Час мёртвых глаз

Танец звезд

Пистолет, которым владел Томас Биндиг, был П-38. Он получил его новым и сам пристрелял. Ни один человек до него еще не стрелял из этого пистолета. Это был одни из новых пистолетов, которых долго не было, и он был сконструирован лучше, чем П-08 с его устаревшим рычажно-шарнирным сцеплением затвора, которое только усиливало отдачу, вместо того, чтобы ее смягчать. «Тридцать восьмой» был искуснее и точнее в стрельбе.

Он была легче, чем П-08. Он лучше лежал в руке. И можно было сравнительно безопасно носить его заряженным в кармане брюк, потому что требовалось сильное давление на курок, чтобы его взвести, одновременно подать первый патрон из магазина в ствол и только потом одним этим нажатием на спусковой крючок произвести выстрел. Это означало, что его можно было абсолютно безопасно носить в кармане, не взведенным и, несмотря на это, ежесекундно готовым к стрельбе. Это был быстрый пистолет.

Само собой разумеется, его можно было также и взвести. Так, что можно было после этого в любое время выстрелить, после снятия с предохранителя в кармане. Или можно было только дать патрону скользнуть в ствол, не взводя ударник. Тогда для выстрела нужно было оттянуть назад маленькое шептало большим пальцем. После небольшой тренировки это можно было сделать очень быстро. Некоторые люди очень любили стрелять именно таким способом, когда все зависело только от одного выстрела, когда они стояли перед целью, в которую можно было выстрелить всего один раз, всего один выстрел, решающий все. «Тридцать восьмой» был оружием, которое не любили выпускать из рук, если уже хоть раз получали его в свои руки.

Когда у Биндига было время, он брал пистолет и шел куда-то, чтобы пострелять. Он не принадлежал к тем, которые вырезают насечки на ручке. Но он убил из своего «тридцать восьмого» уже шесть человек, одного обезумевшего быка и четырех кур. Стрелял, с намерением убить, он в то же самое количество живых существ. Этому обстоятельству, особенно тому факту, что он целился с целью убить не больше чем в шесть человек, он был обязан тем, что все еще был жив. Он всегда отдавал себе отчет, что целиться в человека, выстрелить и не попасть в него, означало смерть для себя. Такова была простая философия солдат разведывательной роты. Стрелять, когда необходимо. И убивать, когда стреляешь. Или самому оказаться убитым.

Странным в этой философии было то, что ее никто не придумал, и никто ей не обучал на учебных занятиях, а она просто появилась сама по себе. Кто не понимал ее смысл или делал ошибку, имя того в последний раз появлялось в письме, который лейтенанта Альф писал его родным. Хотя Биндиг виртуозно владел своим пистолетом, он никогда не упускал при случае возможности поупражняться. Он делал это часто также просто от радости за попадания, которые он мог установить, и потому, что установление попаданий придавало ему надежность и уверенность в себе.

Тем полуднем, после того, как он проглотил свою еду, смесь кислой капусты, картофеля, сгустков гуляша и соленой подливки, он с пистолетом и несколькими картонными коробками, полными патронов, отправился к одному месту, которое лежало за покинутым домом. Он сегодня был свободен от службы. Цадо был у своей девочки. Биндиг не знал точно, с чего ему начать, и таким образом он решил захватить под руку портрет бывшего президента Германии Гинденбурга, который он нашел в пустом доме на стене кухни, и поставить его на замерзшей навозной куче за домом, так, чтобы он с определенного расстояния был по размеру примерно похож на человеческую голову. День был солнечным, но холодным. Из некоторых из домов поднимались маленькие столбы дыма. Они стояли прямо в воздухе. Отзвук выстрелов можно было слышать далеко. Биндиг стоял перед навозной кучей и отстреливал один магазин за другим. Попадания удовлетворяли его. В голове бывшего имперского президента появилось изрядное количество дыр. Когда на голове больше нельзя было проверить, какой именно выстрел пробил какую дыру, Биндиг целился в белые углы картины, слева и справа над головой.

Он как раз снаряжал патронами пустой магазин, когда почувствовал, что кто-то подходит к нему сзади. С пистолетом в одной руке и с наполовину пустым магазином в другой он обернулся и увидел Альфа.

Лейтенант подошел и остановился рядом с ним, подбоченясь.

