Царь-гора

1

– Теперь мне все ясно, – торжественно провозгласил Федор с порога. – Беловодье – это тайная партизанская база в труднодоступных горах.

– Оригинально, – оценила Аглая, чуть опешив и забыв пригласить гостя в дом. – Такого еще не было.

– Это не моя мысль, – отверг лавры Федор. – Так думал полковник Шергин. Или примерно так… – Он на миг замолчал. – Но вообще-то, я полагаю, меня стоит впустить.

– Ох, – сказала Аглая и посторонилась. – Только не делай больше таких громких заявлений. Тетя приболела, и, если услышит, ей станет совсем худо. Она у меня впечатлительная.

– Понял. Буду делать заявления шепотом.

Федор расположился в старом-престаром кресле-качалке и, переполненный заявлениями, усиленно закачался. Аглая наскоро приготовила чай с алтайским кумысом. Осторожно понюхав кувшинчик с густым грязно-белым молоком, Федор поинтересовался:

– Лошадиное?

– Верблюжье.

Еще раз понюхав, он не решился рискнуть и отодвинул кувшинчик.

– Зря, – сказала Аглая. – Очень питательно. Ну, я слушаю тебя.

Федор принялся шептать, с чувством выкатив глаза:

– Я собираюсь идти в горы.

– Для чего? – насторожилась Аглая.

– Искать клад, оставленный там полковником.

– Очень интересно, – сказала она нисколько не заинтересованным тоном. – У тебя есть карта сокровищ?

– Есть. – Федор вытряхнул из-за пазухи мемуары прапорщика Чернова. – Вот она. Здесь все описано. Шергин искал Беловодье, то есть ту самую партизанскую базу…

– Легенда о Беловодье появилась лет на двести с гаком раньше, – перебила Аглая.

– Знаю, но Бернгарт мог просто использовать этот бренд для своего караван-сарая.

– Допустим. – Аглая шевельнула бровями, и в этом движении не было совершенно ничего допускающего. Федор, однако, был увлечен рассказом, чтобы замечать ее мимику.

– В полку, хотя это скорее было несколько рот, ходили разные мнения насчет конечной цели похода. Судя по всему, Шергин был очень скрытен. Это, конечно, сильно вредило ему и нагнетало атмосферу в отряде. Но здесь, – он постучал по книге, – упоминаются Беловодье и Белый Старец, который жил на высокой горе. Тебе это о чем-то говорит?

– Цагаан-Эбуген, монгольское божество? – Аглая пожала плечами. – Пока ни о чем.

– Может, и божество. Или не божество. Они ведь нашли эту гору, и Шергин с ротой солдат полез на нее. А там двое рядовых заблудились и наткнулись на Белого Старца. Один потом вернулся, а второго Старец оставил у себя. Больше того парня никто не видел. Но второй передал Шергину пару слов от «божества». После чего полковник пришел в сильное возбуждение, долго писал что-то и в результате оставил на горе свою шкатулку, с которой никогда не расставался. Что в ней было, кроме этого письма, неизвестно. Но Чернов видел, куда полковник ее спрятал, и подробно описал место. Как думаешь, зачем?

– Чтобы кто-нибудь когда-нибудь ее нашел.

– Точно. И этот кто-то – я. Письмо полковник писал мне.

– Почему ты так уверен?

– Чернов стал свидетелем гибели семьи полковника в Ярославле. Он был уверен, что убили всех. А в тот день на горе Шергин, как безумный, твердил про своего потомка. Сказал, что получил обетование о потомке. – Федор умолк, глядя в стену остановившимися глазами. – Вот и решай – божество сей Белый Старец или кто.

– Или где, – сказала Аглая. – Как ты собираешься искать эту гору?

– Найду. Туземцы так и называли ее – гора Белого Старца. Может, и сейчас кто-нибудь из них знает.

Федор вопросительно посмотрел на девушку.

– Ладно, поспрашиваю, – согласилась она. – А в книжке написано, как он погиб?

– Написано. Но мне не все ясно. Это только внешняя сторона дела. А мне нужны показания главного свидетеля.

– Старик Плеснев мертв, – напомнила Аглая.

– Не его. – Федор мотнул головой. – Полковника Шергина.

Освободившись от заявлений, он допил чай и расслабился. Теперь можно было перейти к другим вопросам. Он сосредоточил во взгляде всю нежность, на какую был способен, и постарался, чтобы это было заметно.

– Что ты так страдальчески смотришь? – спросила Аглая, отведя глаза, и стала зачем-то переставлять на столе чашки.

Федор немедленно сменил нежность на решительность.

– Послушай, я понимаю, когда я только явился сюда к вам, ты воспринимала меня, и, наверное, справедливо, как некую эманацию городского хаоса. Этакого столичного ковбоя, который сбежал в деревню, потому что ему вздумалось вообразить себя лишним человеком. Вот, ты улыбаешься, значит, так все и было. Но кое-что изменилось. Я ведь почти три месяца тут живу. И ваши сельские натурфилософские эманации на меня тоже действуют. Поверьте, Аглая… пардон, забылся… Поверь, я стал другим. Я, можно сказать, возродился здесь душой к новой жизни и…

Аглая прыснула, закрывшись ладонью, и все красноречие Федора как рукой сняло.

– Что? – с глупым видом спросил он.

– А кто в Бийске хвастал красивой жизнью и сорил деньгами? – тихо смеялась она.

Федор помрачнел и долго не находил слов. Потом встал, ушел к окну и сказал:

– В сущности, это не более чем сублимация подавленных желаний. Но теперь я понимаю, какой же я дурак. Как пошло и скудоумно вел себя. Это оттого, что я совсем потерял голову. – Он порывисто вернулся к столу. – Я сейчас задам тебе прямой вопрос и хочу услышать на него прямой ответ…

– Ты хочешь знать, пойду ли я с тобой в горы? – опередила его Аглая. – Разумеется, да.

Федор вскочил, схватившись за голову, и зашагал по комнате.

– Нет, это невозможно! – отчаянно произнес он. – Эта женщина сведет меня с ума!

Он остановился, задумчиво глядя на нее.

– Кажется, я никогда не смогу раскусить тебя. Но, черт побери, мне это нравится. Сам не знаю почему.

– Я же не сахар, чтобы меня раскусывать, – с усмешкой сказала Аглая.

– Это я уже понял, – проворчал Федор.

Степь выгорела на солнце до рыжины – у нее стал портиться нрав, и все чаще вокруг Усть-Чегеня перекатывались темные клубки пыльных бурь. Только флегматичным верблюдам было хорошо – вся остальная живность, не исключая людей, стремилась в горы. Из-за нашествия туристов Федор на время потерял Аглаю и от тоски начал выдумывать разнообразные причины для ревности. Прождав неделю и окончательно разочаровавшись в женской последовательности, он отправился на поиски единственного знакомого алтайца – желтолицего Бельмондо. Полдня Федор ходил по степи, высматривая горбатые кочки на фоне дымчато-синих гор – верблюжье стадо. Наконец, умаявшись и возжаждав, догадался повернуть к стойбищу. Там и наткнулся на обоих – бездельничающих и весело болтающих на туземном языке. Аглая была в том самом платье, которое купил в Бийске Федор, насилу уговорив ее не сопротивляться подарку.

Голубой бархат смотрелся на ней превосходно, но посреди убогих монгольских юрт это выглядело насмешкой, и Федор даже догадывался над кем. В голову ему пришла беспомощная мысль, что он не заслужил такого обращения с ее стороны. Но тут же эту беспомощность перебила другая мысль, намного более мужественная. Он подумал, что, даря женщине красивые платья и драгоценности, мужчина покупает все это для себя. И трудно было бы требовать от женщины, которая тебе не принадлежит, чтобы она подбирала к подаренному соответствующее окружение. Разве что подарить и его тоже.

– Надеюсь, тебя не переименовали в Голубую Березу? – изображая цинизм, спросил Федор. – Впрочем, это было бы куда как романтичнее, чем Белая. Голубые дали, сиреневый туман…

– Здравствуй, Федор. Я тоже рада тебя видеть.

– Разве бывают голубые березы? – спросил Жанпо. – Ты, наверно, плохо учился в школе.

– Я вообще не учился в школе, и до сих пор мое невежество служит притчей во языцех, – объяснил Федор.

Жанпо онемел в изумленном восторге.

– Похоже на правду, – улыбнулась Аглая.

– А теперь мне не терпится пойти в горы, искать Белого Старца, чтобы он поделился со мной своей мудростью, – тонко намекнул Федор.

– Так это тебе нужен мой дедушка? – Жанпо обрел дар речи.

– Твой дедушка – Белый Старец? – не без удивления спросил Федор.

– Его дедушка шаман, – ответила Аглая. – Ты же хотел познакомиться с шаманом?

– Дедушка очень старый, – сказал Жанпо, – он больше не призывает духов.

– Да и моя бабушка немолода, – брякнул Федор, однако немного подобрел, испытывая интерес к шаману, к тому же очень старому.

– При чем тут твоя бабушка! – сердито подняла брови Аглая, и Федор ощутил сладость удовлетворения – наконец-то ему удалось засунуть холодную руку под теплое одеяло ее безмятежности.

– А сколько лет дедушке? – спросил он Жанпо.

Полуобморочно закатив глаза, алтайский Бельмондо долго шевелил губами.

– Много, – подвел он итог подсчетов. – Дедушка родился еще до того, как в священное дерево Кер-Огоч попала молния.

– До тысяча девятьсот десятого, – перевела Аглая.

Федор присвистнул.

– И до сих пор ты скрывал столь ценный исторический артефакт от общественности?

Жанпо неуверенно моргнул.

– Я ничего не скрывал.

– Ладно, оправдываться будешь потом. Показывай мне своего дедушку, – распорядился Федор. – Кстати, чем тут, кроме прокисшего верблюжьего молока, утоляют жажду?

– Чакой, – ответила Аглая, шагая позади.

– Что такое чака?

– Местный энергетический напиток, по вкусу похоже на кока-колу.

– Надо же. Из чего ее делают?

– Из маральего корня. Мелко нарезают, потом пережевывают и…

– Что-что делают?! – затормозил Федор.

– Смешивают со слюной, чтобы началось брожение, – с невинной улыбкой разъяснила Аглая. – Жанпо, угости Федора чакой.

Алтаец послушно направился к ближайшей юрте.

– Стой! – сдавленно крикнул Федор. – Не надо чаки.

Но туземец уже исчез в юрте и быстро вернулся с пластиковой бутылкой в руках.

– Это не чака, – объяснил он сомлевшему Федору. – Это пепси.

– Черт побери, – пробормотал тот, глядя на этикетку. – Миклухо-Маклаю здесь определенно нечего делать.

Одолев жажду, Федор поинтересовался:

– Так мы идем к дедушке?

– Мы уже пришли.

Жанпо показал на юрту, куда ходил за бутылкой. Лишь теперь Федор заметил на ее войлочной крыше спутниковую антенну-«тарелку». Выглядела антенна нарядно – ее украшали прицепленные по краю маленькие бубенцы с яркими ленточками, нежно позвякивавшие на степном ветру. Федор невольно засмеялся:

– Дедушка любит праздники?

Жанпо серьезно покачал головой.

– Нет. Дедушка очень старый, – повторил он, – уже не камлает. Но он смотрит по телевизору, как камлают белые люди.

– Что он имеет в виду? – Федор озадаченно повернулся к Аглае.

– То, что сказал, – пожала она плечами.

Жанпо открыл дверь юрты:

– Заходите. Только тихо. Дедушка не любит шума.

Несмотря на дедушкину нелюбовь, телевизор был включен громко – наружу звук не проникал из-за толстых войлочных стенок юрты. Дедушка сидел на полу спиной ко входу и к гостям не повернулся. Его внимание поглощала шумная, истерическая перепалка на экране – показывали ток-шоу, из тех, в которых громче остальных орет по обязанности ведущий. Федора иногда интересовал теоретический вопрос, откуда берут таких бешеных, но теперь его больше занимал дедушка, полностью экипированный в шаманское облачение. Меховая парка была густо обвешана разнообразными амулетами – палочками, крючками, бубенчиками, зубьями, резной костью, перышками и прочим охранительным добром. В руках старый шаман держал огромный бубен – больше полуметра в диаметре и с минутными интервалами бил в него колотушкой, издавая сильный, низкий звук. К пению бубна шаман присоединял монотонную горловую руладу, от которой Федору хотелось прокашляться.

Жанпо стоял смирно и не тревожил дедушку, видимо, дожидался момента, когда будет можно. Федор, хотя не понимал, чем занят шаман, также покорно молчал и тщетно пытался разрешить загадку камлания белых людей. Когда начался перерыв на рекламу, он не удержался и на излете горловой вибрации шамана вежливо кашлянул.

Старый колдун не повернулся. Опустив бубен и уронив голову на грудь, он захрапел – очень громко и демонстративно. Жанпо в ответ на вопросительный взгляд Федора приложил палец к губам.

На последней секунде рекламы шаман пробудился от фальшивого сна, поднял к экрану пульт и приглушил звук. Затем с кряхтеньем повернулся к гостям.

– А, это ты, Жан-Поль.

– Я, дедушка Алыгджан.

– Кого ты привел с собой? Мои глаза стали плохо видеть этот мир.

– Это Белая Береза и с ней чужой приезжий человек. Он говорит, что хочет найти в горах Белого Старца. Он думает, что ты поможешь ему.

– Он так думает? – переспросил шаман. – Это очень странно. Почему он так думает?

– Уважаемый дедушка, – Федор решил проявить инициативу, чтобы ускорить процесс переговоров, – беря во внимание ваш преклонный возраст, я уверен, что вы не могли не слышать о горе Белого Старца. Именно о ней я и хотел бы узнать от вас.

– О горе Белого Старца? – Шаман сморщил желтое лицо, дубленое ветром и солнцем, поднял бубен и тихо ударил – звук все равно получился мощным, остро пронзившим пространство юрты. – Ни один белый человек еще не спрашивал меня о горе Белого Старца. Но моего отца, великого шамана Ундагатуя, тоже спрашивал об этой горе белый человек. Это было очень давно. Мой отец рассказал ему, но духи наказали его за это. Люди, которые были с тем человеком, убили его жену, мою приемную мать. Я видел это своими глазами. Кого убьешь ты, когда я расскажу тебе?

Федору захотелось дать честное слово, что никого убивать не будет. Но тут ему вспомнилась ночь в горах, когда он рассматривал в свете факела труп на дне расселины, и давать зарок он не решился. Однако следом за этим его посетила счастливая мысль.

– Я знаю, о чем идет речь, – сказал он. – Знаю все, что произошло тогда. Великий шаман Ундагатуй призывал духов, чтобы они исцелили больного. Но во время камлания умер один из тех, кто пришел вместе с белым человеком. Поэтому случилось то, что случилось.

– Твой голос молод, – на лице шамана проступил ужас, – ты не мог видеть этого своими глазами, как я. Ты умеешь смотреть сквозь время?

Федор усмехнулся.

– Это моя профессия.

– Ты великий белый шаман?

– Что-то вроде, – уклончиво ответил Федор. – Я даже могу описать, как выглядел тот белый человек. У него на голове был большой шрам, вот здесь.

Он провел пальцем над правым ухом.

– Тебя послали духи, – глухим голосом проговорил шаман, – и я должен рассказать тебе все, что ты захочешь.

– Приблизительно так, – подтвердил Федор и подумал, что нисколько не соврал.

– Дедушка Алыгджан, а мне ты никогда не рассказывал про то время, – обиженно встрял Жанпо.

– Твоей непутевой голове это не нужно, Жан-Поль. Что тебе рассказывать? Сперва сатана-антихрист Бергай пришел, потом сатана-антихрист Шергай пришел. Потом снова Бергай, все хозяйство у нас отбирал, мало оставлял. От него сюда бежали, на ровную землю.

– Сатана-антихрист? – удивился Федор. – Странная лексика для шамана.

– Жанпо увлекается чтением Апокалипсиса, – пояснила Аглая. – А дедушка иронизирует.

– Что ты хочешь знать? – спросил шаман у Федора.

– Как найти гору Белого Старца.

Шаман думал так долго словно решил на всякий случай посовещаться с духами и внимал их нашептываниям.

– Сам я никогда не ходил туда, – прокряхтел он наконец. – Великий шаман Ундагатуй говорил, что человеку не нужно ходить к горе Белого Старца. Ее охраняет дух гор. Но тебя тоже послали духи. Не хочу спрашивать, зачем тебе туда идти. Гора Белого Старца очень высокая, выше всех других, ее сразу видно. До Большого Ильдугема дойдешь, оттуда встречь солнцу два дня, если не жалко ног. От Сартынги начнутся красные горы, там ищи.

Шаман пошарил вокруг себя, нашел выпавший из руки пульт.

– Больше мне нечего тебе сказать. Я хочу остаться один. Жан-Поль, напомни мне, на какой кнопке идет тот сериал, который я всегда смотрю.

– На второй, дедушка Алыгджан.

Выйдя из юрты, Федор поделился впечатлением:

– Не хочу никого расстраивать, но дедушка, по-моему, пребывает в маразме. Хотя географические ориентиры в целом совпадают.

– Дедушка очень старый и мудрый, – согласился Жанпо. – В телевизоре очень сильные шаманы и очень хитрые, им служат много духов, сильных и злых. Но дедушка не даст им себя перехитрить.

– Так, – Федор потерял терпение, – я не понял, о чем этот парень все время толкует.

– Но это же так просто, – с улыбкой заметила Аглая. – Взять, к примеру, рекламу…

– Рекламные духи очень пронырливые, – сказал Жанпо, – они пролезают даже через охранные заклинания. Это низшие духи, они вцепляются в человека и топчутся у него в голове. Но их можно обмануть – сделать вид, будто спишь, тогда они не влезут в голову. А в сериалах живут другие духи, они высасывают жизнь из тех, кто их смотрит.

– Новейшая демонология, – констатировал Федор, вспомнил про бешеных ведущих ток-шоу и подумал, что и сам всегда был не чужд подобному толкованию. – Если следовать данной концепции, ток-шоу – это камлание?

– Это плохое камлание. Оно впускает духов в мир людей, а это очень плохо, опасно, нельзя это делать. Духи должны оставаться в своих мирах. Мир людей для них слишком мал, они разорвут его. Настоящий шаман призывает духов только на время, чтобы они что-нибудь сделали и ушли обратно к себе.

– Ну а ты почему в шаманы не пошел, Бельмондо? – строго спросил Федор. – Семейную традицию порушил.

– Шаманство – дремучее язычество, – гордо ответил Бельмондо. – Шаман с духами разговаривает, а они с неба свалились. Я пойду, Белая Береза, у меня еще дела.

– Пока, Жанпо.

– Твоя работа? – Федор повернулся к Аглае. – Стефан Пермский, просветитель диких зырян.

