиатском банке на онкольном счету— 150 тыс. руб. при долге в 198 тыс. руб. Дома было обнаружено 33 тыс. руб. наличными и на 25 тыс. руб. векселей. Все эти деньги Манасевич «заработал» в конце 1915 — начале 1916 г.¹⁸⁵

Карьера Штюрмера кончилась после знаменитой речи Милюко­ва в Думе 1 ноября 1916 г. 10 ноября он был уволен, и его место занял А. Ф. Трепов. 6 января 1917 г. экс-премьер обратился с

письмом к царю, в котором писал: «Теперь на меня обрушился новый удар, и такой, который меня сразил. Я исключен на 1917 г. из списка присутствующих членов Государственного совета». На этом основании группа ярославских дворян собирается воз­будить вопрос об исключении его, Штюрмера, из списка ярослав­ского дворянства, «и того же можно ожидать в Твери». Поэтому он просит перевести его в действительные члены Совета. Вакансии есТь: умер Ермолов и отставлен Голубев. На этом письме Николай II наложил резолюцию, обращенную к председателю Государственного совета Щегловитову: «Я его приму на днях; постарайтесь его поуспокоить».

Но Штюрмер никак не мог успокоиться. 29 января он обра­щается к царю с новым письмом, но со старой просьбой: «Ваше императорское величество! Если Ваше благоволение к моей службе осталось неизменным, примите благосклонно мое всеподданнейшее ходатайство о назначении меня (в Государственный совет.— А. А.) на место барона Корфа»¹⁸⁶.

За неделю до революции этот злобный и жалкий рамолик был озабочен только своими делами — настоящий рекордсмен бесчестия и ничтожности ^|87.

Про-то-Попка знает, про-то-Попка ведает

Рефрен широко ходившего мятлевского стихотворения о А. Д. Протопопове не только свидетельствовал о презрении современников к последнему царскому министру внутренних дел, но удивительно верно передавал главную суть этой «государ­ственной» личности. В отличие от описанных выше двух импозант­ных предшественников у Протопопова было другое амплуа.

Какой-то причудливый симбиоз грандиозного Хлестакова и коварного, беспринципного иезуита ¹⁸”, слабовольного, трусли­вого болтуна и целеустремленного интригана, мягкого, подат­ливого влияниям человека и оголтелого карьериста, удерживаю­щего свои позиции любыми средствами. Последнее превалиро­вало. Непомерное тщеславие маленького человека — вот, пожалуй, та формула, которая полнее всего выражает сущность Протопопова.

Вначале он собирался, видимо, сделать военную карьеру. После кадетского корпуса окончил Николаевское кавалерийское училище и в 1885 г. в возрасте 19 лет стал корнетом лейб- гвардейского конногренадерского полка, одного из самых приви­легированных гвардейских полков. Однако военная служба почему-то не пошла, и был избран другой путь. В молодости, как уверял Протопопов, он был вынужден давать уроки по 50 коп. за урок. Однако, если и существовал такой период в его жизни, он длился недолго. В Корсунском уезде Симбирской губернии он унаследовал от своего дяди генерала Н. Д. Селиверстова, бывшего в свое время командиром корпуса жандармов, крупное имение с суконной фабрикой. Это наследство и послужило трамп­лином к дальнейшей карьере Протопопова.

С 1905 г. Протопопов становится членом Корсунского уездного и Симбирского губернских земств. В 1912 г. избирается корсун- ским уездным предводителем дворянства, а в феврале 1916 г.— губернским (Симбирской губернии). В 1907 г. его избирают от той же губернии в III думу, а в 1912 г.— в IV. В Думе Прото­попов вошел во фракцию октябристов и после ее раскола во фракцию земцев-октябристов. В 1914 г. он становится товарищем председателя Государственной думы.

Война превратила суконную мануфактуру Протопопова из заведения, ранее находившегося (как и имение) под админист­ративной опекой, в весьма прибыльное предприятие, сделавшее ее владельца миллионером ¹⁸" и, кроме того, обеспечившее ему видные позиции в промышленно-финансовом мире. Суконные фабриканты, металлозаводчики, банки, учитывая положение, занимаемое Протопоповым в Думе, активную защиту им интере­сов крупной буржуазии в думской комиссии по рабочему вопросу при обсуждении страховых законопроектов, его широкие связи в петербургском чиновничьем мире и придворных кругах, высокую коммуникабельность, внешний лоск, знание языков и пр., избрали его в 1916 г. председателем Совета съездов металлургической промышленности и Суконного комитета, а также кандидатом в председатели Совета съездов промышленности и торговли ¹⁹⁰.

Все и вся знавший Белецкий утверждал, что до своего избра­ния в Думу Протопопов у себя в уезде и губернии «состоял в рядах консервативных кругов местного дворянства» и вел «настойчивую борьбу» с рабочим движением на собственной фабрике. В октябриста Протопопов перекрасился из политичес­кого расчета, но в какой-то мере промахнулся. В наказание за это «отступничество» с ним проделали следующую «воспи­тательную» операцию: как предводителя дворянства произвели в чин действительного статского советника, но без пожалования в звание камергера, как это обычно делалось, что автоматически лишало его придворного звания камер-юнкера.

Урок пошел впрок, и Протопопов стал делать все, чтобы за­служить расположение «верхов» и правительства. Так, например, он оказал сильную поддержку Сухомлинову при обсуждении в Думе нового устава по воинской повинности. Военный министр высоко оценил его услуги и доложил о них царю, в результате чего Протопопов был высочайше пожалован золотым портсигаром с бриллиантовым вензелем Николая II — случай беспрецедентный в отношениях между двором и Думой. «С этого времени,— свидетельствовал Белецкий,— Протопопов всецело перешел на сторону правительства». В частности, он начал систематически помогать при проведении соответствующих законопроектов не только Сухомлинову, но и Шаховскому и особенно генералу Шуваеву, возглавлявшему интендантство, взяв на себя посред­нические функции между ним и суконным синдикатом ¹⁹‘.

Более того, Протопопов сделался прямым агентом правитель­ства. Белецкий его так прямо и называл. Через Протопопова он уз-

навал, что говорилось в думском совете старейшин, в кругу близ­ких Родзянко депутатов и «в интимном кружке думских деятелей», и он, Белецкий, не преминул «указать Анне Александровне, какую помощь оказывает Протопопов». «Помощь», помимо осведом­ления, заключалась еще и в том, что Протопопов «воздействовал... и наводил» Родзянко на то, что тот «должен говорить и чего не должен, удерживал его и т. д. В это время,— заключал Белецкий,— он (Протопопов.— А. А.) мне давал очень много»¹⁹².

Как свидетельствовал Муратов, когда Протопопов, как обычно «ласковый, услужливый, рассыпавшийся, что называется, мелким бесом», появлялся в Английском клубе, то «он в нашей среде (т. е. в крайне правой среде.— А. А.), смотревший более чем в профиль на думскую болтовню, совершенно сбрасывал с себя свой левооктябристский костюм и имел вид человека, извинявше­гося за свой волчий вой в волчьей стае. Он приносил в клуб разные детали думских выступлений и прений, инцидентов, скандалов и характеристик думских вояк в такой окраске, которая могла

w 1 Q4

приитись по вкусу нашим чинам» .

Когда собственная фракция не послала Протопопова в Особое совещание по обороне, куда ему очень хотелось попасть, он был так «обижен», что вознамерился из нее «куда-ниб[удь] выйти», й не вышел только потому, что не знал, куда: «В „центр*¹ неудобно, налево нельзя, так как там оппозиция, а он не оппозиция»¹⁹⁴. Еще в 1913 г. он сказал брату, что не откалы­вается от «земцев-октябристов» только потому, что «гонится за белыми штанами»¹⁹⁵.

