Кровавый снег

Когда Вернер Цадоровски, моргая, открыл глаза, то увидел, что кто-то роется в вещах Биндига. Еще не было светло, и он только неясно мог разглядеть фигуру человека, который там возился. Он медленно и вытянул колени. При этом он заметил, что Паничек еще спал рядом с ним, громко храпя. Он поселился на этой квартире только несколько дней назад. Обер-ефрейтор в углу тоже еще спал. Он выпил вчера вечером бутылку джина, наполовину смешав его с красным вином, которое они получили вместе с едой.

Цадо быстро сел и сказал вполголоса: – Эй, что ты там ищешь?

В этот момент он узнал Биндига. Он быстро поднялся и пару раз потянулся.

– Неужели, малыш! – сказал он тогда. Вот так неожиданность! Я-то думал, ты еще и пальцем не можешь двигать?

Биндиг поздоровался с ним и уселся на соломенный тюфяк. Он еще выглядел бледно в свете стеариновой свечки, которую зажег Цадо, и лицо его было довольно худым. Но Цадо ощущал облегчение от того, что Биндиг вообще снова был тут. – Ты останешься? – спросил он, – или ты просто пришел, чтобы забрать кое-что из своих вещей.

Биндиг покачал головой. Он сидел на соломенном тюфяке; и искал сигареты в карманах. Когда он нашел их, то дал одну Цадо и сам закурил вторую. Потом он сказал: – Я остаюсь. Я снова чувствую себя совсем здоровым.

Цадо затянулся сигаретой и посмотрел на Биндига. Они сидели напротив друг друга в таинственном свете, который стоящая на полу свеча бросала снизу вверх на их лица.

Эта штука чертовски его замучила, думал Цадо. Как только это было возможно? Даже неизвестно точно, что с ним было? Нервная лихорадка? Во всяком случае, это не было простудой или чем-то в этом роде. Это сделало его на несколько лет старше. Можно было подумать, что перед ним теперь настоящий мужчина. Но и при этом он лишь немного больше, чем достойный сожаления большой мальчик, который влюбился в необычную женщину. По-видимому, не без взаимности. Любит ли она его теперь на самом деле или это отношения вроде тех, которые происходят между кроватью и умывальником? Кто может понять этих женщин? Все же, вероятно, у нее ничего такого нет с глухонемым полуидиотом, и ей как раз хорошо, что Биндиг влюбился в нее.

Сегодня женщины стоят немного больше, чем какой-то предмет снаряжения, который получают солдаты. Разве что они не фиксируются в солдатской книжке. Кто знает, ценились ли они когда-нибудь выше. Это, вероятно, все только воображение, и они такие же, как мы, и тогда больше не стоит и говорить об этом.

– Она заботилась о тебе? – поинтересовался Цадо. Биндиг улыбался. Потом кратко сказал: – Очень хорошо.

– Могу себе представить, – заметил Цадо и кивнул. – А теперь?

– А что теперь?

– Насколько я тебя знаю, ты женишься на ней. Это меня совсем не удивляет. Я тоже был таким. Лишь позже это уладилось.

Биндиг задумчиво спросил: – Что ты думаешь, если я женюсь на ней?

Цадо сильно прищурил глаза. Он затянулся сигаретой и при этом очень внимательно смотрел на Биндига. Он думал, что они обрабатывали его своими уловками уже так много времени, но у него все равно такие представления о мире, как у ребенка.

– У этой истории две стороны, – медленно сказал он. Он ковырялся сожженной спичкой в свече. – Одна сторона состоит в том, что Альфу не придется посылать ей твои пожитки полевой почтой, если тебя грохнут. Он просто пройдет пешком несколько шагов и передаст ей все это лично. Другая сторона такова, что ей в будущем придется немного беречься, если вдруг она примет к себе другого мужчину. Может быть, ты внезапно и неожиданно вернешься с задания, и ты тут как раз дашь волю рукам.

Биндиг покачал головой. Он недовольно проворчал: – С тобой нельзя говорить о таких вещах. Если речь заходит о женщинах, то ты свинья.

– Это делает мне честь, – сказал Цадо. – Ты выпьешь со мной шнапса?

Биндиг ничего не ответил. Он знал, что с Цадо не стоит говорить о женщинах. Он также знал почему. Его не обижало, что Цадо смотрел на Анну так же, как на проституток, с которыми он был занят. Но ему было жаль, что он вообще не мог поговорить ни с кем о том, что было между ним и Анной. Он видел, как Цадо из своих вещей вытащил бутылку и налил спиртное в два бокала.

– Откуда тут у тебя французский коньяк? – спросил Биндиг. – Неужели вам его выдали?

Цадо подал ему один из бокалов и ухмыльнулся. – Мой дорогой мальчик, в последней фазе этой грандиозной войны, совсем незадолго до окончательной победы, простым солдатам коньяк больше не выдают. Ты должен был бы знать это. Это замедлило бы победу. На это время имеется распределяемый настоящий германский шнапс и продукт, который по ошибке обозначают как красное вино, который, однако, гораздо лучше, чем красное вино, а именно потому, что хотя его совсем нельзя пить, зато им можно мыть ноги. Это закаляет ноги, и это обстоятельство весьма значительно увеличивает дальность пешего перехода войск. За твое здоровье!

Они выпили. Потом Биндиг сказал: – Ты вообще не изменился.

Цадо кивнул. Он выпил бокал наполовину и почувствовал, как коньяк горел у него в животе. – Я рад, что ты это сразу заметил, – сказал он. – Я вообще рад, что ты снова здесь. Я был по-настоящему одинок. Пока они пили, зашевелился Паничек. Он повернулся на другой бок и пробормотал несколько тихих слов во сне.

– Что там вообще произошло? – хотел знать Цадо. Он навещал Биндига только дважды. В первый раз у Биндига был жар, а во второй раз он был еще слишком слаб, чтобы много говорить.

– Я и сам не знаю, – задумчиво произнес Биндиг, – оно как-то быстро закончилось. Я думаю, это не повторится так быстро.

Цадо осматривал его довольно долго. Потом спросил: – Так что там было с этой гармонью? Ты в бреду все время повторял что-то про гармонь.

– Да? Кто тебе рассказал?

– Кто же еще?! Анна.

Она ему самому ничего не рассказывала об этом. Даже о том, что он вообще что-то говорил в бреду. Он почувствовал неуверенность, но быстро успокоился. Ведь Цадо это не Тимм.

– Ты не мог знать об этом, – медленно сказал он. – У меня вообще не было возможности тебе об этом рассказать. Мы положили мину и взорвали машину.

– Я знаю. Мне Тимм рассказал. Он очень гордится этим. Он говорил, что ты действовал очень находчиво.

– А еще что-то он рассказал?

– Нет. Только это. Вчера он получил золотую пряжку за ближний бой. Держу пари, он все еще синий. Твоя бронзовая тоже есть. Вероятно, они вручат ее тебе сегодня.

– С гармонью было так, – начал Биндиг, – на грузовике сидела женщина. Она играла на гармони, когда мина разорвала машину.

– Вы ее нашли?

– Да. Позже мы нашли ее.

– Мертвой?

Биндиг покачал головой. Теперь он снова мог говорить об этом. Это прошло. Это, кажется, было преодолено.

– Нет, не мертвой, – сказал он. Цадо почесал голову. Он начал понимать, что произошло.

– И? – спросил он осторожно.

– Она была тяжело ранена, – сказал Биндиг.

Цадо кивнул. Он спросил, не глядя на Биндига: – Кто застрелил ее? Тимм или ты?

– Она добралась до своего пистолета? – сказал Биндиг, – и она хотела выстрелить в Тимма.

– Я понимаю, – кивнул Цадо, – теперь мне это ясно.

– Не совсем. Биндиг посмотрел в бокал, где еще был остаток коньяка. Он сказал: – Тимм видел это так же как я. Но он оставил руки в карманах брюк и только спрашивал, хочу ли я увидеть, как она застрелит моего унтер-офицера. Так это было.

Он допил остаток коньяка и зажег себе новую сигарету.

Цадо мрачно посмотрел на грязную прихожую. Тогда он кивнул и сказал: – Приблизительно так я себе это и представлял. Теперь мне ясно, что было с тобой не в порядке, когда ты возвращался.

Он налил новый коньяк в бокалы. Потом произнес с отвращением: – И за это Клаус Тимм получил золотую пряжку. Он заработал ее себе честно.

Биндиг добавил; – А я за это же получу бронзовую. Каждый раз, когда я буду ее надевать, я должен буду вспоминать об этом.

– Мальчик мой, – осторожно сказал Цадо, – ты слишком мягок. Ты не создан для этой войны. Ты сносный солдат, но ты все же на этом сломаешься. Я хорошо тебя знаю, ты человек не для этого.

– Возможно, – ответил тихо Биндиг, – а ты?

– Я, – сказал Цадо, – я думаю, что за мной есть что-то, что жмет на тебя. У меня это по-другому. Я могу это стереть. Просто как предложение, которое учитель писал на доске в школе. Это больше не дается мне тяжело. Я преодолел это. Но ты не так не сможешь.

– Вероятно, когда-то и со мной будет так же, – заметил Биндиг, немного подумав. – Иногда я думаю, что я тоже однажды вообще не буду ни о чем размышлять.

Но Цадо покачал головой. – Ты нет. Ты недостаточно испорчен для этого. Ты один из тех, которые не могут совсем отключить свои чувства. Я не знаю, должен ли я поздравлять тебя с этим или жалеть тебя. Я думаю, я должен был бы поздравлять тебя.

– У них «там» снова есть группа, – быстро сказал он затем. – Там что-то происходит. Они непременно хотят захватить в плен кого-то из штаба в глубоком тылу. Мне кажется так, как будто они за пять минут до конца хотят точно познакомиться с людьми, которые отсюда промаршируют в Берлин.

– А мы? – спросил Биндиг. – Они используют нас снова.

Цадо слегка пожал плечами. – Они предпримут что-то только тогда, когда эта группа вернется назад. Но у меня такое чувство, будто у них есть план для какого-то совсем безумного дела. Тимм еще ничего не знает, иначе я, вероятно, подслушал бы парочку замечаний об этом. Но, во всяком случае, они что-то планируют. И ты это увидишь.

Биндиг посмотрел на свои наручные часы. Начинался день. Он спросил Цадо: – Что у нас сегодня по службе?

– Разные легкие штуки, – ответил Цадо, – это самый достоверный признак, что мы нужны им для какого-то безумного дела.

Биндиг сделал глубокий вдох. – И сколько еще будет таких дел?

– Я не знаю, – тихо сказал Цадо, – но русские знают. Готов поспорить, что они уже сегодня знают срок, к которому возьмут Берлин.

