Царь-гора

1

«Почему я не взял это проклятое золото?» – размышлял Федор, шагая по деревенской улице. Он разыскивал Аглаю, чтобы сообщить ей пренеприятную весть: ему необходимо возвращаться в Москву. Впрочем, он лишь тешил себя надеждой, что новость окажется для нее неприятной, но наверняка знать не мог, и это также добавляло его мыслям полынную горечь.

«Нескольких слитков хватило бы с лихвой покрыть чертов алмазный долг. Как она сказала тогда? Крещение снимает все долги. Легко про это рассуждать, когда всех долгов на душе – девичьи грезы и ненапудренный нос…»

В глубине души Федор, конечно, понимал, что лукавит сам с собой и по золоту вздыхает только потому, что не вздыхать было бы ненатурально для человека со здоровыми рефлексами. В действительности все было ясно, как дважды два, еще там, в пещере. История с алмазами кое-чему научила его. Взять золото означало бы отрабатывать потом долг, но хозяевам пещерного золота деньги, разумеется, не нужны – они, пожалуй, запросили бы душу. Собственная же душа с некоторых пор была Федору дорога, и отдавать ее кому попало он не собирался – поскольку ею уже владела Аглая.

Кроме того, какая-то часть его души принадлежала полковнику Шергину. Перечитав несколько раз письмо и прочие бумаги из шкатулки, Федор исполнился необыкновенного волнения. Он проникся мыслью о том, что русская история – древняя и загадочная мистерия, которую под силу разгадать только тем, кто будет жить в последние времена. Вернувшись из гор, он поделился этим рассуждением с отцом Павлом, а в ответ получил не менее загадочную, чем русская история, улыбку.

– Дорогой Федор, вы совершенно правы. История России загадочна ровно в той же степени, в какой и христианская Церковь является тайной организацией.

– Что вы имеете в виду? – воззрился на него Федор.

– Лишь то, что участником этой мистерии, равно как и христианских таинств, может стать любой. Нужно лишь принять входное посвящение.

– Вы меня пугаете.

– Ну что вы. Это только маленькие дети плачут во время крещения. Взрослому человеку не пристало.

– Хотите сказать, если я крещусь, мне откроются все тайны исторической мистерии? – не поверил Федор.

– Сформулировано грубо, но в общем суть верна. Став христианином, вы многое начнете воспринимать по-иному. Даже самые простые вещи.

– Эти простые вещи тоже покажутся мне участниками мистерии?

– Более или менее. Хотя, вероятно, ваши анархические устремления еще долго будут вводить вас в заблуждения.

– Мои анархические устремления? – удивился Федор. – Что вы, ну какой из меня анархист?!

– О! И какое же у вас нынче самоопределение, позвольте узнать? – полюбопытствовал отец Павел.

– Так ведь монархист я, батюшка. Как писал один философ после революции, «я стал, по подлому выражению, царист». А вы что подумали?

– А я, представьте, так и подумал. Из анархистов в монархисты – это для русского человека очень естественно. Как и обратно, минуя середину. Потому как середины для русского человека не существует.

– Тудыть ее в качель, – ввернул Федор.

– Имейте в виду, быть монархистом в наше время немодно. Нынче на дворе снова «завоевания февральской». Самодержавие – весьма сложная форма власти. Остальные по сравнению с ней – упрощение. Люди привыкли, что правит бездушный механизм, машина государства, им так легче понимать и ругать происходящее. Смысл монархии как живого, очень чувствительного организма им недоступен. Следовательно, отвергаем.

– Знаете, меня это не пугает. Когда я был на горе и читал завещание полковника… а ведь действительно завещание, самое настоящее… я просто понял, что получил наследство. Не эту шкатулку, а что-то намного большее. Затрудняюсь выразить это словами, но вы должны понять… вы же имеете дело с такими вещами, с нематериальным уровнем…

– В Церкви это имеет вполне определенное название – благодать Святого Духа. Ваше приобретение также должно иметь обозначение, – убежденно заявил отец Павел, – иначе вас легко будет сбить с толку.

Федор посмотрел на него внимательно, кивнул.

– Вы правы. В таком случае скажу просто – я получил в наследство Россию. Ту, которая жила в сердце полковника Шергина. В его время эта Россия уже не существовала. Да и была ли она когда? Но в мое время она еще не существует. Еще. Вы понимаете?

– Прекрасно понимаю.

– А эти документы, – Федор вынимал из шкатулки бумаги и раскладывал на столе, – я хочу отдать вам. Вы лучше меня знаете, как ими распорядиться. И это тоже. – Поверх писем легло старое Евангелие в пятнах крови.

Отец Павел трепетным движением руки открыл книгу с покоробившимися страницами, прикоснулся к бурым метинам. Затем перебрал бумаги.

– Письмо вашего прадеда вы тоже отдаете?

– Разумеется. Оно принадлежит не мне. Вернее, не только мне.

…Не найдя Аглаи, Федор вернулся домой и с грустью стал паковать вещи. Несколько месяцев мысль о возвращении в Москву не посещала его, что само по себе, если задуматься, было странно. Лето семимильными шагами стремилось к осени, кончались и деньги, но вспомнить о былом и ощутить тоску в сердце его заставил лишь звонок матери. Она сообщила, что отец лежит в больнице, избитый до полусмерти. На все вопросы Федора ответить не могла. Плакала в трубку. Просила приехать. Он обещал, холодея от предположений.

Дед Филимон собирал на стол обед. Басурман терся о ноги, выговаривая себе кормежку. С печки наблюдала за всем вполглаза бабушка Евдокинишна. Другой половиной глаза она впадала в прежнюю блаженную созерцательность, но время от времени возвращалась из грез и оповещала всех о том, что пора ей помирать – ангелы зовут. «Да погоди ты, мать, – отмахивался дед Филимон, – успеешь».

– А что, Федька, – спросил дед, – не сладилось у тебя с Аглайкой? А то давай, сосватаю. Вы, нынешние, ничего сами не умеете. А тут, понимаешь, подход нужен. Девка – она, как конь с норовом, брыкаться будет, пока сил хватает. А обессилеет – тут ты ее и бери. Измором, значит.

– А если она двужильная? – буркнул Федор.

– Так и ты не будь дурак. Думаешь, она двужильная, а она глядь – сломалась, как хворостинка, и тебе к плечу носом липнет. То-то, Федька. Зри в оба… Кого это там принесло?

В дверь стучались – негромко, вежливо. Оказалось – отец Павел, и с ним еще один – тоже в рясе и с бородой, но без креста, на вид благообразный.

– Из неместных будете? – сразу вычислил его дед Филимон.

Отец Павел представил гостя. То был его однокашник, приехал из Бийска, сан имел дьяконский, но не простой, а с приставкой «архи». Федор, внезапно оробев от этого «архи», двинул шеей в кургузом недопоклоне.

– Так вы и есть потомок полковника Шергина? – дружелюбно пробасил гость.

Дед Филимон, не растерявшись и не дав Федору ответить, пустился в обгон:

– А вы, значит, и есть теперешний идейный авангард? Раньше-то все говорили: опиум для народа, попы отсталые. А теперь все по телевизору показывают, как с ними власти за ручку здороваются. Внук вон туда же: хреститься мне, говорит, али не хреститься? А прежде вроде не заявлял.

С печки донеслось шамкающее недовольство:

– Да ты сам-то крещеный, даром что нехристь. Малого возили в Алтайск, к попу на дом.

Дед Филимон слегка осадил, пнул кота под хвост и сел на табурет.

– Теперь, говорит, царя вернуть надо. Будто в бумагах про то писано, которые с гор приволок. Врет, думаю. А вы как считаете, господа-товарищи хорошие?

– Да погоди, дед, – поморщился Федор и пригласил гостей садиться.

– Басурман, вражья морда! – взревел вдруг дед, подскакивая на месте. Кот, по какому-то своему кошачьему умыслу спутавший его ногу с когтеточкой, в испуге отлетел к окну, прыгнул, тряхнул хвостом и исчез на улице.

– Отчего имя такое у кота? – спросил дьякон, с интересом пронаблюдав за маневрами Басурмана.

Дед Филимон в карман за словом не полез.

– Так не блюдет свою кошачью вероисповедность, – с неким вызовом ответил он. – Мышей не ловит, а все на сторону ходит – к соседке прикармливаться. Она, дура, его уважает и жрать дает, потому как он голодным прикидывается и на хозяев ей клевещет. На меня, значит. Как же не басурман? А вы себе щей-то накладывайте, господа-товарищи, чего столбом сидеть. Федька, тарелки подай людям… Ага, так вот я и говорю, про опиум-то…

– А позвольте вас, уважаемый Филимон Иванович, спросить, – сказал дьякон, берясь за тарелку и половник. – Любовь вы к какой категории относите – тоже, верно, опиума?