Одноцветные «белые штаны» преломлялись в сознании Прото­попова ярким спектром самых разных постов, которые ему хотелось бы занять. Поначалу его претензии были сравнительно скромными. Летом 1914 г. ему, например, «очень хотелось» осенью попасть в президиум Думы. Может быть, «даже в председатели Думы! »¹⁹⁶ Но, судя по восклицательному знаку, это была скорее мечта, чем конкретное намерение. Еще до этого, весной, когда возникли предположения и слухи, что Маклакова на посту министра внутренних дел сменит влиятельный член Думы князь В. М. Волконский, с которым Протопопов в ту пору находился в дружеских отношениях, он «хотел сделаться только директором канцелярии министра». «Вот какое скромное желание» было у Протопопова, подчеркивал Белецкий. Стремления Протопопова «как-нибудь вступить в ряды правительства», указывал он еще раз, вначале «были не так честолюбивы»¹⁹⁷.

В своем стремлении во что бы то ни стало добыть «белые штаны» Протопопов не останавливался перед соображениями достоинства и престижа. Даже родной брат глубоко презирал его за это. «Мелкий, дрянненький человек...— писал брат в своем днев­нике.— Целый днями таскается по высокопоставленным лицам. Сам сейчас проговорился, что утром „исполнял поручение“ в [оенного] министра... Это тов [арищ] пр [едседателя] Гос. думы...» В другой раз Протопопов умудрился за один день

побывать сразу у трех министров — Шаховского, Кривошеина и Барка. Брату он сказал, что первые два обещали ему пост товарища министра. Кроме того, уже по другой линии предложили место вице-директора «одного банка» с жалованьем в 50 тыс. руб. с перспективой через три года стать директором с окладом в 100 тыс. руб. в год. На поверку все оказалось ложью. Когда Про­топопов прямо сказал Кривошеину: «Как я жалею, что не специа­лизировался по земледелию», «испуганный» министр поспешил ответить: «Зачем же: у Вас ведь есть специальность — торговля». Банк также оказался блефом. «Чтотто есть ненормальное в этих

I Qft ¹

глупостях»,— резюмировал автор дневника .

Однако, несмотря на все хлопоты, 1914 и 1915 годы не принесли Протопопову сколько-нибудь ощутимых результатов. Положение начало меняться с лета 1916 г. по возвращении из-за границы. В феврале 1916 г. Протопопов в качестве товарища председателя Думы возглавил совместную «парламентскую» делегацию Думы и Государственного совета для поездки к «союзникам».

Как это ни странно, но в какой-то мере помог Протопопову не кто иной, как Сазонов. Когда Протопопов рассказал ему о своей известной встрече в Стокгольме с Варбургом, Сазонов счел нужным, чтобы царь о ней узнал из первоисточника, и устро­ил Протопопову «высочайшую аудиенцию». Встреча состоялась 19 июня в ставке Царь, как показал Протопопов, был с ним «очень ласков». Это соответствует действительности. «Вчера,— писал Николай II 20 июня,— я видел человека, который мне очень понравился.— Протопопов — товарищ председателя Гос. думы. Он ездил за границу с другими членами Думы и рассказал мне много интересного» ^{20 0}. Тем не менее никаких конкретных планов у царя в отношении Протопопова не возникло ²⁰'. Никаких ответных эмоций это сообщение не вызвало и у царицы.

Более того, когда Распутин (а следовательно, и Александра Федоровна) окончательно решил, что Протопопова надо сделать министром внутренних дел, царь даже пытался оказать некоторое сопротивление, правда недолгое. Наступление началось 7 сентяб­ря. Сообщив, что Штюрмер хочет посадить министром внутренних дел харьковского губернатора Оболенского, царица писала: «Но Гр [игорий] убедительно просит назначить на этот пост Прото­попова. Уже по крайней мере 4 года, как он знает и любит нашего Друга, а это многое говорит в пользу человека» ^{20 2}. Спустя три дня царь отвечает: «Мне кажется, что этот Протопопов — хороший человек, но у него много дел с заводами и т. п. Родзянко уже давно предлагал его на должность министра торговли вместо Шаховского. Я должен обдумать этот вопрос, так как он засти­гает меня совершенно врасплох». Царь даже решается на выпад, намекая на скандал с Хвостовым. «Мнения нашего Друга о людях,— писал он далее,— бывают иногда очень странными, как ты сама знаешь, поэтому нужно быть осторожным, особенно

9П Ч

при назначениях на высокие должности» .

Но осторожности хватило только на пять дней. 10 сентября

царица настаивает: «Протопопов, как говорит Гр[игорий], под­ходящий человек», а 14 сентября она уже изъявляет свой восторг по поводу состоявшегося назначения: «Да благословит господь выбор тобою Протопопова! Наш Друг говорит, что ты этим избранием совершил акт величайшей мудрости» ^{20 4}.

Следует отметить, что самому Распутину понадобилось по меньшей мере три года, чтобы совершить свой очередной «мудрый акт». Как показывал Протопопов, Распутин еще в 1914 г. обещал ему, что он будет министром ^{20 5}, но дальше слов не шел. Лишь летом 1916 г. под влиянием П. А. Бадмаева и П. Г. Курлова «старец» решил наконец вывести Протопопова из «резерва» и дать ему министерский пост. Вначале он, по-видимому, также склонялся к мысли, что его подопечный должен стать министром торговли и промышленности, но затем передумал, потому что это было сопряжено с увольнением Шаховского, которого он с полным основанием считал своим ставленником ²⁰⁶. В результате возникла идея о Министерстве внутренних дел и даже обсуждался вариант о премьерстве.

Знакомство Протопопова с Бадмаевым и Курловым было весьма давним. У первого он лечился на протяжении 27 лет, со вторым вместе служил в конногренадерском полку, был на «ты» и называл его «дорогим Павликом».

Бадмаев был довольно колоритной фигурой на обширном фоне авантюристов, подвизавшихся на петербурских околоправитель­ственных подмостках. Бурят, родившийся в богатой скотовод­ческой семье в Восточной Сибири, молодым человеком приехал учиться в столицу, окончил Петербургский университет (восточный факультет) и, приняв православие, стал заниматься тибетской медициной, познания в которой унаследовал от старшего брата, и пробовать свои силы в дальневосточной политике. Ему даже удалось заинтересовать своим проектом мирного присоединения к России Тибета и Монголии Александра III и Витте и получить на его осуществление 2 млн руб. Когда же спустя несколько лет он попросил еще 2 млн руб., проект (в форме торгового дома П. А. Бадмаев и К⁰) был ликвидирован. В 1908—1909, 1911 и 1916 гг. он пытался осуществить еще несколько грандиозных проектов в Забайкалье и Монголии (добыча золота в Забайкалье, железнодорожное строительство в Монголии), но все это оказа­лось блефом. В 1911 —1912 гг. Бадмаев поддерживал саратовского епископа Гермогена и иеромонаха Илиодора в их борьбе с Распутиным. Однако рыбак рыбака видит издалека: Бадмаев и Распутин сблизились между собой в 1916 г.

На этом основании и памятуя о деятельности Бадмаева в годы царствования Александра III, современники приписывали «тибетскому врачевателю» большое влияние на Царское Село, Эта точка зрения отражена и в советской исторической литературе. Однако она не соответствует действительности. В описываемче время тибетский доктор, хотя и был широко известен в высших кругах, никакой политической роли не играл. Слухи о близости

Бадмаева ко двору распускал прежде всего сам Бадмаев, чтобы преувеличить свое значение в глазах клиентов. Руднев позже писал, что «следствие показало полное несоответствие этих слухов с действительностью». Связи Бадмаева с руководящими полити­ческими деятелями, подчеркивал Руднев, имели место только в предшествующее царствование ²⁰¹. Правда, он не оставлял надеж­ды вернуть утраченную роль. С этой целью сочинял брошюры и записки, которые адресовал царской чете, их детям, Вырубо­вой и т. п. В них он излагал свои политические концепции. В личном архиве Бадмаева сохранились некоторые из его сочине­ний, написанные хотя и русскими словами, но абсолютно не по-русски. Они свидетельствуют в основном о графомании, а не о политике. Даже Протопопов считал, что у Бадмаева был «поли­тический хаос» в голове ^{20 8}.

