Царизм накануне свержения

«Министерская чехарда» создавала и такие ситуации, когда министры, считавшие себя противниками Распутина, в действи­тельности были назначены с его санкции. Таковыми являлись министр земледелия Наумов и обер-прокурор синода А. Н. Вол­жин, сменившие на этих постах соответственно Кривошеина и Самарина. Однако для обоих не являлось тайной, что их канди­датуры были предложены и проведены Хвостовым и Белецким, людьми, к которым по крайней мере Наумов относился отрица­тельно.

Белецкий в своих показаниях подробно писал о том, как и по каким соображениям он и Хвостов проводили указанную пару. В отношении Наумова существовали два соображения: респекта­бельность, приемлемость его кандидатуры для дворянства, раз­драженного отставкой их лидера Самарина, и деловые качества — способность, как им казалось, если не разрешить, то по крайней мере смягчить продовольственный кризис. В пользу первого сооб­ражения говорили многолетнее пребывание Наумова на посту самарского губернского предводителя дворянства, избрание от са­марского земства в Государственный совет, активная деятельность на дворянских съездах и т. д. В пользу второго — богатство, круп­ное помещичье хозяйство.

Волжина также избрали как фигуру, способную ослабить ре­акцию дворянства на увольнение Самарина и примирить его «с вы­сокими сферами», поскольку, до того как стать директором депар­тамента общих дел Министерства внутренних дел, с коего поста и пересел в кресло обер-прокурора синода, он был губернским предводителем дворянства, губернатором и богатым помещиком старинного дворянского рода ²⁹⁵. Но, кроме того, Волжин являлся еще и свойственником Хвостова, что, с точки зрения последнего, служило не менее важным доводом в пользу его кандидатуры.

И Наумова и Волжина славная пара «проводи,^» испытанным способом — при помощи Андроникова и Вырубовой, которые должны были им обеспечить поддержку, вернее, согласие Распути­на. Андроников «как тонкий человек, знающий высокие сферы», сразу оценил значение кандидатуры Наумова. Вырубову также удалось уговорить, объяснив ей, что, хотя Наумов «на сближение с Распутиным не пойдет... его преданность августейшим особам... сдержит от всяких резких выступлений против Распутина». После этого состоялось свидание троицы с Распутиным, и тот, уже будучи подготовлен своей Са'мой верной поклонницей, дал согласие, заявив, что «его (Наумова.— А. А.) цари любят». Он даже согла­сился, что, если у него будет дело в земледельческом ведомстве, поддержать его просьбу у Наумова. Как потом оказалось, никаких дел у Распутина к Наумову не возникло, -е

Самое трудное было сделано, теперь оставалась задача угово­рить Наумова. Когда последний «выразил ужас от возможности прохождения через посре^ствр Распутина», ему объяснили, как об­стоит дело, и он дал согласие ²⁹⁶,

Но даже Хвостов й Белецкий не знали, что у любивших Наумова «царей.» (а следовательно, и Распутина) существовала ещё своя тайная. причина хотеть его назначения. Дело в том, что Наумов был членом образованной под давлением «обществен­ности» Верховной следственной комиссии под председательством генерала Петрова по расследованию причин поражений русской армии веснбй—летом 1915 г., в которой он вместе с А. А. Бобрин­ским занял резко антисухомлиновскую позицию. Прямо убрать его из комиссии было неудобно. И вот подвернулся удачный выход. Приняв Наумова в связи с его назначением, царь сказал ему, что ценит и приветствует его «как хозяина-практика и живого человека», но одновременно добавил, чтобы тот не забыл срочно подать доклад об освобождении от членства в комиссии. Чтобы сразу взяться за работу, объяснил Николай II свое требование ²⁹⁷.

Сходным образом и теми же людьми был проведен и Волжин; к этому делу подключили и ставленника Распутина епископа Варнаву. Волжин также просил, и ему было обещано «устроить так», чтобы избавить его не только от сближения, но и от знакомства с Распутиным. Но «на сближение» с Андрониковым он легко согласился. Хотя Хвостов и Белецкий, «конечно, понимали», что Волжин не годится на должность обер-прокурора, они решили, что в данном случае это значения не имеет ^29в.

Позже на допросе Наумов, рассказывая о том, как он непочти­тельно обошелся с Распутиным, который все-таки не утерпел и решил составить личное впечатление о новом министре, выразил удивление по поводу той реакции, которую произвел этот элемен­тарный и само собой разумеющийся поступок на его коллег и бюрократические круги. «Все это представилось мне актом про­стым, естественным», а «я сделался каким-то героем». Один из министров сказал Наумову: «Я слышал, что Вы Распутина не впустили к себе в кабинет, я тоже его ненавижу, но тем не

менее я должен был в этом отношении пойти на уступку»²". Все думцы — отдельные лица и депутации — были в восторге от смелости Наумова и приветствовали его за этот шаг ^{30 0}. Однако противоречие «фактический ставленник Распутина — личный его противник» не могло в сложившихся условиях длиться сколько- нибудь долго. Разрешение его также могло быть только однознач­ным — отставка. И Наумов и Волжин пробыли недолго на своих постах: первый — несколько больше полугода (с ноября 1915 по 21 июля 1916 г.), второй — около года (с 30 сентября 1915 по 7 августа 1916 г.). Первый оказался неугодным еще и потому, что считал необходимым сотрудничество с Думой на какой-то минимальной основе и требовал отставки Штюрмера. Второй занял непримиримую позицию к Питириму и, кроме того, противился назначению на должность товарища обер-прокурора князя Н. Д. Жевахова.

Особенно непереносимой для царицы и ее «Друга» оказалась позиция Волжина. «Знаешь, Волжин упорно несносен и не хочет помогать Питириму... боится общественного мнения»,— негодо­вала Александра Федоровна в письме от 7 января. Волжин «совершенно неподходящий человек для занимаемого им поста... работает он исключительно с Влад [имиром] »,— читаем мы в письме, отправленном спустя полгода, 25 июня 1916 г.³⁰¹

Преемником Наумова, как уже указывалось, стал Бобринский (с 21 июля по 14 ноября 1916 г.), а последним министром зем­леделия был А. А. Риттих, с 1912 г. являвшийся товарищем главноуправляющего землеустройства и земледелия. Что же ка­сается последнего обер-прокурора синода И. П. Раева, то его назначение свидетельствует, что царица и Распутин отныне твер­до решили не подвергать этот пост ни малейшему риску. В том же письме, где бранится Волжин за компанию с митрополитом Владимиром, царица всячески хвалит Раева — «это прекрасный человек, близко знающий церковные дела с самого детства... Пожалуйста, не забудь поговорить о нем со Штюрмером». В письме от 9 сентября царица снова хвалит Раева ^{30 2}. Пона­чалу, как показывал Мануйлов, Питирим и Распутин намерева­лись заменить Волжина Кульчицким, тем самым, который затем сменил Игнатьева, но по каким-то причинам эта кандидатура была оставлена, и Распутин рекомендовал другого своего став­ленника — Раева, сына петроградского митрополита Палла­дия ^{30 3}.

9 сентября 1915 г., т. е. вскоре после назначения Волжина, им­ператрица писала царю: «Я сегодня придумала (!) помощника для нового обер-прокурора — кн. Живаха... очень лойялен... согласен ли ты?»³'⁶. Как видим, царица еще не твердо знает фамилию своего кандидата и еще не видела его, но о главном — «лояльности» ей уже сказали. Спустя месяц, 10 октября, она уже делится с царем личным впечатлением: «Жеваха был прелестен... был бы хорошим помощником Волжину».

Однако Волжин был на этот счет другого мнения. При помо­щи разных уловок ему удалось не допустить назначения «пре­лестного Жевахи», что вызвало крайнее раздражение его ав­густейшей покровительницы. Волжину помогло то обстоятельст­во, что по штатам синода полагается только один товарищ обер- прокурора. Жевахова же хотели сделать вторым, а учреждение второй должности требовало санкции Государственной думы, поскольку оно было связано с бюджетным ассигнованием, на что рассчитывать не приходилось. Все попытки царицы обойти это препятствие и преодолеть саботаж Волжина не удались, и вопрос о «Жевахе» пришлось скрепя сердце отложить до того времени, когда непокорный Волжин будет заменен «своим» обер-прокуро­ром. «Я думаю,— писала царица 14 августа 1916 г., за полтора месяца до назначения Раева,— что он (Раев.— А. А.) с Жева- ховым в качестве помощника были бы истинным даром божьим для церкви» ^{30 6}. В сентябре практически одновременно с Раевым Жевахов был назначен, а закон был обойден при помощи слов «исполняющий дела» (товарища обер-прокурора).

Что же представлял собой этот «прелестный Жеваха», кото­рый так понравился Александре Федоровне? Вот как описывает его Шавельский: «Князек он был захудалый; университетский диплом не совсем гармонировал с его общим развитием; дело­витостью он совсем не отличался. Внешний вид князя: несимпа­тичное лицо, сиплый голос, голова редькой — тоже был не в его пользу». Когда умер Питирим, повествует далее протопресвитер, находившийся при нем Жевахов обокрал покойника: взял двое или трое золотых часов и 18 тыс. руб. николаевских денег, зашитых у Питирима в рясе. «И такие грязные субъекты,— восклицал автор,— попадали чуть ли не в кормчие российского церковного корабля!..» «О! Гнусная персона»,— писал он в дру­гом месте ³⁰¹.

Но лучше всего Жевахова характеризует сам Жевахов. «Князек», по выражению Шавельского, ко всему прочему был весьма честолюбив и решил увековечить свое имя, издав в эми­грации обширные воспоминания. Эти мемуары — чудовищная смесь невежества, претенциозности и лживости.

Свои воспоминания Жевахов начинает с рассказа о том, как он ознакомился с докладом некоего полковника О., в кото­ром тот сообщал, как к нему явился во сне святитель Иоасаф (которого Жевахов считал родоначальником рода Жеваховых) и объявил ему, что спасти страну могут две иконы: Владимир-

ской божьей матери в Белгороде и Песчаный образ богоматери в с. Пески около г. Изюма. Эти иконы надо провезти по фрон­там, и они покроют войска «своим омофором от нападений вражеских». Князь пробил все препятствия, в том числе и Ша- вельского, якобы заявившего, что некогда заниматься пустяками, разными снами, и лично привез обе иконы в ставку. Пока свя­тыни находились там, утверждал Жевахов, были только победы, а когда увезли, началось отступление по всему фронту (иконы находились в ставке с 4 октября по 15 декабря 1915 г., т. е. тог­да, когда фронт стабилизировался) ^{30 8}. «То, что другими относи­лось к области фантазии и мистицизма,— писал Жевахов,— то для меня являлось реальной действительностью. Участие в моем назначении св. Иоасафа казалось мне до того очевидным, что я не мог пройти мимо этого факта и заявил обер-прокурору Н. П. Раеву, что прежде вступления своего в должность считаю обязательным для себя поехать к святителю (речь идет о мощах св. Иоасафа.— А. А.) в Белгород за благословением» ^{30 9}.

Среди «лучших людей», по мнению князя, едва ли не первый был Питирим. Но больше всего восторгов вызывала в нем Алек­сандра Федоровна. «Я видел, что только одна императрица от­дает себе ясный отчет в том, что происходит в действитель­ности, что ее проницательный ум и обостренное страданием чутье знают выходы из тупика и что императрица могла бы спасти Россию, если бы к ее голосу прислушивались и не отож­дествляли этого голоса с голосом Распутина». Опубликованная переписка царской четы подтвердила, что для такого отождеств­ления нет никаких оснований. Кстати, царица, по утверждению автора, говорила «на превосходном русском языке без малей­шего даже акцента иностранки»⁰ .

Ахиллесовой пятой в воспоминаниях Жевахова является, несомненно, Распутин, и не только потому, что даже Жевахов не мог полностью отрицать связь «старца» с царицей, но и по­тому, что в его назначении Распутин принимал самое деятель­ное участие. Рассказывая подробно о всех перипетиях, связан­ных с назначением Жевахова, в которые и он внес свой вклад, Белецкий писал: «Назначение князя успокоило и Распутина, ко­торый знал о пожелании князя, относился к нему хорошо и в его прохождении в св. синод видел возможность иметь там своего человека» ³¹

Жевахов, конечно, полностью отрицает какую-либо причаст­ность «старца» к своему назначению, а роль последнего при дворе объясняет как часть заговора «интернационала». «Распу­тин,— с неподражаемым апломбом писал князь,— в момент своего появления в Петербурге, а может быть и раньше, попал в сети агентов интернационала, которые желали использовать полуграмотного мужика, имевшего славу праведника, для своих революционных целей» ³¹². Вот так. Ни много ни мало.

Всех благоглупостей князя просто не перечислить. По его мнению, не только Дума являлась преступным скопищем рево-

люционеров, но и во всех министерствах было «уже 90 процен­тов революционеров, поддерживаемых Думой и прессой, бороть­ся с которыми можно было только пулеметами»³¹³. Не было границ и самодовольству князя. «Думские речи не производят на нас, стоящих у власти, ровно никакого впечатления»,— пи­сал он 3 декабря 1916 г. некоему А. В. Стороженко в Киев³¹⁴. Чувства Шавельского легко понять, когда читаешь такие откро­вения.

Нам осталось кратко охарактеризовать последние три персо­нажа из пьесы под названием «Министерская чехарда», в ко­торой однообразие интриги компенсировалось многообразием действующих лиц.

История с Макаровым встревожила Распутина, и он твердо решил заполучить «собственную юстицию», т. е. сделать минист­ром юстиции своего прямого ставленника. Как свидетельствовал Мануйлов, Распутин в своем кругу «говорил, что нужно, чтобы министр юстиции был свой, что юстиция должна быть своя». Но у него не было под рукой готового кандидата, и тогда из­вестный нам Симанович заявил, что у него имеется «подходящий на такое амплуа человек». Этим человеком являлся сенатор М. А. Добровольский, который, по словам того же Симановича, «пойдет на что угодно, лишь бы быть у власти, так как его денежные дела очень запутаны».

Распутин поехал к Добровольскому знакомиться и составил о нем отрицательное впечатление: «Говорил, что у него глаза мошеннические... что это человек неважный». Но, помимо Сима­новича, на кандидатуре Добровольского настаивал другой близ­кий к «старцу» человек — банкир Д. Л. Рубинштейн, знаменитый «Митька», которому также позарез нужна была «своя юстиция», особенно после того, как его арестовала комиссия Батюшина. Распутину пришлось приложить немало усилий, чтобы добиться его, освобождения,— царица должна была несколько раз про­сить об этом царя ³¹⁵,— но и куш был соответствующий — Рас­путин получил от «Митьки» более 100 тыс. руб. Такого рода аргументы действовали на Распутина неотразимо, и Доброволь­скому было устроено тайное свидание с императрицей.