– Ну, раз уж ты сам об этом заговорил, давай серьезно.

– Вижу, начало ничего хорошего не предвещает, – вздохнул Федор.

– Я всего лишь хочу предупредить. Алтайцы – дети гор, они сжились со своими духами и умеют с ними договариваться. Но с другими в горах часто случается… всякое.

– Что такое – всякое?

– Сам увидишь. Обязательно что-нибудь попадется по пути. А может, уже попадалось?

Федор предпочел не ответить.

– Я просто советую тебе креститься, – сказала Аглая. – В горы лучше идти без долгов на душе.

– Убежал я от своих долгов, – вяло признался Федор.

– Ты убежал, а они за тобой хвостом прибежали. Они за всеми бегают. От них и на край света не уйдешь.

Федору была слишком неприятна эта тема, изгнавшая его из Москвы, поэтому он предложил другое развитие беседы:

– Если уж все так серьезно, надо по крайней мере устроить испытание вер, как князь Владимир. Чин по чину. Почему христианство, а не, к примеру, буддизм?

– Да все просто. Не только вера дает силу народу, народ тоже дает силу своей вере. А русские очень крепкий и сильный народ.

– Летать рожденный не будет ползать, – согласился Федор.

– Но сейчас русским нужно много силы, чтобы выжить. Слабых всегда пытаются добить. А где ее взять? Да там же, где и раньше.

– Может, хоть для порядку в мечеть к братьям-мусульманам наведаться? – торговался Федор.

– А чего туда наведываться, – пожала плечами Аглая. – Если бы князь Владимир принял ислам, мы бы с тобой сейчас жили в разных государствах, наверняка не соседних, и говорили бы на разных языках. Может, и взрывали бы друг друга.

– Да, трудное положение. Но ничего, и не такие передряги бывали, – бодро заверил Федор.

Аглая внимательно посмотрела на него, не останавливаясь, и тут же отвернулась, опустила голову.

– Эй, – позвал Федор, – так ты со мной?

– Конечно, с тобой. Один заблудишься, – насмешливо ответила она, блеснув в его сторону глазами.

Наутро Федора разбудило конское ржание у окна. Разлепив веки, он увидел рыжую лошадиную морду, просунувшуюся в открытую форточку и жующую листья домашнего вьюнка. В испуге Федор попытался набросить на нее одеяло, но промахнулся и повалил с подоконника цветочные горшки. Лошадь закивала головой, разразилась недовольным ржанием.

– А ну не ори тут! – погрозил ей Федор, в спешке натягивая брюки.

Дверь в комнату распахнулась, на пороге возник дед Филимон, из-за него выглядывала Аглая.

– Чего буянишь-то? – поинтересовался дед.

Федор, вдруг засмущавшись, торопливо надел рубашку, застегнулся.

– А вы-то чего? Врываетесь… Лошади какие-то… – Он оглянулся на окно, но наглой морды уже не было.

– Ты ж в поход собрался, – ответил дед, – а все дрыхнешь. Вон, Аглайка прискакала.

Федор посмотрел на часы – они показывали половину пятого.

– Да, – медленно сказал он и потер висок, – если девушке приспичивает в полпятого утра идти со мной в поход, это что-нибудь да значит.

Аглая громко и выразительно фыркнула.

– В горах нет уличных фонарей, надо пользоваться солнечным светом. А солнце давно в небе.

– Чья это лошадь? – В мысли Федора закралось не очень приятное подозрение.

– На ближайшее время – твоя.

– Ох, нет, – простонал он.

– Да, – улыбнулась Аглая. – Готовь свое седло к долгому массажу.

Федор на мгновение одеревенел от изумления.

– Где ты набралась этого вульгарного цинизма?

– Ты просто плохо меня знаешь, – ответила она, исчезая. – Даю тебе на сборы пятнадцать минут.

– Во так вот, – сказал дед, двинув головой. – Понял, Федька?

– Тоже мне, командирша нашлась, – крикнул Федор в окно.

– И штаны застегни, – сурово добавил дед. – А девку мне чтоб не обижал.

Суетливым движением Федор подтянул молнию на брюках.

– Обидишь ее, как же, – пробормотал он.

…Пять часов спустя позади осталось горное ущелье с ручьем, по которому перешли на другую сторону Курайского хребта. Федор взмолился:

– Все. Перерыв на обед.

– Натрудил мозоль?

– Целых две.

– Говорила же тебе, сиди ровно и держись ногами. А ты прыгаешь на лошади, как бурдюк.

– Да лучше сидеть на электрическом стуле, чем на этой скотине, – вспылил Федор.

Аглая подъехала ближе и вдруг хлестнула сорванной веткой по крупу его лошади.

– Догоняй!

Она понеслась галопом. Кобыла Федора, резко сменив скорость с первой на третью, поскакала следом, отставая на полкорпуса.

– Ты что делаешь?! Я же упаду! – завопил Федор, прижимаясь к холке лошади.

– А как еще быстро научить тебя держаться в седле? – крикнула Аглая и направила своего чалого жеребца наискосок через мелководную речку. В фарватере поднятых брызг вздымала воду и его каурая кобылка.

Федор, крепко облепив лошадь руками и ногами, отдался на волю судьбы.

Когда он почувствовал, что кобыла пошла медленнее и тяжелее, вокруг был лиственничный перелесок, покрывающий горный склон. Узкая дорога забирала вверх и терялась в свиристящих зеленых дебрях.

– Сколько это мы отмахали? – спросил он удивленно.

– Километров восемь. Хочешь передохнуть?

Федор распрямил спину, проверил свои ощущения и с содроганием ответил:

– Я не смогу с нее слезть. Кажется, я прирос к этой скотине. Даже страшно подумать, что ждет меня на земле.

– Вот и хорошо. Едем дальше.

– Дорогая моя Аглая, – с мукой в голосе произнес Федор, – тебе кто-нибудь когда-нибудь говорил, что ты изверг? Извергиня.

– Первый раз слышу.

Федор стоически превозмогал себя еще пару часов, периодически принимаясь разминать затекшие плечи и седалище: крутил поочередно руками и пытался вставать в стременах.

– Что ты делаешь? – спросила Аглая, наблюдая за его телодвижениями.

– Даю роздых мозолям, – ворчливо ответил Федор.

За эти два часа вокруг сменялись разнообразные картины: сосновые боры, светлые кедровые редколесья, ковыльные степи, кормящиеся стада овец и дремлющие возле них пастухи, альпийское разноцветье, гудящее шмелями и завораживающее красками. В конце концов Федора начало клонить в сон. Он уткнулся лицом в гриву кобылы и вдруг осознал, что сидит в густой лесной траве, прислонившись к стволу дерева, а нос ему щекочут мелкие листья соседнего кустарника. Лошади паслись неподалеку, Аглая раскладывала на земле самобранку.

– Как это я? – встряхнулся Федор и тут же пожалел, что сделал это. Все тело, до самой мелкой косточки, ныло и жаловалось, не желая больше совершать какие-либо движения. Да и без движений все мышцы пели на разные лады, выводя грустную, очень несчастную мелодию боли.

– Лошадям тоже нужен отдых, – флегматично объяснила Аглая.

– А-а, – сказал Федор и подумал, что нужно бы оскорбиться, но не стал – не было сил.

Он принялся молча насыщаться. Не хотелось тратить усилия на разговор, и вскоре Федор обнаружил, что ни ему, ни Аглае затянувшееся молчание не в тягость.

– Хорошо, когда людям есть о чем молчать, – заметил он, жмурясь на пробившееся сквозь сосновые лапы солнце. – Между прочим, это важный показатель психологической совместимости.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Просто хочу, чтобы ты имела это в виду.

– С тех пор как ты приехал сюда, это первый раз, когда тебе лень изображать болтуна, – сказала Аглая.

– Непринужденная светская болтовня тоже, знаешь ли, большое искусство, – раздраженно ответил Федор. – И потом, почему ты все время мне перечишь? Самоутверждаешься за мой счет? В конце концов знай свое место, женщина.

В глазах Аглаи появилось удивление.

– Прости, – кротко и как-то по-детски попросила она. – Я больше не буду.

– Не будешь перечить мне? – не поверил Федор.

– Не буду.

– И я могу болтать, о чем мне вздумается?

– Да.

– И ты никогда не будешь пытаться оспорить мои… слова?

– Да, – с запинкой произнесла она.

– И… мои действия? – Федор понимал, что его заносит, но не мог остановиться, испытывая границы дозволенного. В конце концов не он пригласил ее на прогулку в горы, где на много километров вокруг одни елки-палки и где не властен голос разума – здесь живут только инстинкты.

Аглая пожала печами и отвернулась лицом в сторону.

– Как хочешь.

Федор счел это необыкновенным подарком и от волнения даже не стал задумываться о причинах подобной щедрости. Но немедленно освободить подарок от упаковки ему было не под силу, – каурая кобылка на неопределенное время превратила его в чистого платоника, вынужденного лишь любоваться видами.

Ничего не сказав, в несколько приемов он поднял свое бренное тело с земли и, чувствуя себя переполненным во всех смыслах, медленно пошел в глубь леса. В нескольких метрах от него по веткам скакала темно-серая белка, во рту она держала шишку. Федору вдруг с пронзительностью подумалось, что скоро зима, когда всякая тварь сидит по берлогам и приживает детенышей. В горах заметно было увядание – жухла трава, в лесной зелени, среди берез-вековух с мозолями древесных грибов на стволах проглядывали рыжие пятна осени. И ему тоже остро захотелось иметь собственную берлогу, приживать в ней детенышей и, ни о чем не тревожась, смотреть из окна на метельные снегопады.

На обратном пути, недалеко от поляны, где Аглая возилась с поклажей, он остановился. В траве между кустами бересклета белела голая человеческая нога. Оглянувшись по сторонам, Федор подошел ближе и осторожно отвел ветки. На земле лежал мертвец, полностью обнаженный и местами поеденный. От его вида внутри Федора взбунтовался съеденный обед, и многих трудов стоило усмирить его с помощью дыхательной гимнастики.

Звуки этой борьбы привлекли внимание Аглаи.

– Стой, – страшным голосом крикнул он ей, – не подходи.

Но она уже подошла и увидела ногу.

– Лучше не смотри, – честно предупредил он.

Аглая подняла ветки кустов и надолго замерла. Федор заглянул ей через плечо.

У мертвеца отсутствовала одна нога и рука – казалось, их выдернуло из тела какой-то невероятной силой. Лицо сохранилось, но глазницы были пусты.

– Это же… – Федор прикусил язык.

Аглая быстро обернулась к нему.

– Ты его знаешь?

Не выдержав ее взгляда, Федор виновато отвернулся.

– Его Толиком звали… Мы поехали в горы вчетвером. Он пропал первой же ночью.

Аглая молчала и не сводила с него глаз.

– Ну что ты буравишь меня! – взорвался Федор. – Искали мы его. Не нашли. Как сквозь воду. Так и подумали – в реке утонул. И второго тоже… – Он осекся.

– Что тоже?

– Медведь заломал, – сдался Федор. Голос его разом поблек, стал пустым и невыразительным. – Страшенный медведь.

– А вас не тронул? – пытала Аглая.

– Нет, ушел.

Аглая в задумчивости отошла от кустов, скрывавших мертвеца.

– Это она.

– Кто? – растерянно спросил Федор.

– Она, – повторила Аглая.

Федор передернул плечами и решил замять тему:

– Думаешь, надо милицию?

– Не надо. Только хуже будет.

Аглая стала собирать сухие палые ветки и прочую земляную ветошь, забрасывая ими труп. Федор обломал соседние кусты и укрыл мертвеца зеленым саваном. Постояв немного возле импровизированного кургана, Аглая сказала:

– Идем отсюда.

Федор покачал головой.

– Бред какой-то.

Аглая отвязала лошадей, взнуздала и вывела на лесную тропку, протоптанную не то охотниками, не то лосями. Федор, забыв о том, что каждая его клеточка тянет жалобную ноту, скрепя сердце, оседлал рыжую кобылку. Аглая по-ковбойски взлетела в седло и пустила жеребца вскачь.

К вечеру следующего дня они добрались до Верхнего Ильдугема. Река к концу лета обмелела, лошади без труда перешли ее по каменистому дну, намочив ноги седоков и лишь изредка пускаясь вплавь. Федор начинал обвыкаться с верховой жизнью и с мыслью, что это не худший способ передвижения. Он даже пытался немного джигитовать для развлечения. Аглая скептически взирала на эту сомнительную акробатику и просила не мучить напрасно лошадь. По временам на Федора нападала задумчивость, он отпускал поводья, предоставляя смирной кобыле самой передвигать копыта в нужном направлении, и рассеянно оглядывал горные зубцы, вонзающиеся в небеса. В такие моменты ему становилось неуютно и хотелось без оглядки скакать назад.

– Куда влечет меня судьба? – задался он вопросом.

Его лошадь не знала ответа и прянула ушами, пренебрежительно отмахнувшись от несъедобной риторики.

– Никуда, – отозвалась Аглая. – Она просто пытается тебя догнать.

– Что, снова самобытная сельская философия? – попытался отшутиться Федор.

– Ну если несамобытная городская не может ответить ни на один вопрос, – парировала Аглая.

Он испустил долгий выдох.

– Догнать, говоришь? И перегнать?

– Твои долги – твоя судьба. Они за тобой, и она с ними. Когда она догоняет – ты видел, что бывает.

– Не понял. Поясни.

– Тот мертвец под кустом.

– Снова не понял, – набычился Федор.

– Оглянись… Вон там, где ельник у ручья.

Он нашел глазами ели, густо облепившие скалистый пригорок. На фоне темной хвойной зелени не сразу, но угадывались бурые очертания знакомой фигуры в плаще с капюшоном. Он быстро отвернулся и в легкой панике спросил:

– Да что ж ей нужно от меня?

– Тебя ведет то, чего она боится. Ей это не нравится.

Федор ударил пятками в бока лошади, гикнул и понесся вперед, навстречу выползающему из ущелья облаку.

Вечером, помешивая в котелке суп, Аглая сказала:

– Завтра дойдем до Сартынги. Оттуда, наверное, уже недалеко.

Федор лежал на спальнике у костра и считал звезды. В горах они были ближе и казались размером с мелкие яблоки. От котелка распространялся деликатесный запах: Аглая не признавала супы-концентраты, которыми запасся Федор, и творила кулинарные изыски из того, что росло под ногами. Находила корешки, травки, кромсала мясистые стебли и листья, добавляла тушенку и заправляла молитвой. На вкус было непривычно, но после первой же порции Федор понял, что никакие французские повара не смогут затмить Аглаино искусство супа-из-ничего.

Вечер был уютный и безмятежный, дым от костра поднимался тонкой белесой жердиной. Федор отвлекся от звезд, будто с намеком подмигивающих, и посмотрел на Аглаю. Она стояла на коленках, склонясь над котелком. На ней были кожаные брюки и короткая куртка мехом наружу, которая напомнила Федору его недавние мысли о теплой, тесной берлоге, где так хорошо тереться бок о бок…

Он неслышно встал и подобрался к ней сзади, опустился на колени, положил руки ей на плечи. Подождал немного, боясь шевельнуться. Ничего не произошло. Его не шарахнуло невидимой дубиной и не ослепило молнией. Аглая отключила свою «боксерскую защиту» и ждала продолжения. Федор едва не потерял рассудок от такого развития событий. Поцеловав ее в волосы на затылке и прижав к себе, он превратился в желание, очень горячее и остро заточенное.

Аглая, извернувшись, влепила ему кулаком по скуле, стремительно отскочила. Федор пошатнулся, схватился за щеку. Желание разочарованно съежилось.

– Что это было? – спросил он ошарашенно.

– Пощечина, – взволнованно ответила она.

– Да? Мне показалось, это был хук справа.

Федор медленно растирал скулу.

– Прости, не рассчитала.

– Но почему?! – возопил он. – Зачем ты сказала вчера, что не будешь возражать против моих действий?

– Я не имела в виду это. Ты мне не муж.

Федор остолбенел.

– Ты… ты что… еще ни с кем?..

Аглая фыркнула и принялась помешивать суп.

– Только дуры торопятся сесть на кол.

– Ну, это же… – Федор пытался подобрать слова, которые были бы удобоваримы для нее. – Это слегка старомодный взгляд на вещи.

– Старые моды всегда возвращаются.

Федор не хотел верить ей и искал способ уличить.

– В таком случае, зачем ты пошла со мной в эти дикие горы? Разве это прилично для порядочной девушки? Одна, с мужчиной, какой кошмар! – Он зло изобразил женское истерическое кудахтанье.

– У меня нет таких подруг, которым нравилось бы обсуждать мою репутацию, – мирно ответила Аглая. – А тетке я сказала, что иду по маршруту с туристами.

Ее спокойствие передалось Федору. Он взял себя в руки и уже без всякого подтекста спросил:

– И все-таки, почему ты здесь?

Этот вопрос застал ее врасплох, или же она сама не знала ответ на него и придумывала на ходу.

– Почему? Потому что эта история не только твоя, но и моя. Там, в девятнадцатом году, осталось что-то недосказанное, незавершенное. И нам – тебе, мне – нужно это досказать, поставить точку… или точку с запятой. А может, восклицательный знак. Да и вся та война была одной большой недосказанностью. Одним на всех многоточием. Не знаю, как ты, а я это просто чувствую. Не могу жить с этой незавершенностью.

– Я тоже, – пробормотал Федор, ощущая себя умственно неполноценным. – Я тоже не люблю недосказанностей… Хотя мы говорим немного о разном.

Потирая горящую скулу, он подумал, что незавершенность в отношениях между мужчиной и женщиной может быть намного невыносимее всего остального. Особенно если прежде, в другой жизни, завершенность подразумевалась в самом начале отношений и не было никаких недомолвок, все происходило легко и необременительно. А здесь не только другая жизнь, но и как будто другой мир. Самым странным было то, что Федор не мог решить, лучше он или хуже, стоит ли научиться понимать его или нет.

…Сартынга бежала шумным потоком, стиснутым высокими скалистыми берегами, редко поросшими лиственницей. Красноватого цвета река спускалась с гор далеко впереди и катила навстречу путникам вдоль хребта. Красно-кирпичным оттенком щеголяли и скалы, обнаженные горные породы ниже границы снегов заливались на солнце легким румянцем.

– Киноварь, – объяснила Аглая. – Ртутная руда. Здесь ее много.

– Эти горы просто напичканы символизмом хаотического, революционного, – сказал Федор. – Представляю, какие занимательные мысли могли возникнуть у полковника Шергина, когда он шел в Беловодье через красные горы.

– Хаотического? – удивленно переспросила Аглая. – Никогда бы не подумала.

– Горы сами по себе – взбунтовавшийся хаос земли.

– Нет. Горы – это молитва земли к небу, – возразила она. – Кого горы манят на самый верх, тот слышит эту молитву и присоединяет к ней свою. Каждым своим шагом к вершине он молится о том, чтобы выдержать испытание. Чтобы не оказаться недостойным той чистоты, которая там.