Другой персонаж, причастный к назначению Протопопова, Курлов, сделал в основном административно-полицейскую карье­ру, хотя начинал после окончания военно-юридической академии с прокурорских должностей. Весь служебный путь Курлова изо­билует поступками, превратившими его в крайне одиозную фигуру даже среди собратьев, что в конечном итоге отрицательно сказалось на его карьере. Будучи в 1905 г. минским губернатором, проявил себя настоящим карателем и вызвал такую ненависть, что в начале 1906 г. в него была брошена бомба. Поведение Курлова I было настолько скандальным, что его пришлось отрешить от долж- 1 ности и назначить специальное расследование о его действиях при 'подавлении в Минске революционных выступлений.

' Тогда Курлов отделался легким испугом и снова стал про­двигаться по служебной лестнице. В 1907 г. он вице-директор и и. о. директора департамента полиции, затем начальник главного тюремного управления. В 1909 г. становится товарищем министра внутренних дел при Столыпине и командиром корпуса жандармов. Полицейская карьера оборвалась в сентябре 1911 г. в связи с убийством Столыпина. Курлов был уволен в отставку с назначением сенатского расследования. В широких думских и помещичье-буржуазных кругах господствовало мнение, что ; Курлов прямо причастен к убийству своего шефа и, следует / сказать, что оно имело под собой достаточно серьезные ^: основания ^{20 9}. По высочайшему повелению дело было прекращено, но Курлов оказался в довольно плачевном положении — без денег и без должности.

Война открыла снова некоторые перспективы, но Курлов опять довольно быстро сорвался. В октябре 1914 г. он был командирован в Ригу с правами генерал-губернатора, но уже в августе 1915 г. за очередное злоупотребление отставлен, и по его делу назначили расследование. Снова Курлов оказался на мели, больной и без средств. Его пригрел Бадмаев. Он поселил Курлова на своей даче-санатории, содержал и лечил за свой счет.

Курлов являл собой тип абсолютно аморального и циничного человека. Его везде подводила страсть к неумеренной трате денег,

ради которых он и пускался во все тяжкие, не останавливаясь ни перед какими злоупотреблениями по службе. Еще будучи моло­дым, залез в крупные долги. Спустив родовое имение, растратил приданое жены, единственной дочери ярославского купца- миллионера Вахрушева. «Он всегда старался показаться богатым человеком, не стесняющимся в средствах»,— свидетельствовал Муратов²¹⁰. Все это сделало имя Курлова почти нарицательным. Он стал неприемлем не только в либерально-буржуазных и дум­ских кругах, но даже и в кругах чиновничьей и военной бюро­кратии.

Естественно, что в такой ситуации и Курлов и Бадмаев пришли к выводу, что им было бы совсем не худо обзавестись «собственным» министром внутренних дел. Тонко чувствуя обста­новку и досконально изучив своего друга и клиента, они оста­новили свой выбор на Протопопове.

В последний раз Протопопов очутился в санатории Бадмаева в качестве пациента осенью 1914 г. Он страдал какими-то сильными нервными расстройствами «с припадками страха и отчаяния», граничащими с сумасшествием. Во всяком случае, его жена однажды «просила Бехтерева выдать свидете [льство] о необходимости опеки над Ал [ександром] Дм [итриевичем] ». Бехтерев отказал, но сам факт показателен. «С осени я вожусь с этим рамоликом,— негодовал по этому поводу брат,— который пишет духовную в пользу жены — свиньи, которая норовит его засадить в дом сумасшедших... Она просила Бехтерева... и Александр] Дмитриевич] это знает»^2И. Болезнь Протопопова, по-видимому, была следствием сифилиса ²¹².

Как видно из дневника С. Д. Протопопова, именно тогда окон­чательно сложился «тройственный союз»— Протопопов, Бадмаев, Курлов ²¹³. Вся троица отлично понимала, что решающим звеном является Распутин, и по возвращении Протопопова из-за границы провела интенсивную серию тайных совещаний друзей со «стар­цем» на Поклонной горе, где находилась дача Бадмаева. Протопо­пову такие свидания были не в диковинку. Он уже и раньше, буду­чи товарищем председателя Думы, встречался подобным образом с Распутиным на квартире некоего Книрши (по профессии альфонса), где происходили «большие пиры [и] пьянства»²¹⁴.

Когда дело было сделано и назначение Протопопова состоя­лось, его брат резюмировал это событие следующим образом:

добравшийся до поста мин [истра] это при помощи Гр. Распутина, Курлова, Бадмаева, Бордукова, Вырубовой и т. д. ... Младенец, похищенный чертями. И в их власти. Сам по душе добрый и честный Александр] Д[митриевич] в руках этих чертей»²¹⁵. Спустя месяц, когда Протопопов был уже «задействован» как министр, его брат снова записывает: «Младенец во власти чертей; Гаккебуш пишет ему ответы в газеты²¹⁶, Гурлянд его инспирирует, Курлов начиняет, Павлушка (по-видимому, тот же Курлов.— А. А.) оберегает, Бадмаев доит и т. д.»²¹⁷.

Автор дневника явно односторонне изображал положение своего высокопоставленного брата. Тот отнюдь не был жертвой, а являлся полноправным членом шайки, таким же коварным и способным на любой предательский шаг по отношению к своим партнерам, если этого потребуют его интересы. Куда более проницательный Распутин, по свидетельству Мануйлова, говорил о Протопойове: «Честь его тянется как подвязка... Он из того же мешка (из Думы.— А. А.) вышел, а пошел против, значит, может пойти и против царицы в конце концов». Не верил Распутин и Бад­маеву: «Этот китаец за грош продаст»²¹⁸. Друзья дружили по законам мафии: поддерживали друг друга, следили друг за дру­гом, подозревали друг друга.

Но в главном все же Протопопов обманул Распутина. Дело в том, что одним из важных соображений, которым руководствова­лись Распутин и царская чета при назначении Протопопова, была уверенность, что новый министр внутренних дел как человек, раз­бирающийся в торговле и банковском деле, поможет разрешить самую критическую проблему момента — продовольственный воп­рос. Протопопов и назначался с таким условием, что продоволь­ственное дело перейдет из Министерства земледелия в Министер­ство внутренних дел. При первой же аудиенции после назначения царь, как рассказывал сам Протопопов, сказал ему: «Ну делайте, что надо — спасайте положение», т. е. не допускайте беспорядков на почве продовольственной нужды ^2|9. Сам Протопопов горячо настаивал на том, чтобы продовольственное дело перешло в его руки, объясняя, что у него есть великолепный план его успешного решения. На допросе Протопопов подтвердил рассказанное брату. «При первом моем разговоре с государем он мне поставил вопрос так: „Самое важное — продовольствие". Вообще все надежды по продовольствию возлагались на меня — что я это устрою. Дей­ствительно, мне казалось, что я это сделаю, непременно устрою» ^2,0.

Как истый Хлестаков, Протопопов вначале ужасно хорохо­рился. Когда Совет министров, не желая излишне обострять отношения с Думой, высказавшейся категорически против пе­редачи продовольственного дела в Министерство внутренних дел, и уже получив достаточное представление о деловых возможностях его главы, также восемью голосами против шести высказались против передачи, Протопопов поспешил с жалобой к Распутину. Под диктовку последнего министр написал телеграмму на имя царя, которая начиналась словами: «Все вместе ласково бесе­дуем». Дальше говорилось: «Дай скорее Калинину власть, ему мешают, он накормит народ, все будет хорошо...» ²²¹ Калинин — полуконспиративная кличка, которую дал Распутин Протопопову и которой стали также широко пользоваться при телефонных разговорах и переписке царская чета и Вырубова.