Все шло по накатанной колее, но вдруг возникли осложне­ния: царица получила сведения, что Добровольский, будучи в се­нате, брал взятки. «И гроши брал, и много брал, сколько ни давали, все брал»,— сокрушался Распутин. Он был до крайности расстроен: «Подумайте, какого рода дело! Симанович-то привел в юстицию заурядного мошенника». Даже «старец» понимал, что такого человека нельзя назначать, а другого, запасного кандидата у него не было³¹⁶. Тем не менее Добровольский был назначен, правда уже после смерти Распутина, 20 декабря 1916 г. (царице, как и ее «Другу», тоже нужна была «своя юстиция»).

В отличие от Добровольского М. А. Беляев являлся не слу­чайным, а давним и прочным кандидатом Распутина, но и он

стал военным министром только после смерти своего покрови­теля— с 3 января 1917 г. Это произошло только благодаря казусу с Шуваевым, не будь его, Беляев сразу бы занял место Поливанова. Последний был ненавидим не только царицей, но и ее супругом, и только крайняя необходимость заставила царскую чету смириться с мыслью о его назначении. Это означало, что, как только производство вооружения более или менее наладится, Поливанов будет отставлен. Сам Поливанов это очень хорошо понимал. За его спиной, писал он, не было поддержки импе­ратрицы и ее «Друга», «трудно поэтому было бы ожидать, чтобы должность военного министра могла быть мне предостав­лена на продолжительное время, и действительно я был осво­божден от нее в марте 1916 года, в ту пору, когда острота в недостаточности военного снабжения... была устранена»³¹'.

Обреченность Поливанова на министерском посту наглядно продемонстрирована в письмах царицы. «Ох, как' мне хочется, чтобы ты избавился от Поливанова, который мало разнится от Гучкова»,— писала она 9 января 1916 г. «Поливанову не надо давать никакого места — пусть он не беспокоит себя»,— читаем мы в письме от 28 января. «Поливанов ведет себя просто как изменник»,— негодует супруга в письме от 6 марта. «Он просто революционер под крылышком Гучкова»,— неистовствует Алек­сандра Федоровна спустя шесть дней ³¹⁸. И т. д. и т. д.

Все это сопровождалось не менее горячими похвалами в честь кандидатов на место крамольного министра. Хорошо бы на место Поливанова, читаем в письме от 9 января, поставить «старого Иванова, если честный Беляев слишком слаб». 12 мар­та Александра Федоровна снова настойчиво требует: «Тебе прежде всего необходим искренно преданный человек, и Беляев подходит, если Иванов слишком упрям». Что касается Шувае- ва, то он «менее джентльмен, чем Беляев»³¹⁹. В понятие «джентльмен» императрица вкладывала смысл прямо противо­положный общепринятому: в ее представлении «джентльменом» был человек, готовый из-за личной преданности принести в жерт­ву государственный интерес, пользу дела, пойти на беззаконие.

В августе кампания давления возобновилась: «Намерен ли ты назначить Беляева военным министром?» — не то спраши­вала, не то приказывала царица в письме от 13 августа. С мне­нием царя о том, что Беляев — «человек чрезвычайно слабый, всегда уступает во всем и очень медленно работает», она реши-

· 39П

тельно не соглашалась .

Что же представлял собой последний военный министр? Да­же Шуваев был о нем весьма невысокого мнения. Беляев, пока­зывал он, человек большой работоспособности, «но он самое большее столоначальник, это удивительно узкий человек»³²¹. Такого же примерно мнения о Беляеве был и Поливанов, в прош­лом его учитель по Академии генерального штаба ³²².

На следователя Чрезвычайной следственной комиссии

С. А. Коренева, занимавшегося делом Беляева, последний произ-

вел самое удручающее впечатление: «...щуплый ... с пугливой походкой, весь съежившийся, растерянный... Вскакивает при каждом вопросе. Хватает за руку и шепчет: „Благодарю Вас, ведь мне бы только в отставку бы поскорее уволиться, да пенсию получить и довольно, только бы пенсию". Таков был этот вче­рашний военный министр». «Форма и форма — вот главное. Со­держание же, во-вторых»,— писал Коренев, характеризуя стиль работы Беляева. Его жизненный катехизис — не касаться жи­вого дела, «чернильная запятая». Но когда дело касалось услуг, «форма» забывалась. «Чтобы угодить царице», Беляев «по ее указанию» в нарушение закона перевел сына Распутина из Си­бири в санитары в Петергоф. По ее же желанию распорядился не обыскивать на границе приезжающих в Россию австрийских сестер милосердия. По соглашению с Протопоповым приказал неподчиненной ему военной цензуре не пропускать в печать отчета о заседании кабинета министров по вопросу о Польше и т. п. ³²³

Последний председатель Совета министров князь Н. Д. Го­лицын занял свой пост, как показывал Протопопов, «по выбору б[ывшей] царицы» ³²⁴. Это верно только в том смысле, что на сей раз ей пришлось решать вопрос о премьере самостоятельно, без помощи «Друга». Но это не значит, что за Голицыным никто не стоял. Он сам признавал, что его назначение «состо­ялось по ходатайству лиц, которые не пользовались ни уваже­нием, ни доверием»*⁵. Голицын имел в виду ту группу самых крайних правых членов Государственного совета, к которой он сам принадлежал. По-видимому, он причислял к ним и Прото­попова. Воейков прямо утверждал, что Голицын был «рекомен­дован Протопоповым»³²”.

Назначение Голицына означало дальнейшее усиление пра­вого курса. «Назначение Голицына и мое утверждение (ми­нистром.— А. А.),— указывал Протопопов,— являются характер­ными признаками времени. Руководство политикой фактически перешло в еще более правый круг. Б [ывший] царь это понимал и сделал этот шаг сознательно» ³²⁷. Эту оценку подтверждает и другой свидетель. «Что же касается последних назначений министров,— записал Андрей Владимирович в своем дневнике 29 декабря 1916 г.,— то Ники сказал Саблину, что он пойдет против общественного мнения во что бы то ни стало и докажет этим твердую власть. Таким образом, он нарочно выбирает лиц, которых общественное мнение не любит и ненавидит»^32в.

Вместе с тем выбор Голицына свидетельствовал о полном тупике, в который завела царизм «министерская чехарда», осно­ванная на принципе «джентльменства» в истолковании Алек­сандры Федоровны. Даже сам Голицын, которого тот же Коре­нев характеризовал как «старого рамолика», «прихрамываю­щего, волочащего ноги подагрика, ничего не помнившего и ни­чего не знавшего» ³²⁹, знал и понимал, что он совершенно не подходит на предложенную роль. «Я поник головой, так был

ошеломлен»,— вспоминал он, когда царь сказал, что хочет сде­лать его председателем Совета министров, показывал Голицын. «Совершенно искренно и убежденно говорил я, что уже устарел (Голицыну было 66 лет.— А. А.)... признаю совершенно неспо­собным». Голицын был уверен, что после такой автохарактери­стики царь откажется от своего решения, но спустя два дня получил указ о своем назначении ^j30. Как свидетельствует Род-, зянко, на его вопрос Голицыну, зачем он согласился занять пост, абсолютно ему противопоказанный, последний ответил: «Я совершенно согласен с Вами. Если бы Вы слышали, что я наговорил сам о себе императору; я утверждаю, что если бы обо мне сказал все это кто-либо другой, то я вынужден был бы вызвать его на дуэль»³³¹. Голицын был премьером ровно два месяца — с 27 декабря 1916 по 27 февраля 1917 г. Революция избавила старика от тяжкого бремени.

Последствия «министерской чехарды» для царизма были ка­тастрофическими. Авторитет власти не только в народе, не толь­ко в господствующих классах, но и в самом государственном аппарате близко подошел к абсолютному нулю. «Если при Ма­карове кабинет министра (внутренних дел.— А. А.) потерял для меня всякий страх, при Маклакове — серьезность, то при Щербатове он сделался каким-то нелепым местом, куда нужно было только возить бумаги, чтобы получить подпись»,— писал известный нам Муратов ³³². А ведь Щербатов подвизался еще в «дочехардовскую» эру. Да и сами министры не чувствовали себя таковыми, понимая, что они калифы на час. Новые минист­ры, отмечал в своем дневнике Пуришкевич, не переезжают даже на казенные квартиры ³³³. «В ведомствах,— писал Родзянко,— устраивались при назначении нового министра пари или нечто вроде тотализатора на срок пребывания данного лица у вла­сти»³³⁴.

Джунковский, который в свой дневник «тащил» все, что ка­залось ему интересным, записал ходивший в Петрограде по рукам «отчет о скачках», в котором под видом лошадей были выставлены все тогдашние претенденты на посты председателя Совета министров и министра внутренних дел. Вот характеристи­ка некоторых «лошадей» из этого отчета: «„Толстяк" — густой караковый жеребец орловской породы от Губернатора и Думы. Камзол и рукава черные». Нетрудно догадаться, что речь здесь идет о Хвостове. «Подхалим» без аттестата (т. е. беспород­ный.— А. А.) от «Хама» и «Подлизы»—это Белецкий. Штюр- мер «в отчете» характеризовался как «Первач» — рыжий жере­бец завода Б. В. Ш. от «Серьезного» и «Правой». Цвета черные. В «отчете» перечисляются «Крыж»—Крыжановский — от «Ба­калавры» и «Конституции», «Думский любимец»—князь Вол­конский — от «Дурака» и «Интриги» и др. ³³⁵ Муратов утверж­дал, что автором «бегов» ³³⁶ являлся он, но, скорей всего, это было коллективное творчество, так как сам Муратов также фигурировал в «бегах» ³³⁷.

Совершенно очевидно, что подобные меткие и злые характе­ристики были реакцией не только на частую смену министров, но и на самих министров, оценкой их деловых и моральных качеств. Карабчевский, вспоминая эпоху Александра III, писал, что на всех государственных ступенях «1 es prochvostis» уже тог­да «брали верх»³³". Современники последнего царствования по­нимали, что прежние времена были просто идиллическими по сравнению с теперешними. «И в былые времена на эти посты (министров.— А. А.), быть может, попадали люди не вполне безукоризненной честности,— писал по этому поводу другой ме­муарист,— но всем известных мошенников раньше конца столе­тия мы на них не видели... Я мог бы привести еще много современных типов. Но довольно. А то воспоминания будут не воспоминаниями, а зоологическим садом, в котором отсутствуют только львы и орлы»'⁵ .

Естественно, что «les prochvostis», ставшие хозяевами поло­жения, наложили печать на работу всего правительственного аппарата, полностью определили его стиль и уровень. Можно с уверенностью утверждать, что начиная с «эры» Хвостова — Штюрмера Совет министров как единое целое практически пере­стал существовать. В нем образовалось некое полуконспиратив­ное ядро — правительство в правительстве, которое и принимало все действительно важные решения в тайне от остальных ми­нистров, узнававших о них.

Как показывал Наумов, на квартире у Штюрмера происхо­дили «тайные заседания» группы министров, обсуждавших во­просы борьбы с «гидрой»—Земским и Городским союзами. Ряд вопросов, которые вдруг возникали в Совете министров, гово­рил он в другом месте, «были для некоторых министров, в част­ности для меня, обычно полной неожиданностью. Мы совершен­но не знали... как высшая политика фабрикуется». Только часть министров «была близка к первоисточнику высшей политики» ³⁴⁰.

То же самое говорил и Покровский. «Во время председа­тельствования Штюрмера,— указывал он,— Совет министров производил на меня такое впечатление, как будто он все более превращался в старый комитет министров, то есть в присут­ственное место для решения текущих дел... а политика ведется не в Совете министров, а где-то за пределами Совета мини­стров», помимо него, лишь некоторыми его членами³⁴¹.

По свидетельству Игнатьева, «маленький» Совет министров начал функционировать еще при Горемыкине, но окончательно оформился при Штюрмере. Под предлогом необходимости коор­динации деятельности министерств, связанных со снабжением армии, был создан под председательством главы кабинета «такой коллектив, который был сильнее Совета министров». Он фактичес­ки решал все вопросы, а остальных министров «совершенно от­странил». В Совет министров вносились только «бесспорные» воп­росы, т. е. малозначащие ³⁴².

Но если споры, паче чаяния, все же возникали, то журнал

заседания, как показывал Покровский, фальсифицировался по указанию Штюрмера таким образом, что разногласия из него ис­чезли ³⁴³. «Там были большие стилисты»,— замечал по этому по­воду Наумов ³⁴⁴. Надо дойти до крайней точки падения, чтобы начать культивировать такие методы. Даже Протопопов вынужден был признать, что Штюрмер был «председателем в Совете ми­нистров, но не председателем Совета министров», а сам Совет «был разбит на кусочки» ³⁴⁵.

Но и «малый совет», осуществлявший директивы царицы и Распутина, отнюдь не отличался сплоченностью. Участники клики все время интриговали и следили друг за другом. Дело дошло до того, что Мануйлов убедил Штюрмера в необходимости создать при председателе Совета министров «как бы особый сверхдепартамент полиции». Это учреждение, по словам Белец­кого, мыслилось «как совершенно законспирированное» от всех высших правительственных лиц и установлений, «в том числе в особенности от департамента полиции», с большими средствами и огромной агентурой. В' сферу его деятельности должно было попасть решительно все: положение внутри страны, внешняя поли­тика, торговля и промышленность, печать русская и заграничная, министерства и законодательные палаты, настроения армии и фло­та, широко поставленный контршпионаж. Идея эта понравилась Распутину и «была близка к осуществлению Штюрмером», и толь­ко арест Мануйлова, а затем и отставка самого Штюрмера поме­шали ей осуществиться ³⁴⁶.

Не могло быть, конечно, и речи о единой согласованной прави­тельственной программе. Штюрмер вообще считал принципиально недопустимым для правительства монархической страны следовать какой-то определенной программе. «Одна есть программа,— заявил он на допросе,— власть, которой каждый из нас в свое время присягал» ³⁴⁷. Голицын тоже признал, что никакой програм­мы у него не было ³⁴⁸. Протопопов на допросе лепетал о том, что в первую очередь он ставил своей задачей наладить «продоволь­ственное дело» и дать «движение» еврейскому вопросу.

Идею о «еврейском равноправии» подсказал Протопопову его друг и советчик Курлов. Как истый жандарм, он был убежден, что революцию в России делают евреи, недовольные «чертой осед­лости» и другими ограничениями, и если эти «стеснения», хотя бы частично ликвидировать, большинство их превратится в лояльных российских обывателей. Характерно, что другой высокопоставлен­ный полицейский — Белецкий занимал в еврейском вопросе точно такую же позицию, как Протопопов и Курлов. В специальной записке на имя царя он призывал последнего в порядке «высо­чайшей милости» упразднить «запретительные нормы» в отноше­нии евреев, мотивируя необходимость этого шага двумя соображе­ниями: мера эта будет способствовать упрочению престижа царской власти и произведет хорошее впечатление в странах-кре- диторах, особенно в Америке (где судьба займов во многом за­висела от еврейских банкиров) ^з49.