Аглая показала рукой на снежные зубцы гор.

– Однако я уже чувствую себя недостойным, – удрученно сказал Федор. – После такого вступления ничего другого не остается.

– Ничего другого и не нужно. Если ты будешь чувствовать себя достойным, то никогда не поднимешься туда… Тебе известно, как выглядит та гора?

– Думаю, смогу узнать. Прапорщик Чернов довольно живо описал ее.

– На что она похожа?

Федор помедлил мгновение.

– На коронационные торжества Российской империи.

Но когда он увидел ее, то не сразу смог догадаться, что это она. В лучах падающего вечернего солнца гора полыхнула ярко-красным цветом, а снега на макушке заиграли розовым и бирюзовым. Ближе и дальше нее вершины горбились, уступая в росте, и казались блеклыми отражениями. Федор утомленно скользнул по ней взглядом и снова погрузился в свои мысли. Гора тем временем, пока сходило солнце, закуталась в пурпурно-лиловую мантию, расшитую серебром.

– Смотри, какая красота, – позвала Аглая.

Федор рассеянно покивал и предложил устраиваться на ночевку. Гора впереди взбила вокруг себя перину облаков и медленно скрылась из глаз. Ночью над ней висел круглый белый месяц, а Федору не спалось – мерещились движущиеся тени, шепот и тревожное щелканье, похожее на резкие звуки бича.

На рассвете он вылез из спальника, обошел кругом место ночлега, ничего не обнаружил. Затем разжег костер, чтобы согреться, сел и посмотрел на горы.

Теперь он узнал ее, будто с глаз упала пелена. В свежести раннего утра гора сияла бело-голубым сверху и изумрудным ниже. Федор окликнул Аглаю. Он позвал ее тихо, но она услышала и проснулась.

– Вот она – Царь-гора, – сказал он.

Какое-то время они смотрели молча, затем Аглая промолвила:

– Там живет Белый Старец.

– Он сидит у входа в свою пещеру под толстым и старым деревом, – добавил Федор, – и время от времени прикасается к своему посоху, чтобы продлить себе жизнь.

– Но не исключено, что этот седой реликт давно окаменел, – добавил он через минуту.

– Нет, – покачала головой Аглая. – Я слышала ночью шепот.

– Я тоже слышал. Думаешь, Белый Старец развешивал вокруг нас свои чародейские наговоры?

– Вовсе не думаю так, – нахмурилась Аглая. – Это духи гор. Им не нравится, что мы здесь. Они не хотят пускать нас дальше. Не хотят, чтобы мы увидели Белого Старца. Значит, он там.

– Прелестный силлогизм, – со вздохом произнес Федор, поднимаясь. – Нам надо идти. Если они встретятся нам по дороге, можешь не бояться – я поговорю с ними, и они поймут всю глупость своего поведения.

– Ты совсем не изменился, – с легким недоумением сказала она.

– С тех пор как мы ушли в горы? – уточнил Федор.

– С тех пор как приезжал сюда пятнадцать лет назад. Не сомневаюсь, что если ты сейчас увидишь горелую березу, ринешься к ней, как тогда.

– Это похвала или наоборот?

– Ни то, ни другое. – Аглая встала и звонко добавила: – Но если что-нибудь в этом роде нам встретится по дороге, можешь не бояться. Пока я с тобой, ты в безопасности.

Федор рассмеялся.

– Иными словами, мы два сапога пара. Ну так вперед, дружище-сапог.

Однако помех на пути не встретилось. Очевидно, духи шарахались от них, освобождая дорогу. Далеко за полдень гора нависла над ними, как Гулливер над лилипутами. Понизу ее опоясывали лиственничные перелески, между которыми попадались светлые березовые рощицы, похожие на девичий хоровод. Аглае рощицы очень понравились. Она спешилась и ласково обнимала тонкие белые стволы, гладила их, прижималась лицом, что-то тихо говорила и загадочно улыбалась.

– Нашла родственные души, Белая Береза? – ревниво спросил Федор, не выдержав соблазнительного зрелища.

– Нашла. Разве ты не видишь?

– Чего я не вижу? – проворчал Федор. – Я все хорошо вижу. Прекрати наконец миловаться с этими деревяшками. Для таких дел и я вполне сгожусь.

– Этим березам не больше десяти-пятнадцати лет, – счастливым голосом сказала Аглая, будто не слыша его.

– Это не причина, чтобы сходить с ума. – Федор задумался. – Что ты хотела этим сказать?

– Помнишь, я говорила, что в наших краях перестала расти береза?

– Ботанический курьез. Не стоит принимать так близко к сердцу.

– Курьез – то, что говоришь ты. Эти березы… это… как если бы… – Она не могла найти слов.

– Я примерно понял, – помог ей Федор. – Это как если бы ты сейчас сказала мне «да» и так же ласково прижалась лицом к моему плечу. Верно?

– Приблизительно, – слегка кивнула она. – Зачем ты притворяешься, если все понимаешь? Зачем таскаешь за собой всюду своего черного человека?..

– Я хочу затащить его на гору и сбросить в пропасть, – то ли пошутил, то ли серьезно сказал Федор.

Задолго до сумерек они оставили лес внизу. Дальше вверх поднимались неровные увядающие луга. Красные скалы вспарывали их, вылезая из земли наружу, и чем выше, тем больше пространства отвоевывали. Федора посетила меланхолическая печаль, которая наложила на его лицо резкие складки тени и сделала похожим на высеченное из камня. Он ощущал, что внутри него что-то происходит, что-то затвердевает, принимая некую форму с царапающими острыми углами. Будто кто-то водрузил там большую гранитную глыбу, и нужно приниматься за работу, стесывая с нее все лишнее, чтобы в конце концов получилось нечто скульптурно-изящное. Но при всем том Федора не покидало чувство, что замысел этой скульптуры принадлежит кому-то другому, а ему остается до поры неизвестен.

Глядя, как к небу улетают искры костра, он сообщил:

– Дальше я пойду один.

Аглая промолчала.

– Не спорь со мной, – сказал Федор.

– Я и не спорю.

– Я вижу, что споришь.

– И не думала. Кто-то должен остаться с лошадьми.

– Да, – чуть погодя произнес Федор, – об этом я не подумал.

– А о чем ты подумал?

– Что здесь безопасней. Я не могу взять тебя туда.

Аглая посмотрела на вершину горы, загораживавшую половину темно-синей портьеры неба с лучащимися прорехами звезд.

– Безопасней там, – ответила она так тихо, что Федор не расслышал.

2

– Господин полковник!

В избу вбежал прапорщик Митя Овцын, пунцовый от волнения и возмущения.

– Ну что там за возня опять? – морщась, спросил Шергин и подлил кипяток в дощатую бадью, где парил ноги.

– Кержаки новость выдумали, – пылко доложил Овцын, – собрали всех баб и девок – тайком хотели увести в горы. Сия провокация была раскрыта поручиком Недеевым и решительным образом пресечена.

…В горной долине, затаившейся посреди Курайского хребта, отряд набрел на раскольничье поселение. Для кержаков это явилось громом небесным – судя по виду их одежды и прочего, они жили здесь, таясь от мира, с позапрошлого столетия и, верно, предполагали вековать в неизвестности до второго пришествия. На чужаков длиннобородые мужики, остриженные в кружок, смотрели по-волчьи, бабы натягивали платки на глаза, сурово поджимали рты и прятали в избах посуду, завешивали киоты тряпьем, сами стражей вставали на порогах домов, сложивши на животе руки. Гостеприимства ждать было нечего, и солдаты принялись хозяйствовать по-походному: раскладывали костры, доставали котелки. Офицеры, кому охота было сдвигать с места неприступных баб и терпеть брезгливость в их взорах, заняли избы, остальные плюнули и организовали собственную походную кухню. Шергин отвоевал свою штабную избу без труда – поглядел в глаза раскольной женке, молча отстранил ослабевшую разом бабу, а мужа ее спросил:

– Что в России делается, слыхали?

– Живем тихо, – угрюмо ответил тот, – откеда нам слыхать. А что антихрист куражится, и без того ведомо.

– Антихрист, говоришь? – тяжело молвил Шергин. – Да он и здесь уже. Отсидеться в тиши хотите?.. – Он покачал головой. – Не выйдет.

Баба испуганно прикрыла рот рукой.

Через час к Шергину явился ротмистр Плеснев, от него пахло водкой, запасенной в Айле. Он был красен и воинствен: без предисловий предложил провести мобилизацию среди кержаков и ждал немедленного согласия полковника.

Но тот раздумывал.

– В армию раскольников не забривали.

Ротмистр выкатил глаза и выдохнул:

– Так пускай хоть теперь послужат отечеству, мужичье непоротое. Пошлину веками в казну не платили, чего ж с ними нынче церемонии разводить…

– Делайте как хотите. – Шергин утомленно махнул рукой, отсылая Плеснева прочь. – Только не очень там.

Зная нрав ротмистра, он ждал воплей с улицы, навязчивого шума и бабьего переполоха. Но ничего этого не было. В пустой избе, не богатой имуществом, однако чисто прибранной, медленно текло время и тихо скреблась под полом мышь. Хозяева избы убрались к соседям. Васька пропадал, затем явился, узнал, не надо ль чего. Шергин прогнал и его. Нестерпимо болела голова, он пытался освободить ее от лишних, похожих на гири, мыслей, но не мог ни поднять их, ни выбросить. Близость монгольской границы действовала на мысли таким образом, что они становились все более необъятными, тяжеловесными и к тому же раздваивающимися, как недавно родившийся где-то двухголовый младенец.

Часам к шести Шергин не стерпел обманчивого спокойствия за окном и вышел на крыльцо, кликнул проходившего солдата, спросил, где ротмистр Плеснев. Солдат почесал лоб под шапкой.

– С дохтором, кажись, был. Новеньких ему сдавал.

Шергин отправился разыскивать доктора. Долго ходить не пришлось: доктор открыл медицинский кабинет под открытым небом. Стулом ему служил чурбан для рубки дров, а стола не требовалось – записей и историй болезней доктор не вел.

Перед ним переминались с ноги на ногу и мерзли на ветру четверо молодых кержаков, раздетых до подштанников. Еще двое уже были признаны годными.

– Повернись, – велел доктор следующему, – вытяни руки. Подойди ближе и спусти штаны.

Парень заупрямился, и в ребра ему уперся солдатский штык. Опустив голову, он подчинился.

– Годен, – сказал доктор. – Следующий.

Шергин дождался конца осмотра. Когда шестерых новобранцев увели, он недовольно спросил:

– Что за комедию вы устроили, доктор?

– Я всего лишь выполняю свои обязанности, – невозмутимо ответил тот. – Мобилизованные должны быть освидетельствованы.

– Напомните мне, когда вы в последний раз выполняли эту свою обязанность?

– Однако…

– Правильно, никогда. Не до этого теперь. Так, какая же шлея попала вам под хвост сейчас?

– Я должен был проверить, нет ли у них венерических болезней.

– Они здесь изолированы от всего мира, доктор.

– Опыт показывает, что в изолированных обществах эти болезни поражают все население, если их занесет кто-то один. А что из деревни наведываются в обжитые места, у меня не вызывает сомнений.

– Поясните.

– Я заметил у них инструменты фабричного производства. И одежда большей частью не из домотканого холста.

– Браво, доктор, – с легким удивлением сказал Шергин.

– Простите, господин полковник, я вам больше не нужен?

Лунев дернул бровью и потянулся рукой в карман шинели. Выражение его бледного лица сделалось расслабленным и одновременно застывшим. Не дожидаясь ответа, он скрылся в упавших сумерках, еще более густых оттого, что огонь сгонял тени в пространство между кострами.

Надышавшись воздухом, Шергин вернулся в избу, крикнул Ваську и потребовал горячей воды. Через час в дом ворвался прапорщик Овцын и испортил блаженство отпаривания заскорузлых мозолей.

– Ротмистр Плеснев определил зачинщиков сей провокации числом пять и распорядился пороть, а женский пол отправить по домам. – Он поморгал от волнения, набрал воздуху в грудь и обиженно выдохнул: – Да за кого они нас принимают!.. За разбойников… башибузуков?! Это вовсе нестерпимо!

– Успокойтесь, Митя, – проговорил Шергин, вытирая ногу. – Не рвите себе душу. Скажите лучше, что за моча ударила в голову ротмистру Плесневу?

– Этого я не знаю, – на мгновение сконфузился прапорщик. – Но могу предполагать. Ротмистру ударила в голову успешно проведенная мобилизация среди местного населения.

– Ну и как же он ее проводил? – поинтересовался Шергин.

Тут Митя Овцын замялся.

– Об этом, господин полковник, вам лучше спросить у самого ротмистра Плеснева.

– Черти, – пробормотал Шергин, натягивая сапоги.

По пути им встретилась пара ковыляющих мужиков, виснущих на бабьих плечах. Порка завершилась, солдатская масса гудела одобрением, хохотом и бранью в адрес раскольников. Со стороны прилетел женский взвизг, отчего хохот усилился. Шергин молча расталкивал загораживавших дорогу солдат. Митя Овцын где-то потерялся.

Возле одного из костров показался ротмистр. У него было багровое в отблесках огня лицо и опасно веселые глаза.

– А-а, господин полковник, – развязно крикнул он, – просим к нашему шалашу. Отведайте блюдо под названием «седло поротого сектанта».

Он протянул Шергину шашку с нанизанным куском поджаренного мяса.

– Встаньте, ротмистр, и благоволите пойти со мной. Я хочу задать вам пару вопросов.

– Вам нажаловались эти деревенские свиньи, – предположил Плеснев, когда они отошли в сторону, где было свободней и темнее. Он говорил громко и с вызовом.

– Не угадали.

– Не угадал? – разочарованно переспросил ротмистр. – А-а, вы хотите знать, как прошла мобилизация этих сволочей.

– Можно и так сказать. Только говорите тише, я не глухой.

– Отдаю должное нашему доктору, хоть и мерзавец каких мало. Без его совета мы бы этих столбоверов упрямых до смерти запороли, а ничего не вышло б. Не желают они воевать за веру и отечество, хоть тресни. Ну да, у них же и вера другая и отечества никакого… как такового. – Ротмистр всхохотнул.

– Что посоветовал доктор? – спросил Шергин.

– Доктор сказал умную вещь. Сказал во всеуслышание: велите солдатам употребить их баб и девок. Это для них, говорит, хуже смерти. Замирщение, порча от мира. Все свое, чего другие касаются, они-де выкидывают. А тут бы всех баб выкинуть пришлось.

Ротмистр зашелся в хриплом хохоте.

– А с медицинской, говорит, точки, – выдавил он сквозь надсадный смех, – прямая польза – чтоб не вырождались, свежую кровь им…

– Вы с ума сошли, – изумленно произнес Шергин.

– Нет, почему же. До дела хоть не дошло, а подействовало сразу. Как услыхали, что доктор предлагает, тут же смирение явили, чуть не сами в роты попросились. А доктор-то, доктор, – ротмистра вновь развезло хохотом, – можно, говорит, еще молельню их спалить, все равно сектанты.

Он оборвал смех и сделался мрачным. Покачнувшись, сказал:

– А все равно наш доктор – изрядная скотина… Любви в нем нет, вот что.

Горные реки вскрывались одна за другой и с дробным грохотом начинали буйное движение. Отряду везло – до сих пор ни одна не преградила намертво путь. Какие-то успевали перейти по льду, других вынуждали подниматься к освободившимся от ледохода верховьям и там перебираться по камням, веревочным мосткам. Становилось голодно, горное зверье ходило далеко стороной.

На второй день после ухода из кержацкой деревни горы приобрели оттенок бурой засохшей крови. Среди солдат это произвело сильное смущение и уныние. Офицеры доносили, что объявились подстрекатели, которые скрытно мутят воду, толкают рядовых к неподчинению и мятежу. Шергин подозревал подстрекателей в самих офицерах, по крайней мере некоторых, но вполне допускал мысль, что в полк могла проникнуть красная пропаганда. Теперь в России негде было спрятаться от этой заразы, она, как испанка, распространялась по воздуху и одним движением косила тысячи до того вполне здоровых людей.

Стойбище туземцев на склоне горы было издали похоже на скатившиеся валуны, чутко застывшие в ожидании малейшего толчка для продолжения бега. Горные калмыки, жившие охотой, высыпали из юрт, в равнодушном ожидании глядя на изнуренный переходом отряд. Если бы не желтый оттенок их лиц, они бы казались ожившими осколками красных гор, которым надоело неподвижно лежать и слушать вой ветра, секущего их своим резцом, медленно, но верно вырезающим на них морщины. Впереди туземцев стоял высокий старик в меховой шапке и длинной дохе. Его лицо было не просто иссечено ветром, а подверглось более сложной и жестокой операции. Покрытое шрамами, оно походило на физиономию тряпичной куклы, сшитую из разных лоскутов: один был желто-коричневый, как у всех, другой – красноватый, под цвет гор, и гладкий, третий – бурый и смятый в комок. На границе между двумя лоскутами тряпичник, разломив пополам пуговицу, приделал маленькие, настороженные, недобрые глаза.

Это был шаман.

Он определил главного в отряде и обратился к Шергину. Сказал, что еды в стойбище едва хватает, – зверь уходит и не дается в пищу. Рядовой Вогуличев старательно переводил его речь. Калмыки подтвердили слова шамана уныло-энергичными киваниями, как механические болванчики.

– Нам достаточно будет части того, что запасли ваши охотники, – ответил Шергин, внутренне морщась. Торг за еду успел набить ему оскомину в продолжение всего зимнего похода. Везде одно и то же. Никому не улыбалось кормить голодную ораву пришельцев, воюющих неизвестно за что.

Вогуличев, как мог, перевел. Шаман, потревожив движением свои лицевые лоскутья, хотел что-то сказать, но Шергин не дал ему:

– Оставим это пока. Мои люди устали, они передохнут здесь до завтра, и мы пойдем дальше.

По глазам шамана было видно, что у него имеются возражения, но, поколебавшись, он развернулся и ушел. Остальные туземцы, проявив любопытство, рассматривали амуницию солдат и глядели, как те устраиваются. Иные, особенно смелые, предлагали меняться: показывали шкурки, костяные амулеты и требовали за это богатство винтовку либо ремень с пряжкой.

Удостоверившись, что солдаты ладят с аборигенами, полковник направился к юрте шамана – еще раньше подметив, куда тот скрылся. Вогуличев громко топал рядом, осознавая свою значительность. В юрте было темно – горел лишь маленький красноватый огонек в очаге из камней, словно потусторонний глаз, наблюдающий за всем, что происходит по эту сторону. Привыкнув ко тьме, Шергин различил лежащего человека – он натужно дышал и был, очевидно, в бреду. Возле сидел на полу шаман, положив руку на грудь больного, и тихо бормотал. Потом бормотание прекратилось, шаман что-то сказал. Вогуличев, помедлив, истолковал его слова:

– Сегодня ночью… э-э… я буду звать духов, разговаривать с ними. Э-э… духи наслали болезнь, и отнять ее могут только они. Если твои люди помешают мне, духи рассердятся и нашлют беду. Вели твоим людям не мешать мне.

