Центр

XXXIX

…Утром к ней заскочила свежая, как стандартный розан, Олечка Свентицкая. Карданов уже проснулся, но еще не встал, лежал поперек комнаты на подушках от дивана-кровати, стащенных на пол, поеживаясь, натягивая на себя плед, так что наружу высовывался нос, а с другого конца торчали ноги в носках. Надя на кухне налаживала завтрак. Девочки деликатно прикрыли дверь в комнату, и Виктор встал со своего самодельного лежбища и прошел в ванную.

— Почти до утра проговорили, — позевывая и совершенно умиротворенно объясняла Надя, разбивая очередное яйцо над сковородкой. — Потом уж он совсем клевать стал, ну я ему там прямо и постелила.

Оля, слыша, что Карданов прошел в ванную, приоткрыла дверь в комнату и взглянула на неубранный после званого ужина стол, на графинчик, наполненный на три четверти.

— Да он и не пил, пригубил только, — сказала Надя.

«Переговорил, значит, — подумала о Карданове Оля. — Надьку, впрочем, переговорить нетрудно, но чтобы кто в тет-а-тет перед ней устоял?.. Или уж он что́, не чувствует ничего? Непохоже вроде бы…»

— Я у тебя Виктора Трофимовича забираю, — сказала она Надежде. — Я его на одну квартиру привести обещала.

— Кому обещала? — спросил Виктор.

— Тарелочникам, — бойко ответила Свентицкая. — Поклонники НЛО — неопознанных летающих объектов. Всего на часик, — обратилась она снова к Наде. — Мне хочется посмотреть, как Виктор Трофимович там одного деятеля срежет. У него дома картотека — несколько сот фотографий, — и с собой всегда один-два альбома таскает. И летающие тарелки, и блюдца, и что угодно.

— А чайных сервизов у него нет? — спросил Карданов, с признательностью кивнув Наде, которая поставила перед ним тарелку с горкой бутербродов.

— Может, и есть. На этих фотографиях все равно ничего не разберешь. То ли шляпа, то ли облако.

— Тогда пойдем. Наденька, я через час позвоню. Шляпа — это всегда красиво. Надо взглянуть. Вдруг под ней еще и голова чья-нибудь?

Идти пришлось недалеко. Пересекли под Пушкинской площадью улицу Горького и, не доходя до нового здания МХАТа, зашли во двор, соединяющий Тверской и Гнездниковский. Этажей в этом доме, по современным понятиям, было не так чтобы и много, десять, но каждый этаж — в полтора современных, и лифт поднимался плавно и долго, не спеша и как-то по-домашнему возносился. Оля стояла лицом к лицу с Кардановым, не стесняясь, разглядывала его, он чувствовал себя в форме, вдвое против обычного укороченный сон привел его в состояние обостренной восприимчивости и творческой собранности.

«Куда это мы возносимся? — подумал Карданов. — Так мы залетим за облака, а там ветер, и придется держаться за руки, но зато солнечно, в солнечный осенний день уплывать вверх над городом — в этом что-то есть, и может быть, даже что-то окончательное, очень скоро станут видны поля за окружной автострадой, и если бы я обнял ее сейчас за талию, не исключено, что она согласилась бы стать моей женой. Отличная девочка, но мы с ней не встречались в Ивано-Франковске, какой высокий город Москва, осенью он становится еще выше, и даже колокольня Ивана Великого — как деревенская церквушка на косогоре, пригретом солнцепеком. Почему они отказываются идти замуж: Оля — за Диму Хмылова, Наталья — за Кюрлениса, Танечка Грановская — за Гончарова? Быть может, все они хотят однажды подняться на таком вот лифте под облака и испытать, крепко ли держат их за руку, когда кабину подхватит антициклон, безумный розыгрыш телевизионных предсказателей погоды? В каком же сне мы уплываем вверх? Однажды меня пригласили на день рождения к одной девочке, в шестом, что ли, классе, она даже и не в нашей школе училась, а в музыкальной, да, в музыкальной школе, которая плавно, как этот вот лифт под небеса, переходила в училище имени Гнесиных, и, кажется, мы поднимались тогда всего-навсего на четвертый этаж, но как мучительно медленно и празднично это происходило, и сколько за это время успело всего случиться, за всю, жизнь не перевспоминаешь, и как мы теперь все выдохлись, бегая там, внизу, по горизонтали, когда надо только так, поскрипывая лакированным деревом панелей, и только вверх».