Телеграмма была отправлена в ставку, царь утвердил мнение меньшинства Совета министров, но в последний момент Протопо­пов испугался и под всякими предлогами стал отказываться и

в конце концов отказался, несмотря на крайнее недовольство Распутина и царской четы. «Вспоминая теперь свое намерение взяться за продовольственное дело, я должен признаться,— писал он в своих показаниях,— что недостаточно обдумал это дело и ознакомился с ним» ²²².

«Недостаточно обдумывал» Протопопов любое другое дело, которое так или иначе попадало в его поле зрения. Все, кто соприкасался с ним на деловой почве, в один голос констатировали полную неспособность Протопопова к какой-либо продуктивной и тем более систематической деятельности ^2П. Одним из таких лю­дей был известный нам Харламов, оставивший отличное описание и характеристику своего последнею шефа.

Назначение Протопопова, писал он, «произвело ошеломляю­щее впечатление». Все знали его как «очень милого, приятного человека, но никто не подозревал в нем государственных спо­собностей». Харламов встречался с Протопоповым не только в служебном кабинете, но и на завтраках у знаменитого генерала Богдановича, хозяина одного из самых реакционных салонов, и всегда «отличительной чертой была чрезвычайная любезность... доходившая иногда до приторности». «...Очень суетлив как в дви­жениях, так и в своих разговорах». Словоохотливость Протопо­пова была так велика, что «разговор с ним редко носил характер диалога». Подчас он высказывал неглупые мысли, «но в общем все, что он говорил, было весьма сумбурно и производило общее впечатление... какого-то недержания речи... Особенно охотно Про­топопов говорил на политические темы, причем с необычайной легкостью разрешал самые сложные государственные вопросы».

Став министром, он обнаружил «совершенное неумение распо­ряжаться своим временем». Если, скажем, директор департамента вызывался им для доклада на 11 —12 часов, то попадал к нему не раньше 6—7, а иногда и в 9 часов вечера. Был очень доступен. Всякий чуть ли не с улицы мог получить аудиенцию и слушать его в течение нескольких часов. У него было огромное количество приятелей в самых различных кругах, со всеми был на дружеской ноге и большей частью на «ты».

Во время первой официальной встречи Харламова с Протопо­повым, происходившей в служебном кабинете министра, последний встретил его как лучшего друга, расцеловал и начал говорить на самые разнообразные темы, да так, что слово вставить было, невозможно. Тут был и продовольственный вопрос, и критика ми­нистров, и нападки на членов Думы и Государственного совета. Своих противников он обвинял «в политическом легкомыслии и недостаточной государственной зрелости». Единственно, о чем не было разговора,— это о департаменте духовных дел инославных вероисповеданий, т. е. о том предмете, ради которого и был вызван Харламов как директор этого департамента. Единственное, что было сказано Протопоповым в этой связи,— это заявление, что ему стоило большого труда уговорить царя назначить Харламова на этот пост. «Не сомневаюсь», замечал по этому поводу Харламов,

что это был плод досужей фантазии министра, так как царь, вернее всего, и не слыхивал о его фамилии. «Впрочем, Алекс [андр] Дмитр [иевич], как я в этом потом неоднократно убеждался, частенько уклонялся от истины», сам веря в собственные небыли­цы. В целом же Протопопов производил впечатление человека с пошатнувшейся психикой. «Суетливости и нервной торопливости не было предела». Вскакивание с места, бегание, истерические выкрики — все это была настоящая пытка для собеседника. Но, заключал автор воспоминаний, на его взгляд, прогрессивным параличом Протопопов все-таки болен не был (о том, что он сифи­литик, знали все ²²⁴).

Даже Александра Федоровна, которая была в восторге от Протопопова, выразила сочувствие мужу, когда он сообщил ей о первом докладе нового министра. «Как ты, верно, устал после двухчасового доклада (Протопопова.— А. А.),— писала она 29 сентября 1916 г.,— он сыплет словами как заведенная маши­на»²²⁵. У Покровского в связи с одним из выступлений Протопо­пова в Совете министров (о расстановке политических сил в стра­не) «возникло сомнение в состоянии его умственных способно­стей»²²⁶. Даже последний премьер, князь Н. Д. Голицын, старый человек и почти рамолик, пришел к заключению, что Протопопов «совершенно не в курсе дела» вверенного ему министерства, что он «попросту не знает дела» ²²⁷. Наконец, сам Протопопов вынуж­ден был признать, что был «неопытный в громадном деле» и потому допускал ошибки и «бездействие власти», а министерство управ­лялось людьми, «стоящими во главе отдельных его частей» ²²⁸, т. е. фактически не управлялось.

И вот этот человек сделался главным объектом борьбы между Думой и «общественностью», с одной стороны, двором вместе с Распутиным — с другой. Даже для Совета министров Протопо­пов стал совершенно неприемлем. Последние два премьера, выра­жая мнение большинства Совета, обусловливали свое согласие занять этот пост увольнением Протопопова. Более того, от него от­вернулся даже Совет объединенного дворянства. Симбирское дворянство решило исключить его (предводителя дворянства) из своих рядов ²²⁹. В ставке говорили: «У Протопопова... все есть: великолепное общественное положение, незапятнанная репута­ция (?), огромное богатство... недостает одного — виселицы, за­хотел ее добиться» ²³⁰ .

Большинство кабинета считало необходимым избавиться от Протопопова, кроме всего прочего, в силу его крайней одиозности в глазах Думы и «общественности». В этом отношении Протопо­пов превзошел всех, включая и Штюрмера. Он стал грандиозной красной тряпкой, «эмблемой», как выразился Голицын²³¹.

Под общим нажимом в сложившейся после известных дум­ских выступлений 1—3 ноября 1916 г. Милюкова, Шульгина и других обстановке даже царь понял: оставлять дальше Протопопо­

ва на его посту нельзя. 10 ноября 1916 г., сообщив Александре Фе­доровне, что нужны перемены, «которые крайне необходимо теперь

провести», Николай II писал: «Мне жаль Прот[опопова] — хоро­ший честный человек, но он перескакивает с одной мысли на другую и не может решиться держаться определенного мнения. Я это с самого начала заметил. Говорят, что несколько лет тому назад он был не вполне нормален после известной (!) болезни (когда он обращался к Бадмаеву). Рискованно оставлять в руках такого человека Мин [истерство] внутренних] дел в такие вре­мена! » ²³².

В ответ из Царского Села понеслись совершенно отчаянные вопли с требованием не трогать Протопопова: «Я тебя умоляю, не сменяй Протопопова теперь, он будет на месте... Только не Протоп [опова]... Не допусти этого. Он не сумасшедший... Успокой меня, обещай, прости». Одновременно полетела телеграмма: «Умо­ляю оставить Калинина. Солнышко просит об этом. Подожди до встречи, не решай ничего». Послушный супруг в тот же день телеграфировал: «Подожду с назначением до свидания с то­бой» ²³³.

Александра Федоровна продолжала пребывать в готовности номер один. «Треп[ов] лжет, когда говорит, что Прот [опопов] ничего не понимает в делах своего министерства, он прекрасно все знает»,— писала она 12 ноября ²³⁴. Это последнее письмо перед очередным приездом царя в Царское Село, где он пробыл с 26 нояб­ря по 4 декабря. Но за это время, писал Спиридович, «оконча­тельно окреп Протопопов, окончательно провалился Трепов, влия­ние же Распутина достигло своего апогея» ²³⁵. Тем не менее после отъезда Николая II в ставку царица снова требует от своего супруга быть стойким и не поддаваться козням Родзянко и Трепо- ва в отношении Протопопова. «Но Калинина оставь, оставь его, дорогой мой!.. Не поддавайся» (6 декабря). «Почему он (Тре­пов.— А. А.) ладит и старается работать с ним (Родзянко.— А. А.), лгуном, а не с Протопоповым [который правдив?] »,— писала она неделю спустя ²³⁶.

