Царь нигилистов 4

Глава 16

— Боже упаси! — сказал Альфонский. — Ну, какой «Колокол»! Всего лишь «Телескоп».

— А, это где Чаадаев печатался? — спросил Саша.

— Да, — кивнул Витя.

— Ну, показывайте исторической место, — улыбнулся Саша. — А то Александр Иванович считает меня чуть не новым воплощением автора «Философических писем», а я в редакции никогда не был.

— А письма читали? — спросил Витя.

— Нет, только первое Никса пересказывал.

— Цесаревич? — переспросил Витя.

— Да. Прямо с цитатами. А ему пересказывал… не будем говорить кто.

— И что вы о них думаете? — спросил ректор.

— Там безусловно есть рациональное зерно: европейский путь — единственный для всех народов, все остальное — только нелепые отступления, а благоденствие Европы — следствие её верной дороги. Но некоторые вещи автор пишет исключительно, чтобы вызвать дискуссию. Например, о мрачной русской истории или отсутствии вклада России в мировую культуру.

— Надеждин его и опубликовал для оживления журнала, — заметил Альфонский, — а вовсе не потому, что был согласен с автором.

— О, да! Наши национальные юридические традиции, — усмехнулся Саша. — Принцип неожиданности уголовного преследования. Человек хотел повысить тираж и обнаружил свой журнал закрытым, а себя в Сибири.

— Но он должен был предполагать, чем все кончится! — возразил ректор.

— Не должен, — сказал Саша. — Во-первых, юриспруденция — это точная наука, где ничего не строится на предположениях. Нужны четкие правила игры. Допустим, нельзя трогать Бога и царствующего монарха. Ну, ок! Но все остальное-то можно.

Во-вторых, вот так и убивают инициативу. И принцип «как бы чего не вышло» становится условием выживания. А потом мы удивляемся, почему английская сталь лучшего качества, они умеют делать станки, а мы — не очень, наукам мы учимся у них, а не они у нас, да и торгуют они успешнее. Да просто не боятся!

— Что-то есть от Чаадаева, — заметил Витя.

— Много, не спорю, — кивнул Саша. — Тем не менее, считать Чаадаева моим вдохновителем есть некоторое преувеличение.

— А кого можно? — поинтересовался Витя.

— Джона Локка, — сказал Саша. — Мечтаю поставить его бюст в моей комнате.

— Читали? — спросил Альфонский.

— Каюсь, нет, — признался Саша. — Надо исправляться, конечно. Но премного наслышан.

Собственно, купленный в Перестройку, но так и не прочитанный темно-зеленый трехтомник Локка из серии «Философское наследие» так и остался там в будущем в библиотеке московской квартиры.

Саша почувствовал легкий укор совести.

— Вы читаете по-английски? — спросил Аркадий Алексеевич.

— Да, — кивнул Саша. — Хотя не идеально.

Вот! А мог бы на русском прочитать!

Тем временем они спустились на первый этаж, и Альфонский открыл дверь в одно из помещений.

— Это бывшая квартира издателя «Телескопа» Надеждина, — сказал ректор, — здесь и делали журнал.

Квартира была обставлена в стиле «Николаевский ампир». Подобные тяжелые кресла со сплошными деревянными спинками Саша видел в кабинете отца в Зимнем. В редакции, конечно, было поскромнее: минимум резьбы и без позолоты. Высокий книжный шкаф с толстыми томами, наверное, века восемнадцатого, широкое вольтеровское кресло с выдвижной подставкой для ног, большой диван, письменный стол и конторка для работы стоя.

Ректор открыл дверь в соседнюю комнату.

— А вот здесь жил Белинский, он тогда был еще студентом, но помогал редактировать журнал.

Комната было небольшой и обставлена еще скромнее: только кровать и конторка.

— Его тоже сослали?

— Его не было в Москве, он гостил в имении Бакуниных, но здесь был обыск, изъяли бумаги, но не нашли ничего компрометирующего, и больше не привлекали к этому делу.

— Бакуниных? — переспросил Саша. — Боже! Как тесен мир! Только недавно познакомился с его кузиной и проштудировал его «Исповедь».

— Она существует? — спросил Альфонский.

— Конечно, — улыбнулся Саша. — И местами великолепна. А местами ужасна и наивна одновременно. Сложная и противоречивая личность наш Михаил Александрович!