— Георгий, — сказал председатель «собрания», протягивая Карданову руку, состав собрания подобрался в основном молодежный, несколько востроносеньких девиц, напоминающих Вику Гангардт, правда, помоложе, двое ребятишек лет под тридцать, напоминающих Петера и Вячеслава, имелся и один отставной деятель в возрасте, напоминающий, что всегда были и есть такие деятели, у которых на лице написано, что они отставные. Свентицкая вмиг упорхнула с хозяйкой квартиры в другую комнату, и Виктор недоумевал, почему она упорхнула, если хотела посмаковать, как он срежет Георгия.

Георгия, видно, среза́ли не раз, но от него не убавилось, очень уж здоровым он выглядел в ковбойке с закатанными рукавами, пиджак висел тут же, на стуле, а на столе, около стула с пиджаком, видно, те самые альбомы с фотографиями летающих тарелок, Георгий сразу усадил Карданова за эти альбомы, он был вовсе не прочь, чтобы его среза́ли лишний раз, вернее, чтобы вновь и вновь находились люди, которые считали бы это сто́ящим занятием.

— Вот смотрите, — перелистнул он перед Виктором пухлое досье, — здесь выдержки из «Голубой книги».

— Эти работы, кажется, проводились по заказу ВВС США? — спросил Карданов, который уже лет десять не интересовался отчетами о работах разных групп по изучению НЛО и сейчас довольно туманно припоминал, кто именно осуществлял проект «Голубая книга».

— Частично так, — с важностью подтвердил Георгий. — Да вот, вы полюбопытствуйте, наиболее поразительные свидетельства очевидцев.

Они вместе склонились над досье, и Карданов, следуя движению по строчкам мощного ногтя Георгия, прочел: «Вдруг мы с женой увидели на небе ярко-белый светящийся предмет, приближающийся к нам с северо-запада… Внезапно предмет завис в воздухе и какое-то время раскачивался подобно гребной шлюпке в бурном море».

«Когда огни зажглись в четвертый раз, излучаемый тарелкой свет превратился из белого в яркий желтовато-оранжево-красный».

«Нашим взорам предстала ошеломляющая картина: какой-то объект с более интенсивным красным цветом, чем у планеты Марс, описывал в воздухе гигантские круги».

«Впереди, в 15 градусах к востоку от курса, я вижу светящийся объект. Он излучает слепящий свет».

«Это был светящийся предмет, который с невероятней скоростью несся по пологой траектории и постепенно окрашивался в красный цвет».

Ноготь Георгия двигался дальше, но это уже ничего не меняло. Не добавляло ничего нового. Менялись цвет или интенсивность свечения, звук — от жужжания, писка, грохота до полного безмолвия, с которым перемещался объект, упоминались разные формы — тарелка, шар, диск, сигара, но неизменным оставалось одно, что давно уже заподозрил Карданов во всей этой, сравнительно с темпами нашей жизни, уже стародавней истории: полное отсутствие содержания.

— Что скажете? — выпрямился наконец и отошел от стола Георгий, заметив, что Карданов уже не следит за движением его ногтя по строчкам.

— А надо? — спросил нерешительно Карданов.

— Так вы верите этому или нет? Это же явные свидетельства очевидцев, — решительно вопросила одна из востроносеньких.

— Недвусмысленные, — опять с важностью изрек Георгий.

— И заметьте, — добавил отставной деятель, — эти люди не алкоголики, ранее в склонности к вранью и мистификациям не замеченные.

— Ну а что здесь обсуждать-то? Чему я тут должен верить или не верить? — Карданов все еще надеялся, что удастся избежать худшего, то есть подробного объяснения.

— То есть как это? — не выдержал один из молодых людей. — Вот меня, например, зовут Борис. Вы этому верите или нет?

— Вполне.