Царь обещал «не поддаваться». «Я намерен (во время приема Трепова.— А. А.) быть твердым, резким и нелюбезным»,— успо­каивает он супругу в письме от 9 декабря. «Он (Трепов.— А. А.) был смущен и покорен и не затрагивал имени Прот [опопова],— сообщает он 13 декабря.— Вероятно, мое лицо было нелюбезно и

ТМ

жестко» .

За спиной царицы, как всегда, стоял Распутин. «Друг» боится визита Трепова в ставку, писала она в том же письме от 6 декабря: «подсунет своих кандидатов» ²³⁸. Но и сам «Калинин» не сидел сложа руки, а повел весьма энергичную кампанию против Трепова. В частности, он сказал Вырубовой (а не царице), что Трепов «сговорился» с Родзянко распустить Думу с 17 декабря по 8 января 1917 г., тогда как «Друг» и он «умоляют» распустить ее не позже 14 декабря и притом по 1 или даже 14 февраля. Трепов «не смеет противиться твоему приказу, прикрикни на него»,— просит царица мужа .

Как свидетельствовал Белецкий, Протопопов «решил своего

поста не покидать», несмотря на полученное Треповым согласие царя о его отставке и просьбы некоторых министров о том же. Протопопов показал Белецкому копию своего секретного личного письма к царю, в котором писал, что интрига, направленная на его уход, вызвана исключительно его стойкостью «в отстаива­нии прерогатив трона» и что он, Протопопов, будучи предан царю «не за страх, а за совесть», считает, что политика уступок Государственной думе приведет не к умиротворению, как рассчи­тывает Трепов, а к новым домогательствам с ее стороны и большим потрясением в стране. Протопопов сообщил Белецкому, что все свои надежды он возлагает на императрицу и Распутина ²⁴⁰.

В результате Трепов получил отставку. Потерпел полное фи­аско убрать Протопопова из состава правительства и последний его глава — Голицын. Зная, что решает не царь, а императрица, он вначале обратился к ней. Мотивируя неосведомленностью Про­топопова в делах вверенного ему ведомства и его полной неприем­лемостью для Думы, Голицын заявил, что Протопопова нужно «сменить». Царице это «не понравилось». После этого Голицын «очень долго», приводя массу причин, доказывал то же самое ца­рю, который уже был «предуведомлен» своей супругой и поэтому от прямого ответа уклонился: «скажу в следующий раз»⁴' .

В чем секрет такой «живучести» Протопопова? Протопопов был «свой» ²⁴². Когда Мосолов по поручению Трепова предложил Распутину компромисс — Протопопов останется министром, но не внутренних дел, а торговли и промышленности вместо Шаховского, тот возразил: зачем, он предан «папе». На возражение, что, кроме преданности, еще надо уметь делать дело, Распутин ответил: \«Эх, да что дело... Дело — кто истинно любит папу... Вот Витя \ (Витте.— А. А.) умней всех, да не любит папу, его и нельзя» ²⁴³. (Если учесть, что Витте к тому времени уже умер, то можно [понять — в устах Распутина его имя звучало нарицательно, как обобщение главного принципа.

Однако мало сказать, что Протопопов был «свой». Можно смело утверждать, что из всех министров Николая II на всем протяжении его царствования не было министра более «своего», чем этот. Он оказался самым «своим», оставив за флагом даже таких любимцев-министров, какими были Сухомлинов и Маклаков, не говоря уже о Горемыкине и Штюрмере. Об этом свидетель­ствует, помимо других, и тот фак1\ что даже после смерти Распутина Протопопов не только уцелел на своем посту, но и еще больше укрепился. Одной из первых ответных мер царя на убийство Распутина было утверждение Протопопова министром внутренних дел (до этого он был управляющим министерством). Более того, Воейков писал, что Протопопов не только «пользовался громадным влиянием в Царском Селе, куда он приезжал почти через день, но и заменил Распутина». На вопрос, в силу каких свойств ему это удалось сделать, Воейков отвечал: «Это я не могу сказать, какая была психология в этом деле» ²⁴⁴.

«Психология», однако, понятна. Любовь Протопопова и

«папы» (и тем более «мамы») была взаимной: это было в полном смысле родство душ, основанное на общей политической убогости, ничтожности, совпадении характеров. На допросах Протопопов, устно и письменно объясняя свой правый курс на посту министра, несколько раз ссылался на то, что он «полюбил государя», когда узнал его. «Кроме того, я стал любить государя», поэтому был против переворота, который нанесет «вред тому самому человеку, которого я стал любить» ²⁴⁵. Что это говорилось всерьез, подтверждает дневник его брата. «Александр] Дми [итриевич] говорит,— записал он 26 октября 1916 г.,— что особенно полюбил царя [после наз] начения [в Мин] истерство в [нутренних] дел»²⁴⁶.

Царь, в свою очередь, «полюбил» своего министра, очень быстро обнаружив сходство характеров и политических взглядов. «Моя точка зрения очень совпадала с точкой зрения государя,— свидетельствовал Пр отопопов.— И вообще я должен сказать, что, быть может, именно на этом свойстве некоторой уклончивости характера, которая имеется у бывшего государя и у меня, быть может, на этом был тот контакт, который произошел» ²⁴⁷. «Контакт» произошел сразу. «Принял нового министра, говорил с ним 2 часа,— сообщал царь жене 28 сентября 1916 г.— Произвел хорошее впечатление» ²⁴⁸. «Государь принял Александра] Дмит­риевича] очень хорошо,— записывал автор дневника 4 октяб­ря.— Обнял и поцеловал. Беседа длилась 2,5 часа», опоздали даже к обеду. Очень показательны некоторые темы, затро­нутые в беседе, свидетельствующие, что беседовали едино­мышленники. «Кадеты — главная опасность: умные и организо­ванные. Гучков — Юань Шикай. И он дружен и в переписке со всеми фрондерами — Куропаткиным, Рузским, Кривошеиным и даже с Алексеевым» ²⁴⁹.

Главное, что объединяло царя и Протопопова,— это неверие, обусловленное политической слепотой, в революцию. Именно на этом убеждении была основана их общая точка зрения о недопусти­мости уступок «общественности» и Думе в их требовании «ми­нистерства доверия», о жесткой конфронтации как единственно верном ответе на эти требования. Царю было очень важно на фоне всеобщих предостережений о близости революции найти союзника в лице человека, которого он считал наиболее осведомленным . на этот счет (поскольку вышел «оттуда»— из «левых», по пред­ставлению царя, кругов) и, кроме того, решительно заявлявшего бы, что он железной рукой подавит любые беспорядки, если они возникнут, не остановится перед разгоном Думы и т. д.

Как писал Харламов, «излюбленной темой» Протопопова была революция. «Он в нее не верил, и его чрезвычайно раздражали предостережения некоторых, правда немногих, окружавших его лиц». Протопопов «находил, что в России некому делать рево­люцию, он верил в консервативные наклонности нашего крестьяни­на, по природе собственника, а интеллигенцию считал слишком жалкой, ничтожной, не имеющей корней в народе. Вместе с тем он не сомневался в преданности армии, не замечал ее сдвига

влево, как, впрочем, не видел такого же сдвига и в крестьянстве... Протопопов не сомневался, что, опираясь на верные династии штыки, внешне образцовую петроградскую полицию, он силой оружия подавит первые же вспышки революции».

Точно так же думал и царь ²⁵⁰ . Находившийся в близких отношениях с Протопоповым А. А. Ознобишин, в свою очередь, свидетельствовал, что «на существующее положение и будущее Протопопов продолжал смотреть довольно уверенно, открытых революционных выступлений не предвидел, полагал, что некому выступать, ибо рабочие довольны (!), зарабатывая много денег, продовольствие имеется в избытке (!), а если бы и были произве­дены попытки уличных выступлений, то таковые были бы без труда подавлены»²⁵¹.