– Хорошо, – ответил Шергин.

– Ты чего-то хочешь от меня, – продолжал шаман. – Чего?

– Хочу спросить тебя: знаешь ли ты дорогу в заповедную землю, которую называют Беловодье?

Слова «Беловодье» в гортанных звуках Вогуличева Шергин не разобрал. Вероятно, оно было передано описательно. Шаман издал звук, напоминающий смех вороны. Шергин плохо видел его лицо, но был уверен, что оно осталось неподвижным.

– О том нужно спрашивать не меня.

– А кого?

– Белого Старца.

– Где его найти?

– Он живет на горе Белого Старца.

– Понятно.

Теперь была очередь полковника смеяться по-вороньему.

– Как я узнаю эту гору?

– Узнаешь, – ответил шаман. – Если дойдешь. Путь к горе Белого Старца стережет дух гор. Он принимает обличье красивой девушки или медведицы. Его легко рассердить, а можно задобрить. Он не любит, когда кто-то идет к Белому Старцу.

– Как я узнаю гору? – повторил Шергин, пропустив мимо ушей чепуху про сердитого духа, которую воспроизводил Вогуличев.

Шаман долго собирался с мыслями.

– Я и так много сказал тебе. Дух гор может рассердиться на меня и наказать.

– Но сначала я накажу тебя и твой род. Я велю забрать всю добычу, а тебя возьму с собой. Твои сородичи останутся без еды и шамана, а ты будешь разбираться с духом.

Шаман поразмышлял и ответил:

– Белый человек хитрый, злой и глупый. – Вогуличев очень стеснялся, переводя это, но не посмел ничего переврать или утаить. – Он не знает, что такое гнев духов… Я расскажу тебе, как найти гору Белого Старца. Но больше ни о чем меня не спрашивай, потому что ничего не услышишь.

…На ночное камланье туземцы высыпали всем родом, расселись полукругом невдалеке от уложенного на землю больного. Другим полукругом, пошире, устроилась сотня солдат, пожелавших быть зрителями. Остальные спали или занимались своими делами, не проявляя интереса к туземному колдовству. Явились на представление и несколько офицеров. Кто-то даже выразил сожаление, что в этом «театре» не найдешь приличных дам и ресторации с шампанским и икрой. Пока Шергин думал, где ему сесть, солдаты освободили место.

– Сюда, вашскородь, тут мягше и теплей. У господ офицеров, чай, холодновато.

Шергин опустился на сложенную солдатскую шинель, подумав, что среди офицеров ему и в самом деле холодновато.

Разодетый в пух и прах шаман, с болтающимися разве что не на заду амулетами, пробовал свой бубен. На солдат, как и на сородичей, он не смотрел. Не глядел даже на больного, укутанного в тряпье. Его внимание было поглощено предстоящим разговором с духами.

– Вишь, морда у него будто из разных кусков собрана, – говорил поблизости Вогуличев, обращаясь к соседям. – Великий шаман, значит. Великое посвящение прошел.

– Какое-такое у них посвящение, Вогуличев? – спросили его.

– А вот слушай. Духи его на тот свет утаскивают и там перебирают по костям, чтоб ничего по-старому не осталось, а все на другой лад было. Кожу сымают, мясо. Потом заново собирают. Теперь уж он ихний, полностью. А вон, видишь, бубен у него – черта на нем.

– Ну?

– По этой черте можно вызнать, с какими духами шаман дружбу водит – из нижнего мира либо из верхнего. Разницы-то между ними для нас, к примеру, никакой, а у них, шаманов, это важно. Нижние злее, что ли. А то ли сильнее, чем верхние.

– А этот каким бесам служит?

– Этот – нижним. Чертой они наш земляной мир обозначают, а под ней и над ней – миры духов. Если верхний больше нижнего, значит, шаман с верхними дружит. Ежли наоборот – с нижними.

– А дохтор наш с какими дружит? – вдруг спросил кто-то.

– Доктор-то? – Вогуличев крепко почесал в голове. – Да кто ж его знает. Вот поди и спроси у него.

– Так он же не скажет.

– Он с вечера опять зарядимшись. Вон, глазами ворочает. Точь-в-точь шаман.

Между тем шаман все быстрее обходил вокруг костра и ложа больного: то скользил плавно, как змея, то прыгал лягушкой, то принимался скакать по-козлиному и трясти головой. Бубен под ударами била издавал пронзительные и тягучие низкие звуки, которым вторила глотка шамана, исторгавшая утробные рулады. Чем больше он вертелся и прыгал, тем сильнее начинал биться в бреду больной – мотал головой, разбрасывал руки, выгибал спину и стонал.

– Умается так, – пожалел шамана солдат, сидевший рядом с Вогуличевым.

– Ему еще долго скакать, – ответил тот. – Они привыкшие. С духами разговор долгий. А ты думал!

Но разговор шамана с духами случился короче, чем все предполагали, и виной тому был доктор.

Он видел то, чего никто, кроме, может быть, шамана, видеть не мог. Но шаман был занят пляской, а доктор сидел спокойно и внимательно смотрел. В какой-то момент он почувствовал приближение знакомого состояния, когда легкая дрожь из кончиков пальцев перемещалась по приятно натянутым ниточкам нервов внутрь тела, к самому сердцу, а потом проникала в голову – тогда доктору делалось совсем хорошо. Окружающая реальность меркла, словно гасили свет, и в полутьме он начинал различать то, чего не видно в другое время. Доктор называл их «гостями». Они могли иметь различные формы и размеры, и все показывали разные фокусы. Например, хватали его за руку и тянули – рука вытягивалась на много метров и могла, кажется, достать до верхушек деревьев. Это было забавно. Но иногда они не приходили, тогда доктор томился и даже плакал, как ребенок, потому что становилось страшно. Или же начинал громко смеяться, потому что собственный страх казался ему забавным фокусом.

Но в этот раз гости повели себя иначе. Сперва все шло обычно – начались фокусы. Один из гостей был длинноволосой девицей в коричневом плаще с капюшоном. Он подошел к больному аборигену и стал трясти его, бить, поднимать и с силой швырять обратно. Шаман исчез из поля зрения доктора, как и остальной мир. Второй гость был коротышка с уродливой физиономией. Сначала он ничего не делал, только смотрел попеременно на девицу и доктора. Взгляд у него был светящийся и злой, но доктор давно не пугался таких вещей.

Он даже не испытал никаких неприятных ощущений, когда карлик приблизился к нему и взял за руку. Доктор подумал, что сейчас последует фокус, и не ошибся. Карлик прыгнул ему на грудь и зубами перекусил шейную жилу. Доктор не успел понять, почему так произошло…

Когда доктор захрипел, схватившись за горло, и повалился боком на землю, шаман рухнул на колени рядом с затихшим больным. Наклонясь к нему, он тихо провыл что-то и два раза сильно ударил в бубен.

Шергин пробился к доктору сквозь тесно сгрудившихся солдат. С первого взгляда было ясно, что тот мертв: глаза неподвижно выпучены, язык наружу, лицо посиневшее.

– Это же шаман его, братцы, – потрясенно сказал кто-то.

Версия была тут же поддержана гулом. Возмущенная толпа солдат обратилась в сторону шамана, который стоял, покачиваясь, у костра и все еще был не в себе. Его сородич, совсем недавно бившийся в судорогах, сидел на тряпье и моргал.

– Своего, вишь, вылечил, а нашего доктора угробил, вражья морда.

Подпоручик Кухельницкий рванул из кобуры револьвер и направил на шамана. Туземцы, тоже повскакавшие с мест, загалдели. Грянул выстрел. Но прежде раздался женский визг, и осоловелого шамана загородила баба-калмычка. Пуля убила ее наповал.

Аборигены подняли вопль до небес, оттащили бабу и оттеснили подальше шамана. Один повернулся к чужакам и, ударяя себя в грудь, быстро и гневно стал говорить.

– Переводи, – потребовал Шергин.

– Чего там… – махнул рукой Вогуличев. – Ругается, одно слово… А! Говорит, эта баба – жена ихнего великого шамана Ундагатуя, и нам теперь несдобровать. Духи за нее отомстят, скоро и страшно.

– Скажи ему, – медленно и, едва сдерживаясь, произнес Шергин, – скажи ему, что мы в расчете. У нас мертвец и у них. Духи должны быть довольны.

Затем, плюнув в сердцах, крикнул:

– Всем разойтись. Никаких самосудов. Тому, кто нарушит приказ, лично оторву голову. – И, уходя, бросил через плечо: – Прапорщик Овцын, распорядитесь насчет могилы для доктора. – Потом добавил: – Черти!

…Заснуть не давали туземцы. Они долго колобродили по стойбищу и то кричали, то принимались отбивать глухой ритм и тоскливо подвывать: видимо, обряжали покойницу. Когда небо над горами стало бледным, Шергин смежил веки. Но тут же его разбудили новые вопли.

Рассвет успел надвинуться вплотную, и в серо-лиловой заре четко был виден быстро уходящий от стойбища солдат. За ним вприпрыжку бежал туземец, махал руками и пронзительно ругался.

– Эй! – гаркнул Шергин.

Солдат остановился как вкопанный и при виде полковника заробел. Туземец налетел на него, вцепился в шинель и стал яростно дергать.

– Поди-ка сюда.

Рядовой подтрусил, невольно таща за собой туземца, и встал навытяжку. Шергин велел Ваське, лупившему со сна глаза, разыскать Вогуличева.

– Фамилия?

– Рядовой Кукушкин, вашскородь, – доложил струхнувший солдат.

– Что делал в стойбище?

– Ну, эта… думал продовольствием разжиться, – стеснительно ответил Кукушкин.

Подоспел Вогуличев, на ходу застегиваясь. Вникнув в суть претензий туземца, он ухмыльнулся.

– А что ж ты, Кукушка, на лежанке у бабы евойной шарил? Ай чего послаще искал?

– Так, – произнес Шергин, темнея лицом и подходя к рядовому Кукушкину. Тот совсем сник и уткнул глаза в землю.

В следующую секунду рядового свалил оземь сокрушительный удар. Туземца, не успевшего отцепиться, тоже снесло.

Встряхнув руку, Шергин сказал:

– Повесить бы тебя за разбой среди населения, да не могу – каждая душа теперь на счету.

– Дикари же, вашскородь, – проскулил Кукушкин, выплевывая зуб. – Нехристи поганые…

– Дур-рак, – процедил Шергин. – День-то какой сегодня, помнишь?

Кукушкин тупо заморгал, и полковник повернулся к Вогуличеву:

– Ты?

– Не могу знать, вашскородь, – выкатил тот по-уставному глаза.

– Ну и кто здесь, получается, нехристь? – с досадой спросил Шергин.

– Вербное ж нынче, – ахнул Васька. – Вчерась Лазарь воскрешался, а нынче осанна.

Туземец на четвереньках улепетывал к стойбищу.

День начинался скверно. После того как закопали в землю доктора, Шергин с пятью солдатами направился к юртам. Туземцы не хотели отдавать припасы, но их заставили поделиться. Из земляного «погреба» были извлечены разделанные куски мяса двух аргали – горных баранов и половины лося. Солдаты, подвесив узлы с мясом на палки, ушли. Шергин задержался.

– Духи наслали кару на меня, – сказал шаман, зло глядя, – моя жена отправилась по подземной реке. Тебя и твоих людей духи тоже покарают. Сегодня я опять буду разговаривать с ними. Я позову духа гор, духа медведя, и он убьет вас.

– Переведи ему, – велел Шергин, – смерть не страшна тому, кто давно умер.

Вогуличев нагнал его возле лагеря.

– А всех-то медведь не убьет, пожалуй? Больно уж распетушился колдун ихний. Может, того его?.. Чтоб не разводил возмутительную пропаганду средь населения?

– Не зли меня, Вогуличев, – попросил Шергин.

– Понял… – сказал тот и вздохнул. – Осанна нынче, значит.

По приметам, которые дал шаман, шли еще два дня, а к вечеру вторых суток по отряду расползлось восхищенное: «Царь-гора!»

Окрестил ее этим именем Васька, разинувший рот при виде порфирных в закатном сиянии склонов и горящей алмазами округлой двухдольной вершины, отдаленно похожей на императорскую корону.

Наутро Шергин собрал офицеров и сообщил план: идти на гору с сотней солдат. Остальные под началом штабс-капитана Гусейнова должны по перевалу выйти на другую сторону хребта, в Чуйскую степь, и там ждать. Шергин припечатывал свои слова щелчками пальца по карте, изобиловавшей, правда, белыми пятнами. Первопроходцы не баловали здешние края вниманием – думали, наверное, что Чихачев ничего им тут не оставил с середины прошлого века.

– Вопросы, предложения есть?

– Есть, – угрюмо произнес ротмистр Плеснев. – Почему штабс-капитан Гусейнов? Разве нет старших его по званию?

– Если вы имеете в виду себя, ротмистр, – ответил Шергин, – то вам оказана другая честь. Вы идете со мной. Надеюсь, у вас нет возражений?

Плеснев пробормотал нечто невнятное, и разговор перешел на обсуждение географических деталей.

Но в конце повисло гнетущее молчание, разрешившееся витиеватым рассуждением:

– Господин полковник, вы держите нас в неведении уже который месяц. Все мы, здесь собравшиеся, кроме вас, испытываем сильные сомнения относительно этого нелепого, простите, похода в горную глушь. У нас, что вполне естественно, закрадываются сомнения. Война полыхает где-то там, в России, а здесь мы преследуем каких-то призраков и покоряем горы. Простите, но это смешно, если не сказать хуже.

Высказавшись таким образом, поручик Недеев вскинул голову, демонстрируя орлиный профиль, раздул ноздри и окинул взором остальных офицеров, продолжавших гнетуще молчать.

Шергин тоже посмотрел – сначала на сидевших по одну сторону, затем по другую. Никто не отводил глаз, только прапорщик Чернов смущенно потупился.

– Что же, вижу единодушие, – промолвил Шергин. – И вот что я вам отвечу, господа офицеры. Война полыхает не где-то там, а именно здесь – для каждого из нас, для каждого из солдат… Преследуем призраков и покоряем горы? А вот тут вы правы, поручик, хотя сами, верно, не понимаете собственных слов. Любая война начинается с призраков… а заканчивается покорением горы. Впрочем, не буду утомлять вас философией. Я прошу только одного: веры… Поверьте мне. Я убежден: все разрешится в ближайшее время.

Он опустил голову, устало провел рукой по лицу, замолчал. Офицеры переглядывались, недоуменно пожимали плечами, кто-то скептично шевелил усами.

– Все, разговоры окончены. – Шергин овладел собой. – Выступаем через час.

Царь-гора была высока и тучна. По ней гирляндами вились ручьи, иногда срывавшиеся разноцветными от примесей водопадами. В тайге деловито сновали выползшие из зимних квартир бурундуки, рыли прошлогоднюю мокрую прель косули и насвистывали счастливые кедровки. Весна выдалась теплой и паркой, а в горах ранней, хотя по ночам по-прежнему обдавала морозом.

Сотня солдат, растянувшись редкой цепью и перекликаясь, искала следы человеческого жилья. Шергин шел в середине и изредка, когда выходили на свободный склон, посматривал на вершину. Он не сомневался, что Белый Старец, если таковой существует, живет именно там, среди вечного снега, ледников и голых камней. Половиной мозга он понимал, что это безумные мысли, но другая половина была сильнее и побеждала в споре, хотя и не приводила никаких доводов.

Доводом была сама гора. Днем она сливалась своими светящимися словно изнутри снегами с небом и казалась лестницей в заоблачные гостиницы, где всегда открыты двери для земных странников. В те минуты, когда Шергин ловил себя на этом, не вполне заслуженном ощущении, Белый Старец представлялся ему апостолом Петром, привратником рая, а сама гора – некими мытарствами, отделяющими земную жизнь от вечной. Разительную достоверность этому чувству придавали ночи, когда из скальных расселин и горных пещер выплескивалось наружу нечто зловещее, чье-то тайное и негостеприимное присутствие, словно на охоту за человеческими душами выбирались бесы-мытари. Воздух наполнялся невнятными шепотками и странным щелканьем, похожим на резкие звуки бича. Время от времени перед самым носом прошмыгивали быстрые холодные тени.

Что-то в этой горе было не так, как в остальном человеческом мире.

Шергин знал, что именно. Здесь было возможно самое невозможное. Вплоть до воскрешения мертвых.

А может, думал он, все дело во времени. Осанна сменилась восхождением на Голгофу… но смерть – всего лишь пауза перед воскресением.

В какой-то миг ему показалось, что он все понял. Поскользнувшись на каменной осыпи, он упал и увидел впереди, в нескольких шагах, человеческую фигуру в длинном белом одеянии, сшитом будто из сияющего тумана. Он увидел лицо человека – лицо было молодым, спокойным и отчего-то знакомым. Человек протянул к нему руку, но не подошел. Это был знак – вставай и иди. Шергин поднялся и пошел следом, теряя равновесие, оскальзываясь на вылетающих из-под ног камнях, раздирая руки в кровь при падениях. Человек впереди не падал, но и не оборачивался больше. Его ступни не сдвинули с места ни единого камешка.

Шергин забыл, что именно он понял и важно ли это. Он чувствовал, что понять – ничего не значит. Пониманием ничего не изменишь, не простишь и не воскресишь. Изменить, исцелить, сотворить заново может один шаг вверх по горе, срывающийся на скользкой осыпи, потом другой шаг и третий, четвертый… следом за человеческой фигурой впереди. Даже если упадешь – поднимешься. Сердце прочной нитью привязано к руке впереди идущего.

Вот чего теперь не хватало России – она упала и не могла подняться, ее придавливало чье-то тайное и зловещее присутствие. Она слишком обессилела в последнее время. Чтобы быть воскрешенной, она должна умереть. Сейчас самое время. Страстная пятница.

«Он сегодня умрет, – думал Шергин, чувствуя в душе отчаянный ужас и глубокое, отрешенное спокойствие. – Почему же Он здесь, со мной?»

Снова упав и поднявшись, полковник увидел, что впереди никого нет. Вряд ли от этого стало легче, но ужас постепенно затих. Шергин выбрался на твердую поверхность горной тундры. Во впадинах белел слежавшийся снег, на взлобках пробивалась пучками жесткая растительность и храбрились на вечных сквозняках голые, кривые деревья, ростом едва до бедра. Отсюда вершина казалась совсем близкой, отчетливо прочерченной в воздухе, который был сияющим, как нимб вокруг головы святого. Несколько ледниковых языков облизывали склон, спускаясь на сотни метров и загибаясь в разные стороны.