Паничек снова перевернулся на другой бок. Он натянул одеяло до шеи. Спутавшиеся волосы свисали ему на лицо. Рот его был открыт, и тонкая струйка слюны бежала на соломенный тюфяк. Тогда, когда он переворачивался, он бормотал вполголоса: – Барбара… и уже будет… у меня… Барбара… иди уже сюда…

– Да закрой же ты рот, болван! – крикнул ему Цадо. Когда Паничек пошевелился, Цадо сказал:

– Нет, ты все же, самый большой идиот во всей этой лавочке!

– Я… Паничек заспанно потягивался и моргал на свет свечи. – Это было так…

– Ах, – произнес Цадо, и Биндиг не знал, злился он или шутил, – это была твоя Барбара! Брось ты все это. Она как раз сейчас спит с лейтенантом-зенитчиком из ПВО или с признанным негодным к строевой службе партийным начальником. Она только икает, когда ты долго думаешь о ней. А это чертовски неудобно в таких ситуациях, ты должен был знать это!

Из соседнего дома послышался шум открывающейся двери. Потом захрустели шаги по снегу, и часовой, который раскрыл дверь, проворчал хрипло: – Ну! Вставайте, братцы! Поднимайте задницы!

Альф лично вручил Биндигу пряжку за ближний бой. Он произнес несколько слов о его мужестве, а потом прикрепил награду к его форме и пожал ему руку.

Рота была выстроена, и солдаты мерзли, так как они в течение всего времени должны были стоять. Альф быстро снова надел перчатки. Немного тише, чтобы другие солдаты не слышали, он поинтересовался у Биндига, полностью ли тот выздоровел.

Биндиг немного поднял голову и ответил: – Так точно, господин лейтенант. Я чувствую себя здоровым.

– Что-то вроде лихорадки, что там у вас было. У вас такое бывает часто?

– У меня это было впервые, господин лейтенант.

– Нет никаких последствий?

– Думаю, что нет.

– Я надеюсь на это. Вы нам понадобитесь. У нас большие планы.

Во второй половине дня Тимм со своим взводом отправился на пару сот метров за деревню для учений. Несколько ночей подряд шел снег, и теперь снег был глубоким и мягким. Он полностью покрыл поля, так что нигде больше не было ни пятнышка голой земли в белой монотонности ландшафта. Земля под снегом замерзла и стала твердой как камень.

Однажды наступила оттепель, но только на половину дня, а потом мороз возвратился. Он выжал последнюю влагу из веток деревьев и покрыл их толстым слоем инея. Рой ворон каркал хрипло над заснеженными полями, и иногда птицы сидели плотными стаями на земле. В полдень, когда солнце зажигало снег, что его блеск причинял боль глазам, появились самолеты.

Они были почти неуязвимы, так как зенитной артиллерии почти не было, только несколько разбросанных 20-мм пушек. Но они остерегались стрелять в быстрых серебряных птиц с красной звездой на крыльях, так как летчики умело использовали солнце. Стоило им лишь заметить что-то живое на земле, как они с налета бросались вниз, с солнцем за спиной, и расстреливали любую оборону. Никто не был в безопасности перед ними.

Они атаковали колонны снабжения и полевую почту, они выпускали ракеты на огневые позиции и проносились над деревнями в ближнем тылу. Они охотились на пулеметные гнезда и ладе на отдельных связных, которых они легко видели под собой на белой заснеженной равнине. Тимм в эти послеобеденные часы немного требовал от своего взвода. Он приказал разойтись, и солдаты целый час учились беззвучно ползать по рыхлому снегу. Он пошел с ними в маленький лес, где они стреляли в железные откидные мишени, и был доволен, если они делали два попадания из пистолета при трех выстрелах. Он не гонял их и позволял больше перекуров, чем обычно. Он даже разрешил им распить по очереди бутылку дешевой немецкой можжевеловой водки, у которой был вкус лекарств и камфары, и закончил занятия раньше, чем это было предусмотрено в плане, который установил Альф.

Это не изменялось также в течение следующих дней. Иногда они вообще не выезжали из деревни, а проходили в амбаре, крыша которого была наполовину снесена, обучение установке мин или размещению взрывчатки.

Дни проплывали без больших событий. Казалось, что фронт замерз, что не было никаких видов на то, что он в этом месте может вскоре проснуться к жизни.

Пехота стреляла мало, и тяжелые орудия гремели только редко. Под вечер советские минометы прощупывали немецкие позиции. Они всегда стреляли одиночными выстрелами, и неопытные солдаты не уделяли им внимания. Но другие, кто провел уже не первый год на фронте, знали, что должны были значить эти отдельные выстрелы минометов. Красная армия пристреливалась по немецким позициям. Она отмечала свои цели на переднем крае обороны и на коммуникациях, она замеряла месторасположения немецких орудий и ближайшие места в тыловых районах. Отдельные минометные мины взрывались как бы случайно вблизи стоянок автотехники или недалеко от тех мест, где стояли танки.

В ясном воздухе над покрытой снегом землей кружил У-2, маленький медленный самолет-биплан, с тарахтящим мотором, о котором можно было бы подумать, что он в любое мгновение может заглохнуть. Наблюдатель совершенно спокойно делал свои снимки из кабины, а время от времени поворачивал пулемет на турели и давал очередь по земле. Солдаты больше не стреляли в него. Было довольно трудно попасть в самолет. Он прилетал и по ночам, и тогда он был непредсказуем. Он сбрасывал маленькие бомбы, которые иногда не взрывались, и трасса очереди его пулемета как зеленоватое ожерелье жемчужин падала на землю. Солдаты называли его еще «дежурным унтером». Но были и те, кто понимал, что значит, если эта «швейная машинка» с таким упрямством днем и ночью крутится над фронтом, и если одновременно с этим пристреливаются минометы, и за русскими траншеями слышится рычание тяжелых двигателей.

В первых ячейках немецкой линии лица более старых солдат принимали озабоченное выражение. Они осматривались в поисках путей отхода, и при этом замечали, что плоская местность за ними не давала им защиту и укрытия. Были лишь отдельные деревья и только местами несколько кустов. Только далеко позади начинался лес. Но пока они добежали бы туда, минометы или «сталинские органы» точно бы кого-то из них достали. У солдат в продуваемых всеми ветрами ячейках не было больше сомнений, что наступление русских могло начаться в любое время. И это наступление означало отступление для них. Но на территории между фронтом и деревушкой Хазельгартен были очень плохие возможности для отступления.

В это время в разведывательной роте вряд ли был хоть кто-то, кто не знал, что в ближайшие дни предстоит крупная операция. Биндиг, который по вечерам задерживался в большинстве случаев у Анны, ничего не говорило ей об этом. Но Георгий знал наступательную тактику своей армии. Была глубокая зима, и ночью бывали большие снегопады. К этому добавлялись самолеты У-2, которые беспрерывно облетали территорию, и отдельные разрывы снарядов, которые Георгий в Хазельгартене мог слышать, так как было тихо, и не было другого шума, кроме этих отдельных взрывов.

Он сидел на ступеньках у входной двери, когда пришел Биндиг. Он хотел уклониться от него. Но Биндиг его удержал.

– Что происходит, Георгий? – спросил он его. – Почему вы сидите здесь снаружи? Русский только через некоторое время ответил. Он после той встречи в каморке очень мало разговаривал с Биндигом. Он избегал встреч с ним.

Биндиг как-то узнал, что Георгий был офицером. Это не особо его удивило, потому что не только то одно обстоятельство, что этот русский владел немецким языком, свидетельствовало об его высокой образованности.

– У меня здесь самая лучшая возможность подумать, – сказал он Биндигу. – Можно подумать кое о чем.

Биндиг вытащил из кармана брюк две пачки сигарет. Это были дешевые сигареты марки «Чайка», потому что с некоторого времени хороших сигарет на роту не выделяли. Он протянул Варасину одну пачку и сказал: – Возьмите. Или вы уже не курите?

Русский покачал головой. Он немного улыбнулся, когда сказал: – Нет, я все еще курю.

Он не схватил пачку, и Биндиг просто положил сигареты на выступ ступеньки возле него. Там он их взял. Они курили вместе, стоя перед домом. Анна еще не заметила прихода Биндига.

– О чем же вы размышляете? – спросил Биндиг. – О доме?

– И о доме тоже, – ответил Варасин односложно.

– Москва?

– Вы знаете, что я из Москвы?

– Я так подумал, – сказал Биндиг, – и случайно угадал. У вас есть семья?

– Я женат.

Биндиг посмотрел на него, и Варасин добавил: – Моя жена тоже в армии. Я не знаю, на каком фронте.

Гармонь, думал Биндиг, такая как та женщина, которая смотрит на тебя с глазами, которые ты таскаешь повсюду с тобой, до тех пор, пока ты не станешь старым и седым или пока ты не погибнешь молодым. Такие их женщины. Он нервно смахнул пепел сигареты и не знал, что ему сказать. Он хотел поговорить с этим русским, но всегда, когда он начинал, он чувствовал невидимую стену, которая громоздилась между ними.

Тут стоял Биндиг, который пришел к Анне, чтобы на пару часов найти у нее покой, пока ему снова не придется расстаться с нею, чтобы продолжать заниматься ремеслом, которому они его обучили. И тут напротив него стоял Варасин, который без особого волнения рассказал, что его жена служит в армии, и он даже не знает точно, на каком именно фронте. Он попытался сблизиться с Варасиным. Он сказал тихо: – Это не хорошо, что у вас женщин отправляют на войну. Это…

Он хотел сказать совсем другое, но ему это не удалось, потому что в этот момент он снова увидел перед собой, так же четко, как той ночью, эти большие черные глаза игравшей на гармони женщины, и он замолчал.

Варасин слегка двинул плечами. При этом он сказал: – Женщин не отправляют. Женщины идут сами. Очень нужно, чтобы шли все, у кого есть мужество.

– Но женщинам не место на фронте, – упрямо настаивал Биндиг, – это не женское ремесло. Они ведь гибнут при этом.

Варасин не спорил с ним. Только через некоторое время он сказал, смотря вслед дыму своей сигареты: – Я думаю, что у женщины, которая служит в армии, больше шансов остаться в живых, чем у той, которая вынуждена пережить немецкую оккупацию в ее родном городе.

– Вы так думаете?

– Это доказано, – сказал Варасин. – Не стоит спорить об этом, потому что достаточно людей видели то, что происходило на территориях, которые однажды были заняты немцами.

– Вы сами это видели?

– Я прошел через всю Белоруссию. У вас после войны будет возможность увидеть документы об этом.

– После войны? – сказал Биндиг. – Для вас конец войны уже решенное дело. Не слишком ли вы торопитесь?

Варасин слегка покачал головой. – Нет сомнения, что эта война подходит к концу. Немецкая армия будет сокрушена. Это конец войны и конец Гитлера. Я надеюсь, что доживу до этого. Я тяжело за это сражался.