— Ужасна там, где Бакунин льстит государю, кается и просит пощады? — тихо спросил Витя.

— Ну, что вы! — сказал Саша. — Учитывая место, где он находился, это все совершенно простительно и понятно. Ужасна там, где автор верит в благотворность абсолютной власти и в то, что человечество можно загнать к счастью железной рукой.

Витя хмыкнул.

Альфонский покачал головой.

— России это иногда помогало, — заметил он. — Например, при Петре Великом.

— На короткой дистанции диктатура может, конечно, показывать великолепные результаты, — сказал Саша, — но потом неизбежно проигрывает демократии. Проблема в том, чтобы перейти от одного к другому. Михаил Александрович наивно надеется, что благородный народный диктатор, сделав все, что в его силах на благо прогресса, скажет: «Я устал, я ухожу». И вернет власть народу. Только автократ никогда так не скажет и не сделает, для этого надо быть либералом. Диктаторы сами не уходят.

Они покинули редакцию и пошли к выходу.

— На террасе у нас телескоп и метеорологические приборы, — сказал Витя. — Посмотрите?

— Конечно.

Там на колонне висел термометр с барометром, объединенные в один прибор, украшенной деревянной резьбой, рядом на столике стоял гигрометр и непонятная большая колба, заполненная некой жидкостью.

— Что это? — спросил Саша.

— Штормгласс Фицроя, — не без гордости ответил Витя.

— И как он работает?

— Там смесь нескольких веществ, — пояснил Альфонский. — Вода, спирт, камфора, индийская, селитра, нашатырь. Пока ясно и тепло, смесь чистая и прозрачная. Если погода облачная, она мутнеет, перед грозой появляются кристаллы, а к снегопаду — крупные кристаллические хлопья.

— И насколько точно? — поинтересовался Саша.

— Ну-у, — протянул Витя, — иногда работает.

— А на сколько дней вперед можно сделать прогноз?

— На сегодня-завтра, — сказал ректор.

— Можно и больше, — добавил Витя, — но нужны данные с нескольких метеостанций. Во время Крымской войны, в ноябре 1854-го, буря разбила 60 британских и французских кораблей. Тогда директор Парижской обсерватории обратился с просьбой к европейским ученым прислать ему сводки погоды за два дня перед бурей и два дня после. В итоге выяснилось, что ураган можно было предсказать заранее. И французы создали сеть метеорологических станций с обменом сведениями по телеграфу.

— А у нас первая метеорологическая станция появилась еще при Петре Первом, при Академии наук, — добавил Альфонский, — а при государе Николае Павловиче под руководством академика Адольфа Купфера стали публиковать брошюры с прогнозами.

— И уже десять лет у нас наблюдает за погодой Главная физическая лаборатория, — сказал ректор. — И второй год обмениваемся данными с французами.

— А на крыше у нас анемометр, — похвастался Витя.

Чтобы увидеть анемометр пришлось спуститься с террасы во двор. На крыше лениво поворачивался флюгер с четырьмя полусферами.

— Измеряет скорость и направление ветра, — пояснил Альфонский.

На террасе стоял телескоп. Довольно длинный, метра полтора. На деревянной треноге и с металлическим диском, подвешенным к объективу на цепочке. Саша предположил, что это противовес.

— Удастся вечером увидеть что-то интересное? — спросил он.

Витя кивнул.

— Должно быть ясно. Судя по штормглассу.

Потом пошли смотреть университет. Там, в будущем, в старом здании оставался только Институт стран Азии и Африки и факультеты журналистики, психологии и искусств, а юрфак располагался на Воробьевых горах, так что в здании на Моховой Саша был всего пару раз на каких-то мероприятиях.

Главный корпус, Аудиторный, библиотека…

Последняя полностью сгорела в 1812. Из 20 тысяч томов осталось 63, которые смогли вывести в Нижний Новгород.

Круглая, под куполом с высокими двойными окнами, с бесконечными шкафами книг по периметру.

Да, фонды восстановлены и удвоены.

Длинные дубовые столы с канделябрами. Белые стеариновые свечи. Саша смутно помнил, что в его время здесь были настольные лампы.

Классические барельефы, лестница с балюстрадой и тонкими розовыми колоннами в Главном корпусе. Большой зал с роскошной росписью потолка.

Сашу часто узнавали и почтительно кланялись, а он кивал и отвечал улыбкой.