В так называемой «предсмертной записке А. Д. Протопопова», опубликованной Петром Рыссом, экс-министр пытался изобразить дело таким образом, что у него была продуманная и цельная программа деятельности. Помимо продовольственного и еврейско­го вопросов, он еще.называет законопроект о выборном духо­венстве, разработанный в синоде по его инициативе в результате соглашения с Раевым и при поддержке Питирима. Согласно проекту, священники выбирались приходами, содержание они должны были получать от казны, плата за требы запрещалась ³⁵⁰.

. Самым интересным с точки зрения характеристики государст­венных потенций Протопопова, а заодно и царской четы был его проект, изложенный в памятной записке на имя царя и направ­ленный, по его словам, на то, чтобы «в известной мере развить существовавшую русскую конституцию». Надо полагать, этот про­ект представлялся Протопопову остроумным ходом, выбивающим из рук «Прогрессивного блока» его главное оружие — Ми­нистерство общественного доверия.

Проект состоял из трех основных пунктов: 1) Думе и Государ­ственному совету предоставлялось право вносить запросы и голо­совать не только по вопросу незакономерности действий тех или иных министров и главноуправляющих, но и по вопросу о нецеле­сообразности их действий; 2) в случае, если закрытым голосова­нием в две трети кворума Думы действия министра будут осуж­дены, следует вторичное голосование, предлагающее дать этому министру объяснение перед «особым Верховным судилищем», со­стоящим из сенаторов и членов Государственного совета и Думы, а также почетных опекунов, членов Военного совета или других лиц, назначенных по высочайшему повелению; 3) постановление «судилища» идет «на высочайшее благовоззрение».

Даже царь оценил всю прелесть этого «конституционного» перла, вышедшего из-под пера вчерашнего октябриста. Царю «понравилась моя мысль», писал Протопопов, потому что поста­новление «судилища» «еще не предрешало его (царя.— А. А.) резолюции».. Согласно проекту, выбор у царя был достаточно широк: он мог направить дело к доследованию, оправдать обви­ненного министра, ограничиться замечанием, или выговором и, наконец, удалить. По мнению самого Протопопова, его проект был хорош тем, что «ставил право запросов законодательных учреж­дений весьма на реальную почву, не умаляя юридически права верховной власти». Царица, в свою очередь, «находила, что этот шаг возможный, хотя и серьезный». Царь поручил разработать проект двум сановникам-юристам, сказав, что «дело это с'пешное». Однако из-за «технических трудностей» (?) они это задание не выполнили ³⁵¹.

В конечном итоге вся «позитивная» политика по отношению к стране и Думе свелась к приемам мелкой хитрости, ничего не значащих жестов и другим подобным ухищрениям. Прекрасное представление о характере такой политики дает один полицейский документ, составленный в недрах департамента полиции в конце

1915 г., с характерным заголовком: «Что делать?». Документ не подписан, но на нем явно лежит отпечаток личности тогдашнего главы ведомства Хвостова.

Ссылаясь на «крайне напряженное настроение всех кругов общества», автор записки проводит мысль о необходимости симу­лировать хорошее отношение, готовность пойти на реформы, на де­ле не давая никаких реформ. Успокоение масс и Думы, уверял авэ тор записки, «может быть достигнуто ценой очень незначительных уступок, осуществлением мер, которые явились бы, так сказать, лишь намеком на реформы... Цель этих уступок в мелочах именно громкое демонстрирование благожелательности правительства, и, чем громче, чем широковещательнее будет это демонстрирование* тем надежнее и вернее результаты». Далее шли конкретные со­веты по различным аспектам политики. Так, например, рекомен­довалось незамедлительно созвать Думу, поскольку дальнейшая отсрочка «таит в себе большую опасность», но одновременно ввести цензуру думских речей президиумом Думы, «строгое наблю­дение за газетами», дающими отчет о заседаниях Думы, и т. д. Об амнистии «менее всего может быть речи в данный момент», так как она укрепила бы положение и силы левых партий, но если бы была освобождена, например, «бабушка русской рево­люции» Брешко-Брешковская, это произвело бы «прекрасное впе­чатление». Аналогичные рекомендации давались по польскому и украинскому вопросам, в отношении земских и городских союзов и т. д. ³⁵².

начиналась именно с указания на то, что мысль об «областном» начале возникла в Ярославле еще в 1899 г. и разработана в своих «главнейших частностях» уже в 1900 г. ³⁵⁴.

На этой записке царь наложил следующую резолюцию: «Разра­ботать теперь же законопроект об областном управлении и внести на рассмотрение законодательных собраний ко времени осеннего созыва их» ³⁵⁵.

Когда А. А. Хвостов получил эту резолюцию, он, естественно, стал искать законопроект и материалы к нему, но не обнаружил их ни в Совете министров, ни в собственном Министерстве внутренних дел, ни даже в Ярославле. Наконец он «узнал от автора доклада (т. е. памятной записки на имя царя.— А. А.) Гурлянда, что никаких материалов и законопроектов не нужно, так как цель его была занять внимание Государственной думы и ин­тересными (?!) разговорами отвлечь от других, более важных предметов». Вопрос не был внесен в Думу только потому, что Хвостов заявил, что он на «эту игру... не согласен», и добился у царя разрешения не исполнять его резолюции. Однако свое согла­сие царь обусловил требованием «все же заняться этим делом» ³⁵⁶.

В конечном итоге все эти жалкие уловки оборачивались са­мообманом и прямым, сознательным обманом верховной власти, целью которого было уверить царскую чету, что хотя в стране положение сложное, но оно никакой серьезной опасности для ре­жима не представляет. Примером подобного самообмана являет­ся приведенная история с проектом областной реформы, ибо совершенно очевидно, что Дума не поддалась бы на такой примитивный трюк, будь соответствующий законопроект вне­сен. Тот же Штюрмер уверял Наумова: у него такие хорошие отношения с Думой, что он не может назвать их «иначе как симфонией», что привело собеседника, знавшего истинное отно­шение Думы к Штюрмеру, в совершеннейшую ярость ³⁵⁷. Что же касается введения в заблуждение царскую чету, то здесь пальма первенства принадлежала Протопопову.

Так, например, незадолго до революции Протопопов предста­вил на имя царицы доклад, который состоял в основном из вы­держек и заявлений черносотенных организаций об обреченности революции (народ не допустит и расправится с революционерами). На вопрос в следственной комиссии, верил ли в это сам Протопо­пов, тот ответил отрицательно. На вопрос, зачем же тогда он послал такой доклад, ответ был дан следующий: «Хотел успокоить царицу и царя» ³⁵⁸. Если к этому прибавить, что сам Протопопов инструктировал черносотенных главарей по части присылки по­добных телеграмм и писем, картина будет полной.

Не менее характерен другой пример, связанный с арестом ра­бочей группы при Центральном военно-промышленном комитете. Протопопов лично выпросил санкцию царя на этот арест, сказав ему, что он расценивает эту группу как «центральный» и, разу­меется, революционный орган рабочих всей России, как «повторе-

ние организации Хрусталева-Носаря в 1905 году» (т. е. как Пет­роградский совет 1905 г.). За арест секции Протопопову в Царском Селе был «поставлен плюс»³'"'-’. Но Белецкий как профессионал был уязвлен до глубины своей полицейской души таким диле­тантством, выдаваемым за политическую дальновидность. «Я не­вольно покраснел и за Протопопова, и за департамент полиции», когда прочел официальное сообщение об аресте, где «простая ликвидация» выдавалась как борьба с вновь народившемся Сове­том рабочих депутатов. Арест свидетельствовал, по его мнению, о полном бессилии Протопопова перед действительными противни­ками существующего строя ³⁶⁰.

К сказанному следует добавить, что министры обманывали не только царя, но и друг друга и своих единомышленников, руководствуясь соображениями местничества и соперничества. Тот же Протопопов, по его собственному признанию, утаил однажды важные сведения не только от царя, но и от военного министра и председателя Совета министров, которым был обязан эти сведения сообщить. Царю он их не сообщил, потому что «не хотел передавать ему неприятное», военному министру — потому, что «не любил Шуваева», а Голицыну «не давал всех сведений», потому что «хотел быть более осведомленным, нежели он, при докладах царю»³⁶¹.

Штюрмер в бытность свою премьером также из карьерных соображений не передавал царю записки Римского-Корсакова, активного участника его салона и полного единомышленника, в которой крайние правые требовали дальнейшего ужесточения реакционного курса. Ее позже, незадолго до отставки Штюрмера, передал царю Голицын ³⁶².

Надо ли доказывать, что «министерская чехарда» оказалась самым разрушительным образом на работе всех звеньев государст­венного аппарата, и до этого демонстрировавшего крайний бюро­кратизм, нерасторопность, неудержимую тягу к коррупции и дру­гие подобные качества? Еще до «министерской чехарды» Криво- шеин на одном из первых скрытных заседаний Совета министров жаловался на безделье чиновников, на то, что часто в департамен­те не встретишь ни одной души в рабочее время. «Государство,— возмущался он,— находится на пороге, быть может, непоправимой катастрофы, и его служащие не имеют права предаваться ниче­гонеделанию». В результате было решено ограничить неприсут­ственные дни воскресеньями и двунадесятыми праздниками ³⁶³, но вряд ли сами министры надеялись на то, что эта мера что-нибудь изменит. ,

Климович на допросе говорил, что он за все время пребывания на посту директора департамента полиции не получил от своего министра ни одного руководящего указания. «В этом-то была вся горесть службы,— пояснял он,— что я тщетно просил Христом богом дать мне какие-нибудь общие директивы...» и не получал их ³⁶\ Щербатов, в свою очередь, отрицательно характеризовал личный состав Министерства внутренних дел, который возник

в результате неделовой системы подбора ³⁶⁵. «Все как катилось по наклонной плоскости, так и продолжало катиться»,— дал свою оценку ситуации в связи с «министерской чехардой» другой быв­ший министр внутренних дел, А. А. Хвостов ³⁶⁶. Так обстояло дело в отношении ведомства, которое с точки зрения царизма являлось главным, особенно в обстановке развивавшегося и углуб­лявшегося революционного кризиса.

В провинции, разумеется, было не лучше, тем более что, как писал Муратов, «была не только министерская, но и вообще чиновничья чехарда» ³⁶⁷.

В связи с отставкой А. Н. Хвостова «Новое время» писало: «За истекшее полугодие с небольшим происходит уже двенадцатая смена на министерских постах вообще и третья в Министерстве внутренних дел». В течение года на 167 должностях генерал-гу­бернаторов и вице-губернаторов состоялось 87 перемещений. «Целый звездный дождь сановников, падающих, перемещающихся и совершенно сходящих с бюрократического горизонта!» — восклицала газета. Это «зрелище внушает тревогу»: государствен­ная служба превратилась в нечто вроде проходного двора и «утра­тила под собой твердую почву. Изолированная от народа бю­рократия уже не может больше держать на своих плечах всю тяжесть правительственной власти» ³⁶⁸.

Спустя полгода та же газета с еще большей тревогой отмечала пагубность «министерской чехарды». Смена министров начиная с конца 1915 г., говорилось в статье «Болезнь власти», «превра­тилась в своего рода систему управления». Средний срок пре­бывания на посту министра юстиции — 4,5 месяца, внутренних дел — 3. «Беспрерывная смена министров — это, конечно, только внешний симптом внутренней болезни государственного орга­низма... Все больше и больше разверзается пропасть между народом и бюрократической властью... Страна направляется по курсу без компаса и карты» ³⁶⁹.

То же писала и кадетская «Речь». «Можно себе представить его (чиновничества.— А. А.) отношение к своим обязанностям теперь, когда потеряно важнейшее преимущество государственной службы — устойчивость, когда каждый чувствует себя калифом на час»,— говорилось в одной из передовых ³⁷⁰ . Раньше при встрече спрашивали: что нового? Теперь задают вопрос: кто уходит? — писал Л. Львов в статье «Положение дел»³⁷¹. «Разруха управле­ния»,— делался вывод в еженедельном обзоре в связи с назначени­ем Голицына, Добровольского и Кульчицкого ³⁷².

Реакция «общественности» на «чехарду» и распутинщину до­вольно точно выразила следующая крылатая фраза, имевшая широкое хождение: «Прежде мы были боголепны и победоносны, а теперь хвастливы (от Хвостова.— А. А.), распутны и горе­мычны».

В свете изложенного возникает весьма существенный вопрос: неужели у царя так атрофировалась способность оценки обстанов­ки, настолько была искажена ориентация, наконец, потеряны

чувство опасности и инстинкт самосохранения, что он не отдавал себе отчета в происходящем, в грозящих последствиях «ми­нистерской чехарды»?

Вопрос этот тем более уместен, что, как было показано выше, не было недостатка в предостережениях о грозящей опасности приближения революции, исходивших из самых разных источник ков, начиная от великих князей и кончая британским послов, с мнением и оценками которых нельзя было не считаться хотя бы потому, что они диктовались собственными кровными интере­сами. Кроме того, за спиной царя, каким бы ограниченным и сла­бовольным он ни был, стояло два десятка лет управления страной, неизбежно связанного с приобретением каких-то навыков госу­дарственного управления, хотя бы и минимальных, но все же достаточных, чтобы отличать критическую ситуацию от нор­мальной.

Какие-то проблески понимания время от времени появлялись. Это видно уже из цитированных нами писем царя, в которых он, например, необходимость отставки Протопопова и непригодность на пост военного министра Беляева обусловливал прежде всего отсутствием у них деловых качеств. 16 августа 1916 г. царь пи­сал: «От всех этих перемен голова идет кругом, по-моему, они происходят слишком часто. Во всяком случае, это не очень хорошо для внутреннего состояния страны, потому что каждый новый человек вносит также перемены и в администрацию» ³⁷³. Проти­воречие между принципом «джентльменства», по которому под­бирались министры, и принципом компетентности, по которому следовало подбирать их во всякое время, а тем более во время войны, было настолько явным, что тревожило даже императрицу и «Друга», целиком озабоченных подыскиванием «джентльменов». В связи с этим царь предпринял даже несколько шагов, на­правленных на то, чтобы соединить оба принципа.