– Это в каком же смысле? – дед от неожиданности вопроса пролил с ложки на стол.

– А в прямом. Отчего это, скажите, советская власть вместе с религией выбивала из своих граждан любовь к ближнему? Брат на брата, жена против мужа, дети против отца, доносительство на соседа – где ж тут любовь? Нету. Один звериный страх, идолопоклонство. Уж если что опиумом определять…

Он развел руками и принялся хлебать щи. Федор воспользовался моментом, чтобы вставить слово:

– Кстати, об идолопоклонстве. Как я понимаю, полковник Шергин абсолютно доверял пророчествам о России, которые носил с собой. Настолько доверял, что ни капли не сомневался в безнадежности Белого дела. Но разве вера в судьбу, фатум не сродни поклонению идолам?

– Безусловно, сродни, – воодушевленно отреагировал отец Павел. – Однако вы, Федор, неверно трактуете. Полковник, насколько мы можем судить, не был фаталистом. Знаете, что сделал бы на его месте фаталист? Увел бы отряд на колчаковские передовые и угробил до единого человека в первом же бою. У него не было бы выбора, потому что он поклонился идолу судьбы. Но пророчества – скорее, напротив, вспомогательное средство, чтобы избежать тисков судьбы: они предупреждают о возможных ошибках и опасностях впереди.

– Во, точно, – снова воспрянул дед. – Помню, как я свою Нинку первый раз за себя сватал. Прорекал мне наш бригадир: девка – чистое пламя, штаны не подпали. Ан не послушался, ну и подпалился. Сгоряча-то Нинка на руку тяжела была. Потом кумпол мне две недели залечивали – все в глазах тряслось и зеленело. Во такие они, остережения. Но, правда, через месяц помирились. Три деревни у меня на свадьбе гуляли. Так это выходит штука такая, – он поднял палец кверху, – амбавалетная.

– Амбивалентная, – поправил Федор, косо посмотрев на деда. – Какие же, по-вашему, опасности подстерегают Россию в будущем, если судить по этим предсказаниям?

– А вот вы, к примеру, – гулко, как в бочке, прозвучал бас архидьякона, довольного щами. – Возьмете да и устроите февральскую революцию наоборот. Чем не опасность?

– Думаете, у меня получится? – поинтересовался Федор.

– Глаза у вас блестят подходяще для такого дела. Но я вас сразу предупреждаю, тут и пророчества не нужны, – истина в умах не водворяется через революцьонную свистопляску. Этаким образом она из умов, напротив, выскакивает.

– Слышь, Федька, не вздумай мне революцию делать, – дед Филимон постучал черенком ложки по столу. – У меня коммерция серьезная, налаженная… свисту не любит.

Федор почувствовал себя задетым.

– Однако все может случиться по-другому, – с сарказмом произнес он. – К примеру, некие заинтересованные силы, вдохновившись подобными предсказаниями, а вернее вдохновив ими толпу, декорируют власть в стране на монархический манер: с царем-батюшкой и боярами-братушками. И волки сыты, и овцы довольны – отныне их будут кушать не живьем, а хорошо поджаренными и нафаршированными.

– Вот тут вы ошибаетесь, – ответил дьякон. – Бутафорская монархия в России так же невозможна, как не может президент Америки, оставаясь президентом, принять мученичество за Христа.

– Ну почему же…

– Потому что Бог не фраер, как справедливо замечено.

– Молодец какой, дьяк, – весело мотнул головой дед Филимон.

– Очевидно, только на это и приходится уповать, – серьезно сказал Федор.

Аглая пропала бесследно. Наутро дед принес сложенный лист бумаги, исписанный каракулями. Задрал на лоб очки и пожаловался:

– Не разберу чего-то, погляди, что за ерунда такая.

Федор, зевая, посоветовал:

– Брось в мусор.

– А я говорю, погляди. Может, важное чего.

Федор взял бумажку и нехотя стал изучать. Минуту спустя его рука дрогнула, он поднял потемневший взгляд на деда.

– Откуда это взялось?

– На крыльце валялось. Ну чего там? Полезное есть?

– Нет, – отрешенно сказал Федор. – Только вредное.

– Что, таможенные пошлины подняли? – встревожился дед и потянул бумажку из рук Федора. Но тот вцепился в нее крепко.

– Здесь нет домашних телефонов. Им, наверное, пришлось напрячь мозги, чтобы придумать подброшенную записку.

– Чего так? – не понял дед и вдруг вскипел: – А ну отвечай, когда старшие спрашивают!

– Да у вас тут не дикий аул, а просто бандитский Петербург! – вспылил в ответ Федор. – Аглаю похитили! Выкуп требуют!

Дед жалостно наморщился, затем воинственно подобрался.

– Кто? Сколько?

– Пока нисколько. Меня хотят, – хмуро пояснил Федор.

– А на что ты им сдался?

– Ой, дед, тебе этого лучше не знать.

– А сам, видать, знаешь. Ну ты, Федька, и м… – с большим чувством сказал дед, изумленно садясь на стул. – Чего делать намерен?

– Одно из двух, – чуть побледнев, ответил Федор. – Или я их, или они меня. Третьего не дано.

Одевшись и накинув куртку, он пошел из дома.

– Стой, ты куда? Не дури, Федька.

Дед попытался перегородить собой дверь, но был решительно отодвинут с дороги.

– Ну иди, иди, терминатор недобитый, – крикнул он в окно. – Думаешь, напугаются?

От тревоги за Аглаю Федор так сжал челюсти, что ответить не было никакой возможности.

– А может, и напугаются, – немного успокоенно сказал себе дед Филимон. – Страшон Федька в гневе. Аж сердце дрогнуло.

Он закрыл окно, накапал в стакан валокардин, выпил и задумался.

Встречу ему назначили в двух километрах от поселка, возле автозаправочной станции на Чуйском тракте. Как только взгляд Федора остановился на синем внедорожнике с тонированными окнами, припаркованном у дороги, передняя дверца машины открылась. Он не спеша двинулся к джипу, запоминая номер. Но и без номера автомобиль было легко опознать: высокая посадка делала его подобием четырехколесного клоунского велосипеда – не хватало лишь веселенькой раскраски.

Федор разместился на сиденье. Машина тронулась.

– Ну? – сказал он.

– Не нукай.

Вымогателей было двое – один за рулем, второй сзади.

– Вы пригласили меня помолчать втроем? – немного раздраженно поинтересовался Федор.

– Не тряси нервами и слушай. У тебя последний шанс. Вернешь долг, гуляй свободно. Сколько на счетчике натикало, сказать или сам посчитаешь?

– Где девушка?

– В гостях у сказки, – сострил водитель. Он был чрезвычайно костляв и мог бы сыграть в кино Смерть: скулы и челюсти туго обтягивала кожа, в сочленениях голых безволосых рук хрящи выпирали так остро, что казались атавистическими шипами.

– Как вы меня нашли?

– В другой раз не свети рожу по ти-ви.

Федор закусил губу, проклиная на чем свет стоит технический прогресс человечества.

– Если девушку хоть пальцем…

– Замерзни, – грубо посоветовал второй бандит. – Все в твоих руках. Предупреждаю: исчезнуть не удастся. Сроку два дня. Наутро третьего твоя подружка умирает у тебя на глазах. Возможно, ей придется помучиться. Потом твоя очередь.

– Я верну деньги, – процедил Федор. В голове у него ощущалось некое упругое коловращение мысли, от которого стало даже немного щекотно. – Но за ними нужно ехать.

– Куда?

– В горы.

– В пещеру Али-бабы? – фыркнул костлявый.

– Угадали.

– За буратин нас держишь? – сказал второй. – Это тебе не на пользу.

Федор рассмотрел его в водительское зеркало: это был человек правильных геометрических очертаний. Лицо представляло собой прямоугольник, насаженный на квадрат шеи, с приделанным снизу треугольником подбородка. По бокам торчали овалы ушей, а посередине мигали кружочки выкаченных глаз. В целом он напоминал персонажа детского мультфильма, но Федор не мог вспомнить какого именно.

– А вы что, не знаете, как называются эти горы? – спросил он. – Алтан в переводе с древнетюркского означает «золотой».

– Короче, Миклухо-Маклай.

Федор сделал паузу, поскольку был уверен в облагораживающем влиянии театральных эффектов на людей простых и до сих пор не задумавшихся о смысле жизни. Затем сказал:

– Там золото.

Молчание длилось чуть дольше, чем требовалось для осознания факта. Федору это понравилось.

– Где? – страстно выдохнул водитель.

– В пещере.

– Сколько?

– Центнера полтора, – прикинул Федор.

– Кто еще знает? – спросил прямоугольный.

– По-видимому, никто. Скорее всего, оно лежит там с Гражданской войны.

– Откуда знаешь?

– Я профессионал, – без ложной скромности ответил Федор. – У меня нюх.