– Вы можете подождать это здесь, – сказал Биндиг с некоторой долей насмешки. – Тогда вы можете быть уверены, что с вами ничего не случится. Или это правда, что в вашей армии приговаривают к смерти тех, кто сдался в плен?

Варасин бросил окурок во двор. Он взглянул на Биндига. – Я не сдавался в плен, – сказал он. – Я в любое время могу держать ответ перед моей родиной за то, что я сделал. И, кроме того, похоже, что ваши офицеры не много знают о нашей армии. Иначе они бы не рассказывали вам такой вздор.

Биндиг услышал, как Анна в прихожей громыхала ведрами из хлева. Он ждал, пока она снова не была на кухне. Тогда он сказал: – Меня это не особенно интересует. Но у вас, конечно, скоро будет возможность приветствовать ваших людей здесь. Или вы полагаете, что ваша армия собирается навечно устроиться на позициях, которые она здесь заняла?

Варасин впервые улыбнулся. – Я убежден, что они придут, – сказал он. – Я ни в чем в мире не уверен так, как в этом.

– Все у вас такое уверенное, – сказал Биндиг. – Нет ничего, чего вы не можете определенно знать и предсказывать. Иногда это кажется мне странным.

Варасин прислонился к двери и пожал плечами. Он сказал: – Это вовсе не так странно. У нас есть наша картина мира. Мы знаем, чего мы хотим, и мы также знаем, из-за чего погибнут наши противники.

– Вы имеете в виду Германию?

– Да, Германию. Через некоторое время Варасин добавил: – Гитлеровскую Германию.

– Она погибнет.

– Я уже это сказал.

– Из-за чего?

Варасин улыбнулся: – Из-за того, что мы ее победим. Мы сделаем это основательно.

Он не показывал удивления, когда Биндиг сказал: – Возможно. Я этого не знаю. У вас лучшее оружие. И у вас больше людей и больше выдержки.

– Это военный вопрос, – сказал Варасин спокойно. – Это, конечно, решающий вопрос, но он зависит от некоторых вещей, которые вы не учитываете. Или, может быть, вы и не хотите ничего знать о них. Вас не поддерживают люди.

– Вы имеете в виду, что Гитлера не поддерживают люди?

– Я соглашусь с вами, – ответил Варасин. – Кажется, вы хотите дистанцироваться от Гитлера.

– Послушайте, – сказал Биндиг, – вы русский, а я немец. Мы воюем друг с другом. Вопрос о Гитлере встанет лишь немного позже.

– Совершенно верно, но Гитлер начал войну.

– Может быть, что вы и в этом правы. Но почему вы решили, что наши люди не поддерживают Гитлера? В конце концов, ведь наши люди ведут эту войну.

– К сожалению. Но я все же полагаю, что большинство немцев не поддерживают Гитлера.

– Это рискованное утверждение, – сказал Биндиг. – Не предавайтесь иллюзиям.

Варасин кивнул. Потом он внезапно очень тихо спросил: – Поддерживаете ли вы за Гитлером? Биндиг молчал. Вопрос не был для него неожиданным. Он должен был прозвучать, их беседа сама подошла к этому. Но он все же не знал, как ему ответить. Наконец, он сказал: – Я солдат. Я воюю против вашей армии. Кого я поддерживаю, не играет при этом никакой роли.

Он посмотрел на улыбающееся лицо Варасина, который ему отвечал: – Я считаю вас человеком, который хоть и воюет в гитлеровской армии, но не имеет ничего общего с военными целями Гитлера. Я только после того, как пробыл тут, узнал, что такое возможно. Раньше я представлял все себе несколько иначе. Я думал, что существует несокрушимое единство системы Гитлера с людьми, которые в этой войне сражаются за эту систему. Но я научился понимать, что это единство очень хрупкая вещь. Среди вас есть что-то вроде определенной инерции мышления. Она мешает таким людям как вы просто порвать с системой, за которую вы сражаетесь. И еще есть представления о нашей стране и наших людях, которые вдолбили вам в головы. Когда немцы смогли бы начать мыслить самостоятельно и самим убедиться в том, во что они верят, и в правильности того, что они делают, это очень пошло бы им на пользу.

Биндиг выслушал его не шелохнувшись. Втайне он восхищался русским, потому что требовалось мужество, чтобы в его положении говорить что-то в этом роде. Но, возможно, это было не мужество, а только уверенность, исходящая из его убежденности в том, что Биндиг не смог бы предать его, не подвергая опасности Анну.

– Чего вы хотите? – спросил он. – Может быть, вы хотите убедить меня перебежать к Советской армии?

Русский вежливо сказал: – Мне хотелось бы, чтобы я смог.

– Если бы все пошло так, как вы хотите, то мне пришлось бы провести остаток своей жизни в Сибири под надзором комиссара?

– В Сибири лето жаркое, а зима очень морозная, – сказал русский, – но зато остаток вашей жизни мог бы быть значительно длиннее, чем остаток жизни гитлеровской системы.

– Вы очень стараетесь объяснить мне ваши идеи. Но, собственно, для чего? Я солдат. В ваших глазах я даже ваш непосредственный враг. Вы знаете, почему я не могу вас выдать. Но думаете ли вы, что я не сделал бы так, если бы обстоятельства были хоть немножко другими?

– Я убежден, что вы сделали бы это, – ответил русский. – Но, несмотря на это, я считаю вас человеком, которому стоит объяснить, что он борется за неправое дело. Помните тот вечер, когда вы пытались своим ножом открыть консервную банку? Вы один из тех, кто еще не погиб от гитлеровского яда. Вы умный человек. Усилия, которые вы прилагаете ради плохого дела, достойны лучшего применения. Вы должны вовремя прекратить служить проигранному делу и встать на сторону лучшего дела.

– А если я этого не сделаю?

– Я попытался дать вам совет.

Через какое-то время он добавил: – Но решения о вашей жизни и вашем будущем вы, конечно, должны принимать сами.

Биндиг закурил новую сигарету. Он взглянул за двор и увидел вдали дома деревни, спрятавшиеся под снегом. У-2 тарахтел с востока по направлению к деревне. Он летел невысоко. Долетев до деревни, самолет сделал вираж и выпустил один диск из своего пулемета.

– Теперь они уже и среди белого дня стреляют по домам, – неразборчиво пробормотал Биндиг.

Русский, похоже, разобрал его слова, но не подал виду. Немного позже он неожиданно спросил: – Вы когда-то читали Шиллера?

– В школе. Это было уже давно.

– Вам нужно прочитать его теперь.

– Я мог бы купить его во фронтовой книжной лавке. За одну марку и девяносто пять пфеннигов. Избранные произведения Шиллера, издание полевой почты. Что вы ожидаете от меня, если я его теперь прочитаю?

Русский пожал плечами и молчал.

– Знаете, – сказал задумчиво Биндиг, – когда я проходил подготовку, у меня был один офицер, который читал книги. Он узнал, что я тоже когда-то имел дело с книгами. Тогда он рекомендовал мне, если я однажды окажусь на фронте, в перерыве между двумя тяжелыми боями в спокойную минутку читать Шиллера. Это придало бы мне силу и мужество. А я забыл это делать.

Русский молча следил своим взглядом за У-2, который делал разворот высоко над деревней и качал крыльями. Тогда он сказал: – В нашей армии есть люди, которые читают Шиллера, чтобы получать от него силу, чтобы освободить немцев от Гитлера и от его системы.

Биндиг легко пошевелили рукой. – Давайте оставим это, – сказал он, – это ни к чему не приведет. Почему вы, собственно, никогда не делали попытки вернуться через фронт к вашим войскам?

Русский помолчал некоторое время. Он не был смущен. Он рассматривал У-2, который спустился ниже и с тарахтящим двигателем кружился над деревней, время от времени постреливая вниз.

– Так, так…, – сказал он, наконец, показывая на самолет. – Наши летчики снимают мерку…

В один из следующих дней в роте появилось пятеро русских. Они пришли пешком однажды утром, с высоко поднятыми воротниками шинелей, покрытыми инеем от их дыхания, усталые, но с проворными глазами. Невысокие, уже не молодые мужчины с широкими лицами. Они доложили о своем прибытии Альфу. Один из них говорил по-немецки, но другие тоже понимали команды и много других знакомых выражений. Немецкий ефрейтор, который сопровождал их, доставил их Альфу и снова удалился. Он пошел тем же путем, которым он прибыл с русскими, и он маршировал через деревню по направлению к дороге, которая вела на запад. Цадо был в дороге. Он получил кофе и хлеб. Он стоял перед своей квартирой с буханками хлеба в руке, когда приблизился ефрейтор. Сначала он не заметил, что Тимм приближался к нему сзади. Но потом он услышал шаги унтер-офицера и повернулся к нему. Тимм из своей квартиры видел русских, маршировавших по улице. Он сразу заметил, что это русские, хотя на них и была немецкая форма. Он окликнул ефрейтора, который недовольно остановился: – Эй, что за пятерых трофейных германцев ты там притащил?

– Пять человек, – ответил ефрейтор, – они у вашего командира.

– Я это видел, – проворчал сердито Тимм, – или ты думаешь, что я считать не умею?

Ефрейтор ухмылялся. – Сегодня важно уметь считать. Например, пара сигарет, которые дают с продовольственным снабжением.

– Не серди меня! – зашипел Тимм. Но он засунул руку в карман и бросил сигарету ефрейтору. Это был пожилой мужчина, который шагал не очень прямо, и лицо его было как коричневая кожа.

– Русские, – сказал он, когда зажег сигарету, – чтобы ваша банда, наконец, научилась, как вести войну.

– Иисус, Мария, – зарычал Тимм раздраженно, – самое позднее, при следующем таком ответе ты потеряешь несколько коренных зубов, если они у тебя еще остались! Что эти парни здесь делают?

– Дружище, – добродушно ответил ефрейтор, – я ведь не Иисус Христос, и я не могу знать все. Я должен был только привести их сюда. Что они здесь должны делать, знает ваш шеф. Сигарета хорошая. У вас еще найдется?

– Исчезни! – яростно заорал на него Тимм. – Убирайся, пока свиньи тебя не загрызли! Затем он отправился к Альфу, и Цадо локтем открыл дверь в их жилище. Он вывалил хлеб на стол и поставил посуду с кофе рядом. Потом он сказал Биндигу: – Снова начинается, малыш. Как раз привели пятерых русских, власовцев. Опять работа для смертников. Если бы я при этой операции оказался больным, мне, пожалуй, было бы приятнее…

Час спустя их выстроили, и Тимм листал свою записную книжку. Он зачитывал: Цадоровски, Биндиг, Паничек… После этого он прочел еще семь других имен.

– Выйти! – приказал он тогда. – Ждите меня в канцелярии.

Они вышли, тяжело ступая, в то время как он распределял служебные задания между оставшимися солдатами роты.

