Центр

XXIV

Вот так Людочка тогда пыталась приручить его по-хорошему. И что из этого выходило. То же самое, то есть ничего не выходило, в конце концов, и из попыток по-плохому. Однажды даже и серьезную пробу сил устроила. И выиграла. Полностью и безоговорочно. А Карданов не проиграл. Опять ухитрился не заметить. В природе, конечно, так не бывает. В спорте тоже. Нигде не бывает. А с Кардановым было.

И дело-то ведь нешуточное: с коллективом его развела, резче даже: противопоставила. Тут — мы, а там — он.

Карданов сам, конечно, тогда в петлю полез. Сейчас не упомнишь, с чего тогда началось. Кажется, оставалось десять минут до начала урока, из радиоузла на втором этаже еще долетала не вырубленная, патентованная на всю жизнь радость: «Мальчишки-девчонки, девчонки-мальчишки, мы учимся вместе, друзья. Всегда у нас весело в классе. Да здравствует дружба — Ур-ра!» Мальчишки и девчонки вбегали один за другим в класс и, как сговорились, тоже почему-то с радостью — наверное, все-таки весна: на такое солнце глядя, и на эшафот пойдешь, жизнерадостно щурясь, — без запинки, как вызубренное, выкрикивали: «Ой, ничего не знаю!»

И вот у кого-то первого родилось: «Уйти, что ли? Может, не заметит?»

И кристалл тут же начал расти. В перенасыщенном растворе радости, не умещавшейся в классе, световыми золотисто-синими волнами смывающей все за порогом и окнами. И оформилось в две минуты буквально: в Повторном идет французская комедия. То ли с Бурвилем, то ли с Фернанделем. «Ну помнишь, с таким еще… — Ну да, да. Обхохочешься. Блеск». Десятка сколотилась сразу: идти в Повторный. Немедленно. Те, кто решился, из первой десятки, уже сгрудились у дверей. До этого момента ни Люда, ни Виктор участия в событиях не принимали. Витя, как ни в чем не бывало, сидел за партой, перелистывал общую тетрадь, в общем-то спокойно, как мудрый дедусь, улыбаясь на расшалившихся, неразумных внуков своих.

А неразумные внуки буквально в минуту — и не уследит никто, даже они сами, — освобождались от всяких уже остатков разумности. Последнее, что выкрикнули:

— Всем, всем идти.

— Алексеич зайдет, а в классе никого. Представляете?

Возможность попасть в кино, неготовность к опросу — это как-то даже и отошло, а мгновенно все уцепились, что здесь и грандиозная шутка, розыгрыш, и даже самые рассудительные почему-то сразу загорелись, ухватились за нее, за картинку эту:

— Он входит, а в классе — никого. Умора! Осуществить, и немедленно! Не бредом дикарей необузданных, как еще пять минут назад показалось бы, а просто как последняя земная мудрость, как самая веселая вещь на свете принялась эта идея и прошла в массы. В конце концов вылилось во всеобщее и уже грозновато-организованное:

— Всем, всем идти. Всех не накажут.

На тех, кто еще сидел за партами, не поспевающих за развитием событий, уже поглядывали нетерпеливо.

А Витя продолжал сидеть, как и сидел. Дедусь на завалинке.

— Да я не пойду, — спокойно сказал, как бы и не понимая, из-за чего шум да гром происходит.

— Как не пойдешь?

— А почему я должен идти?

— Всем, так всем. Чего выставляешься?

Карданов моментом раньше одинаково готов был как встать и слинять со всеми, так и остаться. Но тут завелся. Бесцеремонность задела. Веселость общая за эти минуты еще не охватила его. А тут обступили и начали давить, горланить как о деле решенном. Все решили. Вот пусть все и идут. И это все в доли секунды пронеслось у него, а он уже чувствовал, что здесь пропасть перед ним неожиданная, шагу назад не сделать, оборвалось все внутри и заледенело. Уже нерассуждающе. Упрямство первобытное скулы свело.

— Я остаюсь. А каждый — как хочет.

— Да не каждый, а в с е. Понимаешь? В с е решили. Ты что же, плюешь на в с е х? — Это уже Людочка. Но все равно. Если бы не она, то другой бы кто. — Ты что, на коллектив плюешь? Всех, значит, в учительскую поволокут, а ты что, чистенький хочешь остаться?