– Следопыт, что ли?

– Можно сказать и так.

– На машине проедем?

– Думаю, да. Только надо запастись продуктами. И бензином.

– Гляди, следопыт. Не на тот след заведешь, медведям тебя скормим. Говорят, они тут злые.

– Не то чтобы злые, – задумался Федор, – но пожрать любят. Оружие у вас, парни, надеюсь, имеется?

…Дорога большей частью проходила в молчании. Федор показывал путь, водитель тихо ругался по матушке, когда езда превращалась в автоальпинизм и в любую минуту мог заглохнуть двигатель. Второй бандит громко поглощал чипсы, пачку за пачкой, и время от времени лаконично комментировал увиденное за окном: «Лепота…»

Августовская осень в горах разгулялась не на шутку. Леса поржавели и попрозрачнели, лиственницы сбрасывали иголки, делаясь похожими на эротические грезы юности. Пастухи перегоняли стада ниже и попадались чаще. Федор старался не думать, так как подозревал: додуматься сейчас можно до такой нежелательной и опасной мысли, которая заставит его сказать, что про золото в пещере он пошутил. В то же время он понимал, что означают подобные сомнения. Они означали существование в его голове еще более опасной мысли, от которой, будь она извлечена из глубин, зашевелились бы волосы – столь откровенной мистикой шибало бы от нее. Возможно, он даже не поверил бы ей и попытался отстраниться от нее, чтобы сохранить веру в себя. Но не было никакой уверенности, что это удастся.

Машина остановилась на узкой лесной дороге. Водитель торопливо выскочил и отбежал за кусты, на ходу расстегивая брюки.

Через пять минут он вернулся, несколько отрешенный от реальности. Сев за руль, еще какое-то время думал, при этом смотрел прямо перед собой.

– Эй, Скелет, ущипни себя за зад, – посоветовал товарищ.

– Сейчас, – машинально ответил тот, берясь за руль, – сейчас… Там в кустах лежит голый… поеденный. Как в «Челюстях». Руки-ноги откусанные. – Он повернулся к Федору: – Это что за крокодилы здесь водятся?

Зрачки у него были расширенные, в них плескалось неведомое.

– Ах это, – сохраняя невозмутимость, ответил Федор. – Так это духи пошаливают.

– Какие духи? – напрягся бандит на заднем сиденье. – Талибы через границу ходят?

– Обыкновенные духи, с того света. Человечину очень любят. Особенно устремившуюся ко злу. С холодным сердцем и немытыми руками.

Федору показалось, что в глазах у прямоугольного промелькнуло нечто вроде понимания.

– Едем, Скелет. А ты, слышь, прикинься рыбкой и молчи. Не на проповеди.

Какое-то время Федор следовал этому указанию. Он размышлял, тот ли это труп, который они с Аглаей забросали ветками, или посторонний. Сопоставляя географические ориентиры, он пришел к выводу, что Скелет видел не Толика, а какого-то другого несчастного. Если только это не странствующий мертвец. От подобных соображений Федору расхотелось молчать, и желание поделиться наболевшим пересилило опасения нарваться на грубость.

– Но вообще я более склонен думать, что это призраки Гражданской войны, которых вывел тут Бернгарт. Не слыхали о таком? Хотя, дело, конечно, не в нем. Это у нас, у русских, такая игра – друг дружку по лбу лупить в поисках истины. В нас за сто лет накрепко вбили психологию гражданской войны. У русского не может быть много истин – если их больше одной, он от них болеет и звереет. Ему одна-единственная нужна, абсолютная. И кто сказал, что такой нет на свете? Кто измерял истины циркулем и сказал, что они все равны? А некоторые к тому же равнее остальных…

– Кто? – Скелет отвлекся от дороги.

– Я-то знаю кто. Только не скажу.

– Ну и гад.

– Ладно. Пускай. Я вот что хочу сказать. Предположим, до 17‑го года у нас была историческая миссия, которую опытным путем выводили из единственной, всеми принятой истины. Назовем ее условно «бремя русского человека». Хорошо мы это бремя на себе волокли или плохо, неважно. Наверно, все хуже тащили, спотыкаться начали. И вот из милосердия у нас это бремя забрали, сказали: отдохни немножко, погуляй, пока не надоест.

– Кто сказал? – спросил Скелет.

– Предположим, Бог. И с тех пор мы гуляем. Русская гулянка, как известно, широка и тяжела последствиями. Но мы к этому привычные. Пока гуляли, на нас сперва другой груз навесили, потом, в 91‑м году, мы и этот спихнули. С тех пор опять лбами бьемся: гулять надоело, а какое историческое бремя на себя теперь взвалить, не знаем? Вам, к примеру, это известно?

– Ищи других вьючных ослов, – угрюмо ответил прямоугольный.

– Вот именно, – сказал Федор. – Это для себя мы молодцы, а для соседей по планете – вьючные ослы. Свое не везем, так будем чужое на горбу тащить, пока шкура не слезет.

– Слышь, папа римский, – бандит сзади потерял терпение, – я тебя в последний раз по-хорошему прошу – прикрой трансляцию.

Федор, помедлив, произнес:

– Ну, в общем, я сделал для вас все, что мог.

…Пещеру он нашел легко, будто раз десять тут побывал, и в этом тоже было предчувствие, снова шевельнувшее своими ложноножками. Федор, сжав зубы, перешагнул ручей и поманил за собой бандитов. Узрев дыру и заглянув внутрь, они велели ему лезть первым. Фонарь нес Скелет, луч света прыгал по сторонам, как мартышка в клетке.

Последние шаги Федор проделал в леденящем душу сомнении: на месте ли золото? Его охватила тревога, и тусклый блеск металла не сразу бросился в глаза. Зато резко ударил по натянувшимся до скрипа нервам возглас Скелета. Изумленный вскрик выбил из стен гулкое эхо и отправился дальше, в глубь горы.

– Золото!.. Золото… золото… – на разные лады бубнил Скелет, глядя во все глаза и не решаясь подступиться.

Прямоугольный шагнул к горе тускло-желтых брусков, опустился на корточки и пару минут сидел без движения. Когда ошеломленное бормотание Скелета пошло на убыль, он заявил:

– Этого мне хватит.

Федор подступил к Скелету, взял его за грудки и тряхнул:

– Где девушка, говори быстро.

– А? Какая девушка?..

Федор дал ему оплеуху.

– А… Там, в пустыне… в степи… типа виллы… Да пусти ты.

Скелет смотрел на золото. Федор оставил его и направился к выходу.

Ни о чем таком он не думал, выбираясь наружу. Но когда за спиной раздался рокочущий грохот, он сразу понял, что ждал чего-то подобного.

Вход в пещеру перестал существовать. На его месте образовался завал из каменных глыб. Ручей тоже исчез под обломками скалы, но спустя несколько минут Федор увидел тонкую струйку, пробившую себе дорогу. Только водопада больше не было.

Он попытался отвалить камни и быстро убедился, что это бессмысленно. Затем покричал немного, дожидаясь ответа из горы.

– Что голосишь, не услышат тебя.

Сильно вздрогнув, Федор обернулся. Сзади стоял беловолосый старик с долгой бородой, заткнутой за пояс. На нем была длинная ветхая рубаха, похожая на монашье рубище, а на ногах огромные лапти, подвязанные веревочками. На плече он держал вязанку хвороста.

– Бог в помощь, – одеревенело произнес Федор.

– И тебе, хороший человек, помогай Бог. Что ж ты товарищей своих бросил?

– Гусь свинье не товарищ, – с запинкой ответил он.

Длинные волосы старца шевелились от несильного ветра, и Федору казалось, что от головы его исходит белое сияние, на которое было непросто смотреть.

– И потом – в чем вы меня обвиняете, дедушка? – спросил он, отводя глаза.

– Господь с тобой, хороший человек, в чем мне тебя винить. Ты только вот о чем подумай. Когда ты шел наверх, тебя вела свобода. А когда спускался – что вело?

Федор резко вздернул голову, но тут же невольно вскинул руку к глазам.

– Я…

– Спроси у цветка – почему он вырос там для тебя? Чтобы управляться со своей свободой и не потерять ее, – что ты должен нести в своем сердце?

Федор долго собирался с мыслями, придумывая ответ. Когда он произнес первую, коряво прозвучавшую фразу, старика перед ним не было. Белая голова светилась далеко впереди. Федор, не раздумывая, кинулся догонять.

– Постойте!.. Да стойте же… Я понял…

Старец остановился.

– Вы из отряда полковника Шергина, – еще издали прокричал Федор. – Я хочу спросить вас…

Но, приблизившись, он не мог вспомнить ни одного вопроса. Смотрел и громко, взволнованно дышал.

Старец подошел и положил руку ему на голову.