Перед канцелярией Цадо с шумом плюнул в снег и сдвинул шапку на затылок. Расчесывая спутавшиеся волосы, он с безразличной интонацией сказал другим: – Ребята, хорошенько рассмотрите еще раз наше гнездышко. Мне кажется, мы отправляемся в поездку с небольшим багажом. Если мы не вернемся и умрем, значит, мы поехали в неправильном направлении. чесался спутанные волосы, он говорил безразлично другим?

Тимм прибыл спустя пару минут. Он уже издалека закричал: – Ну, ну, не стойте там как болваны! Построиться! Или вы думаете, я буду с вами день рождения праздновать?

Десять солдат выстроились, и Тимм мимо них вбежал в дом.

Альф сидел в канцелярии и говорил с пятью русскими. Они все немножко знали немецкий язык, и понимали, прежде всего, военные команды. Один из них переводил то, что другие не понимали. Это были мужчины, которые казались очень старыми по сравнению с солдатами разведывательной роты. Тимм попытался, рассматривая их, понять, что скрывается за странным выражением их лиц. Это не были боязливые, и не недоверчивые лица тоже, и, все же, они в то же время были и теми и другими.

Тимм обдумывал тайком, что были бы в состоянии выполнить эти мужчины.

Подождите, думал он, я вас насквозь увижу! Я буду гонять вас, до тех пор пока легкое не выпрыгнет у вас из горла, и если вы не будете бежать дальше без одного легкого, тогда вы можете снова проваливать туда, откуда пришли, не будь я Клаус Тимм!

– Готово? – спросил Альф. Тимм по уставу приложил руку к шапке и ответил: – Готово, господин лейтенант. Десять солдат выстроены снаружи.

– Спасибо. Альф снова обратился к русскому, который переводил другим: – Теперь вы включены в группу роты и сегодня у вас первый день службы с нами. Когда поступит приказ, мы поедем на полигон, а оттуда на задание. Русский перевел эти слова другим. Те не показывали никакого движения.

– Постарайтесь, – продолжал Альф, – познакомиться с остальными солдатами группы, насколько это возможно. Хорошо, когда один знает других. Договоритесь между собой о некоторых словах, чтобы в определенных обстоятельствах вы могли быстро понимать друг друга. Унтер-офицер Тимм проведет для вас инструктаж. Остальные солдаты, с которыми вы отправитесь на операцию, опытные люди. Всегда обращайте внимание на то, что они делают, они занимаются этим не в первый раз. Они в этом деле мастера.

Русский снова переводил. Потом Альф спросил: – Хотите ли вы оставить какую-то весточку кому-то, перед тем, как пойдете на задание?

– Нет, – ответил русский, – нам некому что-то писать.

– Хорошо. Альф встал. Тогда выходите и становитесь в строй с остальными солдатами.

Когда они покинули комнату, Тимм фамильярно спросил: – Лейтенанта, что это за типы? У меня такое впечатление от них, что они либо большие жулики либо прожженные симулянты.

Альф улыбался с выражением скуки на лице. Он приблизился к Тимм и остановился перед ним.

– Честно говоря, я не завидую вам с этим заданием.

– Откуда они взялись? – хотел знать Тимм. Он засунул большие пальцы за портупею и вопросительно рассматривал Альфа. – И для чего они нам нужны?

– Они из этой своры Власова, – ответил Альф. – У меня только очень короткое сообщение из штаба дивизии. Бывшие заключенные, которые служат у нас. Они были освобождены нами, и действуют из благодарности или из ненависти к большевизму, я этого не знаю.

– Заключенные? – спросил протяжно Тимм. – Политические?

Альф пожал плечами. – Нам об этом так точно не сообщали. Возможно, в дивизии сами точно не знают. Это почти невозможно проконтролировать. Да нам это и все равно. Тот факт, что речь идет о людях, которых большевики преследовали по уголовному закону, дает нам уверенность, что они будут биться не на жизнь, а на смерть.

– Преследуемые по уголовному закону – это хорошо! – заметил Тимм с ухмылкой. – И что же как раз мы должны с ними делать?

– Подождите, – посоветовал ему Альф, – самое позднее сегодня вечером нужно ожидать боевой приказ. Я предполагаю, что это будет дело, при котором нам понадобятся люди, говорящие по-русски.

Тимм снова ухмыльнулся. – Я как раз и сам об этом подумал. Но тогда почему они прислали их к нам всего за один день до операции?

– Погоняйте братцев еще сегодня по-настоящему, – сказал Альф, – потребуйте от них побольше.

– В этом можете быть уверены! – приветливо ухмыльнулся Тимм. – Я сделаю их кости мягкими. Они еще с ностальгией будут вспоминать про свои камеры в тюрьме!

Он встал с Альфом перед дверью, и мужчины стали смирно. Тимм посмотрел на них недолго, потом прошипел совсем внезапно и неожиданно: – Лечь!

Русские были последними, кто бросился на землю. Они не поняли короткую, резкую команду и отреагировали только тогда, когда увидели, что немцы упали в снег. Тимм прижал обе руки к бокам. Потом он сказал совсем тихо: – Встать!

Когда они стояли, он подошел совсем близко к шеренге мужчин и сказал с угрозой: – Вы стали как парализованные. Слишком долго топтались. Вы, собственно, хотите пойти на танцы с девушками-связистками или на боевое задание, а?

Все молчали. Тут Тимм обежал кругом и прикрикнул на переводчика русских: – Может быть, Вы откроете вашу пасть и объясните другим, что я говорю! Или вы меня тоже не поняли?

– Так точно, – бойко сказал русский.

– Так точно, так точно, – передразнил его Тимм. – А что, у человека нет званий? Как это называется?

– Так точно, господин унтер-офицер.

– Мы этому еще потренируемся! – обещал Тимм. – Ну, переводите уже! Русский обратился к другим. Они выслушали его неподвижно.

Альф стоял на удалении нескольких шагов и смотрел со скрещенными за спиной руками. Когда русский покончил с переводом, Альф обратился к Тимму и сказал: – Я прибуду к вам позже. Выступайте.

– Так точно, господин лейтенант! – ответил Тимм. – Направо, не в ногу марш. Направление к берегу реки.

Он остановил их на заснеженном лугу у реки и сам остановился в двадцати шагах от них. Потом он вызвал к себе Цадо. Тот прибежал и встал перед Тиммом. Другие были слишком далеко, чтобы понять, что говорил Тимм. Он осклабился на Цадо и тихо сказал: – Чтобы избежать, что вы посчитаете меня сумасшедшим: сегодня я кое-что устрою с вами. С нами русские, их нужно выдрессировать. Вам не повезло, что вам придется помучиться с ними. Но мы потом это скомпенсируем. Понятно?

– Так точно! – ухмыльнулся Цадо. – Они полетят с нами?

– Да, если не умрут в ближайшие пару часов, – сказал Тимм. – А ты объяснишь другим. Придется поднапрячься. Понятно?

– Понятно, – ответил Цадо. Тимм бросил взгляд на солдат, которые стояли выжидающе на берегу. Потон он внезапно заорал на Цадо: – Лечь!

Цадо послушно упал в снег. Когда Тимм позволил ему встать, он был бел сверху донизу.

– Как это называется? – прорычал Тимм.

– Понятно, господин унтер-офицер! – зарычал Цадо в ответ.

– В строй!

Цадо побежал назад к другим, а Тимм вытянул свисток кармана мундира. Он медленно подошел к солдатам. Когда он стал перед ними, то объяснил своим звонким голосом:

– Господа! Вы группа, которая отправляется на следующее боевое задание. Это будет тяжелая операция, я теперь уже знаю, и для этого понадобятся крутые мужчины, а не слабаки. Вы долго отдыхали, и ваши кости заржавели. Но на задании нам нужны подходящие кости, и я успею сделать ваши кости именно такими, еще до того, как все начнется. Жесткие кости и сильные легкие. Если у вас их нет, то вы останетесь лежать на той стороне, и никто не сможет вам помочь. Вы еще будете меня благодарить за то, что мы сегодня сделаем. И если кто-то из вас захочет пожаловаться на такое обращение, то он должен сделать это в письменном виде и подать жалобу мне. Я передам ее командиру роты. Самый ранний срок подачи жалобы – послезавтра утром. Еще вопросы есть?

Русский приглушенно переводил. Тимм ждал, пока тот не закончит. Затем он спокойно сказал: – Каски надеть. Перчатки снять. Беглом марш…

Он заставил их бегать по кругу. Через полчаса он впервые приложил к глазам бинокль и рассматривал их лица. Было девять часов. Он приказал надеть противогазы.

Цадо, натягивая противогаз, пробормотал Биндигу, который стоял рядом с ним:

– До обеда нам крышка.

Тимм заставил их ползать в противогазах по снегу. Он следил, чтобы они всегда ползли по свежему, неприкосновенному снегу, еще не утрамбованному. Он выловил по очереди троих, которые ослабили фильтры их противогазов. Среди них было двое русских. Он определил трех других, среди них и Биндига, и приказал: – Вы ранены. Тогда он заставил мужчин, которые ослабили их фильтры, чтобы лучше получать воздух, взять тех трех других на спину и нести. Первый повалился после двадцати шагов, но вскочил снова и потащил дальше свой груз. После следующих двадцати шагов он столкнулся с другим, и они упали в снег. Третий остановился, пыхтя, возле них и сбросил свой живой груз.

В этот момент голос Тимма был как у ругающейся женщины. Он позволил другим сделать перерыв, а тех троих с противогазами погнал вниз к реке.

Вода в ней замерзла крепко, на толстый лед насыпался снег, а потом снова грянул мороз. Так получилась поверхность из крепкого, зернистого льда, трещины и края которого были острыми как нож.. Тимм стоял на берегу, свисток во рту, руки за спиной. Он прищурил глаза, и потом он погнал трех мужчин по льду. Он больше не давал команд, он только лишь свистел, даже не прикасаясь рукой к свистку. Если он свистел один раз, это означало для солдат, что они должны были бежать. Если он свистел два раза, они должны были падать на землю и ползти вперед. Тимм свистел с периодичностью в полминуты. В десять часов комбинезоны трех мужчин были разорваны на коленях и на локтях. Тимм скомандовал: Внимание! Он оставил мужчин на несколько минут на льду. Они шатались.

– Ну! – сказал Тимм другим. – Приказ звучит: сделаться невидимым. Он выделял им кусок ровной снежной поверхности, к которой с запада примыкал лес.

– Стать по отдельности невидимым. Пистолет-пулемет должен целиться в мою фигуру здесь на берегу, но сам человек должен быть незаметен. Через четверть часа я возьму бинокль. Тот, кого я смогу увидеть, будет танцевать с на льду!

Он повернулся и возвратился к берегу. Трое солдат еще стояли на том самом месте.