О первой такой попытке мы узнаем из воспоминаний С. Е. Кры- жановского. В 20-х числах декабря 1916 г. около 12 часов ночи автору воспоминаний позвонил инженер Балинский с просьбой принять по срочному делу. Смысл дела состоял в следующем. Он, Балинский, имеет поручение от статс-дамы Е. А. Нарышкиной, которая, в свою очередь, исполняет поручение царицы, пославшей ей телеграмму из ставки (и, следовательно, согласовавшей свою акцию с царем) с требованием организовать встречу Крыжа- новского с Распутиным, с тем чтобы последний сообщил ей свои впечатления о нем. В зависимости от него в ставке будут иметь суждение о перемене состава правительства (т. е. о назначении Крыжановского председателем Совета министров). Когда, если ве­рить Крыжановскому, он ответил отказом, ему было заявлено, что этот отказ в ставке предвидели, и поэтому он, Балинский, предла­гает провести встречу у него в доме, причем Распутин только пройдет через комнату, где он будеть сидеть. Крыжановский отказался и от этого варианта, и с этим посланец уехал.

Через несколько дней к Крыжановскому несколько раз заез-

жал Питирим, но не заставал, и тогда он сам решил поехать к митрополиту. «Митрополит сказал, что государь поручил ему переговорить со мной доверительно о следующем. Его величество озабочен приисканием подходящего лица на должность председа­теля Совета министров, которую он находит необходимым по об­стоятельствам военного времени соединить непременно с долж­ностью министра внутренних дел. Он имеет в виду несколько кандидатов, но, прежде чем решить, к кому обратиться, желает заранее знать отношение их к некоторым вопросам, чтобы избе­жать затем неприятных разговоров, так сильно, по словам митро­полита, надоевших его величеству. Этими вопросами являются, продолжал владыка, отношение к Протопопову — раз и к „извест­ному лицу" — два, т. е. к Распутину? — спросил я.— Да, и к Гри­горию Ефимовичу».

Далее состоялся следующий диалог. Крыжановский ответил, что Протопопова он считает «человеком совершенно ничтожным... не способным быть не только министром, но и делопроизводителем в любом министерстве. Он не более как пустое место». Сам по себе он «совершенно безвреден», но отношение к нему со стороны бывших думских друзей «делает пребывание его в среде прави­тельства совершенно нежелательным».

В ответ на это митрополит «пояснил», что царь «сам сознает непригодность Протопопова как министра, но не считает возмож­ным теперь же его уволить», так как это увольнение будет воспри­нято как капитуляция перед Родзянко и К°. Поэтому царь хочет отставку Протопопова с поста министра внутренних дел «не­сколько отсрочить» и сделать его министром иностранных дел. Крыжановский возразил, что такое решение совершенно невоз­можно, поскольку даст новую пищу о сепаратном мире: Протопо­пов — болтун, его болтовня причинит величайшие осложнения. Поэтому он предпочел бы, если станет премьером, оставить Про­топопова на некоторое время в теперешней его должности, но с правом самому избрать ему товарищей министра, которые и будут управлять министерством до его отставки. Что же касается Распутина, то это частное дело царской четы, но и здесь он, Крыжановский, настаивает на том, чтобы «старец» никуда не лез и не похвалялся, а на первых порах должен уехать из Петрогра­да. Но главное, что он требует,— это разрешить ему обезвредить круг проходимцев, эксплуатирующих Распутина, и, кроме того, согласие царя на некоторые меры.

Меры эти сводились к следующему: 1) кроме военных минист­ров и министра двора, право на всеподданнейшие доклады получа­ет только премьер; доклады же министров делаются только в Совете министров и в крайнем случае лично царю, но все равно в присутствии главы правительства; 2) Петроград изымается из ведения военных властей и передается гражданской администра­ции; 3) наиболее надежные части гвардии возвращаются в столи­цу; 4) немедленно образуются специальные полицейские батальо­ны из отборных второсрочных солдат, свободных от посылки на

фронт. Эти меры, добавлял автор, «как бы висели в воздухе».

Митрополит все эти условия записал, а через некоторое время уже сам Распутин через посредника просил Крыжановского о встрече, но снова получил отказ. Через несколько дней Питирим привез ответ, который фактически означал отказ, и на этом пере­говоры двора с Крыжановским были закончены. Когда он вскоре после убийства Распутина был с докладом у царя, последний об этих переговорах не обмолвился ни словом ^Ъ1А.

Крыжановский в бюрократических кругах столицы имел репу­тацию умного, делового и твердого человека, крайне правого по своим убеждениям. Казалось бы, лучшей кандидатуры в столь ответственное для режима время нельзя было и желать. Тем не ме­нее он не подошел, и именно потому, что был умен и деловит. Ком­петентность (и ее обеспечение определенными полномочиями и условиями) тут же, как мы видели, приходила в противоречие с устремлениями двора и Распутина, как бы скромен и умерен ни был в своих требованиях тот или иной толковый кандидат. На нем ставили крест и делали новую попытку.

Другая такая попытка была связана с Григоровичем. Как рассказывает адмирал Бубнов, мысль о том, чтобы сделать премье­ром морского министра родилась в морском штабе верховного главнокомандующего и была с радостью поддержана «всеми бла­гомысленными людьми в ставке». Действовать стали через Сабли­на и начальника походной канцелярии Нарышкина. Они согласи­лись довести возникшую идею до царя, который встретил ее «весьма благоприятно»'*'⁵.

О дальнейшем развитии событий мы узнаем из воспоминаний самого Григоровича. В ноябре 1916 г., когда он приехал в Мо­гилев, адмирал Русин сообщил ему, что царь объявил о своем решении назначить его, Григоровича, председателем Совета ми­нистров, и общая просьба к нему— не отказываться. Григорович решил согласиться при условии немедленного удаления некоторых министров (иностранных дел, внутренних дел, торговли, путей сообщения, народного просвещения и юстиции). Однако за обедом царь ему ничего не сказал, кроме того, что примет с докладом. Во время доклада также ничего не было сказано, а на утро Григорович узнал, что председателем Совета министров назначен Трепов’. «Какая произошла перемена и какая была причина,— меланхоли­чески заключал Григорович,— осталось неизвестно, знаю только одно и со слов одного из членов Г. думы, что они все мечтали о моем назначении председателем Совета министров, зная в то же время, что я не потерплю некоторых министров и составил бы кабинет из деловых людей; ни о каком ответственном министерст­ве они не мечтали — им нужен был человек, к которому они питали доверие» ³⁷⁶. Именно это намерение Григоровича и отношение к нему Думы и стали теми причинами, которые заставили царя в последнюю минуту дать отбой и остановить свой выбор на Трепо- ве — последний по сравнению с Григоровичем запрашивал мень­ше, вернее, ничего не запрашивал. При всей нелюбви царской четы

к Трепову он все же был предпочтительнее человека, который намеревался очистить кабинет от явных распутлнцев и составить правительство из лиц, приемлемых для Думы ³⁷⁷.

Третьей «деловой» кандидатурой на пост председателя Совета министров был Щегловитов, причем о нем речь как о возможном премьере возникала в «высших кругах»,-т. е. у царицы и Распути­на, дважды. С точки зрения последних, Щегловитов являлся самым подходящим кандидатом, поскольку представлял собой сочетание убежденного крайнего реакционера и действительно ум­ного, образованного и делового человека, что в лагере реакции в то время было редкостью. Царь держался о нем самого высокого мнения. Как свидетельствовал Протопопов, царь, узнав от него, что он чаще всех советуется с Щегловитовым, сказал: «Это хорошо, он человек опытный и большой государственной мудро­сти»³⁷⁸.

Помимо этого, у Щегловитова по сравнению с Крыжановским и Григоровичем было еще одно огромное преимущество — он нисколько не возражал против знакомства и сближения с Распу­тиным. Незадолго до отставки Горемыкина, когда участь последне­го как премьера была уже фактически решена, но не был еще окончательно решен вопрос о преемнике, Распутин, кроме Штюр- мера, подумал и о Щегловитове. Посредником выступил Белецкий, сообщив Щегловитову о желании Распутина с ним познакомиться, что, по его мнению, означало «рано или поздно призыв снова к власти». Щегловитов охотно согласился, попросив только, чтобы посещение его Распутиным осталось в тайне от Хвостова ³⁷⁹. Сам Щегловитов объяснял на допросе согласие на эту встречу иск­лючительно любопытством, но это, конечно, не так. Он вынужден был признать, что Распутин приехал к нему с совершенно конк­ретной целью—уговаривал «вернуться в прежнее положение», т. е. снова войти в состав правительства, на что якобы он, Щег­ловитов, отвечал отказом³⁸®. Председателем Совета министров стал, однако, Штюрмер: царица и «Друг» в конечном итоге пред­почли деловому и умному Щегловитову человека с прямо проти­воположными качествами.

Но после отставки Штюрмера они снова вернулись к этому проекту. На этот раз в качестве посредника выступил известный правый журналист Сазонов, один из ближайших друзей Распу­тина. Он явился к Щегловитову и стал горячо уговаривать его стать премьером, прибавив к этому, что вопрос о его свидании с Распутиным — «это вопрос решенный». Свидание состоялось на квартире у Сазонова, и Распутин, по выражению Щегловитова, «точно помешанный», все время повторял: «Председателем, пред­седателем!» Распутина горячо поддержал хозяин квартиры, угова­ривая согласиться: «Вам нужно только добиться диктаторских полномочий»— и все будет в порядке, объяснял он ³⁸¹.

И на этот раз Щегловитов не стал премьером — ему предпочли ненавистного, но зато менее умного Трепова. Щегловитов не стал премьером и после отставки Трепова. Максимум, на что пошла

царская чета,— это сделала Щегловитова председателем Госу­дарственного совета, предоставить ему пост главы правительства она так и не решилась.

Показательно, что все три перечисленные попытки (не счи­тая первой попытки с Щегловитовым) были предприняты одновре­менно— в ноябре 1916 г., т. е. в один из самых напряженных и острых для царизма моментов, связанных с известными речами думских лидеров и последовавшей за ними отставки Штюрмера. Несмотря на критическую ситуацию, колебания были недолгими и поверхностными. «Джентльмены» по-прежнему продолжали уп­равлять страной, пока их не по-джентльменски попросила вон Февральская революция.

Из всего изложенного следует, что увольнение министров- «забастовщиков» и «министерская чехарда» не являются обычной практикой избавления от неугодных министров, с одной стороны, и их частой сменой — с другой, а представляют собой факт принципиального порядка, качественный сдвиг в природе и ха­рактере официального правительства и царизма в целом, сдвиг, который принято обозначать термином «разложение». Какие же основные признаки и параметры разложения прослеживаются на базе приведенного материала, как можно их охарактеризовать, хотя бы в первом грубом приближении? На наш взгляд, его ос­новные компоненты следующие.

Принцип государственного управления (под которым в дан­ном случае понимается управление в наиболее общих интересах господствующего класса) заменяется управлением по принципу сосредоточения власти в руках узкой клики и в интересах кли­ки, оторванной не только от народа, но и в значительной мере от своей собственной социальной опоры.

Процесс этот необратим. Доказательством служат хотя и два разных, но тем не менее бьющих в одну точку факта: а) со смертью Распутина власть «темных сил» не только не исчезла, но еще больше усилилась; процесс разрушения официального прави­тельства продолжался теми же темпами и осуществлялся теми же методами; б) лозунг «министерства общественного доверия» был по существу не чем иным, как требованием возрождения прежнего официального правительства (независимость от «темных сил»), и провал этого требования указывал на невозможность его реали­зации обычным, «парламентским» путем.

Следующим элементом разложения, обусловленным двумя первыми, является выход из строя всех механизмов обычных ме­тодов управления и реализации прерогатив власти. Отказ системы иерархии и соподчинения в центре и на местах, кризис всех ин­ститутов власти, результатом которых является утрата контроля и воздействия на ход вещей. Иными словами, дезорганизация и нестабильность всего правительственного аппарата.

Полный разрыв между властью и страной, включая и самые умеренные и даже консервативные социальные слои, которые

в обычных условиях служат верной опорой режиму. Стопроцент­ное, абсолютное недоверие к ее честности, компетентности, при­годности выполнять свои функции.

Потеря веры в дееспособность власти со стороны бюро­кратии и чиновничества, т. е. среди агентов власти. Вызревание в их среде настроения обреченности и пораженчества перед лицом надвигающейся революции, внутренняя готовность перейти на службу' к новому хозяину — буржуазной власти, т. е. полная изоляция режима ³⁸².

Лавинообразность процесса, его быстротечность и нараста­ние по экспоненте в завершающей стадии, что является доказа­тельством давности болезни, ее непрерывного развития, завершаю­щегося в конце бурной вспышкой, выглядящей на первый взгляд исторически необоснованной.

Невозможность преодоления ситуации мирным путем. Все дальнейшее решается расстановкой классовых сил в стране, исторической дееспособностью народа.

Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 16. С. 140—141. Курс. наш.— А. А.

Там же. Т. 20. С. 369. Курс. наш.— А. А.

Там же..

Государственная дума. Четвертый созыв. Сес. 5. Ч. 3. Стб. 1345—1347. (Далее: Ст. от. С.)

Шавельский Г. Воспоминания пос­леднего протопресвитера русской армии и флота. Нью-Йорк. 1954. Т. 1. С. 283—284.

Падение царского режима. М.; Л.,

Т. 1. С. 405.

Шавельский Г. Указ. соч. Т. 1. С. 68.

Сазонов С. Д. Воспоминания. Берлин, 1921. С. 351. Курс. наш.— А. А.

Падение царского режима. М.; Л.,

Т. 7. С. 56. Допрос А. А. Поли­ванова.

Апушкин В. А. Генерал от пораже­ний В. А. Сухомлинов. Л., 1925. С. 16, 112.

Переписка Николая и Александры Романовых, 1914—1917 гг. М.; Пг., 1923. Т. 3. С. 242. Письмо царю от 24 июня 1915 г. В своих показаниях Чрезвычайной след­ственной комиссии А. А. Хвостов говорил: императрица, требуя от него как от министра юстиции освобожде­ния Сухомлинова из крепости, указы­вала, что «это человек наиболее пре­данный государю, человек, от кото­рого государь слышал всегда только правду» (Падение царского режима. М._; Л., 1926. Т. 5. С. 448).

Дневник б. великого князя Андрея Владимировича. М., 1925. С. 32.

Подробно о назначении Маклакова см.: Аврех А. Я. Царизм и IV Дума. М., 1981. С. 255—264.

Падение царского режима. Т. 5. С. 206.

ЦГАОР СССР. Ф. 5881. On. 1. Ед. хр. 370а. Л. 6.

РО ГБЛ. Ф. 261. Картон 20. Ед. хр. 7 (Харламов Н. П. Записки бюрокра­та). Л. 22. об,— 23.

До своего назначения на пост ми­нистра Маклаков в течение трех лет был губернатором Черниговской губернии, которая по своему значе­нию считалась второразрядной.

Наумов А. Н. Из уцелевших воспо­минаний. Нью-Йорк. 1955. С. 284.

Падение царского режима. Т. 7. С. 223.

Там же. М.; Л., 1925. Т. 2. С. 144.

Там же. Т. 1. С. 423.

Там же. М.; Л., 1926. Т. 3. С. 131.