– Ступай, хороший человек, ступай. Господь тебя потрудиться зовет. Прошу лишь – мирен будь. Других за собой потянешь. Бог вами чудо и сотворит. Вся Русь на Царь-гору подымется.

В этот момент Федор почувствовал, как увлажнились глаза.

– А тех двоих… не спасти? – выдавил он.

– То теперь не твоя забота, ступай себе.

Старец подбросил на плечо вязанку и двинулся дальше. Федор не сумел придумать, чем его остановить.

Сжавшись у стенки полуобрушенной пещеры, Скелет пристукивал зубами от страха. Луч фонаря то высвечивал руку мертвеца, погребенного обвалом вместе с золотом, то метался в поисках выхода из каменного склепа. Наружное отверстие пещеры было замуровано глыбами камня, зато туннель, уходивший в глубь горы, завалило только наполовину. Но идти туда Скелет панически боялся. Именно из туннеля шел темный ужас, который он почувствовал за миг до того, как рухнул потолок пещеры. Он и сейчас слышал доносившееся оттуда щелканье и тихое шипение, будто где-то сыпался песок. Звук приближался.

Скелет отполз дальше, волоча разбитую камнем ногу, уменьшился в размерах, насколько сумел, и выключил фонарь. В темноте громко бухало сердце.

Вдруг он заметил, что стало светлее – можно было разглядеть себя и стену пещеры с коркой засохшего мха. В страхе повернув голову, он увидел человеческую фигуру – целиком белую и этой белизной разрывающую тьму пещеры. От фигуры веяло спокойствием и миролюбием. Скелет немного ободрился.

– Ты кто, – пролепетал он, – привидение?

– На-ка, пощупай, – ответила фигура, приближаясь.

Скелет сообразил, что это не призрак, а обыкновенный старик, хоть и странный. Нагнувшись, он дал себя потрогать, затем склонился над вытянутой ногой Скелета, в окровавленной и разодранной штанине.

– Ну ничего, это мы выправим.

Он быстро хлопнул ладонью по колену, Скелет взвыл и, таращась, попытался замахнуться на старика.

– Как, полегчало? – как ни в чем не бывало спросил тот, разгибаясь.

Скелет с удивлением обнаружил, что и впрямь стало лучше, нога могла сгибаться.

– Полегчало, – пробормотал он. Потом покосился на мертвеца. – А его поднять сможешь?

– Товарищу твоему ничем уже не поможешь. А ты вставай-ка, да идем отсюда. Пока те не пришли. – Старец кивнул на туннель.

– А кто там? – замирая от жути, спросил Скелет.

– Да уж известно кто. Ничего хорошего от них не жди.

Старец подхватил его под руку, с силой поставил на ослабевшие от страха ноги.

– Как мы отсюда выйдем?

– Пойдем потихоньку, так и выйдем. Тропка всюду отыщется.

Старец взял Скелета под локоть и повел неторопливо. Скелет озирался, удивляясь тому, что они идут и все никак не упрутся в стену пещеры. Казалось камень расступался перед ними, рассекаемый, как прежде темнота, сиянием, стекавшим со старца.

– Зовут-то тебя как, радость ты моя?

– Скелетом погоняют.

Старец качнул головой, и Скелету почудилось, будто где-то нежно зазвенели бубенцы.

– Не гоже живого человека мертвецким именем звать. При крещении как нарекли?

– Юркой. А тебе почем знать, что я крещеный?

– Георгий, значит. Хорошее имя. Почем знать-то? У тебя ж на лбу крест горит. Святые печати – они, милый, не смываются.

Скелет старательно ощупал лоб.

– И правда горит. Заболел, что ли?

В степи свистело и завывало, точно стая волков окружила дом. В сумерках молнии были особенно впечатляющи, разливая в темно-сером воздухе бледно-желтую, водянистую акварель. Ветер бросал в окно горсти пыли и тут же уносил ее прочь.

Свет в доме не горел, его некому было включить. Аглая сидела на полу в углу кухни и смотрела на пыльную бурю. Она ждала, когда кто-нибудь придет, но никто не появлялся уже двое с половиной суток. У нее была вода из крана и батон хлеба, от которого осталась половина. Время от времени сюда наведывалась степная крыса и шарила глазками. Ее целью был хлеб, но Аглая тщательно охраняла свое продовольствие, а когда засыпала, то засовывала батон за пазуху. Крыса все равно была довольна, ей доставались крошки, а иногда щедрые кусочки. Аглая подкармливала крыску, чтобы хоть с кем-то общаться и делиться грустью.

Может быть, здесь имелась и другая еда, но девушка не могла до нее добраться. Нога была прикована наручником к водопроводной трубе.

Среди грома и свиста бури вдруг почудились посторонние звуки. Аглая приложила ладонь к полу и замерла. Кто-то колотил в двери дома, пытаясь сломать их. Девушка улыбнулась и стала ждать.

В одной из комнат раздался звон стекла. По времени, которое понадобилось пришельцу для проникновения через окно в дом, она определила, что этот человек не слишком проворен.

Аглая очень удивилась, когда перед ней возник дед Филимон с двустволкой в руках. Вид у него был воинствующий и страшный: глаза сверкали, борода стояла вперед торчком, с ног до головы его покрывал слой пыли.

Дед упер ружье прикладом в пол и сказал укоризненно:

– Ох и задала ты мне, девица, суету сует. Федька-то где?

Аглая смущенно улыбнулась.

– Здесь его нет. Никого нет.

– Как это нет? – рассердился дед и пристукнул ружьем об пол. – Куды ж он запропастился? Ушел как есть третьего дня, с кинднепингами твоими разбираться. Покрошу, говорит, в капусту. И рожу такую сделал – лютую.

Дед пододвинул табуретку и сел, ружье приткнул между колен. Пригорюнился. Аглая опустила голову и опять загрустила.

– Ну чего молчишь? – спросил дед чуть погодя. – Чего думаешь-то?

– Я не думаю, – ответила Аглая, – я молюсь.

– Эх, девка, – вздохнул дед Филимон. – Страшно небось тебе было?

– С молитвой не страшно.

– Ну-ну, ври.

Дед помолчал и снова заволновался:

– А с Федькой-то чего ж? Где его носит, а?.. Э, да у тебя водопад на щеках.

Аглая хлюпнула носом.

– Ты мне тут… того… не разводи слякоть, – строгим и одновременно дрожащим голосом сказал дед. – Этого я терпеть никак не могу. Придет Федька, слышь? Придет. Никуда не денется. Вот тоже вздумала – внука моего оплакивать. Не разрешаю я тебе. Понятно?

– Понятно, дедушка.

Аглая насухо вытерла слезы.

– Вот то-то. Сиди и жди.

– Дедушка Филимон, сними с меня эту железку, невмоготу больше.

– И не подумаю. – Дед решительно покрутил головой. – Пускай тебя Федька спасает. Как энтот… герой-любовник. Так от веку заведено, понимать должна. А то что ж это получится, если тебя старый хрыч освобождать будет?

Аглая улыбнулась печально.

– Я тебя, дедушка, расцелую, вот что получится.

– Дудки, – насупился дед. – Федьку лучше целуй. Он по тебе давно мается. И куды твои глаза, девка, глядят? На луну, что ли?

– Только не уходи, дедушка, – попросила Аглая.

– Вестимо не уйду. Постерегу тут тебя. А то мало ль чего. Буря вон как разгулялась.

В окна теперь рвался не ветер – казалось, внутрь пытается попасть темное многолапое чудовище. Оно скрежетало зубами, царапало когтями по стенам и стеклам и ругалось на своем зверином языке. От его потуг дрожал весь дом.

– Будто демоны воют, – сказала Аглая и запоздало удивилась: – Как же ты дошел сюда, дедушка?

– Да как… ногами дошел.

– Ты, дедушка Филимон, тоже герой. Хоть и не любовник.

– Ну, – сконфузился дед, – это как поглядеть. Может, и тряхнул бы молодостью…

– А как ты узнал, что я здесь?

– А слово такое – дедукция – слыхала? Нам, дедам, без энтой дедукции никак. Это такая штука… страсть какая нужная. Вот моя дедукция мозгами раскинула и пошла людей спрашивать. Не видали ль чего, не слыхали ль. А они и говорят: видали, мол, драндулет чудной, все колесил тут, будто вынюхивал, в степь ездил. Тут я и сам припомнил: точно, был такой, у дома моего тоже наезжал. А в степи у нас какие примечательности, окромя верблюдов? То-то и оно.

Аглая отломила от зачерствевшего батона кусок и стала задумчиво жевать. В дверь просунула шевелящийся нос степная крыса, зыркнула на пыльное чучело с ружьем, презрела его и пошла подбирать крошки.