– Вперед! Размазни! Он прижал кулаки к бокам и снова зажал свисток между зубами. Он свистнул, и солдаты бежали или ползали по льду. Он вынимал дудку изо рта только, если кричал им какое-то ругательство. Через десять минут один из русских свалился и остался лежать на льду. Он слабо двигал головой, но не мог подняться. Тимм спустился на лед, и потом он стоял на земле возле лежащего.

– Встать! – кричал он. – Лечь! Он повторял это много раз, хотя мужчина не следовал команде. Тимм прищурил глаза. Он выдвинул подбородок вперед и орал на мужчину без перерыва. Он долбил его со всей жесткой силой внушения своего голоса так долго, пока человек не двинулся. Сначала он сделал только слабую попытку двинуть ногами. Тимм сразу закричал: – Встать, марш! Мужчина с трудом поднялся. Но он едва ли стоял на ногах, как Тимм приказал ему бежать. Человек побежал. Он шатался небольшой отрезок, но потом все же он снова побежал нормально. Тимм ухмылялся со злой усмешкой у него за спиной. Когда мужчина после первого падения относительно быстро снова встал на ноги, Тимм знал, что он победил. – Вперед, засранцы! Он вернулся на берег и прокричал им оттуда: – Противогазы снять! И теперь я хочу видеть движение!

На его взгляд они бежали слишком медленно. Они берегли силы, он замечал это. Они не хотели выкладываться до самого конца. Но он прыгал между ними, и его голос звучал резко: – Если вы теперь не начнете бегать быстро, я прикажу вас посадить под арест за отказ выполнять приказ! Потом он просвистел дважды, и мужчины поползли.

В половину одиннадцатого он вспомнил о других. Он поверхностно обыскал территорию с биноклем и сначала не смог обнаружить их. Он гордо вспомнил о том, что это было его школой. Но в то же самое мгновение он хитро подумал: Подождите еще полчаса! Тогда вам станет холодно, и когда вы пошевелите костями, Тимм вас найдет!

За несколько минут до одиннадцати часов трое солдата с голым локтями и коленями ползали по льду. Одежда их была разорвана жесткими осколками льда, и теперь лед им медленно раздирал кожу. Тимм заставил людей ползать очень близко к берегу, где местами над замерзшей поверхностью еще торчал острый, сухой камыш.

Когда он заметил первые кровавые следы на льду, он посмотрел по часы. Было 11. 30. Он сразу взял бинокль и принялся искать остальных солдат. Но он не смог никого увидеть. Тимм не знал, сердиться ему из-за этого или радоваться.

Он свистом поднял их из их убежищ. Потом он засвистел трем мужчинам на льду и приказал им всем вместе построиться. Он разрешил им положить оружие, потом безразлично сказал: – Перерыв. Можете курить.

Цадо выковыривал свои сигареты из кармана. Он сидел в снегу возле одного из обоих русских, которые возвратились со льда. – Не садись, – посоветовал он ему, – завтра утром у тебя вся задница будет израненной, и ты не сможешь бегать. Мужчина безмолвно последовал примеру Цадо, снял каску и уселся на нее. – Кури! – сказал Цадо. Он протянул русскому сигарету и дал ему спички. Русский взял и то и другое, но его руки были настолько неловки, что он сломал три спички, прежде чем его сигарета загорелась.

– Немного устал, да? – осведомлялся Цадо. – Ничего не поделаешь. Так принято у нас. Русский затянулся сигаретой и глотнул. – Ты понимаешь немецкий?

– Я понимаю все, – ответил мужчина, – но не хорошо говорю.

– Меня зовут Цадоровски, – произнес Цадо торжественным тоном и протянул ему руку.

Русский пожал ее. Он тихо спросил: – Поляк?

– Нет. Я из Дюссельдорфа.

Он подмигнул Биндигу, который сидел недалеко от них на своей каске.

– Ну, как дела снова?

– Лишь бы не было хуже, – ответил Биндиг.

– Он болел, – объяснил Цадо русскому, – сегодня он впервые снова на службе.

Русский кивнул. – Может ли быть еще хуже? – спросил он шепотом. Цадо показал ему часы и сказал безразлично: – Полдень только через час.

Альф прибыл лишь за десять минут до конца занятий. Он бросил беглый взгляд на мужчин, и когда увидел их красные, потные лица, он обратился к Тимм, который выжидающе стоял рядом с ним: – Довольно, унтер-офицер?

– Результаты ухудшились, господин лейтенант, – ответил Тимм, – но с этим мы уже справимся.

– Солдаты, – сказал Альф неожиданно, – уже сегодняшней ночью вы отправитесь в поход. Вас ждет важное задание. Участие в этом задании это большая честь для вас. Не каждый может сделать то, что вам придется выполнить в течение следующих дней. Вы – так сказать, элита роты. Очень многое зависит от ваших усилий, но именно вы обладаете наилучшими возможностями, чтобы выполнить ваше задание. Мы пока что остановили большевистскую опасность. Теперь нужно нанести ей смертельный удар. Мужчины как вы справитесь с этим. Впервые среди вас русские товарищи. Вместе с ними вы будете бороться и побеждать. Родина очень надеется на вас. Сражайтесь так, чтобы вам не пришлось когда-то стыдиться перед вашими детьми.

Он приложил руку к шапку и повернулся с торжественным жестом. При этом он сказал Тимму: – Разрешите им разойтись. Сегодня во второй половине дня свободное время. Отъезд с наступлением темноты.

– Направо, – скомандовал Тимм спокойным голосом, – не в ногу, марш. Он шел рядом с лейтенантом, немного впереди солдат, которые устало шаркали ногами по снегу.

– Ваши дети…, – бурчал Паничек, – я уже больше не знаю, как их делают…

Но Цадо не слушал, что он говорил. Он плелся с опущенной головой между Биндигом и Паничеком и говорил больше самому себе, чем обоим другим:

– Теперь, наконец, понятно, кто получил разрешение нанести русским смертельный удар. Небо, это большая честь! Собственно, я очень охотно предоставил бы эту честь кому-то другому…

– Оставить разговоры! – закричал Тимм спереди. – Песню, вы, парализованные вояки!

Один затянул «Далеко под Седаном». Но им не довелось допеть ее до конца, так как Тимм повернулся и закричал: – Вас что, на вой потянуло, или как? Пойте только что-то задорное, а не какие-то печальные марши!

Через минуту они запели шлягер, который начинался с «Ого, сеньорита…» и чуть больше чем через восемь минут заканчивался словами «… приди ко мне в маленькую гондолу!». Пение их походило на карканье детей в период ломки голоса. Лейтенант спросил его: – Как настроение?

– Более или менее –, отвечал Тимм. – Не особенно, но становится снова лучше.

– Если бы у нас было больше времени! – сказал Альф. – Нужно больше заниматься людьми.

Тимм кивнул. Потом он сказал: – Им еще кое-чего не хватает. Здесь нет девочек. Мы должны это изменить. Иначе они становятся капризными и упрямыми.

– Девочки…, – сказал Альф раздосадованно, – это сложная проблема. Нельзя так просто…

– Вот именно, – прервал его Тимм, – и поэтому нужно позаботиться о том, что они каким-то способом снова могли попасть к девочкам. Я знаю это. Это творит чудеса. У меня в этом есть свой опыт.

– Сегодня в полдень еще будет шнапс, – сообщил ему Альф. Тимм согласно кивнул: – Это тоже творит чудеса.

Позади Цадо спросил одного из русских: – Вы хотя бы раз держали уже нож в руках?

Русский посмотрел на него недоверчиво и при этом произнес: – Нож. Да, уже держал.

– Дома? Или теперь у нас?

– Теперь. И дома.

– Дома?

– Да. Дома, – русский кивал, – хороший нож. Милиция отобрала. С железной ручкой. Что-то в этом роде в Германии называют кастетом. Вместе с ножом. Комбинация. Жаль. Очень хороший нож.

– Ну, – ворчал Цадо. Он с шумом сплюнул. – Тогда вы у нас как раз на месте. Очень правильно. Наша рота – это именно элита дивизии. И здесь наша кучка – это элита роты.

– Большая честь, – сказал русский. – Очень большая честь.

– Вот именно! – рычал Цадо. – Я всю свою жизнь грезил о такой большой чести. Всю жизнь…

Следующее утро было бледным и серым. В самом начале дня немного шел снег, но это был только тонкий, зернистый снег. Он скрыл следы прошлой ночи, и белое покрывало в деревне между фронтами казалось неприкосновенным. Местами лежала колючая проволока, но в ней были большие бреши, так как в Германии больше, похоже, не было колючей проволоки. Снабжение никак не могло ее получить.

Птицы еще не проснулись. Обычно солдаты слышали их каждое утро, но сегодня для них было еще слишком рано. Это были вороны, которые по ночам садились на кронах нескольких покрытых инеем деревьев и с нестройным карканьем взлетали по утрам, наверное, чтобы поискать себе пищу. Некоторые солдаты боялись этих ворон и иногда стреляли в них. Поговаривали, что вороны выклевывают у трупов глаза и вообще питаются мертвечиной. Часовой в стрелковой ячейке на фланге позиции, извивавшейся на высоте деревушки Хазельгартен, устал. Он был одним из тех, кто боялся ворон. Его звали Пульвиц и он воевал с самого начала войны. Пять лет вороны ему не мешали, но теперь он вдруг начал бояться их. Он наблюдал в бесцветном рассвете дерево, которое стояло недалеко от его дыры. Там сидела полудюжина ворон, неподвижно, близко друг к другу и тихо.

Через полчаса они начнут шуметь, думал солдат. Но, видит Бога, я им сегодня для приветствия хлопну одну из этих, так что они весь день будут избегать этого дерева как чуму! Если бы была дробь… Стрелять по воронам из карабина смешно. Все равно, что охотиться на кротов с минометом. С ручной гранатой их тоже не убьешь. Они слышат, как она летит, и еще до того, как она взорвется, они улетели. Это же не так, как при ловле рыбы. О, небо, сколько мы тогда в Польше наловили рыбы, глуша ее гранатами! Но это в прошлом! Кто знает, будет ли вообще еще раз такое спокойное время, когда можно будет ловить рыбу. Во всяком случае, на это не похоже.

Он зевнул и постучал ногой о ногу. Было холодно. Он схватил карабин и пару раз машинально погладил холодный ствол. У них даже нет для фланга пулемета, думал он. Что тут будет, если это начнется? Я с моим карабином и шестью гранатами, а тут русские! Слева от меня на ста метрах не лежит никто, и только потом пулемет соседней роты. Если русские здесь начнут, то всем достанется! Надеюсь, они хотя бы тогда по крайней мере пришлют сзади еще людей. Если нет, остается только одно: спрятаться, зарыться! Но это свободное пространство там позади, до леса?