Там же. С. 84—138.

Коковцов В. Н. Из цоего прошлого. Париж, 1933. Т. 2. С. 323.

Как показывал на допросе в Чрез­вычайной следственной комиссии князь М. М. Андроников, Распутин все же явился к Горемыкину на прием, чтобы «посмотреть, что это за личность» (Падение царского режима. Т. 2. С. 17).

Нольде Б. Э. Далекое и близкое: Ист. очерки. Париж, 1930. С. 122— 123.

Аврех А. Я. Царизм и IV Дума. С. 110—121.

Там же. С. 274.

Коковцов В. Н. Указ. соч. Т. 2. С. 357—359.

В августе 1914 г. Морис Палеолог

заносит в свой дневник следующую запись: «Известно, что... Горемы­

кин... Маклаков... Щегловитов и... Саблер смотрят на Государ­ственную думу как на самый низ­кий, не стоящий внимания госу­дарственный орган» (Палеолог Мо­рис. Царская Россия во время миро­вой войны. М.; Пг., 1923. С. 88).

Сазонов С. Д. Воспоминания. Париж,

С. 351

ЦГАЛИ. Ф. 1208. Щегловитова М. (Ф). Мои воспоминания о муже Ива­не Григорьевиче Щегловитове. On. 1. Ед. хр. 52. Л. ПО. 118.

12 июня 1915 г. царица писала Нико­лаю II: «Есть еще один министр, который, по-моему, не на месте... Это Щегловитов: он не слушает твоих приказаний (?), и каждый раз, когда думает, что прошение исходит от на­шего Друга, не желает его исполнять и недавно разорвал одно обращенное к тебе. Это рассказал Веревкин, его помощник (друг Гр.)» (Переписка. Т. 3. С. 207).

РО ГБЛ. Ф. 261. Картон 20. Ед. хр. 6. Л.; Ч. 2. Л. 9, 10, 47, 60.

Данилов Ю. Н. Великий князь Николай Николаевич. Париж, 1930. С. 205—206.

Шавельский Г. Указ. соч. Т. 1. С. 279—280.

Спиридович А. И. Великая война

и Февральская революция, 1914— 1917 гг. Нью-Йорк. 1960. Кн. 1. С. 155.

Переписка. Т. 3. С. 205.

Родзянко М. В. Крушение импе­рии // Архив русской революции. Берлин, 1926. Т. 17. С. 93.

Родзянко М. В. Государственная дума и Февральская 1917 г. рево­люция. Ростов н/Д. 1919. С. 21.

Поливанов А. А. Воспоминания. С. 168.

Данилов Ю. Н. Мои воспоминания об императоре Николае II и вел. князе Михаиле Александровиче // Архив русской революции. Берлин,

Т. 19. С. 206.

На допросе в Чрезвычайной след­ственной комиссии один из ближай­ших сотрудников Белецкого — Комиссаров показывал, что Полива­нов был близок с Пуришкевичем. См.: Падение русского режима. Т. 3. С. 171.

«В своих Тернах, под которыми чис­лилось около 12 тыс. десятин зем­ли,— писал тамбовский, а потом курский губернатор Н. П. Мура­тов,— Щербатовы жили безвыездно, если не по-царски, то по-великокня­жески» (ЦГАЛИ. Ф. 1208. On. I. Ед. хр. 26. Л. 465).

Данилов Ю. Н. Указ. соч. С. 206.

Шавельский Г. Указ. соч. Т. 1. С. 294.

Светский поэт-сатирик Мятлев раз­разился по поводу назначения Щер­батова стихотворением, в котором, в частности, были такие строки:

Но прежде чем дать ему ведать людьми, Решили премудро «dort oben» —

Пускай позаведует год лошадьми,Управится — значит способен.Помолимся ж господу, дети мои.

Чтобы он даровал ему силы Не спутать российских законов статьи С статьями рысистой кобылы.

(ЦГАЛИ. Ф. 1208. On. 1. Ед. хр. 26. Муратов Н. П. Воспоминания. Л. 466).

Яхонтов А. Н. Тяжелые дни:

(Секретные заседания Совета ми­нистров 16 июля — 2 сентября 1915 г.) // Архив русской рево­

люции. Берлин, 1926. Т. 18. С. 38.

Там же. С. 62—63, 72—73.

Там же. С. 59.

Там же. С. 129.

Там же. С. 84.

Падение царского режима. М.; Л., 1926. Т. 6. С. 132.

Яхонтов А. Н. Указ. соч. С. 14, 23.

Там же. С. 52—53.

Там же. С. 55.

Шавельский Г. Указ. соч. Т. 1. С. 203.

Яхонтов А. Н. Указ. соч. С. 62—63.

Там же. С. 58.

Падение царского режима. Т. 7.

С. 220.

Там же.

Там. же. С. 68.

Там же. С. 69.

Там же. С. 220.

Яхонтов А. Н. Указ. соч. С. 56.

Там же. С. 58—59. Заседание 9 августа.

Там же.

Сухомлинов В. И. Воспоминания. С. 292.

Яхонтов А. Н. Указ. соч. С. 21.

Милюков П. Россия на переломе. Париж, 1927. Т. 1. С. 14.

Переписка. Т. 3. С. 224.

Там же. С. 244. Письмо от 24 июня 1915 г.

Яхонтов А. Н. Указ. соч. С. 58—59.

Там же. С. 82—86.

Там же. С. 89—97.

Там же. С. 102—103.

Там же. С. 105—118.

⁷^ Там же. С. 119—127.

Там же. С. 128—135.

Там же. С. 27.

Отражая и заражаясь общим на­

строением, Яхонтов писал в связи с заседанием Совета министров 18 ав­густа: «Если судить о положе­

нии дел по разговорам в Совете, то скоро придется повисеть на фона­ре». «Что-то дело, и правда, к все­разрешающему фонарю близится»,— записывает он три дня спустя (Там же. С. 77, 89).

Николая Николаевича, свидетель­ствовал современник, «как губкой стерло из народного сознания, как только царскосельские влияния раз­жаловали его как верховного глав­нокомандующего» (Карабчевский Н. Что глаза мои видели. Берлин, 1921. С. 56).

Нольде Б. Э. Указ. соч. С. 221,

541—542. Игнатьев считал, что влия­ние Кривошеина на Горемыкина кон­чилось в мае—июне 1915 г.,

т. е. накануне известных нам за­седаний. Затем с Горемыкиным произошло что-то «странное... для меня совершенно необъяснимое» (Падение царского режима. Т. 6. С. 8). Объяснение же, как считал Нольде, надо искать в горемыкинской «служебной калькуляции».

Нольде Б. Э. Указ. соч. С. 549.

Сазонов С. Д. Воспоминания. С. 368.

Яхонтов А. Н. Указ. соч. С. 135.

Поливанов и Григорович не под­писали его в силу, так сказать, прото­кола, потому что их посты были, по тогдашним представлениям, не­совместимы с какими-либо коллек­тивными обращениями к царю. Но на деле они письмо целиком под­держивали. Так что министров- «оп­позиционеров» было не восемь, а де­сять.

Падение царского режима. Т. 7. С. 72.

Там же. С. 70—71.

Переписка. Т. 3. С. 278, 298, 312, 314, 316, 329, 338, 364.

Там же. С. 262, 284, 314, 320, 338, 445, 455

Крыжановский С. Е. Воспоминания. Петрополис, Б. г. С. 148.

Коковцов В. Н. Из моего прошлого. Т. 2. С. ПО.

Гессен И. В. Беседа с А. Н. Хвосто­вым в феврале 1916 г. // Архив русской революции. Берлин, 1923. Т. 12. С. 81.

Там же. С. 78.

Спиридович А. И. Указ. соч. Кн. 2. С. 50.

Там же. Кн. 1. С. 220.

Аврех А. Я. Столыпин и третья Дума. М., 1968. С. 346.

Коренев С. А. Чрезвычайная комис­сия по делам о бывших минист­рах // Архив русской революции. Берлин, 1922. Т. 7. С. 20.

¹⁰⁰РО ГБЛ. Ф. 261. Картон 20. Ед.

хр. 6. С. 18—20.

¹⁰'Там же. Ед. хр. 5. Л. 2.^|02Падение царского режима Т. 5. С 77.^|03Там же. Т. 4. С. 207.^{10 4}Коренев С. А. Указ. соч. С. 21.¹⁰⁵ Шавельский Г. Указ. соч. Т. 2. С. 51.^{10 6} Спиридович А. И. Указ. соч. Кн. 1. С. 217.^|07Падение царского режима. Т. 2. С. 11.¹⁰⁸Спиридович А. И. Указ. соч. Кн. 1. С. 217.¹⁰⁹Сухомлинов В. А. Указ. соч. С. 325.

Там же. С. 325—326.

Спиридович А. И. Указ. соч. Кн. 1. С. 217.

Падение царского режима. Т. 4. С. 151 — 152.

Руднев В. М. Правда о царской семье // Русская летопись. Париж, 1922. Кн. 2. С. 49.

Спиридович А. И. Указ. соч. Кн. 1. С. 218.

Вот одно из типичных высказываний подобного рода. Просьбы Распутина касались только назначений, пе­ремещений, помилования... и других дел, но решительно не было ника­ких (?) указаний о вмешательстве Распутина в политические дела, не­смотря на то что влияние его при дворе, несомненно, было велико» (Руднев В. Правда о царской семье и «темных силах». Берлин, 1922. С. 13).

Падение царского режима. Т. 1. С. 411—412.

Переписка. Т. 3. С. 298, 316, 322, 331, 336, 352, 360, 361, 365, 367, 371, 372, 376, 408.

Спиридович А. И. Указ. соч. Кн. 1. С. 227.

Переписка. Т. 3. С. 370.

Спиридович А. И. Указ. соч. Кн. 1. С. 265.

■ за

139

140

141

142

143

144

145

146

147

148

I 49

150

151

152

153

154

155

156

157

158

159

160

161

162

163

164

165

166

167

168

169

170

Падение царского режима. Т. 3. С. 399—400.

Там же. М.; Л., 1925. Т. 4. С. 158,

159, 162, 170, 171. Шавельский

передает следующий эпизод: Рас­путин звонит чиновнику Министер­ства внутренних дел Граве с требо­ванием позвать «Алешку» (т. е. Хвостова). Получив отрицательный ответ, пригрозил: «Ну ты смотри, потише, а то не будет ни тебя, ни твово Алешки» (Шавельский Г. Указ. соч. Т. 2. С. 10).

Хвостов говорил Спиридовичу, что Мартемиан должен был столкнуть пьяного Распутина с поезда (см.: Спиридович А. И. Указ. соч. Кн. 2. С. 50). Такую же «брехню» (спаи­вание, «нечаянно» сваливается под колеса поезда) он рассказывал и Наумову, пришедшему «в ужас от той страшной действительности, которая окружает трон и правит государством» (Наумов А. Н. Указ, соч. С. 343).

Падение царского режима. Т. 4. С. 181, 183, 186, 190.

Там же. С. 210, 211, 214, 226, 239, 242, 244.

«Комиссаров — высокий, здоровый мужчина с красным лицом и ры­жей бородой — настоящий Стенька Разин» (Спиридович А. И. Указ, соч. Кн. 1. С. 271).

Переписка. Т. 4. С. 108—109.

Там же. С. 123.

Шавельский Г. Указ. соч. Т. 2. С. 50.

Переписка. Т. 4. С. 121.

Падение царского режима. Т. 5. С. 469.

Там же. Т. 4. С. 9.

Там же. С. 259.

Протопопов сообщил, что Белецкий, рассказывая о замысле Хвостова отравить Распутина, употребил редчайший по тем временам термин «мафия». «Правительство не может становиться на путь „мафии"»,— заявил он (Там же. С. 69). Отра­жение этого эпизода мы нахо­дим также в дневнике брата Про­топопова Сергея Дмитриевича. «Враги Хвостова,— записал он 14 февраля 1916 г.,— называют его „маффи“... готовым на все» (ЦГАЛИ. Ф. 389. On. 1. Ед. хр. 45. Л. 188 об.).

Падение царского режима. Т. 3. С. 169.

Там же. Т. 4. С. 230.

Там же. С. 179.

Там же. С. 164—165.

Там же. С. 227—228.

Там же. С. 359.

Спиридович А. И. Указ. соч. 2. С. 22—23.

Падение царского режима. Т. 2. С. 30—31.

Там же. Т. 1. С. 57.

Там же. С. 263—265.

Аврех А. Я. Царизм и IV Дума. С. 268—269.

Переписка. Т. 4. С. 16, 24, 29, 34, 40, 43, 62.

Падение царского режима. Т. 7. С. 374—375.

Там же. Т. 1. С. 87.

Там же. Т. 6. С. 83.

Там же. Т. I. С. 365.

Там же. Т. 2. С. 34.

Там же. Т. 1. С. 57.

Там же. Т. 4. С. 40.

Там же. С. 198.

Там же. Т. 1. С. 262.

Там же.

Лемке записывает в своем дневнике 9 февраля 1916 г.: комендант Глав­ной квартиры Саханский рассказы­вал группе офицеров, «какую роль играл Штюрмер еще недавно на придворных балах. Стоя в дверях танцевального зала со списком в ру­ках, он указывал кавалерам, с кем из дам они должны танцевать... И жан­дармский генерал говорит это с сар­казмом, понимая, насколько такая „деятельность" мало приготови­ла к премьерству в правительстве да еще во время войны» (Лем­ке Мих. 250 дней в царской ставке... Пг„ 1920. Т. 2. С. 534).

Падение царского режима. Т. 1. С. 263.

Там же. Т. 2. С. 35.

Там же. Т. 5. С. 441.

Там же. Т. 1. С. 395.

Там же. Т. 4. С. 390.

Там же. С. 382.

Там же. С. 382, 383, 385, 386.

Там же. С. 386.

Там же. С. 339—340.

Там же. Т. 1. С. 362, 444.

Наумов А. Н. Указ соч. С. 427—428. Падение царского режима. Т. 7. С. 77.

Вот как сам Распутин рассказывал Мануйлову историю с назначением Штюрмера министром внутренних дел. «Вот сегодня утром Аннушка... звонила и говорила: „кого же назна­чить министром внутренних дел?" Я сам... не знаю, кого Щегловитов хочет, но он разбойник... Крыжанов-

ский меня тащит обедать, он хочет, но он плут... Затем Белецкий хочет. Он если меня не убивал, то, наверное, убил бы. А уж старикашка сидит, пусть он один и правит...». «С этим он уехал в Царское, и вско­ре, кажется через два или три дня, состоялось назначение Штюрме- ра» (Там же. Т. 2. С. 50).

Там же. Т. 5. С. 458.

Там же. Т. 1. С. 379, 380.