Аудитории с длинными лавками, но амфитеатром только одна — физическая. Остальные плоские, как школьные классы. Зато с балконом, как в театре.

Саша сел за парту.

— Устали, Ваше Высочество? — спросил Альфонский.

— Нисколько, ещё пол-Москвы пройду. Герцен писал, что мечтает увидеть цесаревича на лавках московского университета. И вот меня уже можно тут наблюдать. Осталось затащить Никсу.

— Вам у нас нравится?

— Очень, — улыбнулся Саша. — Только пол надо поднять, а то с задних парт, наверное, плохо видно доску.

— Это довольно сложно, — заметил Альфонский.

— Да, ладно. Понимаю, что не до того. Зато пилястры, лепнина, романские окна, много света. В общем, здорово. Хотя и жестковато. Плохо, что табаком воняет.

— Курить запрещено, за курение карцер, — попытался оправдался ректор.

— Карцер, видимо, не панацея, — заметил Саша. — Мне кажется, штрафы эффективнее.

— Они и так многие без гроша в кармане.

— Есть на табак — значит, не без гроша. И, наверное, должна быть курилка, на первое время, даже дедушка это позволял. А то они взвоют, с наркотика просто так не слезешь. Но, чтобы в коридорах, аудиториях и столовой не курили. Кстати, а где у вас столовая?

— Можно поужинать у меня.

— Не в том дело, — усмехнулся Саша. — Просто хочу посмотреть на столовую.

— Хорошо, — вздохнул Альфонский.

Столовая располагалось на первом этаже главного корпуса и представляла собой великолепное помещение в классическом стиле. Роспись стен с завитками, вазами и портретом Ломоносова, сводчатый потолок с плафоном: голубое небо с нежными облаками; хрустальные люстры, тяжелые плюшевые шторы и жатый шелк занавесок между ними. Наборный паркет с многолучевой звездой в центре зала.

В общем, дворец науки.

Саша с ректором и его сыном сели за длинный стол, покрытой белой скатертью. И на кухне всполошился буфетчик и забегали слуги.

Что-то очень они забегали…

В столовой были посетители.

Рядом с Сашиным столом тут же выстроилась небольшая очередь желающих представиться.

Первым оказался студент лет двадцати, стройный, с тонкими чертами лица и высоким лбом.

— Мамонтов Анатолий, Ваше Императорское Высочество, — назвался он, — Физико-математический факультет, естественное отделение.

— Вы не родственник купца Мамонтова? — поинтересовался Саша.

— Я его сын, — улыбнулся Анатолий.

— Счастлив познакомиться, — сказал Саша. — Перебирайтесь к нам.

И он величественным (как ему показалось) жестом указал на место напротив.

Мамонтов радостно послушался.

— Александр Столетов, — представился следующий.

— Физический факультет, — предположил Саша.

— Физико-математический, — кивнул Столетов, — но изучаю физику.

— И обязательно прославитесь, — пообещал Саша. — Садитесь с нами.

Столетов покосился на соседний стол.

— У меня там чай, — сказал он.

— Приносите.

Будущий исследователь фотоэффекта перетащил стакан с бедно-желтым чаем и булочку такого же окраса.

И расположился рядом с сыном миллионера Мамонтова.

Следующим был юноша, которого Саша уже запомнил по встрече на вокзале.

— Владислав Завадский, — представился он, — Юридический факультет.

— Рад познакомиться с моим политическим оппонентом, — сказал Саша. — Присоединяйтесь к нам, подискутируем.

Это был тот самый юный юрист, что критиковал Сашину конституцию.

Владислав подхватил такой же непрезентабельный чай и чахлую булочку с соседнего стола и сел напротив.

После Завадского были еще двое студентов, имен которых Саша не знал и не запомнил, но все равно, чтобы не обидеть, пригласил к своему столу.

Зато подошел студент, чью фамилию Саша помнил из истории адвокатуры.

— Александр Пассовер, — представился будущий конкурент и коллега Плевако.

— Юридический? — улыбнулся Саша.

— Да, — кивнул Александр. — Как вы всё угадываете?

— Ну, пророк я или не пророк! Садитесь с нами, Александр Яковлевич.

Внешностью Пассовер обладал библейской: тонкий нос, копна черных вьющихся волос, карие глаза и намечающиеся над пухлой верхней губой черные усики.