Он вытащил сигарету и закурил. На нем был плащ-накидка и подшлемник под каской. Вчера они принесли ему в дыру два панцерфауста, и с тех пор он больше не чувствовал там себя хорошо. Эти панцерфаусты непредсказуемы, думал он: кто знает, не взорвутся ли они, если их по недоразумению слишком жестко установить? Или не взорвутся ли они уже, когда откинешь кверху прицел? Один солдат рядом недавно вытащил гранату, и она взорвалась у него в руке. Но другие говорили, он якобы сам установил взрыватель, и определенно это был взрыватель с синим колпачком для задержки. Что случится, если применить синий взрыватель, и, несмотря на это, не будет задержки? Они больше не нашли колпачка, да и солдата тоже не могли спросить. Но в эти дни у них желтых взрывателей вообще не было.

Вот так и подыхают, думал солдат. Либо так, либо когда русские придут. Мы здесь не сможем отойти. Это невозможно. Он оперся на ствол винтовки, наблюдая за нейтральной полосой. Там не было никакого движения. Участок земли, на котором лежало несколько брошенных единиц техники, разбитых минометами, давно занесенных снегом. За нее шла линия русских. Если пристально рассмотреть ее, можно было увидеть снежные насыпи около их ячеек. Русские устроили свою позицию перед лесом. Они могут это себе позволить, думал солдат, они знают, что у нас здесь нет артиллерии. Да и где она у нас вообще есть Он смотрел вдаль за лес. Хотел бы я стать такой вот грязной вороной и посмотреть сверху, что у них там. Что они там поставили за лесом. Он выпустил сигаретный дым вниз. Ячейка была тесной. Если он поворачивался, то наталкивался на панцерфаусты. Если он двигал ногами, то наступал на ручные гранаты.

Черт побери, думал он, повезло, что они призвали, наконец, этого коммивояжера, продающего пылесосы, который живет рядом. Луизу, конечно, никак нельзя назвать красавицей, но кто знает, не попытается ли этот братец, все же, завести с ней шашни? Сразу видно, что он был ветреным парнем. Эти коммивояжеры вообще такие! А Луиза прыгала уже на кучу мужчин, пока я появился. Кто знает, что такая женщина может натворить, если ее муж так много лет не появляется дома? Наступит проклятое время, когда эта чертова война закончится. Она длилась и так достаточно долго, и сейчас ее уже все равно нельзя выиграть. Теперь ее можно только проиграть.

Он положил винтовку на бруствер и в тоске целился в ворон. Но он не думал стрелять в них. Было утро, и утром на фронте царило спокойствие. Выстрел вызвал бы всеобщий переполох, и тогда началось бы блеяние пистолетов-пулеметов с той стороны и выстрелы винтовок, и все это без перерыва на полчаса. Лучше хранить спокойствие, думал он. Спокойствие это хорошо. Нужно было бы быть часовым в тылу при штабе. Эти знают, что такое спокойствие. О, небо, почему я не стал водителем. Эти братцы живут как люди…

Он прислушался. Далеко за фронтом русских прозвучал выстрел. Он быстро взглянул на часы и покачал головой. Слишком рано для небольшого артобстрела, который всегда начинался к утру. Потом он услышал, как снаряд разорвался далеко справа от него. Он инстинктивно втянул голову, и последнее, что он увидел, прежде чем нырнул в дыру, были вороны, которые взлетели как по команде. Снаряд ударил дальше на несколько сот метров справа в нейтральную полосу.

Но еще прежде чем он взорвался, за фронтом Красной армии начался гул множества выстрелов, который, кажется, не собирался прекращаться. Пульвиц внимательно слушал с широко раскрытыми глазами. Он слышал, как приближаются первые снаряды. Они ложились ближе. Когда они взрывались, возникал визгливый, металлический звук, как будто сталкивались два стальных диска. И ясный, холодный воздух придавал этому звуку что-то угрожающее. Как при грозе, когда обрушивается молния с громом. Пульвиц втягивал голову все ниже. Лицо его приобретало тревожное, растерянное выражение, так как солдат Пульвиц знал из опыта, что этот вид огня ведется только перед наступлением.

Он еще был жив, когда минометы вмешались в огонь. Сначала это были крупнокалиберные, мины которых с клокотанием и шипением падали почти вертикально з большой высоты. А потом совсем близко был первый падающий с шумом удар реактивных залповых установок. Тут Пульвиц молниеносно поднял голову и взглянул на противоположную сторону. Его предположения были правильными.

На брустверах стрелковых ячеек он заметил каски. В каждой дыре минимум по три. Он снова быстро втянул голову, потому что возле его ячейки в снег ударила последняя серия ракетного залпа. Тридцать два попадания, подумал он. Или даже больше? Тот, кто рядом с ним, пропал. У него наверняка больше будет удачи, чем разума, если он переживет это. Эти снаряды попадают с довольно маленькими промежутками. Они падают плотно как дождь. Они взрываются совсем низко над землей и распыляют множество осколков. Боже мой, думал Пульвиц, они прикончат нас! Как я отсюда выберусь? После минометов вступила в действие батарея ракетных установок, которые стреляли крупным калибром. Ракеты приближались ревя, с ужасным, пугающим звуком, в котором, кажется, было что-то человеческое. Казалось, что они гибли с криком. Но вой во время их подлета был хуже чем попадание. Пульвиц заметил, как он начал потеть, и сорвал с себя подшлемник. Он больше не решался высунуть голову за бруствер, так как местность, казалось, просто кипела от разрывов. Гул больше не прекращался, и попадания сливались друг с другом. Он утратил чувство того, прилетит ли отдельный снаряд непосредственно к нему.

Через полчаса большие орудия начали замолкать. Только минометы еще стреляли. И внезапно Пульвиц услышал между выстрелами минометов и разрывами, как там запустили моторы. Он очень отчетливо мог слышать это, потому что много моторов заводились одновременно. Танки! Пульвиц был достаточно долго на востоке, чтобы различать их на слух. Т-34 можно узнать издалека по звуку его двигателя и по шуму выхлопа.

Огонь не молчал, но он становилось слабее, и тяжелые пушки теперь стреляли по целям, которые должны были лежать дальше в тылу, в лесу или за лесом. За Пульвиц кто-то бежал по разорванному воронками снегу и протяжно кричал: – Танки спереди! Это был лейтенант, командовавший этим участком. Он был грязен, и на лице у него был кровавый шрам. Он бежал от дыры к дыре и кричал, чтобы готовили панцерфаусты. Пульвиц с неуверенной ухваткой положил оба панцерфауста, которые были в его дыре, на край своего убежища. Он бросил один взгляд на ту сторону, и в то же самое мгновение молниеносно втянул голову. Они там начали стрелять из пистолетов-пулеметов. Он снова медленно поднял голову, чтобы посмотреть, что там происходило. Только его глаза были выше бруствера. Но достаточно, чтобы увидеть первый танк, который вырвался из леса. Это был окрашенный в белый цвет стальной гигант, и он сломал несколько деревьев, когда вырвался на свободное пространство. Пушка была повернута вперед, почти горизонтально. Танк одним скачком пронесся через заснеженную небольшую возвышенность и, качаясь, подъехал к стрелковым ячейкам. За ним разлетался снег, поднятый гусеницами. В пелене поднятого снега Пульвиц увидел маленькие коричневые фигуры, сидевшие за башней. Ему наконец, удалось правильно поднять прицелы обоих своих панцерфаустов. Когда он взглянул вверх, танк уже катился между советскими стрелковыми ячейками, и другие танки вырывались из леса. Моторы визжали. Ружейно-пулеметный огонь смешивался с шумом выхлопных труб. Тогда первый длинный желтовато-синий огненный луч вырвался из пушки головного танка, и снаряд с шипением понесся вперед. Так же широко, как простирался там лес, двигалась цепь танков. И из пушек всех этих танков в одно и то же мгновение сверкнуло дульное пламя. Танки были на удалении пятидесяти или шестидесяти метров от него, когда Пульвиц поднялся и выстрелил из панцерфауста. Он выстрелил только одним, потому что когда его граната упала в снег рядом с головным танком и пару раз перекувыркнулась, из пушки этого танка вылетел снаряд, который спустя полсекунды убил Пульвица.

Биндиг сидел возле телефониста и стучал кулаками по столу, на котором стояли три аппарата. Он был в том же виде, как убежал с полигона, в промокшем комбинезона, с каской на голове и пистолетом-пулеметом на груди.

Телефонист машинально зажег новую сигарету. Задувая спичку, он сказал Биндигу: – Плохи дела. Если эта кучка так долго не отвечает, что-то случилось. Запасись терпением, пока соединение снова заработает…

Был вечер. Во второй половине дня Биндиг узнал, что перед Хазельгартеном произошло массированное нападение русских. Никто не мог ему сказать, какое там положение. Они закончили свою тренировку. Этой ночью им предстоял вылет. Но Биндиг в своих мыслях совсем не думал о предстоящей операции, которая без сомнения была заданием для смертников. Он думал только лишь об Анне.

– Ну! – попросил он телефониста нетерпеливо, – набери снова центральную. Хоть они же должны знать, что происходит!

Телефонист был скучным, невеселым ефрейтором. Он затянулся сигаретой и сказал: – Сейчас. Но не так быстро раз за разом. Иначе они будут кричать на меня. Вероятно, твою жену давно эвакуировали.

– И кто должен был бы ее эвакуировать! – набросился на него Биндиг. – Ты наверняка еще никогда не видел своими глазами наступление русских. Деревня от фронта лежит всего на удалении кошачьего прыжка.

– Лежала! – поправил его ефрейтор. – Очень глупо со стороны твоей жены было сидеть так близко от фронта. Моя сидит в Баварии. Они там вообще еще не знают, что идет война.

Биндиг что-то хотел сказать, но в этот момент зазвонило в одном из телефонов, и телефонист надвинул наушники на уши.

– Это «Махаон», – произнес он в трубку, которая висела на ремне на его груди, – где «Соня»? Придет? Целую тебе ручку, дорогая! Он сделал неуклюжий поклон перед девушкой, которая говорила на том конце провода. Потом он прикрыл трубку рукой и сказал Биндигу: – Теперь пора. Вы, собственно, получили уже свой шоколад?

Из наушников послышался далекий голос. Потом треск, затем голос стал громче. Телефонист мог хорошо его понять и спросил: – «Соня»? Здесь «Махаон». Прошу информацию о наступлении сегодня утром.

Он быстро нажал кнопку одного из других аппаратов и показал Биндигу на пару наушников, лежавших рядом на столе. Биндиг поднял их, но на нем была каска, и он заметил это только сейчас, когда хотел надеть дугу наушников. Поспешным движением он сорвал каску с голову и отбросил ее назад за собой. Потом голос по проводу был таким отчетливым, будто до него было всего лишь несколько домов.