Там же. Т. 4. С. 12, 47. Как свиде­тельствует генерал Марченко, сена­тор Фриш лично говорил ему: Штюрмер потихоньку убирает не­угодных людей. «Вместо Барка он хочет назначить Охотникова» (ЦГВИА. Ф. 80. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 68. Запись в дневнике от 21 ав­густа 1916 г.).

Падение царского режима. Т. 1. С. 272—273.

Там же. Т. 2. С. 51, 52.

Там же. Т. 5. С. 101.

Там же. Т. 2. С. 49; 50, 52.

Там же. Т. 1. С. 89.

Там же. Т. 7. С. 375—376.

Там же. Т. 5. С. 456—457.

Там же. Т. 2. С. 127—128.

Там же. Т. 1. С. 288—290.

Там же. Т. 4. С. 528.

Там же. Т. 2. С. 89. В письме от 10 декабря 1916 г. царица просила Николая II на деле Мануйлова наложить резолюцию «прекратить дело», так как оно имеет цель повредить «Другу» и Питириму (Переписка. Т. 5. С. 175).

Падение царского режима. Т. 7. С. 376.

Из архива Щегловитова // Крас­ный архив. 1926. № 2 (15).

С. 116—117.

Назначают «заместо Столыпина»,

писал В. В. Шульгин, Штюрмера, «о котором Петербург выражается так: абсолютно беспринципный

человек и полное ничтожество» (Шульгин В. В. Дни. С. 59).

Белецкий утверждал, что Протопо­пов воспитывался в иезуитской кол­легии в Париже (Падение царского режима. Т. 5. С. 354).

С. Д. Протопопов оценивал со­стояние своего брата в 2 млн руб. (ЦГАЛИ. Ф. 389. On. 1. Ед. хр. 46. Л. 47; запись в дневнике от 25 августа 1916 г.); сам Протопопов го­ворил «наверху», что имеет 5 млн руб.; Макаров и Хвостов называли цифру 8 млн руб. См.: Падение царского режима. Т. 5. С. 258.

Падение царского режима. Т. 7. С. 400.

Там же. Т. 4. С. 469—470.

Там же. Т. 5. С. 253, 265, 266.

ЦГАЛИ. Ф. 1208. On. 1. Ед. хр. 26. Л. 457.

Там же. Ф. 389. On. 1. Ед. хр. 45. Л. 11. Запись от 24 августа 1915 г.

Там же. Ед. хр. 41. Л. ПО. Запись от 3 декабря 1913 г.

Там же. Ед. хр. 42. Л. 35. Запись от 16 июня 1914 г.

Падение царского режима. Т. 5. С. 252—253; Т. 4. С. 470. Запись от 17 февраля 1914 г. С. Д. Про­топопов записал в своем днев­нике со слов брата: «В. М. Вол­конскому хочется пройти в пред­седатели] Думы, чтобы увеличить свои шансы на Мин [истерство] внутренних] дел» (ЦГАЛИ. Ф. 389. On. 1. Ед. хр. 41. Л. 125).

ЦГАЛИ. Ф. 389. On. 1. Ед. хр. 45. Записи от 11, 17, 24 и 27 августа 1915 г.

Падение царского режима. Т.. 1. С. 143.

^{20 0} Переписка. Т. 5. С. 381.^{20 1} 25 июня 1916 г. Николай II сообщал жене: был Родзянко и предлагал на должность министра торговли и промышленности «своего товарища Протопопова. Наш Друг упоминал, кажется, как-то о нем. Я улыбнулся и поблагодарил его за совет» (Там же. Т. 4. С. 342).

Там же. Т. 5. С. 11.

Там же. С. 16—17.

^{20 4} Там же. С. 18, 26.

Падение царского режима. Т. 1. С. 163.

В том же письме от 10 сентября с ходатайством о Протопопове ца­рица писала: «Шаховского нельзя увольнять» (Переписка. Т. 5. С. 18). В своих показаниях Белецкий утверждал, что Протопопов, «сбли­зившись с Распутиным и познако­мившись с Вырубовой», воспользо­вался в августе 1916 г. отсутствием Шаховского в Петрограде и повел против него интригу, чтобы полу­чить его место, хотя раньше вполне удовлетворялся постом товарища министра торговли и промышлен­ности, на который его хотел провести тот же Шаховской. Протопопов, счи­тал Белецкий, «бесспорно полу­чил бы это назначение», если бы Шаховской, узнав о его кознях, не поспешил вернуться в столицу,

прервав свою командировку, и не принял энергичные контрмеры. См.: Падение царского режима. Т. 4. С. 470—471.

Руднев В. М. Правда о царской семье. С. 49.

Падение царского режима. Т. 2. С. 311.

См.: Аврех А. Я. Столыпин и третья Дума. Гл. 8. Убийство Столы­пина.

ЦГАЛИ. Ф. 1208. On. 1. Ед. хр. 26. Л. 185—185 об., 189.

Там же. Ф. 189. On. 1. Ед. хр. 44. Л. 135 об., 192 об., 194. Запись от 16 марта, 12 и 13 мая 1915 г.

13 ноября 1914 г. брат записал

в дневнике: доктор прописал

Александру Дмитриевичу «3 вли­вания сальварсана и 5 втираний» и т. д. (Там же. Ед. хр. 43. Л. 281).

Вот несколько характерных запи­сей на протяжении конца 1914— середины 1916 г. «Бадмаев — эгоист и подхалим при сильных: дружит с Курловым, Распутиным. Груб, хитер и шарлатан» (4 нояб­ря 1914 г); «Подчинил он (Бад­маев.— А. А.) себе Александра] Дм [итриевича] бесхарактерного» (27 февраля 1915 г.); «Вчера Ал [ек- сандр] Дмитриевич] отправился к Бадмаеву... Нельзя не поехать: там можно узнать о Распутине» (29 июня 1916 г.) (Там же. Ф. 389. On. 1. Ед. хр. 44. Л. 29, 114 об.; Ед. хр. 45. Л. 346).

Падение царского' режима. Т. 2. С. 63—64. Показания Манасе- вича-Мануйлова.

ЦГАЛИ. Ф. 389. On. 1. Ед. хр. 46. Л. 101 —101 об. Запись от 17 октября 1916 г.

Сам Протопопов, свидетельство­вал его брат, «никогда в жизни» не читал газет (Там же. Л. 120 об. Запись от 7 ноября 1916 г.).

Там же. Л. 145 об. Запись от 26 ноября 1916 г.

Там же. Т. 2. С. 87.

ЦГАЛИ. Ф. 389. On. 1. Ед. хр. 46. Л. 86. Запись от 4 октября 1916 г.

Падение царского режима. Т. 2. Г. ЗПЗ.

fa_M же. Т. 4. С. 75.

Там же. Т. IV. С. 77.

Это относилось и к его торгово­промышленной деятельности. Некий «Борис», по-видимому компаньон по суконной мануфактуре, намере­вался уйти в акционерное общество, потому что «Ал [ександр] Дм [итри- евич] — человек очень легкомыс­ленный». «Таково мнение близких о господине, желающем б[ыть] ми­нистром»,— резюмировал в своем дневнике С. Д. Протопопов 1 августа 1916 г. (ЦГАЛИ. Ф. 389. Оп. |/Ед. хр. 46. Л.26 об ).

РО ГБЛ. Ф. 261. Картон 20. Ед. хр. 5. Л. 1 об., 5, 7—8 об., 11 —12.

Переписка. Т. 5. С. 80.

Падение царского режима. Т. 5. С. 358.

Там же. Т. 2. С. 263.

Там же. Т. 4. С. 23. «Понимаю те­перь,— писал Протопопов в другой записке,— что ведал делом, которо­го не знаю» (Там же. С. 50).

Еще до назначения Протопопова управляющим Министерством внут­ренних дел его брат 24 августа 1916 г. записал в своем дневнике: «По слухам из Симбир[ской] гу­бернии] там считают Александра] Дм [итриевича] ненормальным» (ЦГАЛИ. Ф. 389. On. 1. Ед. хр. 46. Л. 47). По-видимому, это было связано со скандалом, вызванным встречей Протопопова с Вар­бургом в Стокгольме.

Шавельский Г. Указ. соч. Т. 2. С. 258.

Падение царского режима. Т. 2. С. 268.

Переписка. Т. 5. С. 146.

Там же. С. 149, 150.

Там же. С. 153.

Спиридович А. И. Указ. соч. Кн. 2. С. 183.

Переписка. Т. 5. С. 163, 184.

Там же. С. 173, 186.

Там же. С. 163.

graph-definition>

239 Там же. С. 172. Письмо от 9 декабря.

Падение царского режима. Т. 4. С. 531.

Там же. Т. 2. С. 254.

После того как Протопопов «стру­сил» в продовольственном воп­росе, Распутин сказал Мануйлову: «Когда министр — трус, он не может быть на своем месте». Тем не менее, несмотря на «моменты не­довольства», добавлял Мануйлов, Распутин «все-таки считал его (Протопопова.—А. А.) самым близ­ким человеком» (Там же. С. 68).

Мосолов А. При дворе императора. Рига, Б. г. С. 161. Проект Тре- пова был неприемлем и потому, что Шаховской тоже был «свой». «Прот [опопов] и Шахов [ской] все-

цело наши»,— писала царица в ставку 5 декабря 1916 г. (Переписка, Т. 5. С. 160).

Падение царского режима. Т. 3. С. 67.

Там же. Т. 1. С. 150.

ЦГАЛИ. Ф. 389. On. 1. Ед. хр. 46. Л. 105 об.

Падение царского режима. Т. 2. С. 285.

Переписка. Т. 5. С. 79.

ЦГАЛИ. Ф. 389. On. 1. Ед. хр. 46.

Л. 86.

«Государь часто повторяет—это тяжелое время надо пережить... минует и установится. Очевидно, и Ал [ександр] Дм [итриевич] верит, что тяжелое время благополучно минует и его надо теперь пережить», — записывал С. Д. Протопопов 12 февраля 1917 г., за две недели до начала революции (Там же. Ф. 389. On. 1. Ед. хр. 46. Л. 249). Ознобишин А. А. Воспоминания члена IV Государственной думы. Берлин, 1927. С. 242. В то же время Протопопов на замечание Волкон­ского (в то время товарища мини­стра внутренних дел) о том, что он ведет Россию к гибели, с пафосом воскликнул: «Пусть гибнет, и я торжественно погибну под ее разва­линами» (Шавельский Г. Указ, соч Т. 2. С. 207).

В начале января 1917 г. Про­топопов заявил брату по поводу одного назначения: «Мне нужен

опытный генерал, а не философ или филантроп для усмирения» (ЦГАЛИ. Ф. 389. On. 1. Ед. хр. 46. Л. 209). В январе 1907 г., за десять лет до этого, «мягкий» и «деликат­ный» царь давал аудиенцию гене­ралу Казбичу. Последний по наив­ности с гордостью поведал, что в 1905—1906 гг. он во вверенном ему Владивостоке прекратил «бес­порядки» без всякого кровопроли­тия, «убеждением». Царь оборвал аудиенцию и «кинул в лицо» рас­терявшемуся генералу: «Стрелять надо было, генерал, стрелять, а не речи говорить» (Грузенберг О. О. Вчера: Воспоминания. Париж,

1938. С. 104).

РО ГБЛ. Ф. 261. Картон 20. Ед. хр. 5. Л. 12 об.—13.

Падение царского режима. Т. 4. С. 25—26.

Там же. С. 486.

РО ГБЛ. Ф. 261. Картон 20. Ед. хр. 5. Л. 2 об.—3 об.

Заславский Д. Последний времен­щик Протопопов. Л., 1927. С. 9.

ЦГАЛИ. Ф. 389. On. 1. Ед. хр. 46. Л. 69. Запись от 16 сентября 1916 г.

Падение царского режима. Т. 4. С. 64.

Мельгунов С. На путях к дворцовому перевороту. Париж, 1931. С. 58.

ЦГАЛИ. Ф. 389. On. 1. Ед. хр. 46. Л. 158. Запись от 2 декабря 1916 г.

Мельгунов С. Указ. соч. С. 58.

Падение царского режима. Т. 1. С. 306.

Там же. Т. 5. С. 29.

В цитированном письме от 10 ноября 1916 г., в котором Алек­сандра Федоровна «умоляла» царя не сменять Протопопова, было также сказано: «Если ты сместишь Бобр [инского], то, по-моему, ничего не изменится, только не Про- топ[опова]» (Там же. С. 148).

Наумов А. Н. Указ. соч. С. 299.

Падение царского режима. Т. 5. С. 450.

Там же. Т. 1. С. 426.

Там же. С. 426.

Там же. Т. 5. С. 449, 455—456.

Там же. Т. 2. С. 122.

Там же. С. 122.

Переписка Николая и Александры

Романовых, 1916 год. М.; Л.,

1926. Т. 4. С. 257.

Там же. С. 373.

Там же. Т. 5. С. 197.

Падение царского режима. Т. 4. С. 523—524.

Переписка. Т. 4. С. 136, 149.

Там же. С. 148.

Там же. Т. 7. С. 284—285.

Там же. Т. 4. С. 426.

Шавельский Г. Указ. соч. Т. 2. С. 54.

Наумов А. Н. Указ. соч. С. 442.

Падение царского режима. Т. 6. С. 334. В ставке шутили: Шуваев «более годится в каптенармусы, чем в военные министры». Тем не менее за ним Признавали два плюса: безу­коризненно честный интендант и благоволение к нему Думы, «несмот­ря на его правизну» (Шавельский Г. Указ. соч. Т. 2. С. 53).

Переписка. Т. 5. С. 138.

Там же. С. 145.

Там же. С. 159, 160.

Там же. С. 184.

Там же. С. 188.

Там же. С. 192.

Падение царского режима. Т. 7. С. 288.

Там же. С. 4—6, 11, 17.

15 марта 1916 г. царица писала в ставку: «Хотелось бы, чтобы удалось остановить либеральные речи Игна­тьева в Думе... он сломает себе шею в погоне за популярностью» (Переписка. Т. 4. С. 154).

Падение царского режима. Т. 6. С. 24. Только по настоянию Фре­дерикса позже дополнительным ука­зом Игнатьев был возведен в зва­ние шталмейстера, ибо в противном случае он мог быть призван в армию как прапорщик (Там же).

Наумов А. Н. Указ. соч. С. 372. Епископ Евлогий писал в своих воспоминаниях: «А. Н. Волжин,

женатый на Долгоруковой, большой помещик, человек недалекий, разы­грывал вельможу, стараясь выдер­жать стиль древнерусского воеводы: завел в поместье кафтаны, сафья­новые сапоги — одним словом, изображал себя боярином в вотчи­не» (Епископ Евлогий. Путь моей жизни. Париж, 1947. С. 233). Падение царского режима. Т. 4. С. 202—204.

Наумов А. Н. Указ. соч. С. 494. Падение царского режима. Т. 4. С. 164—165.