— Но это факт, так сказать, частного значения. А это, — Борис указал на досье и альбомы на столе, — факты всемирно-исторического значения. Одиноки ли мы во Вселенной или нет — это же грандиозно. Как же вы говорите, что нечего обсуждать?

— Ну раз уж речь зашла о з н а ч е н и и, давайте разбираться. На мой взгляд, все эти сообщения о летающих тарелках не имеют не то что всемирно-исторического, но и вообще ровным счетом никакого значения.

— Позвольте, — произнеся это, отставной деятель подмигнул Георгию, как бы призывая того вмешаться и разоблачить фокус, который тут перед ними разыгрывался.

— Не мне вам говорить, — продолжал Карданов, — что расследование большинства подобных сообщений привело к идентификации неопознанных объектов с различного рода природными явлениями: необычным облаком, шаровой молнией, а то и просто оптической иллюзией. Неидентифицированными в любой крупной подборке подобных случаев остаются всегда только несколько процентов.

— Пусть так, — промолвил наконец Георгий. — Но вы же сами признаете, что остаются несколько процентов. Как с ними?

— Это же чудо, — почему-то заламывая руки, проговорила одна из девиц. — Настоящее чудо.

— Настоящее чудо, — набрал наконец обороты Карданов, — это когда Моцарт в пять лет пишет симфонию. Или когда юноша Галуа за одну ночь перед смертью, находясь в одиночной камере, набрасывает основы теории групп, без которой не было бы всей современной алгебры. Или когда издатели Полного собрания сочинений академика Эйлера трудятся десятки лет, выпускают десятки огромных томов, но в конце концов отступаются и не могут довести дело до конца. Вот это чудо, когда один человек успевает за свою жизнь сделать столько, что сотни ученых не могут даже полностью обработать этого и привести в систему. Чудо, когда один Аристотель закладывает основы десяти новых наук. Или когда Михайло Васильевич Ломоносов, к двадцати годам лишь объявившийся в сфере умственной деятельности, успевает в дальнейшем основать и Российский университет и русскую поэзию. Всего-навсего. Ну и, наконец, почти чудо, когда штангист поднимает над головой два с половиной центнера, а шахматист дает сеанс одновременной игры вслепую на многих досках. То есть держит в уме десятки одновременно разыгрываемых партий.

— Позвольте, вы, кажется, не о том, — с некоторой робостью, неожиданной в мощном мужчине, заметил Георгий. — Вернемся к летающим тарелкам. Есть они или нет?

— Или они есть, или их нет, — ответил поспешно Карданов, который заметил, что Борис и его приятель, кажется, начинают его понимать. — Во всей этой проблеме поражает прежде всего крайняя бедность содержания. Совершенно несоразмерного с богатством ваших эмоций по этому поводу. О чем все-таки конкретно идет речь? Что-то прожужжало, просвистело, какое-то н е ч т о, имеющее элементарные, хорошо знакомые нам формы эллипса, тарелки, сигары и так далее. То оно горит синим пламенем, то светится, как неоновые лампы, то зависает, то качается и исчезает за соседними холмами. Все эти комбинации цвета, формы и звука — это и есть все, абсолютно все, что имеется во всех этих сообщениях. И больше — ничего. Где же здесь содержание? Что нового или интересного можно отсюда узнать? Что хотя бы просто значительного? А нет содержания — нет и предмета для разговора.

— Но сам факт… — по-прежнему важно, но уже без особого энтузиазма выговорил Георгий.

— В том-то и дело, что вы зациклились на квазипроблеме: есть они или нет, эти самые НЛО. Но позвольте напомнить, что в диалектической логике категория бытия — самая абстрактная, а потому и самая бедная содержанием. Вместо того чтобы длить бесконечные споры о том, есть они или их нет, давайте допустим, что они есть. Но сразу возникает вопрос: а что же именно есть? А вот что: н е ч т о светящееся, жужжащее и в конце концов исчезающее за ближайшими холмами. Не правда ли, содержательно? Повторяю: проблема не в том, есть они или нет, а в том, что это неинтересно. Это — б е с с о д е р ж а т е л ь н о. Если бы, наблюдая НЛО, вы открыли новые законы природы, если бы, допустим, с летающей тарелки к нам доставили цветной телевизор или лазер до того, как они были сделаны у нас, на Земле, или из-за облаков к нам донеслись бы звуки грандиозной по совершенству и смелости симфонии, или хоть что-нибудь в этом же роде: формула, мелодия, стих, что угодно, — о, тогда да, тогда ваши НЛО заслуживали бы всяческого внимания и исследования. А так, что же… просвистело, засветилось, сманеврировало… Скучно. Пусть уж себе маневрирует. Чайка вон за кормой корабля будь здоров маневрирует: на лету корки хватает. Никакими дифференциальными уравнениями не опишешь.