Федор торопился. Гнал машину на предельной для гор скорости, с риском угробить ее на очередном бугре или сыграть в сальто на подъеме. Нервы натянулись так, что на них можно было сыграть скрипичный концерт до-минор. Федору даже казалось, что он слышит тихое неприятное поскрипывание внутри себя. «Это скрипит моя несмазанная, запущенная душа», – подумал он и снова вспомнил Аглаино предупреждение: горы не любят долгов на совести. До какой степени это правда, он увидел утром, когда случился обвал. Теперь ему было тревожно, чудилась некая незавершенность утреннего события.

После чудовищной переправы по иссохшему каменистому Ильдугему стало совсем темно. Федор включил передние огни и решил ехать всю ночь. Справив малую потребность, он сел за руль, но не успел нажать на газ. Через лобовое стекло он увидел белое лицо и расширенные глаза, наставленные на него. Ёкнувшее сердце обвалилось в район чуть повыше пяток. Если это был испуг, то пополам с оторопью. Но в голове тут же шевельнулась надрывная мыслишка: «Панночка померла». Федора начал разбирать совершенно неуместный хохот.

Девка в плаще уперлась руками в капот и, перебирая ими, двинулась к дверце водителя. Уняв смех глубоким вдохом и долгим выдохом, Федор вышел из машины.

– Ну что ж, настало время познакомиться, – произнес он и сам удивился тому, с какой легкостью начал нести чушь. «Наверное, это оттого, что у меня дрожат коленки», – подумал он.

Горная девка не спешила отвечать и вообще как будто не собиралась заводить разговор даже из приличий.

Неприличность ситуации первым ощутил Федор. Впрочем, что ощущала его визави, определить было трудно. Ему вдруг стало совершенно ясно, что под плащом у ночного явления совершенно ничего нет, кроме тугого белого тела, и собственная плоть отозвалась на это понимание самым непосредственным образом. Федор сглотнул и невольно отступил. Девка подняла руку к шее и потянула шнурок завязки.

Плащ упал к ее ногам, как полотно на открытии памятника. Только теперь Федор осознал, что испуган по-настоящему. Девка шла к нему, но он не мог сделать больше ни шага. Ноги превратились в студень и при любом движении могли уронить его.

В горящих, как у животного, девкиных глазах он увидел злобу. Она подошла ближе, от нее исходил душный жар. Вдруг она взмахнула рукой, и Федор, вскрикнув, схватился за лицо. Ему показалось, она полоснула его острыми когтями. Глаза пронзила страшная боль и молнией воткнулась в мозг.

Федор упал и с криком покатился по земле. Что-то теплое текло по ладоням. Его захолонул ужас, и, сквозь собственные вопли, до него едва дошел низкий девкин голос:

– Помни обо мне. Всегда помни о моем народе. Теперь ты не забудешь о нас.

Сознание Федора помутилось, он погрузился в совершенное небытие, а когда выбрался из него, то боли уже не было.

Он провел рукой по глазам – они оказались невредимы. Он тут же открыл их.

Увиденное произвело на него не меньшее впечатление, чем прибытие поезда на зрителей первого парижского синематографа.

Вокруг, насколько здраво он мог судить, воздвигла тяжеловесные пространства огромная пещера. Потолок, со сплошной выделкой бело-рыжих сталактитов, был виден едва-едва, ажурно-бугристые стены мерцали зеленоватым сиянием, словно облепленные мириадами светлячков.

Федор сидел на голом камне посреди разноцветных наростов и пытался понять, что происходит с ним. Но это было очень трудно, гораздо легче оказалось встать и идти, прокладывая путь между полянами стылых солевых зарослей и абстрактными скульптурными группами. Он помнил слова девки, однако не мог придумать связь между ними и пещерой. Ему чудилось, что ответ на вопрос находится где-то рядом, более того, он давно знает его, слышал не однажды. И от предчувствия ответа Федора начинало колотить.

Вскоре он ощутил на себе взгляд и понял, что с самого начала его изучал кто-то невидимый. Взгляд не имел четкой локализации, он исходил отовсюду, будто вся пещера была недреманным оком.

Втянув голову в плечи и не глядя по сторонам, Федор быстро шагал вперед. Задумавшись о том, какое чувство вкладывает в свой взгляд невидимый наблюдатель, он пришел к единственной мысли: никакое. Его изучали словно букашку, насаженную на иголку, – с равнодушным лабораторным интересом. От этого жесткого излучения равнодушия Федора начало мутить и тошнить. Он ускорил шаг, потом побежал, лавируя между препятствиями.

Остановился, только когда увидел эскалатор, вмурованный в стену пещеры. Лента ступенек беззвучно двигалась вверх.

Узрев признаки цивилизации, Федор без размышления встал на эскалатор. Логика метро подсказывала, что наверху должен быть выход. Но логика подземелья могла оказаться иной, и, когда эскалатор вынес его к декорациям станции метрополитена, Федор немного успокоился. Впрочем, и станция была странной – такой же безразмерной, как прежде пещера. Человек здесь и впрямь походил на букашку, суетливо перебирающую лапками. Федор не слышал звука собственных шагов, это было чрезвычайно неприятное ощущение. К тому же появилось впечатление дробности чужого взгляда, словно он состоял из множества – миллиона взоров, слившихся в один.

Федор закрыл ладонями уши, но бессмысленное действие не могло спрятать его от невидимых. Он опять пустился бегом.

Как снова очутился на эскалаторе, он не заметил. Сел на ступеньку, сжал руками голову и заплакал, точно ребенок. Это были слезы обиды, унижения и страха.

Потом эскалатор кончился, и Федор вышел наружу.

Вокруг были горы, утро, прозрачный туман. Невдалеке виднелось синее пятно джипа. В нескольких метрах от машины Федор увидел лежащего человека. Опасаясь чего угодно, он медленно подошел ближе. Тело лежало неподвижно, похожее на труп.

Федор внезапно понял, что это лежит он. Первой была мысль о том, как холодно ночью в горах. Он бросился к телу и стал тормошить его.

…Очнувшись, он вспомнил все, до мельчайших подробностей.

Аглая проснулась от нового звона стекла. Дед Филимон, дремавший на табуретке, вздрогнул, тотчас окружившись аурой пыли, и нацелил винтовку на дверь кухни.

– Не надо, дедушка, – сказала Аглая, – там свои.

– Откель знаешь?

– Это Федор, дедушка.

– Чего ж он стекло бил? – волновался и недоумевал дед. – Есть же битое.

– Дедушка, ну какой же герой-спаситель ходит по чужим следам?

– Ну да, ну да, – озадачило деда Филимона. Но ружье он не опустил. Крикнул: – Федька! Ты, что ли?

Вместо ответа явился сам Федор. Бледный и осунувшийся, небритый, похожий на рыцаря печального образа. Поглядел исподлобья тоскливыми глазами.

– С одной стороны, видимо, я, – сказал он, – а с другой – очевидно, совсем не я. А вы кого ждали?

– Ну а те… ну которые, – боялся радоваться дед, – ты с ними как?

– Их проглотили горы.

Федор посмотрел на ногу Аглаи, взял у деда ружье, приставил дуло к замку наручников и бестрепетно выстрелил. Железка распалась на две части.

– Я отвел их в пещеру с золотом, – сказал он, глядя ей в глаза.

– Ты… – она смотрела на него в ужасе.

Федор протянул ей руку, но Аглая сжалась в углу.

– Я пытался предупредить их, как мог. Они не вняли.

– Ты принес их в жертву, – пробормотала Аглая. Ее била крупная дрожь, темные круги под глазами стали почти черными.

– Нет. Я не делал этого. Это чушь. Дай мне руку, мы уедем отсюда и забудем всю эту историю.

Аглая качала головой.

– Как же это можно забыть?.. Ты не должен был… Уходи, Федор.

– Вот как, я снова в опале? Что я «не должен был»? Надо было оставить тебя этим волкам на растерзание? – Федора душил гнев, едва сдерживаемый. – Я отвел их туда, чтобы выкупить тебя. Там лежала гора золота, как будто для этого и предназначенная…

– Она не для этого была предназначена, – тихо перебила его Аглая. – Ты знал это.

– Не знал. И не знаю, – отчеканил Федор. – И в мыслях не было.

– А должно было быть. Надо же думать, прежде чем…

– Так, – зло сказал он. – Значит, я кретин и злодей?

– Нужно испытывать себя и мотивы своих поступков, – потупилась Аглая.

– Ты не понимаешь…

– Это ты не понимаешь, – бросила она, вскинув голову. Глубоко запавшие глаза смотрели почти безумно, с мукой.

– Или ты даешь мне руку, или я уезжаю.

– Уезжай, – после короткой паузы сказала она.

– Ну вот и поговорили, – криво усмехнулся Федор.

Он открыл окно кухни и перелез через подоконник.

– Дед, ты со мной?

– Да как же я ее тут оставлю? – горестно воскликнул дед Филимон.