Все казалось близким, не только вершина. Соседний хребет на севере, облака, пасущиеся на склонах, словно тучные белые коровы, синяя эмаль неба, конец войны.

«А может, она уже кончилась, – подумал Шергин. – Для меня кончилась. Потому что я становлюсь здесь другим. Я сотворяюсь заново. Я – часть того нового, что творит сейчас Он. Как та старая икона в прошлом году, из деревенской церкви, которая обновилась на глазах у всех. Мне никогда не постичь этой тайны обновления. Но я ее чувствую. Она запечатлена в красоте мира. Даже на этой мерзлой высоте. Вот зачем стремятся на Северный полюс, на высоту земли. Там ничего нет, кроме отношений человека и Бога. Там люди обновляются, как иконы. А без этого смертельная тоска».

Та же смертельная тоска охватила Россию. Но Россия выбрала странный путь к обновлению – через самоистязание. Он будет долгий.

В конце дня пошел сильный снег и выбелил тундру, переходившую в голые скалистые высоты, каменные россыпи и ледники. Отряд остановился на ночь, разложили костры из запасенного внизу хвороста. От усталости, голода и холода все были понурые и злые, говорили мало. Солдаты жались друг к дружке для тепла – огня не хватало. Шергин, ссутулясь, ходил между кострами и тихо просил:

– Потерпите, братцы. Потерпите.

Поручик Викентьев окликнул его, сообщил, что неподалеку солдаты нашли вход в пещеру.

– Теплом тянет. Надо людей туда. Не то померзнут ночью.

Шергин так резко мотнул головой, что едва не сбросил шапку.

– Не надо.

Он инстинктивно не доверял здешним пещерам, откуда вместе с теплом исходили сквозняки низшей духовной реальности, как сказал бы покойный доктор. И хотя был уверен, что солдаты по доброй воле туда не сунутся, все же велел:

– Поставьте у входа двух человек, чтобы никого в пещеру не пускали.

– Но мы замерзнем на этой чертовой горе!.. Костры еле теплятся.

– Выполняйте приказ, поручик, – устало сказал Шергин.

…А утром обнаружилась пропажа выставленных возле пещеры часовых, братьев Ложкиных, неразлучных, как пальцы на руке. Выяснилось, что их забыли сменить, и никто не знал, когда они покинули пост.

С трудом разыскали пару карликовых деревьев, сделали факелы и отрядили трех солдат с офицером на поиски. Те вернулись через час. Рассказали, что пещера ветвится и тянется далеко вглубь. Пропавшие братья на крики не отзывались.

Шергин решил не тратить времени и идти дальше. Проходя мимо злополучной пещеры, некоторые солдаты снимали шапки и крестились. Никому не пришла в голову мысль, что братья могли сбежать. А если и пришла, то ее затаили, оставив на всякий случай при себе.

– Погоди, братуха, где ж выход? – спросил младший Ложкин, поворачиваясь вокруг своей оси. – Мы вроде отсюда шли.

– Вон еще поворот, – отвечал второй Ложкин, на год старший, с едва пробившимися усами и по-детски пухлыми губами. – Там, должно.

Но и за очередным поворотом выхода не оказалось. Головешка от костра прогорела и давала тусклый красный свет. Ложкин-старший поднял ее выше, и младший почувствовал, как трясутся колени, когда не увидел ни стен, ни потолка. Вокруг было огромное пустое пространство, плотно наполненное тишиной, которая вязла в ушах.

– Эй! – громко крикнул он.

– Ты чего? – вздрогнул старший.

– Ничего. Жутко мне. Кабы не сгибнуть здесь.

– Пошли взад, – рассудил старший. – Говорил тебе, надо было там в другую сторону сворачивать.

– Говорил. А я тебе говорил, не нужно от дыры уходить. Погрелись бы и ладно. Черт же тебя потащил. Поглядим, поглядим. Вот и поглядели. Вот и сгибнем теперь тут, – в голосе младшего появилась паника.

– Не мочи штаны прежде времени, Алешка. Тут, должно, много выходов. Какой ни то найдем. Гора большая.

– То-то и оно, что большая. А может, нас там ищут? – обнадежился он. – Сколько мы тут? Утро небось уже.

– Может, и утро. А поищут да перестанут, – спокойно отозвался Ложкин-старший. – Не больно-то сюда господа офицеры сунутся. А если сунутся, мы их… – он стряхнул с плеча винтовку и сильно ткнул прикладом в воздух… – того.

– Ты чего? – растерялся младший. – Зачем – того?

– А чтоб из нашего брата кровь не сосали, в морду тычки не раздавали да по горам без толку не гоняли.

– Ты чего, Мишка, говоришь такое? – недоумевал младший. – Они ж с нами все терпят, поровну.

– Ага, поровну, – злобился Ложкин-старший. – Небось у офицерья нынче и костер дольше горел, и в часах им стоять не надо, ж… морозить. И портянки им денщики высушат и воды с утра нагреют.

– Им же по чину… положено так, Мишка, – все больше пугался младший. – А без чина это же что… это каждому, что вздумается…

– А что ж тут плохого, если вздумается? Человек, он же для полета. А не вшей разводить, так?

– А Бог? – упавшим голосом спросил младший. – Его-то тогда куда? Тоже… того?

– Глупый ты какой, Алешка, – рассердился на брата Ложкин-старший. – Бога ему куда. А может, нету никакого Бога. Говорят же, что нету. Красные белых и без Бога за милую душу треплют. А нам с тобой, что же, помирать за этого Бога, за офицерские теплые подштанники и тычки в морду?

Головешка погасла, напоследок прищелкнув. Братья остались в кромешной тьме.

– Ну вот, – тоскливо сказал младший, – теперь мы умрем не за Бога и не за теплые подштанники, а по дурости.

– Ты меня, Алешка, не зли лучше… – начал было старший, но вдруг примолк. – Тсс…

Прошло с полминуты.

– Слышишь? – прошептал старший.

– Идет кто-то, кажись. Далеко будто.

– Не, близко. Молчи.

Послышался тихий шорох. Младший Ложкин последовал примеру и тоже стянул с плеча винтовку, осторожно передернул затвор. Ладони вспотели от внезапного страха. Никто из отряда не мог приближаться сюда такими легкими, шелестящими шагами.

– Это подземная чудь, – произнес он едва слышно, одними губами. Но старший понял его.

– Щас мы ее…

Впереди возник желтый огонек. Он медленно двигался и чуть покачивался. Младший Ложкин крепче сжал винтовку и прицелился.

Из темноты выплыло лицо старика, а затем он обрисовался весь – белоголовый, с длинной бородой, сгорбленный, одетый в грубую мешковину, с крошечной масляной лампадкой в руке. Света она давала так мало, что было непонятно, каким образом старик виден целиком, с головы до ног. Словно сам себе был лампой.

– Ну что, заплутали, молодцы? – со странной лаской спросил старик. Голос его не скрипел, не дребезжал и был полон совсем не стариковской силы.

– А ну, – прикрикнул на него Ложкин-старший и ткнул вперед винтовкой, – руки вверх, чудь подземная.

– Ахти, да какая же я чудь? – удивился, но совсем не испугался старик и продолжал источать спокойную ласку. – Вы глаза-то, молодцы, разуйте. Русский я человек, веры христианской.

– А ежели не чудь, – неуверенно произнес Ложкин-старший, – тогда говори, что ты тут делаешь, старая ветошь. Не то… – он опять ткнул стволом в воздух.

– Что делаю-то, миленький? – переспросил старик. – Живу да Богу молюсь. И ты со мной жить будешь.

– Это с чего? – Ложкин-старший так удивился, что опустил винтовку.

Старик не ответил ему. Вместо этого он сказал:

– Ну, идемте, выведу вас к свету. Здесь вам оставаться не нужно. Эк вас далече занесло.

– А где мы, дедушка? – спросил младший из братьев.

– Глубоко, моя радость, глубоко. В самом нутре горы.

– Как же мы сюда попали? Мы и шли-то недолго, – изумлялся младший.

– А тут долго и не надо. Коготок увяз – всей птичке пропасть. Ну, идем, что ль? Или здесь хотите остаться?

– Идем, – хором ответили братья.

Старик повел их в ту сторону, откуда они пришли. А может, в противоположную – братья в темноте потеряли направление. Лампадку старик держал перед собой, и Ложкиным, шагающими сзади, света едва доставалось. Но тут по бокам стали вспыхивать сами по себе огни, словно невидимая рука зажигала фонарики. Братья, шарахаясь от огней, со страхом озирались, а старший водил винтовкой, не зная, куда прицелиться.

Старик обернулся.

– Не дивитесь, – сказал, – так должно быть.

На братьев его слова подействовали успокаивающе. Младший повеселел, предчувствуя скорое спасение, старший закинул винтовку на плечо и спросил:

– И куда же ты нас выведешь, старик?

– А куда надо, туда и выведу.

– Ты вот что. Ты нас выведи под гору и на северную сторону. А там уж мы сами смекнем, куда податься.

– Да нет, миленький. Под гору тебе не надо, – ответил старик, не оборачиваясь. – Пропадешь ты там.

– Это уж не твоя забота, старый комод, – грубо сказал Ложкин-старший. – Эй, ты чего?

Он попятился. Старик, внезапно остановившись и повернувшись, просто смотрел на него, а Ложкину казалось, будто под этим взглядом он стал голым. Невольно двинулась рука – прикрыть срам, но этого было явно недостаточно. Прикрывать понадобилось все, потому что срам каким-то образом оказался повсюду – Ложкин чувствовал это и едва не сгорал со стыда.

– Стыдишься? – произнес старик, словно упрекая. – Меня стыдишься? Меня, червя нечистого! Что же я Богу-то скажу на суде? Жил, дескать, грехи изживал, да не изжил ни самого крошечного, зато гостей пришлых стыдить был горазд, будто какой святой пустынник? Нет уж, миленький, – попросил он кротко, – ты меня не стыдись. Нам с тобой друг от дружки теперь нечего прятать…

– Как… как это? – стуча зубами, выдавил Ложкин-старший, ставший белее лунной головы старика. – Зачем это?

– Останься, – еще более кротко сказал старик. – Иль не знаете, – он посмотрел на обоих, – что брат на брата идет?

– А может, правда, Миша, – пролепетал младший.

Старший повернулся к нему, долго, с минуту глядел.

– Останешься? – взволнованно спросил его младший. – Не зря же это… говорил же я тебе: Бога-то куда?..

Ложкин-старший стянул винтовку с плеча и протянул брату, отвел глаза.

– Прощай, Алешка.

И быстро, торопясь, отступил в тень, прижался к стенке туннеля.

– Подожди пока тут, – сказал ему старик и поманил младшего. – Пойдем, миленький.

Сколько времени они шли, он не разобрал. По пути старик говорил:

– Рабу Божию Петру так сообщи: оставь, скажи, ношу свою на горе, потомок твой заберет ее. Тайную землю не ищи, заплутаешь. А за смертью не гонись – одна тебя и так настигнет, а от второй сохрани тебя Бог.

– Сообщу, – кивнул Ложкин-младший. – А какому Петру-то, дедушка?

– А какого первым увидишь, как выберешься, тому и скажи.

Через некоторое время старик молвил:

– Ну вот. Пришли. Ты посиди здесь недолго, а потом иди.

– Куда идти? – Ложкин пытался увидеть что-либо в темноте впереди.

– Туда.

– Так ведь не видно ничего.

– Ночь, вот и не видно. А ты поспи лучше.

Ложкин опустился на пол пещеры. Глаза, набрякшие усталостью, закрылись, и он мгновенно заснул.

Ему приснились райские сливы. Они висели на ветке, и он срывал их по одной, клал в рот и млел от удовольствия. Никогда еще не доводилось ему пробовать таких слив. Да и немудрено – в раю он тоже никогда не бывал.

Проснувшись, он увидел свет, который проникал в пещеру из-за поворота туннеля. Ложкин хотел было вскочить и устремиться к выходу, но почувствовал в руке что-то мягкое. Пальцы крепко держали три крупные темно-фиолетовые сливы. «Это подарок старика, – подумал он. – Откуда у него сливы?»

Он засунул одну в рот, раскусил и, медленно жуя, долго млел от удовольствия. Никогда еще не приходилось ему пробовать таких слив. Да и немудрено…

Он съел все три, а косточки положил в карман. Надо думать о будущем. Когда-нибудь, когда кончится война, из этих косточек могут вырасти сливовые деревья.

Ложкин забросил на плечи обе винтовки и вышел из пещеры, щурясь от яркого света. Он очутился на узком заснеженном карнизе. Внизу была пропасть, сверху смутно доносились человеческие голоса. В ярко-синем небе, раскинув крылья, парила крупная птица.

– Эй! Эге-гей! – заорал Ложкин из всех сил. – Спасите меня!

Он кричал минуты две, пока на обрыве вверху не показалась голова. На него удивленно смотрел полковник Шергин собственной персоной, почему-то без шапки и с широко расстегнутым воротом видавшего виды кителя.

– Ты что тут делаешь? – спросил полковник.

– Стою, вашскородие, – ответил Ложкин.

– Петр Николаевич! – раздался другой голос, и к голове полковника присоединилась еще одна, весьма взлохмаченная. – Ох ты, батюшки. Ну прямо горный орел… Да это же пропавший Ложкин, сукин сын! А где второй? Где твой брат, Каин ты проклятущий?! – возмущалась голова поручика Викентьева.

– Остался в горе, – честно ответил Ложкин и вдруг вспомнил: – Господин полковник, ваше высокоблагородие, у меня для вас важное послание.

– Для меня?

– Ну да. Вас же Петром окрестили?

– Ничего не понимаю. – Шергин вытер пот со лба.

– Ложкин, ты там что, веселящим газом надышался? – грозно крикнул поручик Викентьев. – Или нашел источник чистейшей водки?

Судя по всему, поручик и сам нашел нечто в этом роде, потому что его грозный вид был сплошным притворством, и Ложкин это отлично видел.

– Никак нет, вашбродие.

– Ну, давай свое послание, – сказал Шергин.

Поручик Викентьев исчез, чем-то отговорившись. Ложкин выпалил слово в слово все, что передал ему старик.

Полковник с минуту оставался неподвижен и постепенно становился красен. Потом потребовал:

– Опиши его.

Ложкин описал, как мог: белый, словно лунь, страшный, добрый. Шергин, распрямившись, тоже исчез.

Некоторое время солдат ждал, потом начал волноваться. Убедившись, что о нем забыли, он снова принялся кричать. Наконец над обрывом свесились веселые солдатские рожи. Узрев похороненного было товарища, они стали еще веселее, сбросили веревку, вытянули.

– Христос воскресе, Ложкин, шельма эдакая!..

Его окружили, смяли, подняли на руки и несколько раз подбросили.

– Во-ис-ти-ну… – с трудом вытряхнулся из него ответ.

Потом с него стянули шинель и сапоги.

– В воду его!.. Оштрафился… Пущай поплавает…

У Ложкина захолонуло внутри.

– Какую воду, черти вы!… Смерти моей хотите…

Возражений никто не слушал.

Его сильно раскачали и бросили. Еще раньше Ложкин зажмурился и ничего не видел. Только в полете, невольно открыв глаза, он подумал, что сошел с ума.

Вода горного озера была теплой, почти горячей, и после морозца на снежном карнизе обжигала. Ложкин вынырнул, с воплем выбежал на берег и остановился с выпученным выражением лица. Солдаты хохотали.

То, что он увидел, показалось продолжением сна о райских сливах. В горном каре между отвесными скалами цвела крошечная долина. Посреди нее разлеглось озерцо, булькающее пузырями и курящееся белым паром. Вокруг него стелилась широкой полосой молодая мягкая трава. Над травой выставили головки желтые маки, которые Ложкин сперва принял за бабочек-капустниц. Неподалеку от берега жарился насаженный на вертел горный козел.

Было тепло, как летом, и мокрый Ложкин скоро обсох.

– Во-ис-ти-ну… – повторял он в изумлении, которое не спешило покидать его.

Полковник Шергин также пребывал в состоянии потрясения основ. Душа его не находила себе места, и он три раза обошел вокруг озера, не заметив того. Солдаты купались, топили друг друга и играли в расшибалочку. Их громкие вопли не мешали полковнику созерцать собственные мысли, от которых душа еще сильнее шла вразброд. Это казалось настолько невыносимым, что нужно было срочно что-то предпринять. Нечто такое, чего раньше он никогда бы себе не позволил.

Посмотрев на плещущихся солдат, он подошел к берегу. Неподалеку стоял ротмистр Плеснев, по-наполеоновски сложивши руки на груди. По его выражению было видно, что ему хочется искупаться, но ронять себя в глазах рядовых он не намерен. Озерцо слишком маленькое, и плавать в стороне от солдат не получилось бы никак.

Шергин начал раздеваться. Ротмистр, наблюдая за ним, наконец не выдержал.

– Вы хотите купаться вместе с нижними чинами, господин полковник? – брезгливо топыря верхнюю губу, спросил он.

– Знаете, господин ротмистр, – он подчеркнул голосом абсурдное обращение к нижестоящему, – офицерский этикет меня не волнует сейчас совершенно. Вы разве не чувствуете, что сегодня мы все – я, вы, они – одна плоть?

Шергин остался в одних подштанниках, не вполне чистых.

– Ничего такого я не чувствую и не собираюсь чувствовать, господин полковник.

– Мне вас искренне жаль… Христос воскресе, ротмистр!

Он разбежался и прыгнул в самую гущу солдатских голых тел. Его приняли с восторгом, хотя и посторонились, освобождая место.

Купание в горячей воде нисколько не охладило его мысли. Васька принес подцепленный на штык кусок жареного мяса, истекающий жиром, но Шергин не притронулся к еде.

– Уморить себя решили, вашскородь? – обиженно спросил Васька.

– Поди прочь, – отмахнулся полковник. – Нет, погоди. Стой.

– Стою. Гожу.

– Сейчас же позови прапорщика Чернова.

– Чтоб он уговорил вас съесть мясо? – уточнил Васька.

– Немедленно!! – рявкнул Шергин.

Ваську сдуло как ветром.

Прапорщик Чернов, за время похода ставший на полголовы выше и еще худее, чем был, когда его выловили из уральской реки, смотрел на полковника непонимающе.

– Я видел, – ломким, неустановившимся голосом говорил он. – Своими глазами.

– Ты видел, как убили всех троих? – медленно чеканя слова, спросил Шергин.

Миша Чернов моргнул и ответил не очень уверенно:

– Да.

– Вспоминай!

Прапорщик почесался, потянул носом, снова моргнул и уставился на Шергина почти испуганно.

– Ну?

– Марью Львовну помню… штыком. Ваньку малого… по голове.