Говоря о революции, Протопопов «любил принимать грозный вид и действительно, как потом писали в газетах, кричал чуть v ли не на всех перекрестках, что он „кровью зальет Россию". Это была одна из его любимых фраз, которой, надо сознаться, он чрезвычайно злоупотреблял», разговаривая с малознакомыми людьми, в переполненной приемной, за многолюдными завтраками и обедами. Неудивительно, что это разошлось по всей стране ²⁵². «Между тем,— пояснял автор,— все мало-мальски знавшие Про­топопова никакой его кровожадности верить не могли. Подобно многим бесхарактерным людям, Протопопов пытался казаться человеком властным, сильным, даже жестоким, но все эти попытки производили впечатление какого-то неестественного и довольно- таки жалкого карабкания на совершенно не соответствовавшие его росту ходули. Выходило только смешно... если бы по существу не было так грустно» ²⁵³.

Однако все это было отнюдь не смешно. В том-то и состояла особенность рассматриваемого периода, что самые жестокие и крайние решения, максимальную реакционность демонстрировали именно такие ничтожные люди, как Протопопов, и именно в силу своей полной как личной, так и исторической несостоятельности. Это был отнюдь не парадокс, эта была закономерность. Чем нич­тожнее и бездарнее становился царский строй, тем ничтожнее и бездарнее были его представители и тем охотнее эти последние выбирали самый крайний курс, ибо любой другой был просто несовместим с их пребыванием у власти и самой властью.

Как свидетельствовал Протопопов, начиная с декабря он сделался главной надеждой всех крайних правых групп и кружков. Само его утверждение в должности министра было в значительной мере результатом «лестных отзывов» о нем царю «многих видных правых деятелей». Само это утверждение и назначение председа­телем Совета министров Голицына означали дальнейшее поправ­ление правительственного курса ²⁵⁴. Протопопов, по словам Белец­кого, вошел в тесный контакт с черносотенными главарями, инспи­рируя их на посылку «верноподданнических» телеграмм, которые «во многом помогли Протопопову в деле борьбы с Государствен­ной думой при Трепове и Голицыне» ²⁵⁵.

Самый любимый и близкий царский министр стал самым ненавистным для Думы и «общественности», оставив позади даже Маклакова и Штюрмера. И дело здесь не только в том, что их бывший, как они думали, единомышленник и коллега, видный деятель «Прогрессивного блока», оказался ренегатом, перебеж­чиком. Заправилы блока чувствовали и понимали, что министр Протопопов и их собственное порождение, а не только царя и Распутина. Нет никакого сомнения в том, писал тот же Харламов, что «если бы Протопопов не попал в министры в сентябре 16-го го­да, то он оказался бы таковым в марте 17-го года в составе Временного правительства... Гг. Терещенки, Некрасовы, Львовы, Коноваловы, Третьяковы и многие другие, имена же их, ты господи, оказались не выше его» ²⁵⁶.

Сказано не в бровь, а в глаз. Действительно, можно с полной уверенностью утверждать, что, сложись судьба Протопопова иначе, он непременно сделался бы одной из главных фигур буду­щего Временного' правительства. Как мы помним, и это тоже отмечал Харламов, царь впервые услышал о Протопопове не от Распутина, а от Родзянко. Заславский писал, что Протопопов был одним из кандидатов в премьеры будущего «ответственного министерства» ²⁵⁷.

Когда накануне своего назначения, о котором уже все знали, Протопопов явился в Думу, его там встретили отнюдь не враждеб­но: Милюков беседовал с ним «очень дружелюбно», Родзянко сперва изображал суровость, но потом «обмяк» ²⁵⁸. «Некоторые члены Думы поздравляли меня,— показывал Протопопов,— поздравил и М. В. Родзянко» ²⁵⁹.

Более того, на конспиративных собраниях 5—9 октября 1916 г., проходивших на квартире Коновалова, т. е. почти месяц спустя после назначения Протопопова, участники этих собраний, как доносили секретные информаторы, считали это назначение «колоссальной победой общественности, о которой несколько месяцев тому назад трудно было мечтать». В частности, Конова­лов, заявил: «Капитулируя перед обществом, власть сделала колоссальный, неожиданный скачок... Для власти эта капиту­ляция почти равносильна акту 17 октября. После министра- октябриста не так уж будет страшен министр-кадет. Быть может, через несколько месяцев мы будем иметь министерство Милюкова и Шингарева» ²⁶⁰ . Даже если сделать скидку на преувеличение, поскольку для «секретных информаторов» подобные преувеличе­ния были весьма характерны, факт положительной реакции со стороны части либеральной «общественности» остается несом­ненным.

«Маленький Протопопов — большое недоразумение»,— бро­сил крылатую фразу Гучков²⁶¹. Но при этом «забыл», что в интервью с журналистами по поводу назначения Протопопова сам заявил: «У Протопопова хорошее общественное и полити­ческое прошлое. Оно целая программа, которая обязывает» ²⁶². Сказано достаточно определенно. Подлинная суть «большого

недоразумения» с Протопоповым состояла в том, что породила Протопопова Дума, та партия, которую возглавлял Гучков. Унтер-офицерская вдова сама себя высекла — вот глубинная причина ненависти Думы и «общественности» к своему недавнему соратнику.

Остальные. Стиль и уровень

Чтобы закончить очерк о «министерской чехарде», следует проследить за судьбой остальных министров. На допросе в Чрезвычайной следственной комиссии Штюрмер, пытаясь до­казать, что Распутин не имел никакого влияния на назначение министров, сослался на имена Н. Н. Покровского, А. А. Бобрин­ского, А. А. Хвостова и А. А. Макарова. Все эти четыре министра, заявил он, были назначены во время его премьерства без всякого участия «старца» ²⁶³. На этот раз в порядке исключения Штюрмер говорил правду. Действительно, назначение Покровского сперва государственным контролером (с 21 января по 30 ноября 1916 г.), а затем министром иностранных дел, Бобринского министром земледелия (с 21 июля по 14 ноября 1916 г.), Хвостова министром внутренних дел (с 7 июля по 16 сентября 1916 г., министром юстиции он был назначен при Горемыкине) и Макарова министром юстиции (с 7 июля по 19 декабря 1916 г.) произошло не только без участия Распутина, но и частью против его воли (Макаров).

Тем не менее при ближайшем рассмотрении довод Штюрмера оказывается несостоятельным. Уже говорилось, что Распутина интересовали не все министерские посты, а только ключевые (а также синод). К второстепенным, с его точки зрения, постам он относился сравнительно нейтрально, допуская здесь некоторую «относительнуюсамостоятельность»самодержца. Против назначе­ния Покровского, например, Распутин не только не возражал, но и полностью его одобрил. «Он (Распутин,—А. А.) очень рад, что ты назначил Покр [овского],— писала царица в ставку 15 сентября 1916 г.— Он находит, что это чрезвычайно мудрое назначение» .

Против Бобринского, одного из признанных столпов реакции, большого царедворца, подчеркнуто лояльного по отношению к «Другу» (в 1916 г. ему было 64 года), у Распутина просто не могло быть возражений. При дворе Бобринского ценили, однако, далеко не так, как, скажем, Маклакова и тем более Протопо­пова ²⁶⁵. Во всяком случае, замена его А. А. Риттихом не вызвала никаких отрицательных эмоций ни у царицы, ни у «Друга». Как свидетельствовал Наумов, Бобринский «в серьезных дело­вых кругах» был мало авторитетен ^2й6.

Подоплека же назначения Хвостова министром внутренних дел, была чисто распутинская, о чем Штюрмер, естественно, предпочи­тал не распространяться Хвостов, как уже говорилось, был верным сателлитом Горемыкина, одним из самых правых минист­ров в его кабинете, за что весьма ценился царем. Но он действи­тельно не терпел Распутина и считал нужным, по его собственно-

му заявлению, подчеркивать отрицательное отношение к «стар­цу»²⁶⁷. По словам Андроникова, Хвостов был «очень почтенный человек, который не пускал к себе Распутина и не кланялся Вырубовой »^26й.