– Как знаешь. – Федор спрыгнул на землю.

Дед потер дулом ружья висок и вздохнул:

– Ты бы мне сказала, что ль, о чем вы тут разговаривали, будто малахольные какие?

В купе поезда, медленно уходящего с барнаульского вокзала, было парко, словно сюда провели отдушину прачечной. Радио бравурно напутствовало отъезжающих. Позднее лето махало на прощание попестревшими ветками кленов. Федор опустил окно ниже и выключил звук.

– Ну, как говорится… – сосед по купе поставил на столик бутылку водки, отвинтил крышку и разлил в стаканы по маленькой. – За все, что было, чтоб оно еще раз было.

Он чокнулся стаканом о стакан, выпил и в ожидании посмотрел на Федора.

– Извините, не пью.

– Давно? – с пониманием отнесся пассажир.

Федор, не ответив, расстегнул рюкзак и достал рубашку, чтобы переодеться.

– Не переживай, – ободрил сосед. – Ты молодой. Организм, как говорится, крепкий. Твое от тебя не уйдет. Врачи запретили или так, баба?

Федор встряхнул рубашку, и на пол со стуком упало нечто увесистое, закутанное в платок. Недоумевая, что бы это могло быть, он подобрал вещь и развернул.

– О! – сказал сосед. – Все-таки баба. Что ж медальончик без цепки?

Федор почувствовал, как пылают у него щеки. На ладони лежало Аглаино богатство – золотой кругляш с Женой, имеющей во чреве. Девчонка с диким характером и непредсказуемым поведением, не желавшая видеть его, даже не попрощавшаяся, каким-то образом исхитрилась подсунуть подарок.

Первым желанием Федора было выкинуть медальон в окно, а вместе с ним и записку, не читая. Затем ему стало интересно, какие мотивы были у нее на уме. Он хотел выйти из купе, но сосед остановил:

– Да сиди, читай спокойно. Баба, она дело такое. Комфортабельность любит. А я покурю пойду.

Когда дверь закрылась, Федор развернул записку. «Это чтобы расплатиться с твоими долгами», – говорилось там. Даже подписи не было.

Он порвал бумагу на мелкие клочки и высыпал за окно. Потом взял со стола стакан, поднес ко рту, помедлил и выплеснул водку вслед утраченной надежде, разлетевшейся вдоль железной дороги.

Москва оказалась неожиданно шумна, кичлива, бестолкова. Федор не был готов к подобной перемене, оглушавшей, будто ведро мерзлой воды на голову, и с первой же минуты захандрил.

Но за пестрым балаганным фасадом столицы было и другое. Из-за стекол зданий и машин, из отдушин метро и дверей магазинов, с чердаков и из подвалов, даже из глубины человеческих глаз на него смотрело нечто. Оно вымораживало душу пещерным холодом и выгрызало на сердце свое клеймо: помни о нас всегда. Тайный пещерный народец давал знать, что их владения давно простираются повсюду и первопрестольная – всего лишь одна из клоак бесконечного подземелья.

Впервые осознав жестокую тяжесть девкиного дара где-то в районе Уральских гор, через которые медленно тащился поезд, Федор решил, что ни о чем жалеть не будет. Ни об оставленной в Золотых горах слепоте, ни о потерянной любви, ни о мятежном хаосе, наполнившем душу. Да и не терял он любовь, вдруг подумалось ему. «Спроси у цветка – почему он вырос там для тебя?» Разве так теряют любовь? Нет, так ее находят. С вершины горы либо падают, ломаясь насмерть, либо сходят, обретая любовь к миру, лежащему внизу.

Но теперь между ним и миром стоял легион пещерных жителей.

…Федор шагал по коридорам клиники, разглядывал номера на дверях. Коридоры ветвились, как в лабиринте, по ним гуляли на костылях и на колясках травмированные, забинтованные люди. Между пациентами лавировал вечно спешащий медперсонал.

– Простите, – Федора нагнал человек в накинутом белом халате и с портфелем в руке, пытливо заглянул ему в лицо, – не вы ли правнук полковника Шергина?

– Вы ошиблись, – сухо сказал тот и сделал попытку пойти дальше.

Незнакомец загородил ему дорогу, раскинув руки в неуклюжем приветственном жесте, выдававшем острое желание поболтать здесь и сейчас.

– Нет-нет, я вас узнал, – запротестовал он. У него было круглое лицо, очки в тонкой оправе, большие залысины, дорогой костюм и не терпящие возражений интонации. Каким-то неизвестным чувством Федор определил, что перед ним чиновник, не так чтобы крупного ранга, но и не совсем мелочь. – Кроме того, – продолжал незнакомец, – вы ищете двести тридцать седьмую палату. Там лежит Михаил Шергин, ваш отец. Не имеет смысла отрицать очевидное.

– А что имеет смысл? – нехотя спросил Федор.

– Дело, понимаете, в том, что у меня к Михаилу Александровичу имеется разговор.

Он перекинул портфель из руки в руку, извлек из внутреннего кармана пиджака визитку и протянул Федору.

– Вы всегда можете найти меня по этим телефонам.

– А для чего мне искать вас? – не понимал Федор, читая название чиновничьей должности. Она оказалась выше, чем он думал. Тем более загадочной представлялась настойчивость незнакомца.

Тот развел руками.

– Как известно, человек предполагает, а Бог располагает.

– Допустим, – сказал Федор после короткого раздумья и спрятал карточку, запомнив имя – Иван Сергеевич, как у Тургенева. – Ну а я-то чем могу?

– Собственно, вы можете послушать наш разговор. Только и всего.

– Только и всего?

– Именно. Это не займет много времени.

– А может, у вас пистолет за поясом? Допустим, вы киллер и хотите убрать нас обоих одновременно, без шума и пыли?

От этого предположения глаза Ивана Сергеевича сползли вбок, выражая тем самым весь идиотизм сказанного.

– Ну к чему же такой радикализм? Вы что, в каждом встречном подозреваете подосланного убийцу?

Федор пожал плечами.

– Вы правы, это паранойя. Простите. Нервы ни к черту.

– Что так? – участливо поинтересовался Иван Сергеевич.

– Дело в том, что меня уже несколько раз пытались убить.

– Ах вот как. Весьма интересно. В таком случае наше знакомство тем более полезно и содержательно.

– Вы полагаете?

– Убежден. Ну что, идемте?

В палате было много света и простора. Кровать стояла по центру у окна, по соседству с ней на тумбочке возвышалась гора фруктов, как на фламандском натюрморте, и графин с ярко-рыжим морковным соком. Шергин-старший лежал с закрытыми глазами и поднятой на воздух загипсованной ногой. Голова у него была перебинтована, на бледном лице чернели темные подглазья.

– А, сын, – не поднимая век, сказал он. – Наконец-то вспомнил о родителях.

Федор откашлялся.

– Здравствуй, отец. Как ты себя чувствуешь?

– Нормально я себя чувствую, – немного раздраженно ответил Шергин-старший. – Мать небось сказала, что помираю? Ничего подобного. Морковку ем и пью, мать велит – говорит, кости быстрее срастутся. Понос от этой морковки уже замучил.

Он открыл глаза и спросил недовольно:

– Это кто с тобой?

Гость выступил вперед:

– Позвольте, Михаил Александрович, представиться…

– Не позволю, – перебил его Шергин-старший. – Говорите быстро, что надо, и проваливайте. Не хочу никого видеть.

Ивана Сергеевича это не обескуражило.

– В таком случае, к делу. Буду краток. Вы, как мне представляется, человек честный и порядочный…

– Идите к черту с вашими преферансами.

– …и, очевидно, – не моргнув глазом продолжал чиновник, – именно по этой причине оказались в этом несчастном положении…

Федор замер с вытянутой шеей, как птицелов в кустах. Шергин-старший, напротив, задвигал руками и здоровой ногой, подползая вверх по подушке.

– …поскольку, надо предполагать, некоторые события в нашей жизни случаются как раз для того, чтобы мы задумались, туда ли, по той ли дороге мы идем.

Шергин-старший нашарил возле морковного графина телефон.

– Я вызываю милицию, – заявил он. – Федор, держи этого подосланца, чтоб не сбежал. Сейчас разберемся, кому тут нужно задуматься о неправильной дороге.

Федор нерешительно шагнул сперва к двери, затем к «подосланцу», который оставался совершенно спокоен.

– Бог мой, вы меня совсем не так поняли. Я не имею никакого отношения к нападению на вас, уважаемый Михаил Александрович. Я всего лишь хотел сказать, что, возможно, это знак, который вы не должны оставить без внимания. Знаки окружают нас повсюду, но, к несчастью, не многие умеют их читать. Очевидно, из-за этой метафизической безграмотности мы все время идем не туда, куда нам нужно.

– Нам – это кому? – с подозрением спросил Шергин-старший, не расставаясь с телефоном.