— Виктор Трофимович, — тоном не конфронтации, но консультации спросил Борис, — не слишком ли вы утилитарны?

— Вот именно, — не преминула вставить девица, — совершеннейшая заземленность. Полное отсутствие фантазии и воображения.

— Все-таки, Виктор Трофимович, — продолжал Борис, никак не реагируя на последнюю реплику, — перед нами непонятное явление. Не есть ли первая задача науки всеми силами исследовать всякое такое явление и постараться его объяснить?

— Да кто вам это сказал, Борис? — искренне удивился Карданов. — Неужели так-таки всякое? Да еще к тому же всеми силами? Вот, вы знаете, в газетах промелькнуло такое сообщение: в Италии одна супружеская пара поменяла место жительства. Причем перебрались они достаточно далеко, километров за пятьсот. Добирались с пересадками, используя поезд и автобусы. А кошку оставили там, откуда уехали. Ну просто решили не брать на новое место. Так вот, эта кошка самостоятельно преодолела пятьсот километров и, что самое невероятное, разыскала их по новому адресу. Как она это сделала? А бог ее знает. Птицы, ну те находят путь вроде бы по солнцу, ориентируются по магнитным полям и тому подобное. Да при этом они же возвращаются на место, где уже побывали. Хотя и насчет птиц в деталях не то что нет полной ясности, а чуть ли не сплошная темна вода во облацех. Ну а эта кошка? По запаху — исключено. Там одних шоссейных дорог ей десятки пришлось пересечь. Тогда как же? Чудо это или нет? Во всяком случае, в ранг таинственных или, скажем скромнее, необъяснимых случаев эта история явно попадает. Но я что-то не слышал, чтобы создавались специальные общества или комитеты по изучению этой кошки и ее путешествия. Не составляются почему-то по этому случаю и разные «голубые книги» и тому подобные пухлые отчеты. Не доросла все-таки эта бедная кошечка, сколь бы чудесными способностями она ни обладала, до того, чтобы человечество ради нее забросило все свои дела и принялось изучать ее. А к слову будь сказано, все ваши существующие или несуществующие летающие тарелки куда скучнее и бессодержательнее этой кошачьей «одиссеи».

— Оля, — спросил Карданов, — почему ты меня держала сегодня около себя столько времени?

— А ты мне нравишься, — ответила Свентицкая, идя настолько вплотную к Виктору, что он то и дело чувствовал весомость ее слов.

— Но почему именно сегодня и именно, — он посмотрел на часы, — до трех часов дня?

— Если бы позвонил, как и обещал, через час Наде, то скорее всего снова поехал бы к ней. А к ней сегодня утром должен был заявиться Алеша, неудавшийся муж. Он только что отсидел три года за драку, ездил к родителям в Астрахань, а теперь двое суток уже живет в гостинице, приехал за женой, она ему пока никто, но, может быть, он своего и добьется.

— И от чего это зависит?

— А ты не знаешь, от чего это обычно зависит? Сколько раз ей удастся отказаться. Если до трех раз, так это ничего, он в четвертый раз все-таки посадит ее в поезд и доставит в Астрахань. Во всяком случае, у них сегодня решительный разговор. А тебе чего там делать? Алеша, он ведь двумя пальцами тебя на люстру подвесит, вот и будешь оттуда наблюдать, как они мебелями начнут друг в друга швырять. Еще и заденут… комодом каким-нибудь.

— А тебе все равно, как у них там выйдет? Или, наоборот, ты за нее решила, что лучше меня изолировать?