— В кино опоздаете, — язвил, а не заигрывал, не улещивал Витя.

А дальше все разыгралось — надо бы хуже для Виктора, да некуда.

Вишь ты, идейным заделался. «Я настроен заниматься математикой». Так и лепит. В общем, удар в спину, да и только.

…Какой-то момент вся затея могла сорваться. Те, что примкнули просто потому, что как же не примкнуть, сильно уже колебались, не разбрестись ли втихаря по своим местам, уцепившись за какой-нибудь повод. Речь-то все-таки шла не просто о прогуле, а о срыве урока. Так ведь в случае чего это формулировалось бы.

А с другой стороны, выглядело бы теперь так: Карданов не захотел, и все лопнуло. И потянулись на выход, многие, правда, уже без прежней веселости, а некоторые совсем уж, как на убой, втянув плечи, предчувствуя последствия и про себя уже изумляясь, как это они оказались втянутыми по ничтожному, невесть как и возникшему поводу. Но потянулись, и в полминуты класс опустел.

И вот для тех, кто не понял, что с и е есть еще один вызов, дальнейшее надругательство над лучшими чувствами коллектива, — вот по этому поводу — это когда отгремели уже оргпоследствия, — веско и многократно выступала перед массами Людмила.

Вот так она пыталась и по-плохому. С расчетцем нехитрым: отсечь от коллектива, блокировать. А в одиночку общительнейший Виктор Трофимович, балагур и остряк, в мизантропии угрюмой вроде бы не замеченный, долго ли протянет? А вырваться к людям, мосты навести — через кого? К ней же и обратится.

Но опять вышло — по-пустому старалась. Карданов на следующий день после группового побега, в котором он не участвовал, в школу не пришел. Позвонил Гончару и попросил его передать, что свалился с ангиной ядреной. Гончар о звонке этом спокойно так оповестил кое-кого из интересующихся, и показалось всем, что и интереса тут особенного быть никакого не может.

Однако ж интерес все-таки оказался. Людочка начала сама и как бы вполголоса, ну а ее камарилья подхватила и в открытую уже забубнила, что какая там ангина. Испугался он — вот и весь сказ. Струсил. Вот и сидит дома, носа не кажет, чтобы от гнева народного не пострадать часом.

А на третий день посетила Витю Таня Грановская. По линии комсомола. Так она сразу и сообщила ему, как только вошла, и подошла к постели, и присела, как в хороших романах пишется, у изголовья больного, а Витина мама оставила их наедине.

— Скажу им, что ты болен и что у тебя высокая температура, — сказала Грановская.

— Не поверят, Людочка тебя переговорит, — возразил Карданов, демонстрируя тем самым, что и при температуре под сорок разум не спешил покинуть его.

— А если я… заражусь от тебя?

— Да как заразишься? У меня и чих пропал. Вот лежу и лежу. У меня какая-то блуждающая температура.

И тогда Танечка — вполне неожиданно для себя, для Вити, для всей общественности (отсутствующей), а в общем-то легко и мгновенно склонилась над изголовьем больного и… поцеловала его.

А потом, видимо, чтобы у больного не слишком кружилась голова, строго и назидательно разъяснила:

— Я не одобряю твоего поведения. Но я за справедливость. Ты болен, а они говорят, что ты струсил. Но теперь я им докажу.

И точно: доказала. Аденовирусная инфекция, видя такую преданность юной красавицы делу справедливости, перелетела-таки неслышно от его к ее организму. И когда на следующий день Грановская пришла в школу, то доказательства заболевания Карданова уже цвели ярко на ее взявшемся температурой личике.

— Лежит. Наверное, от него и заразилась, — обескураживающе просто доложила она коллективу, а с третьего урока уже и отпустили ее домой. Пришлось коллективу разговорчики о кардановской трусости свернуть. И вся история получила кристально ясное завершение, за исключением разве способа, которым настырные вирусы попали от одного из ее участников к другому.

Но в конце концов Людочка и к Карданову приноровилась все-таки относиться как к данности. К факту, дальнейшим пробам на зуб не подлежащему. Приучилась просто сосуществовать, принимать во внимание. Но и только. Благо и он в ее деятельность, в дела по опеке над душами неопытными не вникал. Грубого вторжения на территории, ею облюбованные, не предпринимал.