Там же. Т. 1. С. 384, 386.

Наумов А. Н. Указ. соч. С. 429. Переписка. Т. 4. С. 29 , 344. Влади­мир был петроградским митрополи­том (и, следовательно, первоприсут­ствующим членом синода) с конца 1912 по конец 1915 г. (когда его место занял Питирим, а Влади­мира как противника Распутина перевели на митрополичью кафедру в Киев).

Переписка. Т. 5. С. 16.

Падение царского режима. Т. 2. С. 66.

Шавельский Г. Указ. соч. Т. 2. С. 67, 87.

Переписка. Т. 3. С. 326.

Там же. Т. 4. С. 420.

Шавельский Г. Указ. соч. Т. 2. С. 71—72, 79.

Воспоминания товарища обер-про­курора св. синода князя Н. Д. Же- вахова, сентябрь 1915— март 1917. Мюнхен, 1925. Т. 1. С. 5, 6, 50, 111 (Далее: Жевахов).

Там же. С. 167.

Там же. С. 98, 148.

Падение царского режима. Т. 4. С. 224.

Жевахов. С. 287.

Там же. С. 114.

ЦГАОР СССР. Ф. 102. Оп. 265. 1916 г. Ед. хр. 1064. Л. 1455. Курс. наш.— А. А.

См.: Переписка. Т. 5. С. 118.

Падение царского режима. Т. 2. С. 62, 63.

Поливанов А. А. Указ., соч. С. 119.

Переписка. Т. 4. С. 41, 65, 122, 140.

Там же. С. 140—141.

Там же. С. 416, 418, 419.

Падение царского режима. Т. 7. С. 284.

Там же. С. 85—86.

Коренев С. А. Там же. С. 15, 17.

Падение царского режима. Т. 4. С. 25.

Там же. Т. 2. С. 250.

Там же Т. 3. С. 67.

Там же. Т. 4. С. 25, 26.

Красный архив. 1928. Т. 1 (26). С. 191.

Коренев С. А. Указ. соч. С. 19.

Падение царского режима. Т. 2. С. 261.

Родзянко М. В. Государственная дума и Февральская 1917 года рево­люция. С. 27.

ЦГАЛИ. Ф. 1208. On. 1. Ед. хр. 26. С. 467.

Пуришкевич В. М. Дневник. Рига, 1924. С. 48.

Родзянко В. М. Указ. соч. С. 27.

ЦГАОР СССР. Ф. 826. On. 1. Ед. хр. 58. С. 46, 47.

ЦГАЛИ. Ф. 1258. On. 1. Ед. хр. 26. С. 457.

Мурат — соловый жеребец завода графа Бенкендорфа от Жида и Болтовни. Цвета черные.

Карабчевский И. Указ. соч. С. 35.

Врангель Н. Указ. соч. С. 142, 144.

Падение царского режима. Т. 1. С. 367, 374.

Там же. Т. 5. С. 337, 338.

Там же. Т. 6. С. 14, 17, 19.

Там же. Т. 5. С. 339, 340.

Там же. Т. 1. С. 384.

Там же. Т. 5. С. 269.

Там же. Т. 4. С. 514. То, что эта идея, кажущаяся неправдоподоб­ной, не была плодом досужей вы­думки Белецкого, подтвердил Прото­попов. В одном из своих письменных показаний он сообщил, что, разби­рая бумаги оставшиеся после А. А. Хвостова, нашел в одном из ящиков его рабочего стола письмо и

проект Мануйлова, адресованный Штюрмеру, в котором речь шла о создании при председателе Совета министров «особой разведки, состоя­щей всецело в его распоряжении» (Там же. С. 55).

Там же. Т. 1. С. 288.

Там же. Т. 2. С. 256.

Там же. Т. 4. С. 488.

Предсмертная записка А. Д. Про­топопова // Голос минувшего на чужой стороне. Париж, 1926. № 2 (XV). С. 178.

Там же. С. 187, 188.

ЦГАОР СССР. Ф. ДП СЮ. 1916 г. Ед. хр. 307. Л. А. Т. 1. Л. 57, 60 об. Падение царского режима. Т. 2. С. 55.

ЦГАОР СССР. Ф. 647. On. 1. Ед. хр. 109. Л. 1—5.

Там же. Л. 1.

Падение царского режима. Т. 5.

С. 466.

Там же. Т. 1. С. 372.

Завадский С. В. Указ. соч. С. 64.

Падение царского режима. Т. 4.

С. 87, 90.

Там же. С. 489; Т. 5. С. 260—261. Там же. Т. 4. С. 84.

Там же. Т. 5. С. 247, 248.

Яхонтов А. Н. Указ. соч. С. 46. Падение царского режима. Т. 1.

С. 102.

Там же. Т. 7. С. 223.

Там же. Т. 5. С. 459.

ЦГАЛИ. Ф. 1208. On. 1. Ед. хр. 26. С. 451.

Новое время. 1916. 6 марта.

Там же. 24 дек.

Речь. 27 февр.

Там же. 1917. 4 янв.

Там же. 9 янв.

Переписка. Т. 4. С. 425; Т. 5. С. 17.

Крыжановский С. Е, Указ. соч. С. 164—176.

Бубнов А. Указ. соч. С. 195.

ЦГАЛИ. Ф. 1208. On. I. Ед. хр. 9. Л. 17—21.

8 ноября царица писала: «Я нахожу, что Григорович и Шуваев не взяли надлежащего тона в своих речах (в Думе.— А. А.), а Шуваев поступил хуже всех — он пожал ру­ку Милюкову» (Переписка. Т. 5. С. 140).

Падение царского режима. Т. 4. С. 57.

Там же. С. 380.

Там же. Т. 2. С. 431.

Там же. С. 433.

Муратов приводит следующий ха­рактерный эпизод, показательный для настроений чиновничества неза­долго до Февральской революции. На одном из совещаний подчинен­ный Муратова «рассыпался» в пох­валах Земгору. На вопрос, как сле­дует понимать подобное славословие в стенах Министерства внутренних дел, был дан ответ: «Нельзя отста­вать». На упреки Муратова со ссыл­кой на прежнюю службу, чин, со­весть и прочее чиновник заявил: «У нас совесть складная, из воли начальства мы не выходим, а по нынешним временам кто его знает, кто будет начальством...» В фев­ральские дни этот чиновник, писал далее Муратов, нацепил на себя красный бант и всех уверял, что он давно уже по убеждениям респуб­ликанец (ЦГАЛИ. Ф. 1208. On. 1. Ед. хр. 26. Л. 449 об.).

Глава третья

ТРИ ОПОРЫ

(ставка, «объединенное дворянство», ’ черносотенцы)

Названные институты — это три кита, на которые опирался царизм в исследуемый период. Именно поэтому и с этой точки зрения они объединены и исследуются вместе как составные части единого целого. Помимо того, хотя они и различны по своему происхождению и природе, их объединяло единство цели, тот факт, что они являлись политической опорой царизма. Ставка верховно­го главнокомандования, Совет объединенного дворянства и «союз­ники» — это вера, надежда, любовь последнего российского само­держца. Ставка, верилось, обеспечит военную победу, благодаря которой можно будет раз и навсегда выйти из революционного кризиса, ибо, как показывает история, ничто так сильно и эффек­тивно не противодействует революции, как победный шовинисти­ческий угар. «Объединенное дворянство» в послереволюционные годы было неизменной надеждой, как самая твердая и верная политическая опора, сторонник самого жесткого реакционно-ре­прессивного внутриполитического курса. Черносотенцы пользова­лись столь же неизменными симпатиями при дворе, поскольку там считали, что черносотенные главари обеспечат поддержку народных масс, крестьянства в первую очеррдь. Итог оказался печальным: вера сменилась горьким разочарованием, надежда была иллюзорной, и лишь любовь осталась взаимной до, конца вопреки очевидному отсутствию у черносотенцев народной под­держки.

Исследованию причин, приведших к подобному результату, и посвящена настоящая глава.

Ставка

Значение ставки именно как политической силы (военный аспект ее деятельности не рассматривается) в значительной мере выявилось уже в ходе предыдущего изложения, когда речь шла об отставке нескольких реакционных министров летом 1915 г., «ми­нистерской забастовки» и уходе с поста верховного главнокоман­дующего великого князя Николая Николаевича. Значение ставки определялось уже самими масштабами войны, поставившей под ружье миллионы людей и потребовавшей крайнего напряжения всех материальных и духовных сил страны. Благодаря огромным полномочиям, полученным верховным главнокомандующим, и ко­лоссальным ресурсам, которыми он распоряжался, ставка была фактически вторым правительством не только на театре военных действий, но и в столице. От ее позиции зависели важнейшие внутри- и внешнеполитические решения, без санкции ставки и воен­ных властей Совет министров не мог принять решений по многим жизненно важным вопросам. При определенных условиях ставка могла стать самодовлеющей политической силой, и именно это соображение, как мы видели, стало основной причиной, приведшей к отставке Николая Николаевича.

О великом князе как верховном главнокомандующем довольно много написано, но трудность использования этой литературы состоит в том, что она в массе своей крайне тенденциозна, представляет собой либо неумеренную апологетику Николая Ни­колаевича, либо, наоборот, его полное развенчание. Типичным примером восхваления его талантов и добродетелей является упоминавшаяся выше книга генерала Ю. Н. Данилова, а также воспоминания адмирала Бубнова, который, в частности, писал: «Мы все, проникнутые безграничной преданностью великому кня­зю и глубоко преклоняясь перед его полководческим даром», были подавлены его отставкой, «в душах многих зародился во имя блага России глубокий протест, и, пожелай великий князь принять в этот момент какое-либо крайнее решение, мы все, а также и армия последовали бы за ним»¹. Полное несоответствие этого утверждения истинному положению вещей очевидно.

Что же касается полководческих талантов Николая Николае­вича, то адмирал утверждал: «Великий князь на деле (!) доказал свои исключительные способности как полководец. Россия давно уже не имела во главе своих вооруженных сил такого сведущего вождя, и никто даже в отдаленной степени не был в состоянии

О

его заменить» .

Обратным примером, где все оценки продиктованы исключи­тельно личной враждой и неприязнью к Николаю Николаевичу, является книга Сухомлинова, от начала до конца посвященная доказательству «злополучной для судеб России и царствовавшей династии роли этого человека»³ . К этому надо добавить, что в своих воспоминаниях, вышедших раньше, Сухомлинов не жалеет ни места, ни бранных характеристик в адрес великого князя.

На этом фоне приобретают исключительную ценность свиде­тельства и оценки Шавельского, которые в отличие от названных заслуживают полного доверия. Будучи человеком, близким велико­му князю, и испытывая к нему чувства личной преданности ⁴ , Шавельский тем не менее нашел в себе достаточно честности, чтобы дать в целом объективную характеристику.

По всеобщему признанию, Николай Николаевич пользовался большой популярностью, причем не только в помещичье-буржуаз- ных кругах Думы, но и в какой-то мере в низах и солдатской массе. Это тем более необъяснимо, что его слава полководца находилась в вопиющем противоречии с теми тяжелыми пораже-

ниями, которые несла русская армия в первый год войны и особен­но весной—летом 1915 г. Необъяснимо это и с другой стороны: у великого князя до войны была давняя и прочная репутация крайнего реакционера и к тому же психически неуравновешенного человека, с «зайчиком» в голове, по выражению С. Ю. Витте. Последний считал Николая Николаевича «обер-черносотенцем», под прямым влиянием которого царь «возлюбил... как первых людей» таких «героев вонючего рынка», как Дубровин, граф Коновницын и им подобные ⁵. п

Именно на этот загадочный феномен, полностью противореь чащий истинному положению дел, и обратил внимание Шавельк ский. «За последнее царствование в России не было челове­ка, — писал он, — имя которого было бы окружено таким ореолом и который во всей стране... пользовался бы большей известностью и популярностью, чем этот великий князь». Поскольку никаких разумных оснований для такой славы не было, следует думать; что здесь действовали «какие-то неудержимые фатальные (в смыс­ле, по-видимому, иррациональные. — А. Л.) причины», неза­висимые от его реальных дел. «За первый же год войны, гораздо более неудачной, чем счастливой, он вырос в огромного героя, перед которым, несмотря на все катастрофические неудачи на фронте, преклонялись, которого превозносила, можно сказать, вся Россия»⁶. Несмотря на явные преувеличения, общая картина схвачена верно.

«В войсках авторитет великого князя был необыкновенно высок», — указывал Шавельский. Офицеры ценили его за понима­ние дела. «В солдатской массе он был олицетворением мужества, верности и правосудия». С начала войны о нем стали складываться легенды, рассказывавшие, как он под градом пуль обходит окопы, бьет виновных генералов и срывает с них погоны. «Легенды, — за­ключал автор, — росли и плодились независимо от фактов»⁷.

Хотел он того или нет, но Шавельский убедительно доказал, что из всех многочисленных положительных качеств и добродете­лей, которыми молва наградила великого князя, в действитель­ности ни одного из них у него не было. Все было наоборот. Его считали храбрецом, а он был трусом. Ему приписывали решительность и твердую волю, а Шавельский пишет о нем как о паникере и истерике. Лень, равнодушие, непригодность к делу и другие подобные черты — вот что составляло подлинную сущ­ность верховного главнокомандующего.

«На самом деле, — писал Шавельский, — он ни разу не был дальше ставок главнокомандующих» (фронтами. — А. Л.), поэто­му никак не мог шагать под градом пуль. И причиной того была самая тривиальная трусость. Опасаясь за свою жизнь, он не только ни разу не выехал на фронт, но не разрешал во время автомобильной прогулки ехать быстрее 25 км в час. «Великого князя Николая Николаевича, — отмечал Шавельский, — все счи­тали решительным». Но это было чисто внешнее, и притом обманчивое, впечатление. «При внимательном же наблюдении за ним нельзя было не заметить, что его решительность пропадала там, где ему начинала угрожать серьезная опасность. Это сказы­валось и в мелочах и в крупном. Великий князь до крайности оберегал свой покой и здоровье»⁸. «Он ни за что не принял бы участия ни в каком перевороте или противодействии, если бы предприятие угрожало его жизни и не имело абсолютных шансов на успех; при больших несчастьях он или впадал в панику, или бросался плыть по течению, как это не раз случалось во время войны и в начале революции. У великого князя было много патриотического восторга, но ему недоставало патриотической жертвенности».

Вот одна из сценок, описанная Шавельским, которая рисует верховного главнокомандующего в его истинном свете. «Батюшка, ужас! — воскликнул он, — Ковно отдано без бою»—и залился слезами. «Я почти крикнул на великого князя: „Ваше высочество, Вы не смеете так держать себя!“» Николай Николаевич считал, что в обеспечении победы главное — это не военные факторы, а божья помощь. Бог «все может», пояснял он. «Верховный ликовал от радости, уверенный, что прибытие св. иконы (из Троице-Сергиевской лавры. — А. А.) принесет счастье фронту, что помощь божьей матери непременно придет к нам», — свиде­тельствовал Шавельский.