– Как убили Сашу, ты видел? – Шергин от напряжения привстал с камня, на котором сидел.

– Нет, – выдохнул Чернов. – Не видел. Я только подумал…

Шергин снова утвердился на камне, перевел дух.

– Он жив.

– А? – раскрыл рот прапорщик.

– Мой сын жив. Они не нашли его.

Миша Чернов был потрясен.

– Я… я…

– Молчи, – велел Шергин, – и слушай внимательно. Через какое-то время мы уйдем отсюда вниз. Я хочу, чтобы ты запомнил все, что здесь. Оглянись.

Прапорщик послушно повертел головой.

– Я хочу, чтобы все это осталось в тебе – гора, озеро, эта трава, эта Пасха, купание солдат. Чтобы ты сохранил в себе эту высоту. Ты меня понимаешь?

Чернов ответил энергичным кивком, хотя изумленное выражение его свидетельствовало, что понимает он мало.

– Ты обязательно останешься жив, – продолжал Шергин с нажимом, словно приказывал остаться в живых, – и уйдешь за границу…

Прапорщик снова не сумел совладать с мышцами лица, поддерживающими на месте челюсть.

– Я?.. Я не уйду… Никуда я не пойду из России.

– Пойдешь. Отыщешь себе пристанище за границей. Будешь жить и хранить Россию там. А потомки твои пусть возвращаются, когда будет можно.

Миша мотал головой, сначала медленно, потом быстрее.

– Нет.

– Да! Посмотри туда.

Шергин показал рукой наверх, на покрытый ледником гребень горы, неровным и расщепленным кольцом окружающий долину.

– Туда мы не пойдем, – опять с нажимом сказал он.

Чернов, поглядев на отвесные, заледенелые стены, снова перестал что-либо понимать.

– А зачем… – выдавил он.

– Вот и я говорю – незачем нам туда лезть. Не по Сеньке шапка. Мы свою высоту взяли. Большего нам не дано. Остальное пускай берут наши потомки, если сумеют. Если им будет дано. А наша задача – сохранить для них это.

Он обвел жестом маленькое горное каре с озером и цветущей прибрежной полосой, с отдыхающими солдатами.

– Но они сумеют. Это обетование… я получил его здесь. Обетование о потомке. Мой сын жив…

Шергин вдруг затрясся и закрыл лицо руками.

Прапорщик Чернов смущенно отвернулся и еще раз смерил взглядом крутые скалы, хмурые, совершенно неприступные.

– Это какой же дурак туда полезет? – нарочито грубо спросил он, чтобы не дрожал голос.

– Я не знаю, – сказал Шергин, резко отдернув руки и вернув себе нормальный вид. – Но дураков в России с избытком хватает сейчас.

Миша Чернов окончательно сконфузился, видя, что смысл разговора уходит от него все дальше.

– Ступай, – отпустил его Шергин. – Стой. Пообещай, что не забудешь этот разговор.

– Ага, – кивнул прапорщик, – ладно.

Тут же зарумянясь и вытянувшись во фрунт, он поправился:

– Так точно, господин полковник.

Оставшись один и прогнав Ваську, который явился напомнить о холодном уже мясе, Шергин вооружился огрызком карандаша, расстелил на валуне лоскут бумаги и принялся писать отвыкшей от подобных упражнений рукой. Слова поначалу выходили корявыми, жирными, затем буквы становились все тоньше и мельче и, не поспевая за мыслями, наползали одна на другую.

Он писал больше часа, взмок от напряженной работы и несколько раз торопливо оттачивал ножом затупленный грифель. Лишь в одном месте он запнулся и долго не решался продолжать. Наконец карандаш снова клюнул бумагу. «Россия спасена, я услышал эти слова здесь, они прозвучали так ясно, как будто рядом был кто-то, но никого не было, и все-таки они были сказаны, я не знаю, что эти слова будут означать через сто лет, наверно, что-то другое, но сейчас они звучат в моем сердце и, точно знаю, не только в моем, и означают одно: мы заслужили то, что заслужили, а теперь нужно смириться и терпеть, Русь всегда спасалась терпением, я хотел бы умереть здесь, на горе, но я нужен моим людям, солдатам, потому…» Слово «потому» он недовольно вычеркнул и продолжал: «Я чувствую, что скоро освобожусь, нет, уже свободен, я ничего больше не должен этой войне, я отдал ей все, что мог, нет, еще не все, осталось последнее…»

3

Алтай и прежде не скупился на яркость красок и художественные переливы оттенков. Но на высоте около трех тысяч трудно было ожидать чего-то, кроме черно-белого рисунка. Однако здесь тоже встречались вариации: опалово-синие пятна мхов, глянцевая ржавчина лишайников, киноварь скал, фиолетовые тени в складках горных пород, голубые ореолы ледников, салатные пучки травы, желтые увядающие маки. Как будто модный художник наляпал кисточкой разноцветные мазки и выставил свое произведение на поднебесный аукцион, где его могли вволю оценивать пролетающие по делам ангелы и гуляющие по облакам святые угодники.

Федор почувствовал себя одним из них, пробираясь по молочному туману облака, решившего отдохнуть на склоне. «В сущности, покорение горы не что иное, как паломничество, – вспомнил он свою старую мысль, – тут уже и до святости недалеко».

На третьи сутки восхождения он вплотную подобрался к верхней границе тундры, где мелкая жухлая трава клиньями врезалась в курумы – каменные осыпи и безуспешно пыталась взбегать на морщинистые скалы с шапками снега. К полудню четвертых суток Федор оказался в ледово-каменном мешке и до вечера обползал его стены в поисках пути. В сумерках он удачно провалился в узкую расщелину, уходившую наклонно наверх, будто лестница без ступенек. Заночевать пришлось здесь же, втиснувшись в поперечную трещину. О том, чтобы залезть в спальный мешок, нечего было и думать. «И для чего я терплю такие муки?» – спрашивал себя Федор, скрюченный в три погибели. В том же положении он исхитрился приготовить ужин – вскрыл банку консервной колбасы и наделал бутербродов. «Определенно, это у меня наследственное, – размышлял он. – С каждым часом я все сильнее ощущаю в себе гены полковника Шергина. Этого загадочного Франкенштейна с любящим сердцем и мистической судьбой… Но, с другой стороны, разве меня влечет наверх родственное чувство? Ничуть. Я совершенно свободен от подобной сентиментальности».

Тут ему пришло в голову, что он свободен вообще от всего – и именно здесь, на высоте трех с лишним километров это ощущалось как абсолютное счастье, тогда как внизу, на земле рождало лишь тоску неприкаянности. Это новое чувство свободы поразило Федора до глубины души. Он попытался увидеть себя со стороны: скорченный, забившийся, как таракан, в каменную щель, дрожащий от холода – и рассмеялся. Но смех тоже был счастливый.

Проснувшись рано утром, он доел бутерброды и решительно полез вверх. Трещина в скале кончилась лишь через несколько часов. Выбравшись из нее и сбросив рюкзак, Федор долго лежал на спине. По синему морю вверху медленно плыли белоснежные лодки; в них не было гребцов, но, очевидно, лодки точно знали, куда они направляются. В какой-то момент Федору стало казаться, что не лодки плывут, а он сам куда-то движется. И в отличие от них он пока не совсем понимал, к какому берегу его несет.

Потом он встал и увидел захватившую дух картину. Прямо перед ним начинался короткий спуск в крошечное горное каре, посреди которого лежал кусочек неба. И по нему так же медленно плыли умные белые лодки. От этого опрокинувшегося неба на какое-то время в голове у Федора все смешалось. Он вдруг перестал понимать, где кончается небо и начинается он сам – скольжение лодок, переходящее в его собственное движение куда-то, делало эту границу несуществующей.

Каре окружало разорванное кольцо заснеженных скал. Травы возле озера не было и само оно не парило, но Федор узнал место по описанию. Сотня солдат с полковником Шергиным пришла сюда другим путем, не тем, который достался ему, но завещание полковника, безусловно, ждало его здесь.

Он спустился в долину и подошел к берегу. Вода была прозрачна до самого дна. Положив руку на поверхность озера, он тут же отдернул ее – обожгло холодом.

Федор не торопился. Он собрал свой туристический мангал, нашел у озера немного мха, разжег костер. Поставил воду и сварил суп из концентрата. В первый раз за четыре дня наелся вволю и ощутил от этого необыкновенное блаженство.

Только после этого он принялся за поиски. Задача облегчалась тем, что прапорщик Чернов был хорошим наблюдателем и имел великолепную память. Спустя десятилетия после войны он с точностью воспроизвел в книге подробности ландшафта и обрисовал скалу, в которой полковник Шергин схоронил заветную шкатулку. В скале было углубление, похожее на раскрытую слоновью пасть. Запустив туда руку по плечо, Федор наткнулся на имущество полковника.

Лакированная шкатулка красного дерева не пострадала от времени. Он вернулся к костру, сел и раскрыл ее безо всякого положенного в таких случаях трепета. Кроме бумаг, в ней хранились реликвии полковника. Федор вынимал их по очереди и долго, с внезапной грустью рассматривал. Небольшого формата Евангелие, сильно запачканное бурой кровью. Пожелтевшая фотография – молодая женщина с двумя детьми. Медальон с завитком светлых волос. Чеканный образок Богородицы на шею.

Бумаги, ломкие на сгибах и потемневшие, он перебирал еще дольше. Их было слишком много, чтобы сразу разобраться. На одной вверху стояло имя «прот. Иоанн Кронштадтский». На другой внизу – «Николай». Следующая была адресована «четвертому Государю, который приедет в Саров». Федора охватило странное волнение.

Это не был восторг профессионала, заполучившего в руки нечто важное. Голоса предков на старых документах могут звучать ясно и громко, но все же это голоса из той реальности, которой уже нет и никогда не будет. На бумагах полковника Шергина были записаны живые голоса, они звучали из какой-то другой реальности, которая никогда не умирала и никуда не уходила. Она была здесь и всегда, и Федор почувствовал ее присутствие. «Как если бы в дверь дома, где живут старые замшелые агностики, постучался настоящий Дед Мороз», – подумал он.

Впрочем, себя он никогда не причислял к агностикам.

Федор развернул письмо полковника Шергина. Оно так и начиналось: «Моему потомку, который найдет эту шкатулку».

«Милый мой, далекий, незнакомый…»

Он продирался сквозь почерк, как через дебри. Шергин-старший выложил в этом письме всю душу – она текла непрерывным потоком, не оставляя места для абзацев и точек. Дочитав до конца, Федор почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Он был во власти сожаления, светлой тоски и чего-то еще, чему и названия не придумаешь. Словно объял необъятное, и сам стал растянувшейся, истончившейся до предела оболочкой этого необъятного.

Смахнув слезы, он перечитал письмо заново.

«Мы свидетели гибели России, вам предстоит начинать все заново, наше свидетельство бессильно, пусть и выражено действием, войной против красной звезды, ваше свидетельство будет подкреплено силой взывания к Богу миллионов невинно погубленных, их будет еще много, теперь только начало, это новое свидетельство тоже будет воплощено в действии, но я не знаю каком, вы должны будете подняться выше, чем мы, теперь гибель не остановить, все, что мы ни делаем, только усиливает агонию, я больше не хочу в этом участвовать, я снимаю с себя бремя бессильного действия, теперь только смириться с Промыслом и посильно спасать то, что еще можно – жизни людей, веру, память…»

Он аккуратно свернул листки и сложил в шкатулку, а саму ее сунул в рюкзак. День близился к вечеру, снег на скалах сделался синим, как незабудки. Федор прошелся вдоль берега озера, рассмотрел окружающие каре каменные стены. На первый взгляд они казались неприступными, но его не оставляла мысль, что впечатление обманчиво. Если как следует все продумать и, главное, предусмотреть… Если к тому же не пугаться заранее и не обещать себе легкой победы…

Он не знал, зачем это нужно ему. Как не знал и то, почему и для чего полковник оставил здесь письмо. Но причины того и другого, несомненно, существовали, и они были сильнее всего прочего. «Если есть гора, значит, надо на нее забраться», – сказал себе Федор. Потом он вспомнил Аглаину сказку про деревню под высокой горой и ее жителей, которые окаменевали на полпути к вершине. «Завтра я поднимусь туда, – подумал он, разогревая на костре ужин. – Раз уж пришел сюда, глупо не довести дело до конца. Но если я сорвусь и сломаю себе шею?.. А разве не этого я хотел, когда выпрыгивал из окна? Тогда было еще глупее…»

На рассвете, когда снег на вершине из синего стал нежно-розовым, будто стены древнего Кремля, Федор начал покорять гору. Если бы у него имелось альпинистское снаряжение – ледоруб, зубила и прочее, дело шло бы легче. Но в рюкзаке отыскались только складной нож и веревка, которую не к чему было приспосабливать. Федор взял нож, перекинул моток через шею по курткой и прыжком взобрался на широкий уступ скалы.

Метрах в двадцати над головой проходила узкая трещина в породе, поднимавшаяся наклонно еще на полтора десятка метров. Распластавшись по поверхности скалы, Федор полз к трещине больше часа, цепляясь за едва ощутимые неровности. Главное, понял он с первых же метров, – почувствовать доверие к скале, прильнуть к ней, как младенец к груди матери, и повторять собственным телом каждый ее изгиб. Стать аморфным и текучим, как нагретый воск. Это было трудно, но в конце концов ему удалось вообразить себя каплей воска, достаточно сумасшедшей, чтобы ползти вверх против всех законов природы. Он даже закрыл глаза, чтобы зрение не мешало испытывать поразительное чувство перевоплощения и единения с каменной стеной. Это было настолько странное и великолепное ощущение, что Федор очень удивился, когда пальцы попали в трещину. Ее ширина как раз позволяла ставить в щель ногу и прочно держаться рукой.

Следующие пятнадцать метров он преодолел быстро и на крошечном выступе, которым заканчивалась трещина, немного отдохнул. Дальше скала уходила в наклон от него, но дело осложнялось слоем слежавшегося снега. Теперь приходилось расчищать поверхность, рискуя потерять равновесие, и конкурировать с плотным снегом за обладание каждой выемкой в скале. Перчатки, с обрезанными накануне пальцами, давно не грели, руки стали терять чувствительность. Мысли в голове тоже замерзли и почти не ворочались. Это было хорошо – меньше поводов впадать в панику. Федору казалось, что он пребывает в состоянии сомнамбулизма. Рассудок был отключен едва ли не полностью, а управляло им нечто из глубин подсознания, которое захватило его и несло наверх. Он наблюдал за собой точно со стороны – как будто не он висел на скале, а нечто вроде дистанционно управляемого механизма. При этом механизм мог испытывать эмоции, ощущать самого себя, оценивать положение и просчитывать следующий шаг. Но в целом он мешал Федору – был слишком медлителен, неуклюж и мог в конце концов все испортить.

Из последних сил он забросил себя на узкую, длинную горизонтальную площадку и четверть часа отлеживался, отогревая руки над пламенем зажигалки. Пальцы были в крови, саднили сорванные ногти, перчатки на ладонях превратились в ветошь. Федор был счастлив.

Дальше на полтораста метров вверх по гребню простиралась снежно-ледовая целина, блистающая на солнце цветными огнями. Подняв себя, Федор вскарабкался на уступ, встал в полный рост, вдохнул ветер, который дул в спину, будто вознамерился помогать, и пошел. Прочно утопив ботинок в хрустком, твердом снегу, он делал шаг и вбивал в белую глянцевую корку другую ногу. Это продолжалось так долго, что он утомился считать шаги и стал смотреть в небо. Оно было фиалкового цвета с примесью лимона и напоминало о хорошем завтраке, от которого Федора отделяло теперь слишком многое.

Освободившаяся от безумного напряжения часть мозга вернула себе способность мыслить по-человечески. Федору внезапно подумалось, что, когда он дойдет до вершины, ему уже нечего будет делать в этом мире. Останется только живым вознестись на небо. Ведь поднимаются не для того, чтобы спускаться. Однако в этой мысли ему чудилась какая-то тревожащая неточность.

Было трудно дышать, он захлебывался ледяным воздухом, который колол изнутри, и с каждым шагом все сильнее казалось, будто он умер. А эта белая пустыня – препятствие, которое должны преодолевать души на пути к вечности.

Сделав очередной шаг, он ощутил под ногой лед и упал. Несколько метров кувыркался вниз, распахивая лицом жесткую корку снега. Эта же корка помогла остановиться, но руки были содраны в кровь. Лицо набухло теплой пульсирующей болью, и он почувствовал, как по лбу и щеке ползут кровяные дорожки.

Запретив себе думать о боли, Федор достал нож, подобрался к ледовой поверхности и стал выдалбливать упор для ноги.

Таких упоров ему понадобилось сделать около полусотни. Когда позади остался последний шаг к вершине, Федор выпрямился. Шатаясь и задыхаясь, откинул назад голову и сказал:

– Свободен.

А потом прокричал в небо:

– Свобо-о-де-е-ен!!!

По высохшей на ветру крови текли слезы, такие же теплые и быстрые. Федор стал поворачиваться, оглядывая пространства вокруг. На юге лежала бурая степь с ниточками-реками и паутинкой-дорогой. Далеко на востоке тянулся цепью поперечный хребет. На севере безбрежно ширилась бело-голубая с коричневыми прожилками горная страна. С запада протягивало прозрачно-розовые лучи утомленное солнце.

«Странное дело, – неторопливо думал он, – я здесь совершенно один, в полном, наиполнейшем и абсолютном одиночестве. Но отчего-то я чувствую необыкновенную полноту бытия. Словно во мне не одна жизнь, а множество. Меня наполняет множество разных людей, живых, умерших, знакомых и неизвестных. И мне это совсем не неприятно. А внизу это ощущение ужасно бы раздражало. Как все эти люди оказались во мне?.. Как будто я попал в центр мироздания, вокруг которого в одном вихре крутятся жизни миллиардов землян. Но как я выберусь из этого вихря?»

Несмотря на сильный холод, продувающий насквозь ветер, голодное подвывание в животе, разбитое лицо и обмороженные, изодранные руки, ему не хотелось покидать вершину. Федор боялся потерять при спуске это потрясающее ощущение расширившегося жизненного пространства. На память пришли слова Аглаи о нежелании становиться частью мира, и неожиданно стал ясен их истинный смысл. «Она давно поднялась на свою царь-гору, – сказал он себе. – Тому, кто сделал это однажды, тяжело ладить с миром, который никакой царь-горы не видит. Но что-то мне подсказывает, она все-таки ответила на вопрос, спускаться ли с вершины в деревню под горой. Ведь лошадей наверху нет, и выжженной солнцем степи тоже, и бабушки Евдокинишны с дедом Филимоном, и всех остальных… и меня тут тоже не было». Последнее соображение чрезвычайно озадачило и встревожило Федора. «Как же мне встретиться с ней здесь? А что если мы с ней на разных вершинах?»