До поры до времени эта «почтенность» царицу и Распутина не беспокоила. Но дело изменилось коренным образом, как только выяснилось, что Хвостов вопреки их настояниям не соглашается прекратить «дело Сухомлинова». Это и решило его судьбу: «он на­доел императрице», показывал тот же Андроников, «и нужно было его ликвидировать» ²⁶⁹. Перемещение на пост министра внутрен­них дел и было формой такой «ликвидации»: «дело Сухомлинова» переходило к новому министру юстиции, а назначение на новый пост, как это все понимали, в том числе и сам Хвостов, носило заведомо временный, точнее, кратковременный характер. Узнав от Штюрмера о своем назначении министром внутренних дел, Хво­стов, по его словам, очень рассердился по поводу того, что премьер преподнес ему «такую пакость», означающую на деле намерение «выжить» его из состава кабинета. Сам царь ему писал, что смот-

270

рит на это назначение «как на временное» .

Отставка с нового поста последовала, однако, быстрее, чем предполагали даже царь и Штюрмер, и причиной тому была снова «в.ина» Хвостова, давшего санкцию на арест Манасевича- Мануйлова. Когда он доложил премьеру, что арестован Мануйлов, «и арестован мертвой хваткой», Штюрмер «побледнел». «Я думаю главным образом это послужило поводом к моей отставке,— кон­статировал Хвостов,— потому что Манасевич-Мануйлов, кроме связи со Штюрмером, имел отношения с Распутиным»²⁷¹.

Макаров, сменивший Хвостова на посту министра юстиции, был действительно назначен вопреки желанию царицы и Распутина, питавших к нему давнюю и прочную антипатию. Вызвано это было тем, что в бытность свою министром внутренних дел Макаров собрал и представил царю материал, разоблачавший Распутина, с тем чтобы удалить его от двора. Это стоило Макарову поста и долгой опалы, которая фактически не прекратилась и в момент нового назначения. На этом назначении, как признавал сам Мака­ров, настоял перед царем Штюрмер ²⁷².

Самое забавное здесь, что Штюрмер выдвигал своего кандида­та в интересах Распутина и царицы. Дело в том, что он и Макаров находились в самых дружеских отношениях и были полными политическими единомышленниками. Макаров входил в ядро поли­тического салона Штюрмера, в Государственном совете они сидели на одних скамьях. Вот на эти личные отношения и рассчитывал Штюрмер. Опираясь на них, он думал добиться от Макарова того, чего не смог добиться от Хвостова,— прекращения дела Сухом­линова; этого так жаждали Распутин и его августейшая покрови­тельница.

Но Штюрмер ошибся. Хотя Макаров и был деятелем крайне · правого направления, но его нравственные и государственные Кри­терии были выше критериев Штюрмера. Макаров отказался к

вящему удивлению и разочарованию своего патрона. Так же посту­пил Макаров с делом Манасевича-Мануйлова, тем самым предо­пределив вопрос о скорой отставке.

Что касается царицы и Распутина, они с самого начала были против какого-либо выдвижения Макарова. Особенно опасались они, что он снова может стать министром внутренних дел. «Наш Друг,— писала царица 29 марта 1916 г.,— очень просит, чтобы ты не назначил Макарова министром * внутренних дел... вспомни, как вел себя во время истории с Илиодором и Гермоге­ном (выступавшими с разоблачением Распутина, за что подверг­лись опале.— А. А.'), кроме того, он никогда не вступался за меня, потому было бы большой ошибкой дать ему подобное назна-

97 4 ^J

чение» .

Назначение Макарова министром юстиции было встречено ца­рицей с нескрываемым бгорчением. «Увы, назначен Макаров (опять человек, враждебно относящийся к твоей бедной старой женушке, а это не приносит счастья),— сообщала она в ставку 16 июля,— и я должна обезопасить.., нашего Друга, а также Питирима», для чего на завтра вызван Штюрмер ²". За день до убийства Рас­путина царица, ссылаясь на мнение «Друга», что Макаров опасен и якобы держит в своих руках Трепова, потребовала скорейшей за­мены его Добровольским ²⁷⁵.

Как свидетельствовал Белецкий, Распутин незадолго до смерти говорил ему, что он не успокоится до тех пор, пока не добьется прекращения дела Сухомлинова, и что императрица и он считают Макарова главным препятствием в осуществлении этой цели. Поэтому «по его Настоянию Макаров будет сменен, и его долж­ность займет М. А. Добровольский, которого он уже рекомендовал

О Т А

вниманию императрицы и государя» .

Чтобы покончить с утверждением Штюрмера о якобы непри­частности Распутина к министерским назначениям, укажем еще на двух министров, которые действительно получили свои посты без санкции последнего. Одним из них был Д. С. Шуваев, сменивший Поливанова и пробывший в должности военного министра с 17 марта 1916 по 1 января 1917 г., другим — А. Ф. Трепов, ставший преемником Штюрмера, а до этого занимавший пост министра путей сообщения, который он получил после отставки Рухлова.

Собственно против Шуваева как такового царица и «Друг» вначале настроены не были. Он их не устраивал только потому, что перебежал дорогу их собственному кандидату — М. А. Беляеву. Поэтому, когда царь 10 марта сообщил: «Наконец-то... нашел за­местителя (в смыслё преемника.— А. А.) для Поливанова — это Шуваев, которому я могу вполне доверять», царица на это известие отреагировала осторожно: «Я много думала б Шуваеве и сомне­ваюсь, способен ли он занимать такое место и сумеет ли выступать в Думе (так, как нужно с ее точки зрения.— А. А.) » ²⁷⁷. Когда Ни­колай И заверил ее в письме от 14 марта, что «добрый, старый Шу­ваев как раз подходящий человек на должность военного минист­ра», так как «он честен, вполне предан, нисколько не боится

Думы и знает все ошибки и недостатки этих комитетов» ²⁷⁸, Алек­сандра Федоровна (а следовательно, и «Друг») была более или менее успокоена.

Однако, когда выяснилось, что Шуваев отказывается выпол­нять просьбы императрицы как незаконные, а также принимать Распутина и уволил с должности помощника военного министра Беляева ²⁷⁹, позиция Александры Федоровны определилась твердо: Шуваева уволить, а на его место назначить Беляева. «Положи­тельно я думаю, что Беляев был бы на месте, а Шув[аев] более пригоден для улажения продов [ольственного] вопроса, так как он прекрасно поставил дела интендантства»,— писала она 17 августа 1916 г.²⁸⁰

Следует отметить, что в данном случае царица, характеризуя Шуваева, была в общем права. Он действительно не годился на роль военного министра. Правда, Беляев подходил к этой роли еще меньше, но это уже был другой вопрос. До своего назначения на министерский пост Шуваев в течение ряда лет был главным интендантом военного министра, а с декабря 1915 г. главным поле­вым интендантом и действительно очень хорошо проявил себя в этом качестве. Более того, он оказался совершенно честным чело­веком, жившим исключительно на жалованье. На фоне возглавлен­ного им ведомства, где коррупция порой принимала легендарные размеры, он поистине казался белой вороной.

Но к должности военного министра ни по образованию, ни по способностям Шуваев совершенно не годился. Как мы помним, его кандидатура была подсунута царю лейб-медиком Федоровым и Ниловым, которые руководствовались исключительно личной не­приязнью к Поливанову. У всех в ставке, писал Шавельский, в том числе и у Алексеева, назначение Шуваева вызвало «искреннее изумление»²⁸¹. Даже в кабинете Штюрмера это назначение «про­извело на всех самое удручающее впечатление» ²⁸².

Когда 15 марта Поливанова уволили, показывал Милюков, на его место был «назначен, к общему недоумению, еще один кан­дидат ниже уровня и ниже элементарного требования — Шуваев... Шуваев очень почтенный человек, его деятельность по интендант­ству всегда вызывала наше сочувствие... Но в качестве военного министра мне совершенно было ясно, что он совершенно не на месте. Человек слишком элементарных понятий и психологии и со слишком малым знанием. Его председательствование в осо­бом совещании (по обороне.— А. А.) производило жалкое, сме­хотворное впечатление» ²⁸³.