Хотя, по мнению автора, великий князь имел «ум... тонкий и быстрый», он «к черновой, усидчивой продолжительной работе... не был способен»— иными словами, как верховный главнокоман­дующий не работал. В этом убеждаешься, ознакомившись с рас­порядком дня великого князя. Он вставал около 9 часов, умывался, молился богу. Затем к нему приходил доктор и шел разговор о здоровье. Потом дежурный адъютант приносил письма и теле­граммы. После этого наступало время завтрака. В 10 часов Николай Николаевич выслушивал доклад генерал-квартирмейсте­ра и решал с ним очередные вопросы. В 12 часов великий князь завтракал, в 4 часа пил чай, а перед этим «немного отдыхал». Затем следовала прогулка на автомобиле, реже верхом. В 6 часов великий князь (ежедневно) садился писать пространные письма жене в Киев. В половине восьмого был обед, в 9 часов 30 минут — вечерний чай. И так изо дня в день независимо ни от каких обстоятельств, какими бы чрезвычайными они ни были. «Режим в ставке сразу установился строгий», — подчеркивал Шавельский. По ночам Николая Николаевича никогда не беспокоили. У него было пять адъютантов, которым решительно нечего было делать. Один из них занимался тем, что завел голубятню и дрессировал барсука и лисицу. Кроме того, имелась большая свита, решительно ни к чему не пригодная, получившая прозвище «дачников».

Не лишены интереса для характеристики великого князя его беседы за завтраком и обедом. Любимыми его темами были огородничество, садоводство, рыболовство, поварское искусство и т. п. «Великий князь, — писал Шавельский, — буквально по­ражал нас своими познаниями по этим отраслям сельского хозяй­ства. Я заслушивался обстоятельными сообщениями великого князя, как надо разводить те или иные овощи, ухаживать за садом, ловить рыбу, готовить уху, солить капусту и огурцы и т. д.» Понимал он толк и в охоте, одна только псарня в его имении в Першине стоила 60 тыс. руб. в год.

В конце книги Шавельский рассказывает о своей последней встрече с Николаем Николаевичем 6 ноября 1918 г. в Дюльбере (Крым), где великий князь ждал приглашения возглавить все боевые силы России для борьбы с Советской властью. То, что Шавельский увидел, потрясло его. Надежда всей белой контр­революции обзавелся собственным «Распутиным» в лице капитана первого ранга А. А. Свечина, мистика, а может быть, и ханжи, впавшего в настоящее кликушество. «Ошеломленный, ушел я от великого князя, — вспоминал автор. — Выслушанные откровения произвели на меня потрясающее впечатление. Новой распутин- щиной повеяло от них».

Но Шавельский, как мы помним, также был сильно потрясен, узнав об отставке Николая Николаевича. На фоне жизни царской семьи, писал он, «великий князь казался нам единственной здоро­вой (!) клеткой... В него верили и на него надеялись»⁹. Полный алогизм подобного заключения в свете всего сказанного самим автором в адрес великого князя очевиден.

Показав, что представлял собой великий князь на деле, Ша­вельский с горечью добавлял: все это было бы еще ничего, если бы штаб верховного главнокомандования был на высоте, но, увы, так дело не обстояло.

Второй после Николая Николаевича человек в ставке, началь­ник штаба верховного главнокомандующего генерал Н. Н. Януш­кевич был, по словам Шавельского, настолько неподготовлен в стратегических и тактических вопросах, что сам это сознавал, «а потому служил с трепетом и немалыми страданиями».

Со «страданиями» Янушкевич, однако, справился весьма ори­гинальным способом: полностью отстранился от своих прямых обязанностей, передав их генерал-квартирмейстеру ставки, упоми­навшемуся выше генералу Ю. М. Данилову (черному), «который, таким образом, фактически оказался полным распорядителем судеб великой русской армии». По мнению автора, Данилов был «честный, усидчивый, чрезвычайно трудолюбивый человек», однако без «огонька». Полезен Данилов только на вторых ролях. «Но вести огромную армию он не мог, идти за ним всей армии было не безопасно». Кроме того, Данилов отличался самоуверен­ностью и неумением выбирать людей. К этому надо добавить, что Янушкевич и Данилов «не терпели друг друга»¹⁰.

Генерал С. А. Ронжин, занимавший один из ключевых постов начальника главного управления военных сообщений, требовав­ший исключительной энергии и работоспособности, был, как писал Шавельский, помещик-сибарит, «ленивый и медлительный». Един­ственно, что он делал «очень старательно», — это «увеличивал свою коллекцию этикеток от сигар» ".

В целом автор воспоминаний уподоблял ставку... живущему за границей помещику. Этот помещик, получая известия от своих «управляющих», т. е. от командующих фронтами, выказывал платоническое сочувствие или несочувствие, волновался из-за неудач, радовался успехам. Но когда вмешивался в дело, путного из этого ничего не получалось. Худым управляющим такое вмеша­тельство из заграничного далека не помогает, а хорошим — ме­шает. Ставка, заключал Шавельский, была барометром, а не рычагом, направляющим армию. В результате «штаб ставки для фронта был одиозен»¹².

Для Энгельгардта популярность Николая Николаевича не составляла такой иррациональной загадки, как для Шавельского. «В данном случае, — писал Энгельгардт, — выступали особен­ности общественного уклада того времени: авторитет Н. Н. дер­жался почти исключительно на его великокняжеском достоинстве, а в то время это имело солидный вес». Что же касается Янушкеви­ча, то вся его предыдущая служба «не давала основания» для наз­начения начальником штаба ставки. Он все время, начиная с под­полковника, служил в канцеляриях военного ведомства, т. е. за­нимался бюджетными и отчасти организационными, но отнюдь не военными в собственном смысле вопросами. Поэтому, узнав о назначении его начальником Главного управления генерального штаба, «многие генералы и офицеры генерального штаба не скры­вали своего возмущения» ^|3.

Янушкевичем как полной бездарностью и тупым реакционером возмущались не только военные. На секретном заседании Совета министров 27 июля 1815 г., т. е. в разгар отступления армии, Кривошеин передал содержание письма Янушкевича к нему, суть которого сводилась к следующему. По мнению генерала, в армии «героев единицы». Солдатам недоступно само понятие «патрио­тизм». Тамбовец — патриот лишь Тамбовской губернии, а на общероссийские интересы ему наплевать. Поэтому солдата «необ­ходимо поманить... наделением землей» за счет конфискации на­делов у солдат, сдающихся в плен, издав для этого особый монарший акт., «Необычайная наивность или, вернее сказать, непростительная глупость письма начальника (штаба) верховного главнокомандующего, — комментировал Кривошеин, — приводит меня в содрогание. Можно окончательно впасть в отчаяние... Господа, подумайте только, в чьих руках находятся судьбы России, монархии и всего мира. Творится что-то дикое. За что бедной России суждено переживать такую трагедию?» ¹⁴

Но даже эта ставка силой вещей вынуждена была встать в оппозицию политике двора и потребовать более благожелатель­ного отношения к Думе и организованной помещичье-буржуазной общественности, работавшей на войну. Мера этой оппозиционно­сти и ее итог нам известны. Ничего, кроме праздных разговоров о необходимости заключить царицу в монастырь, она по существу не содержала. Тем не менее сам факт конфликта между одинаково реакционными партнерами по вопросу о политическом курсе, как и способ разрешения этого конфликта, свидетельствовал о начавшемся процессе отчуждения между верховной властью и силой, которая в конечном итоге была для нее самой важной и решающей, — армией, вернее, ее офицерским корпусом, силой,; на протяжении веков демонстрировавшей свою преданность и го­товность защищать самодержавного монарха. С переменой вер­ховного командования, когда хозяином в ставке стал сам царь;; этот процесс не только не прекратился, но еще более усилился:

Следует отметить, что страхи и опасения, волновавшие Совет министров в связи со сменой верховного командования, оказались напрасными. Более того, как уже отмечалось, в чисто военном отношении, да и в сфере материального снабжения армии дела пошли значительно лучше. Несколько лучше стала выглядеть и сама ставка главным образом благодаря назначению на пост начальника штаба генерала М. В. Алексеева.

В отличие от своего предшественника Алексеев действительно знал дело. По. поводу меры его военных талантов мнения у генералов были различные, но все они единодушно сходились на том, что новый начальник штаба — знающий, толковый и исключительно работоспособный профессионал. Кроме того, Алек­сеев, чуждый искательства, с презрением относился к придворному окружению царя и был ярым антираспутинцем. На первом месте у него действительно стояли интересы страны и армии — так, как он их понимал. Если еще учесть, что Николай II в военные дела фактически не вмешивался и был лишь номинальным главнокоман­дующим, а все военные вопросы от его имени решал Алексеев, то можно было ожидать значительного улучшения самого состава ставки, стиля ее работы и, главное, установления взаимного доверия между ней и ее августейшим патроном. Ничего этого, однако, не произошло.

Начать с того, что Алексеев был именно начальником штаба ставки, а не фактическим главнокомандующим. Таким образом, определение ставки Шавельским как барометра, а не рычага, направляющего армию, оставалось в силе и при Алексееве! Кроме того, кадровые вопросы, т. е. вопросы, связанные с назначением на высшие командные должности, царь полностью изъял у своего «кЛого друга», как он называл Алексеева. В отношении личного состава, писал Лемке, «царь имеет свои определенные мнения, симпатии и антипатии и сплошь и рядом решительно напоминает, что назначениями хочет ведать сам». Результаты, констатировал автор, «получаются плачевные». Так, например, Алексеев был против назначения В. М. Безобразова командиром гвардейских корпусов. Царь на это возразил: «Ну что Вы, Михаил Васильевич! Он такой милый и такой веселый рассказчик и анекдотист!»¹⁵ Доклады начальника штаба о том, что такой-то начальник испор­тил боевое дело или обнаружил преступную нераспорядитель­ность, царь выслушивал совершенно спокойно и оставлял все без последствий ¹⁶.

А. И. Деникин также отмечал «полное безучастие государя в вопросах высшей стратегии» и его большую заинтересованность в вопросах «о назначениях приближенных, о создании им должно­стей и т. п.». В результате «бездарности... оставались на местах, губили и войска и операции» ^|7.

С приходом на пост начальника штаба Алексеева не произошло никаких принципиальных изменения й в характере работы ставки в целом. Вместо Данилова генерал-квартирмейстером стал М. С. Пустовойтенко, получивший произвище Пустоместенко. При Алексееве находился некий генерал В. Е. Борисов, с которым он был в дружеских отношениях и всегда держал при себе. Этот генерал никакого официального поста в ставке не занимал, но предполагалось, что Алексеев советуется с ним как с умным военным специалистом. Насколько это соответствовало действи­тельности, сказать трудно. Борисов был довольно странной лично­стью. Бубнов называл его «серой экселенцией» Алексеева, срав­нивая его роль с ролью О. Жозефа при Ришелье. Он считал Борисова радикалом и даже революционером. В качестве доказа­тельства ненависти последнего к власти Бубнов ссылался на то, что Борисов никогда не принимал приглашений к царскому столу ^|8. Подобная оценка мелкого фрондерства больше характе­ризует Бубнова, чем Борисова.

Ронжин остался на месте, раздул свое главное управление до сотни чиновников с «громадными окладами», а все дело вел «глупо и кабинетно» ¹⁹. Офицеры-генштабисты, населявшие став­ку, «серьезного и порядочного не читают», часами рассказывают скабрезные анекдоты. Умственный уровень не выше уровня строе­вого офицера, нравственный «гораздо ниже». «Они не желают ничего знать и считают себя способными управлять всеми сторо­нами жизни страны... Это ужасное умственное ничтожество не сознает своей ползучести и полной неподготовленности»²⁰. Из­менился лишь внешний стиль. Если Николай Николаевич ввел «пуританский порядок», в частности запретил категорически пре­бывание в ставке женщин, то вкусы нового главнокомандующего были иными.

«Сразу все изменилось. Приехала оперетка, которой не было при Николае Николаевиче, театр был до отказу набит дамами и ставочными офицерами... открылся новоявленный ресторан... Могилев приобрел вид резиденции царской семьи, и война отходи­ла на второй план, забывалась... все почувствовали, что можно жить легко и весело, не думая о завтрашнем дне». Даже у могилевских обывателей достало проницательности увидеть в этом опереточном антураже общее государственное неблагополучие. «Все распускалось, — констатировала Белевская, — стало видно всякому, что машина начинает давать перебои»²¹. Этому в нема­лой мере способствовало и тупо-равнодушное отношение послед­него самодержца к тому, что творилось на фронте, какие колос­сальные и неоправданные потери несла русская армия часто только потому, что во главе ее стояли генералы такого же профессиональ­ного уровня и нравственного ценза, как и их верховный повели­тель .

Если даже у Николая Николаевича сработал рефлекс самосо­хранения и он потребовал перемен, то Алексеев, будучи умным человеком, гораздо острее и глубже понимал всю катастрофич­ность политики Царского Села, поставившего режим, горячим при­верженцем которого он был, на грань полной изоляции в условиях прогрессирующей разрухи и углублявшегося революционного кри­зиса. Даже заметное улучшение собственно военной конъюнктуры и материально-технического снабжения армии, достигнутое в 1916 г., не являлось, как понимал новый начальник штаба, достаточным противовесом надвигавшейся катастрофе. Алексеев видел выход в союзе правительства с Думой, Земским и Городским союзами, «общественностью» как таковой. В этом отношении никакой разницы между его позицией и позицией бывшего главно­командующего не было. Разница заключалась лишь в более тесных контактах Алексеева с руководителями Думы, союзов и ЦВПК — иначе говоря, в большем отчуждении начальника штаба от царя и его непосредственного окружения.

Лемке сообщает, что существовали довольно доверительные контакты между Алексеевым и некоторыми оппозиционными ли­дерами. Так, в частности, разговор начальника штаба с приехав­шими в ставку Челноковым был «очень дружественный». Благо­даря настоянию Алексеева и вопреки желанию Фредерикса царь пригласил Челнокова к обеду и дал ему аудиенцию, причем «прием был очень благосклонный». Когда Гучков телеграммой попросил Алексеева принять своего заместителя по ЦВПК Конова­лова для важного разговора, тот тут же ответил, что будет очень рад встрече. В письме к Родзянке Алексеев делился своими соображениями о мерах, необходимых для оздоровления армии, которая «нездорова». В частности, он считал необходимым в три- четыре раза уменьшить численность штабов всех рангов, а также их переписку, царящие в них «роскошь и эпикурейство» (встают в 11 часов, пьют, играют в карты—«это не война, а разврат»)