— Витенька, твоя Надежда выходит замуж. Понимаешь? Иногда случается такой вот расклад. А если бы она вышла за тебя, что бы вышло?

— А что бы вышло?

— Ты бы ей помог с учебой. Знаешь, надоест стоять на улице за лотком, хочется или экономистом или товароведом стать, в общем заиметь какой-нибудь диплом, не шибко оторванный от жизни. В своей же сфере или близко к ней. А чего? Годы-то не упущены.

— Как помочь? За учебниками, что ли, вместе сидеть?

— Зачем? Ты был бы рядом — в этом и помощь. Направлял бы, так сказать, и руководил. Ей ведь важно укрепиться в этом решении. И не на неделю, а на годы. Вот ты бы и укрепил. Авторитет знания — вот ты его бы и олицетворял. На эту роль, можно считать, ты подходишь идеально. А ей как раз на ближайшие годы нужна двойная нагрузка, а то больно много сил накопила. Так бы и вышло: на работе — работа и учеба, дома — роман с горячо любимым и образованным мужем.

— Складно. И похоже на правду. Хорошо, это она. А я?

— А ты все эти годы имел бы всегда свежие сорочки, отменное питание и преданную рабу.

— А в переводе?

— А в переводе на современный — такую любовницу, что надо бы лучше, да не бывает. И друга.

— Вот насчет дружбы, Оленька, ты мне разъясни. Мне этот пункт как-то самым реальным кажется. И почему ты все время о каких-то ближайших годах говоришь? А что же дальше?

— А дальше… лет через пять все равно расстанетесь. Травма, конечно, для нее, но… кратковременная. Но эти пять лет — вы помогли бы друг другу. На деле, а не ля-ля, как обычно сейчас норовят.

— Да почему же непременно расстались бы?.. Если уж так чу́дно сложилось бы, как ты расписываешь.

— Да потому что несемейный ты. Я же тебя не виню. Несемейный, и все тут. Но вот на эти годы… могло бы и получиться.

— А Алеха из Астрахани?

— Это другое дело. Он ее любит. Так что это серьезно. Только вот ей надо бы подождать, пока из него дурь выйдет. А по моим впечатлениям, он и по второму кругу загреметь может. Да все равно к ней придет. Ну вот тогда можно и разговаривать.

— Значит, ты все-таки признаешь, что, кроме дружбы, существует и любовь?

— Витя, мне как-то Хмылов рассказывал, что ты статью в прошлом году написал о научно-производственных объединениях. Что это, мол, ростки будущего и все такое. Наука и производство, значит, сращиваются, и лет через сколько-то не будет уже по отдельности ни научных работников, ни производственников. А значит, студенты и пэтэушники тоже по отдельности исчезнут, все будут тем и другим…

— Ну и правильно. Промышленное производство будущего будет буквально непрерывно модернизироваться. Поэтому цеха и лаборатории сольются в единую научно-производственную структуру. И успешно функционировать в ней смогут именно те, кто имеет и теоретическую и практически-трудовую подготовку. Поэтому современный студент, как и пэтэушник, исчезнет, то есть названия, может быть, и останутся, но вся система профессиональной и специальной ориентации личности…

— Ну, хватит, хватит. Я же тебе говорю, мне Хмылов рассказывал. Так вот, Витя, ты в этом вопросе проявил недостаточную теоретическую смелость. Или твоему журналу только это было нужно, но… в общем, ты этот вопрос не додумал.

— Я слушаю.

— Если уж изменятся и сольются во что-то единое НИИ и заводы, студенты и работяги, то, может, и кое-что другое… тоже сольется? И превратится одно в другое? Или во что-то новое и неделимое?

— Семья?

— Да и вообще все. Любовь и дружба. В основе-то общение. В конце концов, людям ведь надо устраиваться в жизни…

— Когда-то мне говорила это мама Танечки Грановской. Неповторимая, кстати, красавица была.

— Кто? Мать или дочь?

— Вот этого я не помню. Тогда я еще не написал статью о научно-производственных объединениях. А ты ходила, наверное, в детский сад.

— Но, к сожалению, все это только теория. А ты не веришь по-настоящему в нее. Поэтому вы с Надей и не можете помочь друг другу.