– Моя информация не очень полная, товарищ. До сих пор известно очень мало. Наступление началось на рассвете. Полчаса обстрел, потом танки и пехота. Танки довольно далеко пробились, но к полудню отошли назад до Хазельгартена. Там еще идет бой. Насколько известно, у нас еще остались опорные пункты в деревне. Еще вопросы?

– Спроси, эвакуировали ли кого-то! – быстро потребовал Биндиг.

Телефонист сбросил пепел сигареты и безразлично спросил: – Известно, эвакуировали ли кого-то?

– Эвакуировали? – услышал Биндиг голос на том конце провода. – Обязательно голос, как говорят. – Деревня была очищена. Там до наступления дислоцировалась рота люфтваффе, которая к полудню отошла. Вместо нее пришли другие подразделения. Истребители танков и пехота.

Телефонист посмотрел на Биндига. Биндиг быстро подумал, но больше ничего не спрашивал. Телефонист безразлично сказал в трубку: – Спасибо, «Соня». Это все.

Потом он снял наушники и сказал Биндигу: – Не волнуйся. Если твоя жена действительно еще была в деревне, когда они отводили роту люфтваффе, то она поехала вместе с ними. Тебе нужно только подождать, пока она не сообщит о себе. Отправь ее в Баварию. Ты даже представить себе не можешь, как они там в Баварии…

Биндиг поднялся и взял свою каску. Он бросил пачку сигарет на стол телефонисту и пошел к двери. Ефрейтор скривил признательно лицо и посоветовал: – Если ты захочешь попробовать, вероятно, позже еще раз…

– Спасибо, – произнес Биндиг у двери, – у меня больше не будет такой возможности. Но если ты как-то узнаешь, эвакуировалась ли она, тогда скажешь мне, когда я вернусь…

Телефонист кивнул. Он спрятал сигареты и окликнул через плечо: – Зайди ко мне, когда вернешься!

Выйдя на улицу Биндиг по дороге к бараку, где они разместились, встретил Тимма.

– Что случилось? – спросил унтер-офицер. – Ты подкрадываешься как первый человек.

– Ничего, – ответил Биндиг, – ничего нельзя было узнать. Тимм наклонил голову и прищурил глаз. При этом он произнес: – Это произошло чертовски быстро. Хотел бы я знать, что стало с нашей оравой.

– К полудню роту отвели в тыл

– Отвели? – Тимм поднял брови. – Ты говоришь, отвели?

Биндиг кивнул. – Больше ничего не удалось узнать.

– Надеюсь, они хотя бы прихватили наши вещи, – сказал Тимм. Поторопись, остался еще один час. Потом вы переоденетесь.

По перекопанному снегу дороги, пересекавшей Хазельгартен, катился маленький автомобиль. Это был джип, но у него была надстройка из деревянных планок и брезента. На сидевших в нем солдатах была оливково-коричневая форма и меховые шапки с пятиконечными красными звездами. Это было трое мужчин: водитель, который, ругаясь, объезжал воронки от снарядов, беспрерывно щелкал подсолнечные семечки и сплевывал шелуху в сторону из окна машины, и двое офицеров, сидевших за ним, которые держались за ручки, потому что машина тряслась и качалась. У одного из двоих офицеров было тонкое, светлое лицо со светлыми глазами. Брови его были светлые. Другой, более полный, коренастый тип с маленькими, круглыми глазами и очень темной, коричневой кожей, сердито качал головой. Он посмотрел со стороны на своего попутчика и осведомился без большого интереса: – Как вы чувствуете себя, товарищ, после такого долгого перерыва снова в старой семье?

Тот, к которому он обратился, улыбнулся. Это удалось ему, несмотря на скачки, которые совершал джип. Потом он ответил: – Хорошо. Мне долго пришлось ждать этого мгновения.

Другой скривил лицо, потому что больно ударился о скобу тента. Он схватился свободной рукой за висок и недовольно проворчал: – Можно без ранений пройти кучу боев, но один такой вот лихач на драндулете может переломать все кости!

Шофер, который между тем выругался в очередной раз, теперь заговорил внятно, чтобы его можно было слышать сзади несмотря на шум мотора легкой машинки: – Черт бы их побрал! Разрушили всю дорогу, так что каждую минуту нужно думать, как бы не сломать оси! Я это всегда знал: эти танкисты никогда не думают о том, что придет после них!

– И о том, что перед ними, тоже! – успокоил его невысокий пассажир. – Но езжай медленнее, мы на этой машине хотим еще доехать до Берлина!

В деревне мало что изменилось. Только форма солдат была другой, и наряду со множеством воронок на дороге появились новые дыры в еще оставшихся стенах домов. Бой закончился. В деревне разместились несколько тыловых подразделений и штабов. Красная армия заняла новые позиции в нескольких километрах на западе. Там еще танки осуществляли прикрытие, но они вряд ли еще могли понадобиться. С противоположной стороны не было существенной концентрации немецких войск, которые могли бы решиться на внезапное наступление. И продвижение вперед остановили не потому, что оборона немцев была слишком сильна, а потому что уже достигли указанной в приказе цели. Красноармейцы рыли себе траншеи и укрепляли свои позиции. Было тяжело копать стрелковые ячейки в замерзшей земле, но они могли это делать, не лежа под огнем, потому что танки прошли немного вперед и прикрыли строительство позиций. Теперь наступила тишина.

Коренастый мужчина во второй раз ударился головой о железную скобу тента. Он издал проклятие, на которое водитель одобрительно кивнул головой. Потом, охая, он потер себе причиняющее боль место и сказал: – Небо, что это за война! Если так продлится до Берлина, то я приеду туда с перевязанной головой. Варасин, как вам удается не ударяться?

Тот улыбнулся и сказал: – Вам надо было бы надеть каску, товарищ политрук.

– Каску! – прошипел он в ответ. – Не буду я в самом глубоком тылу надевать каску! Что мои солдаты обо мне подумают?

Водитель спросил: – Далеко еще?

– Нет, – ответил Варасин, – еще пара сотен метров. Тот хутор, который вы видите впереди.

– Эта женщина – единственная, кто остался здесь из немцев? – спросил политрук.

Варасин кивнул.

– Гм, – промычал другой, – полезно было бы посмотреть на эту женщину, представляя себе при этом, что она немка. Можно ей как-то помочь?

– Вряд ли, – сказал Варасин. – Это очень энергичная женщина. Она сама справится. Разве только следовало бы все же обратить на нее внимание наших войск в деревне. Кроме того, было бы хорошо, если бы можно было дать ей немного продуктов.

Политрук осторожно потрогал место удара на голове. – Так глупо, – ворчал он, – завтра будет шишка. Даже стыдно! Продуктов здесь на передовой не так-то и много, мой друг. Но мы что-то сделаем. Вы сами можете это сделать. У вас будет чаще возможность посещать ее.

Варасин помолчал одно мгновение. Через голову водителя он глядел на улицу. Потом он сказал: – Я попросил разрешения вернуться в свою часть. Она находится в новом месте, дальше на запад.

Другой добродушно улыбнулся. Он попытался по-дружески положить Варасину руку на плечо, но быстро убрал ее назад, так как машина скользнула в дыру, и ему пришлось снова ухватиться за ручку. Когда машина опять поехала спокойно, он сказал: – Вас оставили здесь в деревне по понятной причине. Вы понадобитесь штабу. Не каждый жил так долго за немецкими линиями. И эта позиция там впереди… она не долго там продержится. У нас сейчас очень хорошие исходные позиции. В этом месте мы сделали на фронте маленький выступ. Такую себе шишку, вроде той, что завтра утром будет у меня на голове. Но этот выступ на фронте имеет решающее значение. Готов поспорить, что немцы пока этого не поняли…

Варасин неподвижно смотрел прямо. При этом он тихо говорил: – Я всегда сражался на фронте. Почему теперь я больше не могу этого? В этом была моя надежда, это поддерживало меня. Или вы думаете, что мне так легко давалось изображать глухого так долго и ничего не делать?

– Подождите, – был ответ. – Вы вовремя снова получите свою роту. Время еще есть. Как только мы двинемся дальше, ваше желание будет исполнено. Но в настоящий момент вы нужны здесь. Потерпите.

Пока машина медленно качалась вперед, политрук тихо поинтересовался, так чтобы водитель не мог услышать: – У меня есть еще только один вопрос к вам, товарищ Варасин. Такое дело, о котором не так легко спрашивать, как о других вещах. Но спросить нужно… Он взял себя за подбородок и некоторое время массировал до синевы выбритую кожу.

Варасин с ожиданием посмотрел на него. – Спрашивайте, – приободрил он политрука.

Тот сделал серьезное лицо. Он напряженно посмотрел на пуговицы своей шинели и потом спросил: Эта женщина…, ну, к которой мы едем… Поймите меня правильно, вы… Ваши отношения ввиду…

– Разрешите, – спокойно прервал его Варасин, – на этот вопрос легко ответить. Эта женщина спрятала меня у себя. У нее честный характер и она не фашистка. Но и не коммунистка тоже. Но я коммунист. У меня есть жена, которая тоже на фронте. И я не тот мужчина, который из нашей борьбы делает галантное приключение. Если это ответ на ваш вопрос…

– Благодарю вас, – сказал другой. – Простите меня. Но я должен был спросить об этом. Это мой долг.

– Я понимаю, – ответил Варасин. – Ваш вопрос не был для меня неприятным. Мне нечего скрывать.

Пока Варасин молчал, политрук сказал: – Мы все лучше узнаем немцев. Таких женщин, как она, следует уважать. Почему же она сделала все это?

Варасин закусил себе губу. Ему действительно нечего было скрывать. Но все же он не раскрыл перед товарищем все, что произошло в то время, как он жил за фронтом немцев.

Он умолчал о Биндиге, он, собственно, сам не знал, почему. Он ничего не должен был скрывать. И его встречу с Биндигом тоже. Но он умолчал о ней, и это даже сейчас начало мучить его.

Он смотрел на улицу, когда услышал рядом с собой, как другой говорит: – Еще, пожалуй, один месяц, тогда мы пойдем вперед. Мы поедем. Вы будете командовать новой ротой. Остаток ваших бойцов распределили по другим подразделениям. И какую Германию мы там увидим? Какой будет эта Германия, после того опыта, что мы получим только в этом отдельном случае?

Когда машина с толчком остановилась перед двором хутора, политрук с охами поднялся. Выходя, он сказал водителю: – Мое здоровье на твоей совести! Я только наполовину человек после этой качки. Иди с нами и немного погрейся. Чтобы ты на обратном пути смог лучше уклоняться от дыр!

Анна стояла у дверей. Она слышала, как приехала машина. Она сделала шаг в сторону мужчин, и когда Варасин поднял руку к меховой шапке, тихо произнесла: – Боже мой, Георгий, не могу поверить. Вы останетесь сейчас или вы снова отступите?