Он, кажется, несколько удивился обращению по неназванному отчеству, но присоединился к компании.

Последним, чьё имя было Саше смутно знакомо, оказался молодой человек прямо противоположной, совершенно славянской, почти мужицкой наружности.

— Павел Потехин, — представился он, — Юридический факультет.

И Саша пригласил и его.

Вскоре свободные места кончились, и студенты начали заимствовать стулья у соседних столов и располагаться в два ряда.

Наконец, Саше тоже принесли чай и булочку.

Только чай был густого красноватого оттенка, а булочка большой, пышненькой и с коричневой корочкой наверху. И при этом божественно пахла.

Саша взглянул на ужин Завадского.

— Ещё не трогали, Владислав? — спросил он.

— Не-ет.

— Я тоже. А давайте поменяемся?

— Хорошо.

И жидкий чай вида «ослиная моча» перекочевал к Саше в сопровождении, как оказалось, совершенно твердой булочки, а красный чай и сдоба Саши достались Завадскому.

А краем глаза Саша заметил, что Альфонский бледнеет.

— Какой-то у вас чай не отсюда, Ваше Высочество, — заметил Владислав, — и булка тоже.

— Не бывает такого, да? — поинтересовался Саша.

— Никогда, — сказал Завадский.

Столетов усмехнулся и кивнул.

— Это точно!

Свой худосочный ужин он уже уничтожил. Вместе с жидким чаем.

— А на вкус? — спросил Саша.

Владислав надкусил булочку и отпил чая.

— По-моему, это из соседнего трактира, — предположил он.

— Ну, и я попробую, — усмехнулся Саша.

И отпил бывший чай Завадского.

Поморщился.

— Производная десятая, я думаю, — заметил он, — вот Столетов, как физик, меня поймет.

Столетов хмыкнул.

— По-моему, уже равна нулю, — предположил он.

— Да, экстремум, — сказал Саша.

И откусил булочку. Зачерствела она, видимо, дня три назад.

— Зато этим предметом можно забивать гвозди, — заметил он. — Господа! Среди вас три юриста. Не подскажите мне, на каком этапе чай полностью вырождается в слабо окрашенный кипяток, а булка приобретает гранитные свойства? Иначе говоря, кого именно мне попросить папа́ за это повесить?

— А как же отмена смертной казни? — поинтересовался Пассовер.

— Я фигурально выражаюсь, — сказал Саша. — Хорошо, немного снизим риторику. Кого мне попросить папа́ отдать за это под суд? Каторга тоже не очень приятная штука.

— Буфетчик — вор, — сказал Завадский.

— Не думаю, что это полный и исчерпывающий ответ на вопрос, — возразил Саша. — Если тот, кто над буфетчиком, не вор, почему сей буфетчик до сих пор не просит милостыню на паперти Елоховского?

— Над буфетчиком — эконом, — сказал Мамонтов.

— Именно, — подтвердил Столетов. — Казеннокоштные студенты его побить мечтают.

— А над ним кто? — спросил Саша.

— Правление университета, — просветил Завадский.

— А кто возглавляет правление?

Повисло молчание.

— Ректор возглавляет правление, — тихо сказал Альфонский. — Мы разберемся, Ваше Императорское Высочество.

— Ректор заведует учебной частью, — вступился Витя, — все расходы контролирует попечитель учебного округа.

Саша перевел взгляд на Пассовера и потом — на Завадского.

Первый промолчал.

— Университетской казной заведует правление, — сказал Завадский. — Ключ у ректора. Они же заключают договоры и подряды.

— Ключ у ректора, да, — подтвердил Витя. — Но ещё нужны печати двух членов правления и казначея. Деньги можно взять только во время заседания правления под роспись в шнуровой книге.

— Прошнурованной? — переспросил Саша.

Витя кивнул.

— Да.

— Вы думаете это гарантия? — усмехнулся Саша.

— Контракты действительно утверждает попечитель, — вмешался Пассовер.

— А кто сейчас попечитель? — спросил Саша.

— Николай Васильевич Исаков, — сказал ректор.

— Не знаю такого ученого, — заметил Саша. — Чем он знаменит?

— А он не ученый, — усмехнулся Завадский, — он генерал от инфантерии.

— Интересно, — хмыкнул Саша. — А почему управляет учебным округом?

Снова повисла неприятная тишина.

— Что с ним не так? — поинтересовался Саша.