– Всем честным русским людям.

– А вы, я так понимаю, работаете в автоинспекции?

– Не совсем, – улыбнулся Иван Сергеевич. – А почему вы так решили?

– Ну как же, про дорогу и дорожные знаки разговор завели… Только я что-то не пойму – вам чего надо?

– Мне, собственно, нужна Россия. Как и многим прочим. Заметьте, не доход, который можно стричь с нее разнообразными способами, а сама Русь-матушка.

– Федор, ты кого ко мне привел? – с драматизмом в голосе произнес Шергин-старший.

– Однако вы с полным основанием можете спросить у меня, что такое наша Россия-матушка и чем она отличается от всех остальных в мире.

– Родной вы мой, – сварливо отозвался Шергин-старший, – на этот вопрос ответ был дан еще в девятнадцатом веке. Дураками и дорогами отличается.

– Вот видите, не зря я заговорил о дорожных знаках. – Иван Сергеевич расплылся в лучезарной улыбке. – То есть вы согласны, что российские дороги иные, не похожие на, так сказать, общечеловеческие?

– И еще сто лет не будут похожи. Не понимаю, к чему этот бестолковый разговор. Федор, объясни наконец, что это за тип и для чего ты притащил его сюда!

Шергин-старший начинал волноваться. Федор хранил гробовое молчание.

– Ни через сто, ни через тысячу лет, – возразил Иван Сергеевич. – А если все-таки станут похожи, то будут уже не российские. Ведь если русские потеряют свою столбовую дорогу, то очень быстро вымрут, превратившись в неандертальцев, не способных к выживанию. По этой дороге мы когда-то вышли из лесов и болот. Сбившись с нее, мы снова уйдем в болота и сгинем там. Так вот, чтобы не сбиться, вдоль дороги расставлены знаки.

Шергин-старший мелко затрясся – рассмеялся и застонал одновременно: были сломаны ребра.

– Наконец-то… Я все понял. Это же форменный сумасшедший.

– Может быть, – сказал Иван Сергеевич, снова улыбаясь. – Все дело в том, что в данном случае считать умом и в каком направлении с него сходить. Если принять эти поправки, то могу признаться вам, что не так давно я сошел со своего прежнего ума и теперь пребываю в совершенно ином его состоянии. Могу даже рассказать, что стало тому причиной. Это были знаки.

– Какие знаки? – встрепенулся Федор.

– Мне было предъявлено весьма основательное свидетельство бытия Божия, – как о чем-то само собой разумеющемся выразился Иван Сергеевич.

– Вы христианин? – быстро спросил Федор.

– Во всяком случае, не магометанин. И даже не сторонник западных конфессий. Но в данный момент я лишь представляю круг лиц, кровно заинтересованных в сохранении русских как нации. А следовательно, в возвращении на столбовую дорогу. В последние сто лет мы потерпели слишком много поражений. Царя, опять же…

– Что опять же? – выпалил Федор.

– …принесли в жертву инфернальным силам.

Федор сделался белым, как мумия, и захотел спрятаться в тень, но ее нигде не было.

– Черт знает что такое, – возмущенно молвил Шергин-старший. – О народе-богоносце не хотите беседу завести?

– В следующий раз обязательно, – пообещал Иван Сергеевич. – Сейчас я должен вас покинуть. Вот мои контакты. Надумаете – звоните в любое время.

– Надумаю что?

– Вырваться из плена темных иллюзий, мешающих увидеть истинный смысл истории.

Откланявшись, Иван Сергеевич исчез за дверью.

– Каков проходимец, – после долгой паузы произнес Шергин-старший. – Наврал с три короба, а чего хотел, не сказал. Это твой новый круг общения? Где ты все-таки его подцепил?

Федор развел руками.

– Проходил мимо.

– Не думал я, что ты в попы подашься… Нет, ты мне скажи, чего он добивался? В свою пещерную секту меня вербовал?

– Он не из пещерных, – снова побледнев, возразил Федор.

– Может, передумаешь с попами якшаться? – просительно посмотрел отец. – Мне черносотенец в семье ни к чему, позор на мои седины.

– Поздно, – покачал головой Федор.

– Они завербовали тебя?! – отчаянно простонал Шергин-старший.

– Поздно, – повторил Федор. – Мы все вовлечены в эту мистерию – нашу историю. И я, и ты, и этот… Иван Сергеевич. Никто не сможет передумать ее.

Он вытащил из кармана письмо и протянул отцу.

– Оно и для тебя написано, ты тоже потомок.

– Чей?

– Полковника Белой армии Петра Шергина.

– А, ты же раскопал какого-то белогвардейца. Мать рассказывала. А с чего ты решил, что он нам родня?

– Голос крови, – сказал Федор.

Он коротко изложил суть своих изысканий, затем, без перехода, продолжал:

– В горах мне открылась одна вещь. Закон истории один для всех – русских, китайцев, американцев, евреев, мусульман. Принимающим Любовь дается свобода. Отвергающим ее остается судьба.

Шергин-старший набрал номер на телефоне, и дождавшись ответа, взволнованно закричал в трубку:

– Мать! Наш сын тронулся умом. Его затащили в секту и забили мозги истерическим бредом. Нужна срочная госпитализация… Он несет какую-то блажь про судьбу и любовь… Сидит передо мной… Нет… С утра был здоров?.. Значит, по дороге свихнулся… Влюбился? … Сейчас спрошу… Потом перезвоню.

Отец положил телефон и окинул Федора обнадеженным взглядом.

– Ты влюбился?

– Если ты спрашиваешь, собираюсь ли я жениться, то такая возможность не исключена, – несколько заторможенно сказал Федор и сам задумался над собственными словами.

– Я, разумеется, не буду принуждать тебя к этому, – Шергин-старший был немного ошарашен. – Мы с матерью современные люди и не станем навязывать тебе свою родительскую деспотию…

– Расслабься, пап, я вовсе не принуждаю вас с матерью быть современными родителями… Но я не о том говорил.

Он снова покопался в кармане, и в руку Шергина-старшего легла круглая золотая пластина.

– Что это? Откуда? – всполошился отец. – Ты ограбил музей?

– Аглая подарила, – лаконично объяснил Федор.

– Это та, в которую ты влюбился? Она черный археолог?

– Нет, она лошадей любит. Не в этом дело. Этот медальон – пророчество. Оно сбылось. Не всякое пророчество сбывается, но всякое настоящее пророчество – ключ к свободе. Оно дается, чтобы уйти из-под замка судьбы, вылезти из долговой ямы.

– Все-таки госпитализация не помешает, – с сомнением поглядывал на сына Шергин-старший.

– Она сказала, чтобы я продал эту вещь и расплатился с долгами, – не слыша его, говорил Федор. – Я не буду продавать. Когда девушка отдает мужчине такую вещь, она думает совсем о другом.

Несколько минут они молчали.

– Нда, – оборвал тишину отец. – Ну… может быть. Мне-то ключей от жизни никто не дарил. Самому до всего пришлось доходить …

– Прости меня, – выдавил Федор. – Тебе из-за меня досталось.

– Объясняй, – недоуменно потребовал Шергин-старший.

– Помнишь, ты по телефону спрашивал, что за типы меня ищут… Я думаю идти сдаваться в милицию, они ведь не отстанут. Тем более двоих из них я того…

– Чего того? – удивился отец.

– Ну того, – Федор мотнул головой.

– У тебя, сын, винтики в мозгах совсем разболтались. И сам ты весь пришибленный. Причем здесь, я тебя спрашиваю, эти немытые бандюганы?

– Как… – растерялся Федор.

– Их месяц как переловили. Всю банду. Я же тебе сказал, что займусь этим.

– Тогда – кто тебя так?..

– Это я и сам хотел бы знать, – задумался Шергин-старший. Потом спросил: – Слышишь, сын, может, правда на меня дорожный знак свалился?..

Поначалу Федор обрадовался, что дело так легко разрешилось и алмазный долг сам собой расточился. Но позднее, когда смотрелся утром в зеркало, понял: ничего не кончилось, все главное только начинается. Долг просто подвергся реструктуризации, перешел в иное качество, и счет к оплате будет предъявлять уже не мафия, а подземный народец, к которому в конце концов попадают все человеческие векселя, подписанные чернилами, кровью или удостоверенные компромиссом с совестью.

Пещерные жители чем дальше, тем больше заходили в сны Федора, как к себе домой, сопровождали его всюду, подбрасывали странные мысли, неслышно для других встревали в разговоры. Цыганки-гадалки шарахались от него на улице. У Федора не осталось ни добрых знакомых, ни друзей, не говоря уже о подругах. Он сделался мрачен и уныл, как Онегин на деревенском покое. Много раз ему являлась нехитрая идея снять порчу у бабки-знахарки. Останавливало в последний миг соображение: идею подкидывали они же. Не однажды его посещала мысль покончить с мучением, выпрыгнув в окно, по-настоящему. «В сущности, для чего я все это терплю? – безответно спрашивал он себя. – И чем до сих пор жив?» Второй вопрос занимал настолько, что разгадывая его, Федор напрочь забывал о всех способах самоубийства.