– Мы останемся, – улыбнулся Варасин, – и мы пойдем дальше на запад. Отступать мы больше не будем.

Он показал на другого офицера и сказал: – Анна, я хочу вам представить политического руководителя моего полка. Он тот, кого в Германии называют комиссаром. Он пришел, чтобы увидеть женщину, которая спасал офицера Красной армии. Его зовут товарищ Балашов.

Она обменялась рукопожатием с маленьким коренастым мужчиной в коричневой шинели. Тогда она отошла в сторону и пригласила их в дом. – Заходите, – попросила она военных, – у меня есть горячий кофе на плите, ячменный кофе. Я надеюсь, вы попьете его…

Они сидели на скамьях в помещении, перед которым стоял часовой. Они могли покинуть помещение, но они не могли позволить себя увидеть на аэродроме. Никто другой кроме них не мог войти в помещение. Отсюда они, когда самолет был бы готов, пошли бы на посадку. Было бы темно, и никто не увидел бы их. Возможно, даже летчик не увидел бы их, потому что перегородка между кабиной пилота и грузовым отсеком самолета была бы закрыта.

Их было шестнадцать солдат, и если бы они появились на аэродроме такими, как они выглядели теперь, любой часовой, вероятно, без оклика выстрелил бы в них. Они были одеты в землисто-коричневую форму Красной армии. В этой форме все было на месте – и широкие погоны, и красные звезды.

Форма не была новой. На ткани была масса пятен. Пятна от машинного масла, грязи и засохшей крови. У некоторых на форме дырки от выстрелов, которыми был убит ее последний владелец, еще не были зашиты.

Мужчины едва ли обращали внимание на это. Это было безразличный, наполненный напряжением час до старта. Это было время, когда часы, кажется, стояли на месте. Пятеро русских, которые сидели вместе в углу, молча уставились на пол. С тех пор, как они сидели вместе с другим в этом помещении, они не перекинулись ни словом.

Цадо наблюдал за ними уголком глаза. Когда он взглянул вверх, он заметил, что Биндиг, сидевший рядом с ним, тоже глядит на русских. Он толкнул его.

– Ты…, – тихо сказал он, – я хотел бы знать, что они теперь думают.

Другие парашютисты дремали или играли в карты. Они спорили о цвете волос какой-то женщины, их общей знакомой, нервно курили или грызли шоколад, который они получили. Тимм лежал, растянувшись на скамье и опираясь головой об стену, и, похоже, спал.

– А они вообще думают? – спросил Биндиг.

Цадо пожал плечами. Потянувшись за сигаретой, он сказал задумчиво: – Я полагаю, они думают. А о чем ты думаешь? Об Анне?

– Прекрати об этом, – ответил Биндиг после паузы, – я размышляю над тем, что выйдет из всего этого.

– Из чего?

– Из этого! – сказал Биндиг и движением руки указал на форму.

– Из этого и из того, что будет.

Цадо скривил лицо. На нем появились мягкие черты, который больше не подходили к остроте его профиля. Он медленно положил руку на колено Биндига и произнес: – Парень, брось думать. Сейчас уже слишком поздно думать.

Обер-ефрейтор, которому принадлежалаи половина ящика «болса», громко хлопнул себя по бедрам. – Я так и знал, что выиграю сегодня! Как всегда! Незадолго до того как протянуть ноги, вы, шейхи, проигрываете мне ваши деньги, и когда я хочу получить их, вы уже погибли! На этот раз платите заранее!

Биндиг покачал головой. Он дерзко надел меховую шапку набок. Его можно было принять за предприимчивого красноармейца. Но лицо его не подходило к этому впечатлению. – Мне это не нравится, – сказал он, – и никто не может потребовать от меня, чтобы это мне нравилось.

– Так они никого и не спрашивали, доставляет ли ему это удовольствие, – прорычал Цадо, – или, может быть,и ты вспомнишь о чем-то в этом роде?

– Два туза, – закричал владелец ящика «болса». – Снимай штаны!

– Если война выглядит так, то меня больше нельзя для этого использовать, – сказал Биндиг Цадо.

Тот недовольно пыхтел. – Успокойся. Один черт, в какой форме ты сдохнешь.

– Но я тебе говорю, что мы больше не солдаты, – объяснял Биндиг, – мы разбойники. В этой форме у нас на теле мы уже не солдаты, а преступники.

– А я говорю тебе: брось думать! У тебя от этого будут ненадежные руки. Наш брат из-за этого умирает.

– Мы не должны этого делать, – произнес приглушенно Биндиг, – это безответственно.

– Ты говоришь так, как будто ты должен отвечать за это. Кто придумал идею? Мы или штаб?

– Еще один! – кричал обер-ефрейтор. – Еще раз один! Папочка уже заберет тебя домой со свадьбы!

– Мне это противно, – сказал Биндиг, – никогда еще это не вызывало у меня такого отвращения как теперь.

Цадо покачал головой. При этом он тихо сказал: – Иисус, Мария, если бы ты хотя бы только понял, что это никого не интересует. Ты должен делать только одно, а именно то, что приказывает Тимм. И ничего больше. У тебя нет никакой ответственности за что-то, и никого не интересует, несчастен ты или нет. Когда же ты, наконец, это поймешь?

– Что у нас сделали бы с русским, которого поймали в нашем тылу в немецкой форме? – спросил Биндиг.

Цадо устало махнул рукой. – Жуй свой шоколад и не думай об этим. Или ты боишься?

– Страх ли это, если я скажу, что считаю это жульничеством?

– Тебе бы это истолковали как страх. И тебе стоило бы даже радоваться, если бы они ограничились этим и не обвинили тебя в государственной измене.

– Это не страх.

– Нет. Наверное, глупость.

– Цадо, – сказал Биндиг, – не надо тут мне рассказывать, что тебе это все равно. Я знаю, что ты думаешь. Не нужно ничего говорить, я точно знаю, что ты думаешь.

– На стол твои вшивые три короля! – шумел обер-ефрейтор. – Ну, ну! Это кое-что стоит!

– Думать это для нас непозволительная роскошь, – сказал Цадо. Он зажег новую сигарету и задумчиво выпустил дым, смотря вслед спиралям, которые тот образовал в душном воздухе. – Я всегда думал, что ты к этому так же привыкнешь, как я. Чего ты хочешь? Я все знаю, но чего ты хочешь? Мы сюда попали и мы должны продолжать. Это хоть какой-то шанс счастливо отделаться. А все другое, что ты делаешь, только поможет тебе гарантированно погибнуть. От полевой жандармерии, при разминировании минных полей или в другом месте. Вот так и скажи мне, зачем тут думать?

– Детишки, тяните карты! – горланил обер-ефрейтор. – В этой колоде еще два туза. Все еще можно выиграть!

-Ты понимаешь? – спросил Цадо. – Я через это прошел. Нет никакого выхода кроме того, что ты останешься лежать там. И я этого боюсь.

– Боишься?

– Да. Боюсь, что они расстреляют меня по законам военного времени из-за этой формы. И точно так же боюсь, что они этого не сделают. Я не знаю, поймешь ли ты. Но это не необходимо. Только одно необходимо; ты должен понимать, что мы – поколение тех, кто всегда говорил «да!», которое они медленно перерабатывают в удобрения. Наш единственный шанс – пережить это. Тогда мы сможем открыть рот. Вероятно. Но это не несомненно…

– Мы трусы, – сказал Биндиг, – вот это несомненно.

– Заткнитесь! – внезапно зарычал Тимм. Он поднялся немного и наморщил лоб. – Занимайтесь своими проклятыми спорами где-то в другом месте! Лучше выспитесь!

Он снова опустил голову, и игроки в карты продолжали играть в «очко». При этом они стали разговаривать немного тише. Русские закурили. На их лицах было что-то роковое, боязливое.

– Мы трусы, – сказал Цадо горько, – мы, большие трусы, провернем для них сегодня или завтра ночью снова какое-то дело, и именно потому, что они этого хотят.

– Как раз поэтому, – сказал Биндиг. – Я это теперь знаю. Так как мы слишком трусливы, чтобы этого не делать, мы это делаем. Мы оба. Мы точно знаем, что происходит, но мы сидим здесь и ждем приказа Тимма. Вот так.

– Как же я буду радоваться, когда для меня вся эта опасная чушь закончится, – произнес мрачно Цадо, – как я буду рад! Я пойду работать в первый попавшийся цирк. Хотя бы осветителем. Или чистить конюшни. Наплевать, лишь бы все это было позади…

Часовой засунул голову в проем двери. Он сказал им, что им нужно готовиться, самолет стартует через полчаса.

Но они были уже готовы, и им больше нечего было делать. Они получили все, что нужно было получить. Оружие, взрывчатку, гранаты, зажигательные заряды. На ремнях у них висела белая ткань, и они накинули бы ее на себя, если бы потребовалось. Им нужно было лишь взять свои парашюты и строем прошагать до самолета. Это было последнее, что им нужно было сделать.

Тимм поднялся и поправил свои ремни. Он выглядел дерзко в форме красноармейца.

– Встать, ребята, – закричал он, – начинается серьезное дело.

Он подождал мгновение, пока не стало тихо. Затем он кратко сказал: – Парни, сейчас мы пойдем туда, чтобы показать им, что мы можем. Никто не знает, как это кончится. Каждый из нас может погибнуть. Но это безразлично. У нас трудное задание, которое многое потребует от нас. Но мы тяжело тренировались последние дни. Мы тренировались настолько тяжело, что некоторые из вас еще носят повязки на коленях. И с такой же твердостью мы выполним наше задание. Каждый, кто тверд, вернется назад, помните об этом. Мы покажем им, что мы умеем биться так же хорошо, как армия умеет бежать. Точите ножи, ребята, сегодня ночью никто не выживет никто, кто попадется вам в лапы! Сегодня ночью снег станет кровавым! Встать и приготовиться!

Игроки спрятали свои карты. Обер-ефрейтор недоверчиво держал против света листок, на котором записал свои выигрыши. Русские встали и ощупывали свое оружие.

– Вот оно, – тихо сказал Цадо Биндигу, – всегда, как только это начинается, все забыто. Тогда я замечаю, что они сделали из меня. Тогда Клаус Тимм – мой лучший товарищ, и я чувствую поток воздуха у двери отсека и толчок, когда вытаскивается фал и когда раскрывается парашют. Тогда я чувствую, как вздрагивает в руке пистолет-пулемет, и я хотел бы громко кричать. Я слышу все приказы, и я вижу, как мы на Крите влезаем на горы, с засученными рукавами, с сигаретой в углу рта. Я вижу всех девочек, которые нам когда-нибудь махали – ах, какие же мы, все-таки, ничтожества!

Взлетела только одна машина. Они сидели в ней очень тесно. Один прижимался к другому, и у каждого из них была одна мысль: когда они повезут нас назад, мы будем сидеть уже не так плотно.

Загрузка...