Увольнение Шуваева последовало 3 января 1917 г., но, разуме­ется, не по тем соображениям, которые привел Милюков.

Что касается назначения Трепова вместо Штюрмера, то оно явилось следствием известной растерянности не только царя, но и царицы и Распутина, возникшей в связи с известными выступле­ниями в Думе в начале ноября 1916 г. Попытки спасти Штюрмера на посту премьера окончились безуспешно, и надо было срочно его заменить, причем таким человеком, который взял бы на себя

задачу как-то поладить с Думой, не меняя при этом реакционного курса. Подходящего кандидата не оказалось, и царю пришлось ос­тановить свой выбор на Трепове, пользовавшемся репутацией твердого человека и к тому же единомышленника Штюрмера в Государственном совете. Даже царица в какой-то мере понимала неизбежность этого назначения, которое, однако, и ею и царем мыслилось как сугубо временное. 7 ноября Александра Федоровна, ссылаясь на мнение «Друга» и Протопопова, предлагала царю от­править Штюрмера в трехнедельный отпуск, а после того как Дума в декабре будет распущена, он сможет вернуться. На эти же три недели обязанности премьера придется возложить на Трепова, хотя она так и не может осилить своего нерасположения к нему ²⁸⁴. Такое же нерасположение испытывал к Трепову и царь. Обстоя­тельства заставили изменить этот план. Буквально с первого же дня назначения Трепова главой правительства императрица пове­ла против него самую ожесточенную кампанию, особенно когда уз­нала, что Трепов обусловил свое согласие на премьерство от­ставкой Протопопова и удалением Распутина.

«Трепов мне лично не нравится...— писала царица 10 ноября, еще не зная об условиях нового премьера,— и если он не будет до­верять мне или нашему Другу, то, думается, возникнут большие затруднения» ²⁸⁵. «Не подчиняйся такому человеку, как Трепов (которому ты не можешь доверять, которого ты не уважаешь)... Как Тр[епов] и Родзянко ( со всеми злодеями) на одной стороне, так я, в свою очередь, стану против них (вместе с святым божьим Человеком) на другой. Не поддерживай их — держись нас»,— взывала царица к своему супругу 5 декабря, т. е. на другой день после его отъезда из Царского Села, куда его вызвали, чтобы от­стоять Протопопова ²⁸⁶.

Атака велась безостановочно. «Он (Распутин.— А. А.) умоляет тебя быть твердым и властным и не уступать во всем Треп[ову]. Ты знаешь гораздо больше, чем этот человек, и все-таки позволя­ешь ему руководить тобой. Почему не нашему Другу, который ру­ководит при помощи бога?.. Он правильно ведет нас, а ты благо­склонно внимаешьтакому лживому человеку, как Тр [епов] »,— вот что прочитал царь в числе прочего, получив письмо царицы от 13 декабря ²⁸⁷. «Трепов ведет себя теперь как изменник, и лукав, как кошка,— не верь ему»,— писала царица на другой день ²⁸⁸.

Из этих писем видно, что дни Трепова-премьера были факти­чески сочтены уже спустя неделю после того, как он занял свой пост. В тот же день, 14 декабря, царь писал: «Противно иметь дело с человеком, которого не любишь и которому не доверяешь, как Треп[ов]. Но раньше всего,— объяснял он супруге,— надо найти ему преемника, а потом вытолкать его — после того как он сделает грязную работу. Я подразумеваю — дать ему отставку, когда он закроет Думу. Пусть вся ответственность и все затрудне­ния падут на его плечи, а не на плечи того, который займет его ме­сто»²⁸⁹. Трепов пробыл на своем посту ровно пять недель—■ с 19 ноября по 27 декабря 1916 г.

Как же сложилась судьба остальных министров, подвизавших­ся в период «министерской чехарды»? Лишь два министра: мор­ской — И. К. Григорович и финансов — П. Л. Барк, ставшие тако­выми еще до войны (с 1911 и 1914 гг. соответственно), сумели пройти через все Сциллы и Харибды последнего трехлетия и пробыть на своих постах до последнего дня существования цариз­ма. На наш взгляд, исключение из правила в основном было обусловлено двумя причинами: сравнительной «нейтральностью» этих министров по отношению к большой политике и, следователь­но, меньшей заинтересованностью в них Распутина и царицы и, во-вторых, повышенными приспособительными, если так позво­лительно выразиться, свойствами обоих министров по сравнению с некоторыми другими их коллегами. Даже простодушный Шуваев, рассказывая на допросе о раскладе сил в Совете министров, честными и порядочными называл только Покровского и Игнатье­ва, а шедшие сразу за ними, согласно его моральной шкале, Г риго­рович и Барк были людьми, о которых он «затруднялся сказать». Барк, по его словам, вел себя на заседаниях Совета министров «неопределенно, в зависимости от обстоятельств», а Григорович «и так и этак» . Барк, кроме того, как уже отмечалось, был в большой чести у Распутина.

Сравнительно долго (с 9 января 1915 по 27 декабря 1916 г.), по меркам «чехарды», удерживался на своем посту министр народного просвещения граф П. Н. Игнатьев, причем он не только не был распутинцем, но, наоборот, имел прочный авторитет либерала в глазах Думы и «общественности». Это обстоятель­ство, с точки зрения клики, управлявшей страной, было абсолют­ным противопоказанием для пребывания на министерском посту, тем не менее факт оставался фактом — Игнатьев действительно проводил сравнительно либеральную политику по отношению к высшей и средней школе и был последовательным сторонником курса на лояльное сотрудничество правительства с Думой.

Феномен этот объясняется довольно просто. Во-первых, и здесь принималась в соображение второстепенность возглавлявшегося Игнатьевым ведомства по сравнению, скажем, с Министерством внутренних дел, а во-вторых, и это было главным в данном случае, секрет устойчивости Игнатьева объяснялся тем, что царь питал к нему личную симпатию как к бывшему однополчанину. Отвечая на вопрос о том, каковы корни того, что он уцелел на своем посту, несмотря на то что превратил Министерство просвещения в «оазис, на котором отдыхала русская общественная мысль», Игнатьев сослался на то, что «верховная власть» знала его еще 20 лет назад, когда он был солдатом в Преображенском полку, и питала к нему «большую нежность», и вообще у нее «была слабость к бывшим преображенцам».

Несколько раз Игнатьев просился в отставку, ссылаясь то на , помехи, чинимые ему Советом министров, то на невозможность сов­местной работы со Штюрмером и т. д., но каждый раз получал от­каз, причем царь, явно подделываясь под собеседника, пускал

в ход такие фальшивые в его устах аргументы: «неужели Вам не жаль школы?», «Из окопов не бегут» и т. д.²⁹¹

Затянувшееся пребывание Игнатьева на министерском посту было явным диссонансом на фоне политики, проводимой той же «верховной властью». Игнатьев давно раздражал царицу ²⁹², да, по-видимому, и царя. Когда «нежность» иссякла, Игнатьев полу­чил отставку в самой оскорбительной по тогдашним понятиям форме — без причисления куда-либо, без назначения и без рес­крипта ²⁹³. На его место был назначен И. К. Кульчицкий, снискав­ший себе славу крайнего реакционера именно на ниве просвещения еще в довоенные годы (вероятно, для того, чтобы по-настоящему «пожалеть школу»).

Около двух лет, с 6 марта 1915 г. и до конца режима, пробыл на своем посту министр торговли и промышленности князь В. Н. Шаховской. Но тут все ясно: Шаховской, как и Барк, был распутинец. На заседаниях Совета министров, писал Наумов, князь держал себя «нервно и суетливо», а в служебных и законо­дательных кругах не пользовался никаким авторитетом ^2М. Но все это не имело значения: он был «свой» и этим все сказано.