К Новому году додумался до интересного: он жив еще благодаря тому, что не знает, какая сила удерживает его в этой жизни. В тот же день, синим снежным вечером, подсвеченным желтыми фонарями, все стало ясно.

Последний раз он был в церкви полгода назад. С тех пор как вернулся в Москву, даже мысли не возникало – зайти, постоять, вспомнить пережитое, соединиться с ней хоть так, в воображаемой молитве. Да и теперь никакой мысли не было. Остановился перед входом, стоял, слушал доносившееся пение. Потом его подхватило, словно ветром наподдало, и занесло вверх по лестнице. Там оставалось только открыть дверь, чтобы тем же ветром не стукнуло об нее лбом, и сдернуть с головы шапку.

Он попал в тепло горящих свечей и кадильного дыма. Осмотрелся, приткнулся возле иконы святого. Людей было много, но они не мешали. Постояв немного, попривыкнув, Федор сделал открытие.

Оказывается, и с давящей тяжестью на душе – всегдашней памятью о невидимом легионе – можно жить, потому что жива и другая память. Он вспомнил восхождение на Царь-гору, за несколько месяцев подзабывшееся. Перед глазами возник белый цветок с желтым глазом, тянущийся к небу среди снега и камня. Федор почувствовал остро саднящую боль в содранных ладонях, ощутил колючий холод в горле, увидел близкое, расписанное под гжель, небо. И тоска в сердце начала таять…

Через неделю он надел белую рубашку и крест на шею.

– Насовсем к нам или так, мимоходом, интерес утолить? – спросил старый священник.

Федор, не сразу проникший в смысл вопроса, замялся с ответом.

– А то есть такие – окрестятся, а потом не видно их, разве на Пасху зайдут, свечку запалят. Ровно зайцы безбилетные от контролера бегают.

– А мне бежать больше некуда.

На июнь была назначена защита диссертации. За полтора месяца до того Федор снял трубку трезвонившего телефона – оттуда вырвались бодрые вопли деда Филимона.

– Федька! Ядреный ты перец, до чего ж я по тебе соскучился. Как мать-отец? Когда к нам сюды опять нагрянешь? Бабка-то наша померла, схоронили на той неделе. Да, слышь, я ж теперь эксплантатор! Бизнес растет, ага, нанял себе двоих, на посылки, пущай бегают заместо меня. Ты-то как, не обженился? Я тебе чего звоню-то. Новость тут такая. Аглайка у нас сомлела. Дохтур приезжал, говорит, в город ее надо, на это… исследование, болезнь искать, значит. А девка ни в какую, лежит, таращится. Худущая, одни глаза остались, а от дохтура будь здоров отбивается. Не поеду, говорит, ни в какой город, там, говорит, помирать страшно. А как забудется, так бредить начинает, ага. Тетка ейная убивается, говорит, Аглайка в безрассудке все Федьку зовет, томится сильно. А как в себя придет, не помнит ничего. Ты б приехал, а? Девку спасать надо, загубит себя. Что ж это за любовь промеж вами такая бедовая приключилась, ох, не пойму, Федька. Ты в припадке укатил, Аглайка учудила тож…

Спустя сутки Федор сошел с трапа самолета в Барнауле. Еще через восемь часов стоял у двери Аглаиного дома. Забыв про звонок, тарабанил кулаком.

– Батюшки! – сперва напугалась, потом просветлела тетка.

Федор скинул с плеча сумку.

– Где она?

Тетка, сама мало не сомлевшая от наплыва чувств, показала на Аглаину комнату.

Задержавшись перед дверью, Федор хотел постучаться, но вдруг отдернул руку. Мысль, бежавшая за ним от самой Москвы, наконец настигла и впиявилась в мозг, впрыснув туда сомнение: что если опять прогонит? В бреду она могла любить его, а наяву… «Хотя бы увижу ее», – подумал Федор и открыл дверь.

Аглая лежала на постели, той самой, где прошлым летом лечила его от простуды. Из-под одеяла в самом деле выглядывали одни глаза, лица было не отличить по цвету от белой подушки.

– Ты… – глаза сделались еще больше, хотя это было уже невозможно.

– Я. Ты звала меня.

Она попыталась улыбнуться.

– И ты опять привел за собой хвост?

Федор перевел дух. Его не гнали. Это главное.

– Нет. Больше никаких хвостов.

– Мне уже лучше. Садись.

Она показала взглядом на табуретку у постели. Федор жадно глядел на ее исхудалое лицо.

– Что ты с собой сделала…

– Хорошо, что ты приехал. Я хочу… нет, я должна тебе…

– Ты ничего мне не должна, – спешно возразил он.

На лице у нее заблестели слезы, потекли к вискам.

– Прости меня. Я была…

И дальше пошло такое, от чего у Федора полезли на лоб глаза. Что она была ужасная дура, хуже самой глупой деревенской бабы. Что ее мало за это просто убить, а надо зажарить на медленном огне. Что из-за своей гордыни и непроходимой тупости она обидела такого хорошего человека, как он. Что он действительно не мог знать, чем все закончится там, в горах, и не хотел никому зла, наоборот, спасал ее, неблагодарную. Что все эти долгие месяцы она только о том и думала и в итоге вот. Результат, как говорится, налицо.

– Простишь?

– Дуреха ты и вправду. Я тебя простил еще до того, как нашел у себя это.

Федор положил ей на грудь золотой медальон.

Аглая просияла, похожая на полыхающую огнем щепку, выпростала из-под одеяла прозрачную руку, сжала заветный медальон.

– Спасибо. Ты настоящий…

– Кто?

– Просто – настоящий.

Федор качнул головой.

– А теперь и ты меня прости.

Аглая внимательно выслушала его, еле заметно двигая тонкими золотистыми бровями: что она была права и он действительно догадывался, когда вел тех двоих в горы. Что, наверное, он в самом деле хотел, чтобы все так кончилось, только не признавался себе – боялся. И что был страшно наказан за это. И какой он был недоумок, что разозлился на нее, когда она прогнала его.

– Оба мы хороши, – подытожила Аглая и взяла его за руку.

– Ну, со мной все ясно, – сказал Федор. – Но ты-то чего ради себя так мучила?

Она изобразила хитрую усмешку.

– Венчаться надо не с тем, кто полюбится, а с кем готов промучиться всю жизнь.

– Это что, – поразился он, – предложение руки и сердца?

– Оно самое.

Федор, вместо того чтобы обрадоваться, огорченно вздохнул.

– Все у нас с тобой не как у людей. Ну почему не я тебе делаю предложение, а ты мне?!

Возрожденную усть-чегенскую церковь освятили во имя Всех святых. Белокаменная краса с тремя куполами, вытянутыми в шпили, быстро прослыла окрестной достопримечательностью и собирала не только проезжих туристов. Русское население на сто верст вокруг, одичавшее от духовной бескормицы, вдруг потянулось к храму. Затепливало свечи, умилялось на иконные лики, с натугой извлекало из закромов застарелые грехи, охотно внимало красноречию отца Павла на проповедях. Вслед за тем дрогнуло туземное население: стариков, стращавших духами, не слушали, бегали смотреть на русского Бога, украдкой трогали распятие и повязывали, где можно, цветные ленточки.

Едва встав на ноги, Аглая отправилась к конюшне, битый час ласкалась с лошадьми, кормила сахаром, расчесывала гривы. Утомившись, позволила Федору отнести себя на руках домой – весу в ней было, как в котенке. На другой день он повел ее гулять к церкви. Уговорили отца Павла совершить обручальный обряд, для чего скрутили в кольца бесхозную проволоку. После обогнули церковь и остановились у могильного креста. Вокруг плиты густо вылезала из земли майская трава. Позолоченные буквы ярко горели на полуденном солнце.

Аглая вскрикнула. Взгляд Федора заметался, но ничего страшного поблизости не обреталось.

Она показала. В нескольких метрах от могилы тянулся к небу безобидный прутик с березовыми листьями юного салатного цвета.

– Этот кустик похож на привидение? – спросил Федор.

– Почти, – еле слышно прошептала она. – Он похож на белую березу.

Федор уставился на березу, пытаясь угадать в ней нечто большее, чем дерево.

– Прошлым летом ее здесь не было, – удивлялся он. – Когда успела вымахать?

Аглая вцепилась в его ладонь, сжала из всех своих хилых сил.

– Белая береза возвращается. Ты знаешь, что это такое?!

– Лучше скажи сама.

Она обмякла, оперлась на него и ответила:

– Чудо.