Чтобы немного согреться, он решил обследовать верхушку горы. Она представляла собой криво усеченный гребень, протянувшийся на сотню метров. Большая его часть была занята льдом и снежными наносами, но с южной стороны виднелись каменистые плеши, обдуваемые ветром. Минуя лед, Федор отправился по периметру. Ему хотелось еще чего-то необыкновенного, разительного, вроде того чуда, которое досталось полковнику Шергину и его солдатам – горячего озера и цветущего луга в окружении вечных снегов. Он понимал, что ничего такого с ним не приключится, но все-таки надеялся и жадно вглядывался в поверхность склонов.

Сначала он не поверил глазам, подумал, что мерещится из-за кислородного голода. Но подойдя ближе, отчетливо увидел в расселине, укрытой от ветра, цветок на длинной тонкой ножке. В наплыве внезапной нежности Федор упал на колени, прикоснулся задубевшими пальцами к лепесткам и сказал, с трудом двигая замерзшими губами:

– Чудо ты мое желтоглазое…

«Как же ты тут оказался?» Думать было легче, чем произносить слова. Да и цветку, наверное, все равно – говорят с ним или думают про него. «Ты тоже забрался сюда, чтобы почувствовать свободу?..» Федор колебался, сорвать ли цветок, не будет ли это грубым попранием свободы вольного существа. «А может, ты вырос здесь для меня? Ты ведь понимаешь, брат, что свободу человеку дает что-то большее, чем просто его желание быть вольной птицей… Правда, я пока не знаю названия этому чему-то…»

Он оборвал ножку цветка и бережно пристроил его в кармане на груди, под курткой и свитером. «Извини, брат, за неудобства, но ты ведь, как я слышал, жизнестоек…» Эдельвейс благодарно кивнул, прижавшись головкой к рубашке. Федор распрямился и пошел обратно.

Теперь его с непреодолимой силой тянуло вниз, к Аглае, ее лошадям и всем остальным. Ему казалось, что он должен принести им нечто новое, поведать небывалое, дать почувствовать неведомое. Он ощущал себя Прометеем, идущим к людям с огнем в руках.

Проехаться вниз по ледяной горке на собственных тылах Федор не решился, хотя так и подмывало вспомнить детство. Но спускался все равно лежа на боку, нащупывая ногами зарубки во льду. Потом шел по своим же следам в снегу. Его трясло, руки и ноги давно ничего не чувствовали, словно их туго набили ватой, глаза слезились и в сеющих тени сумерках почти не видели. На карниз, отделявший поле снега от голой отвесной стены, он свалился, не заметив пустоты под ногами. Взвыв от боли, Федор подумал, что сломал руку и два-три ребра, но отвлекаться на это уже не было времени – подгоняла темнота. Пройдя по уступу, он обнаружил подходящий камень, прочно сидевший на скале, и обвязал вокруг него веревку. Другим концом обмотал себя в поясе. Он не знал, достанет ли длины, но другого выхода все равно не было. Второй проблемой были руки – они отвратительно слушались и не хотели держать веревку. Несколько минут Федор разминал их, сжимая и разжимая кулаки, и снова грел над хиреющим огоньком зажигалки. Потом перелез на стену и пошел вниз.

Веревки не хватило на несколько метров. Перерезав ее, он пролетел это расстояние и снова расшибся. Избитый горой, окровавленный и помороженный, в располосованной одежде, Федор трясущимися руками разжег костер. Ночь словно только этого и ждала, чтобы сгуститься окончательно. А затем ее разорвал вопль: Федор отогревал руки в теплой воде и орал благим матом от режущей тупым ножом боли.

…Возвращаться было приятно. Чуть-чуть щекотало внутри, героически страдали, но уже не так сильно, руки, шрамы украшали лицо, в рюкзаке лежали трофеи. Федор знал, что гора изменила его и из той гранитной глыбы, которую он чувствовал внутри себя до восхождения, наконец высеклось нечто, хотя и нуждалось еще в шлифовке. А значит, должно измениться и многое другое. Например, отношения с Аглаей. До сих пор эти отношения имели неправильный характер, думал он. Но теперь все встанет на свои места. Она должна понять, что отказываться от счастья неразумно и грешно. Ведь он мог навсегда остаться там, наверху – но сделал все, чтобы вернуться, к ней, ее лошадям и всем остальным…

Лошадей он увидел первыми. Потом, чуть в стороне, за кустами показался огонь, и до Федора донесся обеденный запах. Он невольно ускорил шаги и не увидел впереди подвоха. Нога попала в заросшую травой яму, подвернулась, и он грянулся оземь.

В отличие от предыдущих падений на этот раз обнаружился результат – Федор не мог подняться, нога стала совершенно недееспособна. Он увидел, как из-за кустов появилась Аглая. Было до слез жаль испорченного впечатления, которое он должен был произвести своим возвращением из поднебесья. Аглая, узрев его жалкое положение, припустила бегом.

– Я, кажется, наконец-то сломал ногу, – извиняющимся тоном сказал Федор.

Аглая села на колени и принялась ловко стаскивать с него башмак.

– Ты выглядишь как француз, отступающий из Москвы, – заметила она, ощупывая ногу. – Что с тобой произошло там?

– Всего не опишешь… Ай! Больно же.

– Это просто вывих. – Ее брови поползли наверх. – А что у тебя с руками? И с лицом?

– Боевое крещение, – пожал плечами Федор. – До свадьбы заживет.

– До какой свадьбы? – не поняла Аглая.

– До нашей, разумеется. Помоги мне встать.

Смолчав, она закинула его руку себе на шею и поддержала. Федор заковылял на одной ноге.

– Ты нашел, что искал?

– Нашел. А ты это серьезно?

– Что?

– Насчет француза.

– Нет, конечно. Просто подвернулось.

– А-а, тогда ладно. Но это сравнение в корне неверно. Я бы даже сказал, парадигмально неверно.

– Хорошо, – сказала Аглая и добавила тише: – Я так боялась, что ты останешься там.

Федор помолчал, размышляя о том, что она имеет в виду.

– Но я же не остался.

– Я думаю, это правильно.

Его разобрало недоуменное любопытство.

– Ты что же, обо всем знаешь? Откуда?

– Всего не опишешь… – коротко ответила Аглая.

Он рассмеялся.

– Кое-что описать можно. Я, например, когда спускался, думал, что я Прометей или что-то в этом роде. Но оказалось, я жалкий бурдюк и меня тащит на себе девчонка… – Он задумался. – А может, именно этого последнего штриха и не хватало…

Допрыгав до привала, где курился паром котелок с супом, Федор тяжело рухнул в траву и закатал штанину. Аглая достала бинт и занялась его голеностопом. От ее теплых прикосновений и уверенных движений Федора охватила приятная истома. Он извлек из кармана на груди слегка примятый эдельвейс и протянул ей.

– Это самый дорогой подарок, который я когда-либо делал, – сказал он честно.

– Не сомневаюсь в этом, – ответила она, взяла цветок и нежно расправила пальцем лепестки. – Я тоже кое-что нашла. Только вряд ли это может быть подарком. Покажу потом.

– Это еще не все, – продолжал Федор, залезая в другой карман.

– Что это за пакля? – удивилась Аглая.

– По-моему, это клок длинной белой бороды. Я нашел его наверху, он торчал в щели между камнями.

– А почему именно бороды?

– Потому что в сто лет таких толстых волос на голове не остается.

– Ты думаешь, это Белый Старец? – Глаза Аглаи расширились. – Цагаан-Эбуген?

– Эбуген не Эбуген, – проворчал Федор, – а что дедушке, если судить по показаниям свидетелей, вторая сотня лет перевалила как минимум за середину – это факт.

– Но… если судить по показаниям свидетелей, – копируя его, произнесла Аглая, – их было двое, старый и молодой.

Полминуты Федор не находил что сказать. Затем дал волю эмоциям.

– Но это же меняет все дело! Картина совершенно ясна! И причем здесь этот Цагаан?!

Его ожгло резкой болью. Федор вскрикнул, но тут же все прошло.

– Вот и все, – молвила Аглая, вправив сустав. – Теперь порядок. Забинтую, и можешь ходить.

– Благодарю вас, – ошарашенно произнес Федор. – Это очень мило.

– А что полковник Шергин? – поинтересовалась она.

– С ним тоже все в порядке. Мы поговорили, и он поведал мне, как было дело.

– И как оно было?

– О, это долго рассказывать, надо начинать издалека.

– Обед еще не готов.

– Ну, тогда слушай… Все дело в том, что полковник Шергин очень любил Россию и был, что называется, добрым христианином…

Утро выдалось тихим и ластилось, как котенок. Солнце мягко подогревало спину, от кромки лиственного леса доносилась нежно-серебристая птичья акапелла. В воздухе носился аромат поздних цветов, а земля исходила прозрачным туманом, который окутывал все таинственным флером.

– Это здесь.

Аглая остановила лошадь и спешилась.

Федор не слишком ловко, как тяжелый толстый шмель, приземлился на одну ногу.

– Может, скажешь?

– Увидишь сам. Рассказывать бессмысленно.

– Ох уж мне эти туземные тайны, – недовольно отозвался он.

Аглая привязала лошадей к одинокой голубой ели и направилась в сторону ручья, прыгающего по камням на склоне. На пригорке он образовывал крошечный водопад, разлетавшийся цветными брызгами. Федор нагнулся к воде, чтобы напиться, а когда выпрямился, Аглаи не было.

– Эй! Что за шутки? – крикнул он.

Ее сосредоточенная физиономия вынырнула из какой-то щели за водопадом. Аглая приложила палец к губам.

– Тс-с. Иди за мной.

– Ну и кого из нас, спрашивается, больше влечет мистика? – пробормотал Федор, протискиваясь в вертикально вытянутую узкую дыру.

Здесь было темно и душно. Аглая включила фонарик и пошла вперед по расширяющейся пещере.

– Пахнет дохлыми мышами, – поморщился Федор.

Аглая остановилась.

– Что? – спросил он.

– Смотри.

Луч фонарика бегал зигзагами по груде блестящего хлама. Постепенно до Федора дошло, что груда имеет правильные геометрические очертания и сложена из отдельных пирамидальных брусков, отливавших рыжим блеском.

– Что это?

– Золото Бернгарта, – спокойно ответила Аглая.

Федор тяжело сглотнул и вцепился ей в плечо.

– Не подходи.

Но она и без того не двигалась с места.

– Надо сдать его государству, – предложила Аглая.

– Государству от этого пользы не прибудет. – Федора одолевали неприятные мысли.

– Рано или поздно кто-нибудь еще найдет его.

– Найдет, – согласился он и ненатурально оживленным голосом спросил: – Ну что, Аглая Бернгартовна, как делить будем – по правде или по справедливости?

– По правде, – ответила она, даже не улыбнувшись.

– Верно. Справедливость – дело темное. Пошли отсюда.

Федор забрал фонарь и подтолкнул Аглаю к выходу.

– Как у нас справедливость искать начинают, – объяснил он по пути, – так друг дружке лбы бьют и морды дерут. А потом за топоры берутся, на тачанки садятся и подковы на каблуки насаживают.

– И в Беловодье ходят, – добавила Аглая.

Они вылезли наружу и побрели к лошадям.

– Знаешь, эта история про Беловодье начинает мне нравится, – после раздумья поделился Федор. – Она засверкала новыми гранями.

– Вот уж не предполагала, что у нее могут быть новые грани, – удивилась Аглая.

– Просто у тебя замылился глаз. Ты ведь не будешь отрицать очевидное?

– И что тебе очевидно?

– Да то, что на пути у Беловодья стоит Царь-гора.

– Ах это, – небрежно сказала Аглая, взлетая на своего жеребца. – Этой новой грани много сотен лет.

– Неужели. – Федор невозмутимо двинул бровью и тоже одним махом оседлал лошадь.

Аглая одобрительно дернула уголком губ и ударила по крупу коня каблуками.

4

Полночь тянулась вязко и долго. Шергин отчетливо слышал тиканье и несколько раз взглядывал на старинные часы с кукушкой. Однако длинная стрелка не двигалась с места, будто заснула на цифре двенадцать. Он хотел спросить священника, что с часами, но усть-чегеньский батюшка, усмехнувшись в жидкую козлиную бороду, понял его без слов.

– Это, видите ли, весьма умные часы, немало видавшие на своем долгом веку. Они чувствуют настоящее время.

– Какое настоящее? – подавленно спросил Шергин, ощущая себя разбитым и навсегда уставшим.

– То, которое сейчас в России остановилось. Время метафизическое. Долгая полночь, безвременье. Боюсь, как бы эти странные люди, называющие себя большевиками, вернувшись, не арестовали мои часы за контрреволюцию, – пошутил отец Илья и долил себе чаю из остывающего самовара.

– Вы боитесь только за часы?

– Часы безответны, человек же предстанет пред Господом и дела его будут взвешены… Что же тут бояться? Его несправедливости? – Священник с шумом и удовольствием втянул в себя чай. – Ответил я на ваше недоумение?

– Мое недоумение простирается слишком далеко, батюшка. В последние дни я пережил многое, мне даже казалось, что я нашел ответы на все свои вопросы. Но вот опять я перед разбитым корытом. Меня мучают сомнения…

– Они мучают вас оттого, что ответы действительно найдены, – благодушно ответил священник. – Уверен, вам это не показалось.

– Мне бы вашу уверенность…

– Извольте, поделюсь.

Шергин посмотрел на него долгим, затуманенным взглядом.

– Что же, в самом деле…

– Ну-ну, решайтесь. Быть может, вам не представится больше такой возможности.

– Может быть… – Шергин импульсивно встал и, пройдясь, поворотился к стене с часами, заложил руки за спину. – Я, понимаете ли, батюшка, монархист до мозга костей…

– Это не преступление, – покачал головой священник, – сие весьма достойный образ мыслей.

– Тогда ответьте мне, – Шергин порывисто развернулся, – почему государь, зная, что ждет Россию, – а он знал это, ему было передано, – почему он совершал ошибку за ошибкой? Почему не сумел предотвратить все это?

– Что ему было передано? – безмятежно спросил священник.

– Пророчество, предсказание, ясновидение – называйте как хотите, – нервно проговорил Шергин и уселся на стул.

– Ах вот оно что. Видите ли, пророчество – это не приказ, спущенный с неба. Иуде никто не повелевал пойти и предать. Напротив, Иисус остерегал его, говоря, что один из двенадцати станет предателем. Предсказание – лишь предупреждение о том, что может случиться.

– Да, верно. Оно и случилось. Николай был бессилен остановить это. И полночь будет длится долго. Гибель могла быть отсрочена, отменена вовсе, если бы были жесткие действия, если бы Россия покаялась…

– Но мы не покаялись. И государь-император выбрал свой путь.

– Тоже верно. Но и мы должны выбирать. Принять ли гибель России за реальность – и смириться, сложить оружие, сохранять Россию лишь внутри себя. Или же принять эту гибель только за вероятность, которую еще можно миновать, – и продолжать драться с этими… с этими красными дегенератами.

Он замолчал, бессильно обмякнув на стуле.

– Ваше лицо сейчас стало страшно, – произнес священник.

– А, Франкенштейн, – пробормотал Шергин.

– Гм… Ваше прозвище? Оно вам не подходит, – убежденно заявил отец Илья. – Однако я не о том. Неужто вы не видите повсюду знаки, глаголы небес? Только слепой их не узрит. И не приходило ли вам в голову, откуда на Руси столько зловонного гноя, который изливается из вскрытого нарыва? Думаете, большевики – мировое зло? Оставьте эти нелепости для барышень. Коммунары – скальпель в руках Господа. Какое же вы право имеете поносить инструмент, который держит Его врачующая десница? Да запретит вам Господь произносить хулу на них.

Шергин ошеломленно наблюдал за энергичными подскоками священнической бороды.

– Вы совершенно серьезно говорите это?

– Совершенно серьезно. Вы, русские офицеры и солдаты, готовы на смерть за умирающую Россию. Почему же вы думаете, что умирать сейчас нужнее, чем жить для России и своих ближних? Русский человек умеет умирать, а вот жить ему надо учиться, особенно нынче. Вот где геройство, а не в том, чтоб считать себя спасителями России. Благородство и рыцарство хорошо, а только Бог, может, и не требует от вас теперь в жертву ваши жизни. Да и так уж сколько полегло вас по всей земле русской. Думаете, не хватит? Узрите перст Господень, и будет вам благо!

Шергин встал, подошел к священнику и опустился на колени.

– Благословите, отче, – смиренно попросил он.

Тот размашисто перекрестил его, и полковник приник губами к благословившей руке. Затем вернулся на место.

– Я благодарен вам за эти слова. Однако скажите, откуда вам все это знать – про знаки, перст – в вашем медвежьем углу? Неужели отсюда так хорошо видно, что происходит в России?

Отец Илья прищурился. По лицу его разбежались мелкие веселые морщинки.

– Из медвежьего-то угла как раз бывает виднее. Не полагаете же вы, ваше высокоблагородие, что все важные события совершаются в центрах? А может, как раз в таких-то углах?

– Это какие же, например? – Шергин точно так же сощурился.

– Ну, например, через сто лет в медвежьем углу найдут вашу могилу, и это станет переломным моментом в истории новой России. А?

– Для священника у вас своеобразное чувство юмора, – усмехнулся Шергин.

– Да уж какое есть… Или вот, например. – Отец Илья повернулся к шкафчику, открыл дверку и запустил руку вглубь, за книги. Спустя мгновение на столе между самоваром и чашками на блюдцах обосновалась пирамидка из золота. – Видали такую премудрость?

– Откуда это у вас?

Шергин был сражен внезапным явлением старой знакомой.

– Не имеет значения. Но по вашему лицу я заключаю, что вам сие не впервые лицезреть. Вероятно, эти штучки путешествуют разными путями.

– Вы считаете, тут замешаны красные? – спросил Шергин.

Священник удрученно покачал головой.

– Вряд ли. Замешаны интересы посильнее. Большевики, что, они всего лишь дети. Злые, умственно изувеченные дети. Но они орудие – как человеческой корысти, так и милосердия Божьего. – Он вздохнул, помолчал и сказал: – А войну эту вам не выиграть. Дух в белых войсках не тот.

Шергин снова посмотрел на умершую в вертикальной позе стрелку часов. На этот раз ему показалось, что она еле заметно сдвинулась.

– В последнее время, – проговорил он, – меня посещает одна пренеприятная аналогия. Не так давно я и мои солдаты оказались свидетелями языческого камлания в здешних горах. Шаман призывал духов, чтобы исцелить болезнь, которую они же, по туземным верованиям, наслали… Кончилось все это весьма неприятно, но суть в другом. Вы ведь понимаете, о чем я говорю? На тяжело больную Россию мы своими действиями призываем все тех же духов, которые едва ли не причина ее нынешнего состояния. Мы думаем, что исцеляем ее, а она уходит от нас все дальше в потусторонний мир.

– Потусторонний мир… это вы метко выразились. А давайте-ка мы с вами, – батюшка оживился, задвигался, – еще чайком побалуемся.

– Благодарю, – Шергин поднялся, – я должен проверить караулы. Завтра, надеюсь, мы с вами увидимся.

– Постойте-ка, не хотите ли забрать эту вещицу?

Оттопыренным мизинцем священник показал на пирамидку.

– Не имею никакого желания.

– Берите, берите, – настаивал отец Илья. Он взял пирамидку и, поднявшись, втиснул ее в руку Шергина. – Доведется, вернете по адресу.

– Я не совсем понимаю вас…

– Да чего уж тут понимать. Ну, теперь идите с Богом.

Автоматически сунув пирамидку в карман, полковник коротко поклонился и вышел.

Безлунная ночь полностью скрывала в своем чреве убогие хибары Усть-Чегеня, деревянную церковь, истинное чудо для здешних мест, и даже белые горные зубцы – белки по-местному. Пять с лишком сотен полковых душ ночевали у костров в степи, начинавшейся прямо за огородами и курятниками. Обходя посты и окликая часовых, Шергин не переставал думать о том, что в ближайшие дни все разрешится. Правда, окончательный исход был неясен, но в любом случае на его мундир падет густая тень позора… Это было тяжелее всего.

До третьего поста он не дошел. В горло впиявилась налетевшая удавка, его резко дернуло и повалило наземь. Затем на него навалилось нечто многолапое и отвратительно пахнущее, стало возиться, затыкая рот вонючей тряпкой, намертво стягивая руки и ноги. Шергин пытался отплевываться, потому что от тряпки тошнило, мычал и изворачивался. Тогда его оглушили ударом по затылку.

…Сквозь серый туман, похожий на слизь, медленно проступали очертания лица, совершенно чужого, незнакомого и в то же время отзывавшегося в голове странным всплеском, круговертью обрывков памяти. Шергин пошевелился. Руки и ноги были свободны, он сидел на полу, упираясь спиной в мягкое. Перед ним стоял, наклонясь, человек с гладко зачесанными назад длинными волосами, с короткой треугольной бородкой и глазами, похожими на рисованные очи египетских богов и фараонов. Он был одет на восточный манер в красный шелковый халат, подпоясанный широким черным кушаком.

– Узнаешь меня?

– Бернгарт, – произнес Шергин, с трудом удерживаясь от тошноты, которую вызывала уже не мерзкая ветошь во рту, а тупая боль, переливавшаяся в черепе.

– Ошибаешься.

Человек в халате выпрямился, ушел в сторону. Шергину стоило усилий проследить его передвижение.

– Я – император и верховный повелитель Алтайской Золотой Орды, – сказал Бернгарт, усаживаясь на круглую подушку, возле которой стоял низкий квадратный стол, настолько низкий, что походил на подставку для ног.

Помещение тоже было с низким потолком, небольшое и с круглыми стенками, завешенными тканью. Шергин догадался, что это юрта.

– Обращаться ко мне следует – «повелитель». Но тебе по старой памяти дозволяю называть меня просто – господин генерал.

Бернгарт принялся раскуривать трубку на длинном чубуке.

– Говорил ведь я тебе – будешь меня искать.

– Я искал вас потому, Роман Федорович, – медленно проговорил Шергин, борясь с головокружением, – что обещал вашему человеку узнать о его посмертной судьбе. Это бедолага был почему-то уверен, что вы воскресите его из мертвых.

– Вижу, удар по голове не лишил тебя чувства юмора и солдафонской фамильярности. Что ж, поговорим, как это называется, по душам. Тот болван едва не провалил дело, порученное ему, поэтому ни о каком воскрешении речи быть не может. Он мне не нужен.

Дым, наполнивший юрту, имел сладковато-приторный запах, а дрожащие кольца в воздухе казались венчиками призраков.

– Что вам нужно от меня? – выдавил Шергин.

– Абсолютно ничего. Но у меня возникла небольшая прихоть – дать тебе шанс изменить свою судьбу.

– Мне нечего в ней менять.

– Ты этого и не сможешь – без меня. Одиннадцать лет назад я заглянул в твою судьбу и немного сдвинул ее линию. Теперь я дам тебе возможность вернуть ее на место.

– Ничего уже не вернуть, – глухо проговорил Шергин.

– Твоя жена и дети мертвы. Но ты можешь получить гораздо больше, если смиришь гордыню и подчинишься мне. Я хозяин этих мест, и здесь решается мистическая судьба России. Да что России – всего мира. В недалеком будущем Алтай сделается столицей всемирной империи. Ты можешь вписать себя в ее историю, если не настолько глуп, чтобы отвергать мое предложение.

Бернгарт щелкнул пальцами, в юрте появился туземец с подносом в руках. Он расставил на столе кофейный набор, наполнил из чайника чашку и так же бесшумно исчез.

– Можешь налить себе кофе, – не то предложил, не то велел Бернгарт.

Шергин не сдвинулся с места.

– До сих пор я слышал только про мировую революцию, – произнес он, – но про всемирную империю – впервые.

– Мировая революция, всемирная демократия… Все это лишь пути к мировой империи.

– И в начале этого пути большевики развалили Российскую империю на куски, – с сарказмом сказал Шергин. – Где теперь Польша, Финляндия, Прибалтика, Украина?

– Это первый этап. Пускай жрут столько свободы, сколько влезет. Потом их проще будет встроить. Они даже не заметят этого, а когда заметят – обрадуются.

Бернгарт допил кофе и аккуратно промокнул губы шелковым платком.

– Скажу более того. Не далее как на прошлой неделе адмирал Колчак имел конфиденциальную беседу с… неважно с кем. Ему была предложена всемерная помощь в обмен на согласие зваться Верховным правителем не России, а Сибири, оставив западные территории большевикам.

– И что Колчак?

– Ничего. Он не согласился. Предложение было слишком вызывающим по форме и неубедительным по сути.

– Кто вы, Бернгарт? – спросил Шергин. – Не красный и не белый, так кто же?

– Как ты все-таки предсказуем. Я знал, что ты задашь этот неумный вопрос. На определенном уровне это уже не имеет значения – большевик, республиканец, франкмасон или агент британской разведки. Однако их всех объединяет одно – им всем нужна эта война в России. Они растут на ней, как плесень. Но я не осуждаю их, вовсе нет. По секрету могу открыть тебе, кто начал эту войну.

– Кто же? – без особого интереса спросил Шергин.

– Я.

Бернгарт снова взялся за трубку и с видимым удовольствием выпустил несколько сизых колец дыма.

– Понимаю. Да, – сказал Шергин, решив, что перед ним сумасшедший. – На определенном уровне так все и начинает представляться.

– О, я вижу, ты штудировал философские труды. Кто бы мог подумать – ведь ты производил впечатление ограниченного служаки. Но Шопенгауэр так и не приблизился к пониманию. Ему не хватило смелости. Мир как воля и представление… Весь вопрос в том, чьи это воля и представление. Не думаешь же ты, что все эти Бронштейны и Ленины исполняют свою волю и наделены такой силой представления?

– Я, безусловно, далек от того, чтобы так думать. Как раз сегодня ночью… или вчера?.. у меня был разговор на эту тему.

– Интересно знать с кем.

– Так, с одним священником.

– Попы! – пренебрежительно бросил Бернгарт. – Вот курьезное племя. Какие поумнее как будто и мыслят верно, да все не в ту степь… А что, не говорил ли этот поп обо мне?

– Не говорил. Но кое-что попросил передать.

Шергин ощупал карманы и извлек золотую пирамидку.

– Ваше, полагаю, имущество.

Догадка оказалась верной.

– Ах это. Разумеется, мое. Оно идет и красным и белым для поддержания священного огня войны. Всюду нужны люди, выражающие определенный образ мыслей и действий. Особенно в белых армиях, где еще много болванов играют в благородство и рыцарство. Достаточно много, чтобы слишком быстро проиграть эту войну.

– Примеряете на себе роль антихриста, Бернгарт? Вы похожи на комедианта. Для чего вам все это? Бросьте и пойдите в монастырь на покаяние.

– Покаяние? – Бернгарт театрально громко расхохотался. – Оно для безмозглых старух. Новое вино не вливают в старые мехи. Это очищение. Большевики смели всю жирную либеральную мразь во главе с проституткой Керенским. Это очищение в крови! – От яростного восторга глаза его стали круглыми, сильно выкатились из орбит и налились красным.

– Да, очищение, – мрачно согласился Шергин.

– Я чувствую твой страх, – продолжал Бернгарт, пристально глядя на него, словно магнетизировал. – Правильно, бойся. Я создам мировую империю. В ней будет все по-другому. Все. Ничего человеческого. Эта тварь – человек – или обретет суть или исчезнет.

– Какую суть? – вяло спросил Шергин, ощущая усилившуюся дурноту. Голос Бернграта проникал в череп сверху, будто по голове били молотом.

– Долго объяснять. Да ты не поймешь. Для этого надо перестать выворачивать душу перед попами. В конце концов это унизительно и нелепо. Попы не могут дать суть. Она дается другими.

– Я догадываюсь кем.

Бернгарт швырнул ему бумажный прямоугольник.

– Теми, кому я несу это.

Шергин увидел у себя в руке рисованную открытку дореволюционных времен. На ней был изображен раввин, держащий в одной руке обезглавленного жертвенного петуха, в другой нож. Рядом лежала отрезанная у петуха голова государя Николая Александровича в императорской короне. «Да будет это моим выкупом…» – прочитал Шергин и в омерзении выронил открытку, машинально вытер руку о шинель.

– Кровь его на нас и детях наших, – замогильным магнетическим голосом произнес Бернгарт. Затем снова расхохотался. – Да полно. Ты бледен как смерть. Поговорим о насущных делах.

– Забавно, – выдавил Шергин.

– Что забавно?

– Вспомнилась одна встреча. В Забайкалье, в августе прошлого года… Тоже, кстати, Роман Федорович. Фамилия еще такая… гремучая. Унгерн фон… Не помню. И тоже мечтает об империи. Поскромнее, правда, от Желтого до Белого моря. Бредит восстановленной монгольской державой. Монархист ярый, но при том ламаист, что само по себе бессмыслица. Хотя по рождению лютеранин. А вы, Бернгарт, еще не приняли ламаизм?

– Все религии – искажения древней истины.

– И что вас всех так тянет на этот панмонголизм, – будто не слыша его, говорил Шергин. – Дикая азиатчина, язычество непролазное, копыто дьявола четче некуда, интеллект, философия – одно изуверство. Культура бессмысленности, разрушения смыслов. Большевизм родился не в Европе, хотя и она приложила руку, а в Азии. Орда – это правильное название, точное. Европа использовала большевиков как кувалду для России. Но и сама скоро испугается этой кувалды… А впрочем, я не сомневаюсь, что этот Унгерн плохо кончит. Что-то такое у него в лице… обреченное.

Он замолчал, поднял голову и посмотрел на Бернгарта. Тот сидел, полуотворотившись, и тоже безмолвствовал. Снаружи слышалось приглушенное войлоком юрты цоканье копыт и отдаленные клики туземцев.

– Роман Федорович… фон… – сам с собой заговорил Бернгарт. – Карикатура… запасной вариант?.. Но у меня тоже нет сомнений, что этот «фон» плохо кончит.

Он повернулся.

– Я дал тебе шанс и жду ответа.

– Я хочу уйти, – сказал Шергин.

Бернгарт помолчал.

– Дурак был, дураком и остался. Куда ты уйдешь?

– В Монголию. Или Китай.

– Помнишь, что я говорил тебе? Будешь зарабатывать извозчиком и сдохнешь нищим на завшивленном одре.

– Меня это не остановит.

– Тебя? А твои оборванцы-офицеры? Солдатня?

– Они уйдут со мной. – После нескольких секунд раздумья он добавил: – Я обещаю. Слово русского офицера.

– Слово русского офицера мне никогда не казалось хорошей гарантией. Но тебе я верю. А если не сможешь ты, твое обещание выполню я. Если кто-то из них останется здесь, они уйдут… путем всякой плоти, как говаривали в старину.

– Я могу идти?

– Разве тебя кто-то держит?

Шергин не спеша поднялся. Спешить было невозможно – всякое резкое движение отзывалось в голове боем молотков. Так же неторопливо он вышел из юрты, огляделся.

Над горами поднимался рыже-пепельный рассвет. Вокруг была голая степь с редким прошлогодним сухостоем. Поблизости от нескольких юрт паслись десятка два стреноженных лошадей, за ними приглядывал калмык. Еще трое туземцев стояли в карауле. Слышался храп, фырканье коней и бормотанье птицы, прячущейся в сухой траве.

Шергин пошел на восток, приблизительно определив направление. Было очень холодно, но мороз быстро прояснил голову, и ему стало легче.

Скоро его догнал верховой калмык. В поводу он вел запасного коня.

– Алтан-хан приказал дать тебе коня и показать дорогу, – на ломаном русском сказал туземец.

Шергин сел на лошадь. Калмык поскакал впереди, забрав немного в сторону.

Рассвет из рыжего сделался янтарно-палевым, и воздух над степью словно заболел желтухой.

Когда до Усть-Чегеня оставалось не больше километра, калмык отстал. На околице деревни перед полковником выскочил солдат с винтовкой наготове и застыл изумленный.

– Ва… вашеско… – начал он заикаться.

– Пшел прочь, – крикнул Шергин, вдруг разозлившись на то, что никто, кажется, не заметил ночного исчезновения командира полка.

Недотеп-часовых, разумеется, следовало примерно наказать. В другое время и в другом месте он скорее всего велел бы расстрелять каждого третьего из них. Но теперь было не до того.

Он поскакал по деревенской улице, поднимая длинный хвост пыли и переполох среди псов и петухов. Совместными усилиями те устроили такой концерт, что в движение пришла вся деревня. Из халуп выбегали заспанные офицеры, натягивая на ходу сапоги и хватаясь за оружие. В окна просовывались розовые лица баб с перепуганными глазами, некоторые на всякий случай принимались визжать, другие, унимая собак, составили им аккомпанемент.

Шергин остановил коня возле церкви, спрыгнул, постоял, перекрестился на деревянную маковку, потом сел на крыльце и стал ждать. Лошадь, обнаружив источник прокорма, принялась щипать молодую траву.

В скором времени перед ним собралось с полдюжины офицеров. Шергин, не поднимая взгляда, чертил палкой в песке фигуры.

Вслед за офицерами прибежал Васька и бесцеремонно заблажил:

– Вашскородь, да где ж вы ночью-то все бродите, не спите, а я уж все глаза проглядел, рази ж дело это – до свету шататься…

– Поди вон, – сказал Шергин, негромко, но таким голосом, что Васька осекся и спрятался за спины офицеров.

– Петр Николаевич, – раздался тревожный голос прапорщика Чернова.

Шергин посмотрел на него, словно не узнавая.

– А, это ты, Миша.

– Я, Петр Николаевич. Что с вами?

– Господин полковник, в самом деле, объясните нам, что происходит.

Шергин бросил палку, отряхнул руки.

– У меня, господа, для вас известие. Убедительно прошу отнестись к нему со всей серьезностью и трезвостью.

– Откуда эта лошадь, господин полковник?

– Лошадь? – Шергин недоуменно взглянул на коня и пожал плечами. – Мне одолжил ее император Золотой Орды.

– Что? Что вы такое говорите, господин полковник? – заволновались офицеры.

– Вы смеетесь над нами? – громче других прозвучал голос ротмистра Плеснева.

– Нисколько. Мне, господа, не до смеха. Сегодня ночью я принял окончательное решение.

– Позвольте узнать какое.

– Я принял решение вывести полк за границу. Монголия близка, господа. Для России мы ничего другого более сделать не можем. Только это…

– Простите, господин полковник, но вы, очевидно, сошли с ума, – среди общего гробового молчания проговорил ротмистр.

– Я не сошел с ума.

– В таком случае, вы предатель, – спокойно произнес Плеснев. – Или трус. Что в общем одно и то же.

Шергин поднялся и, глядя в сторону, сказал:

– Ротмистр, будьте добры сдать оружие. Я арестую вас за распространение паники.

– Господа, – возвысил голос Плеснев, – полковник Шергин предатель и трус и должен быть немедленно взят под стражу.

– Петр Николаевич, в самом деле…

– Это измена…

Но протестующие выкрики быстро смолкли под взглядом полковника.

– Господа, я не принимаю этих обвинений, они бессмысленны и напрасны. Через полгода, самое большее через год от Белого движения в России ничего не останется. Я хочу спасти хотя бы немногое.

– Спасти свою шкуру, – сквозь зубы процедил Плеснев.

– Поручик Овцын, прапорщик Чернов, – Шергин оставался невозмутим, – примите оружие у ротмистра и проводите его под арест.

С холодным, непроницаемым выражением лица ротмистр достал из кобуры револьвер. Миша Чернов протянул руку.

Выстрел стал неожиданностью для всех.

Прапорщик растерянно обернулся. Ротмистр опустил револьвер и, словно удивляясь, сказал:

– Вот так.

Из-за спин офицеров с пронзительным воем выкатился Васька, бросился к Шергину, упал рядом и бережно обнял. Полковник хрипел и задыхался.

Из глаз прапорщика Чернова брызнули слезы.

– Как вы… как вы могли! – крикнул он ротмистру. – Вы мерзавец! Убийца!

Плеснев молча повернулся и отправился прочь. Задержать его ни у кого не возникло мысли.

– Что же вы наделали, господа офицеры?

К раненому подошел священник в барашковой телогрее поверх выцветшей рясы. Никто не видел, откуда он появился. Он опустился на колени и, отстранив безутешного Ваську, принялся быстрыми движениями расстегивать шинель полковника. Прапорщик Чернов, встав за его спиной, спросил дрожащим голосом:

– Он умрет?

Священник не успел ответить. Шергин открыл глаза, сфокусировал взор на батюшке и с усилием проговорил:

– Видите… я все-таки ушел… от судьбы…

Затем взгляд полковника переместился к небу и остановился навсегда.

Васька, вцепившись себе в волосы, побежал с воплем по деревне. Священник поднялся, перекрестился и немного торжественно произнес:

– Вот человек и вот его подвиг.

– Какой подвиг? – беззвучно глотая слезы, спросил Миша.

– Подвиг любви.

После этих слов раздался еще один выстрел, совсем уж внезапный. Стреляли издалека, пуля задела кого-то из офицеров. За ней прилетели другие, заставив всех броситься врассыпную.

Прапорщик Чернов колебался: остаться возле тела Шергина или отбиваться от неприятеля вместе со всеми. Его сомнения разрешил священник:

– Не делайте глупостей. Уходите. Уходите как можно дальше отсюда. Я похороню его сам.

Бой шел весь день. К ночи отряд полковника Шергина прекратил существование.