– И что же вы тут все же здесь делаете? – поинтересовался он, бегло взглянув на картину на навозной куче.

– Я упражняюсь с пистолетом, – дружелюбно ответил Биндиг. Он был не особо высокого мнения о лейтенанте, но, во всяком случае, куда лучшего, чем о полевой жандармерии.

Лейтенант сначала посмотрел на Биндига, потом на картину, затем на пистолет Биндига, и сказал, покачивая головой: – Иногда можно было бы подумать, что вы все вместе чокнулись. Вы пили?

– Нет, господин лейтенант, – ответил неуверенно Биндиг, – мы так мало стреляем боевыми патронами, но нам ведь нужно хорошо владеть своим оружием, и…

– Рядовой! – прервал его Альф. – Что касается меня, то вы можете стрелять день и ночь. Но не в эту же картину!

Биндиг посмотрел на навозную кучу и опять на Альфа. Тот глядел на него и снова покачал головой. Биндиг не знал, что сказать. Он вновь нерешительно открыл рот и закрыл его.

– Неужели вы не знаете, кто этот человек? – спросил Альф. – Или вы целых восемь лет прогуливали школу?

– Гинденбург, господин лейтенант, – сказал Биндиг, – это Гинденбург. Естественно, я знаю его.

– Нет, вы не знаете его, – сказал Альф, – иначе бы вы не стреляли в него. Знаете ли вы, что Гинденбург спас Восточную Пруссию от вторжения русских? Что он так разбил русских под Танненбергом, что они до сих пор еще не полностью оправились от этого?

– Конечно, господин лейтенант, – послушно сказал Биндиг. – Фюрер принял из рук Гинденбурга завет сделать Германию гордой, могущественной нацией.

Альф скривил лицо, но не рассмеялся. Он посмотрел на Биндига и произнес: – Вы идиот, рядовой! Вы что, хотите провести остаток войны в штрафной роте, или чего вы, собственно, хотите? Или вы не понимаете, что грубо оскорбляете одного из самых выдающихся героев немецкой истории, поставив этот портрет на навозную кучу и стреляя в него?

Биндиг не отвечал.

– Неужели во всей этой проклятой деревне не нашлось никакой другой картины, в которую вы могли бы пострелять?

– Так точно, господин лейтенант, – сказал Биндиг.

Офицер подошел совсем близко к нему. При этом он тихо произнес: – Биндиг, не валяйте дурака. Если вы действительно хотите надежно умереть, то при следующем десантировании забудьте прикрепить ваш фал вытяжного кольца. Это безболезненная смерть. Но не пытайтесь сделать это таким вот путем.

– Я ничего такого не думал, господин лейтенант, – сказал тихо Биндиг, – я мог бы с таким же успехом взять двенадцатисекторную мишень, но ее не было.

– Кто вы по профессии? – поинтересовался лейтенант.

– Библиотекарь.

– Вы библиотекарь?

– Так точно, господин лейтенант.

– Где вы работали?

– В городской библиотеке.

– А потом военный доброволец?

– Конечно.

Альф щелкнул пальцами. – Вы иначе представляли себе войну, не так ли?

– Я не знаю…, – сказал Биндиг нерешительно, не зная, к чему клонил Альф. Но тот не дал ему договорить.

– Какое у вас школьное образование?

– Гимназия до четвертого и пятого класса.

– Гм…, – произнес Альф, – а потом вы продавали книги?

– Давал на время, – господин лейтенант.

– Да, правильно, давали на время. Вы могли бы стать офицером. Вы все еще можете им стать. Почему вы упускаете такую возможность?

Он задал этот вопрос не слишком серьезно, и казалось, как будто он и не ожидал объяснения, потому что он при этом даже не смотрел на Биндига.

Биндиг ответил: – Думаю, я не гожусь для офицера, господин лейтенант. И потом… в моей профессии тоже есть возможности, чтобы преуспевать…

– Вы это лучше знать. – Альф кивнул без интереса. – Вы в пистолетах, по-видимому, разбираетесь больше, чем в персонажах немецкой истории.

– «Тридцать восьмой» – это великолепный пистолет… Я испытывал уже разные пистолеты. Старый П-08, «Вальтер», бельгийский FN, канадский и русский. Но «тридцать восьмой» понравился мне лучше всего.

– Это дело вкуса, – сказал Альф. Он указал на навозную кучу и попросил Биндига: – Уберите этот портрет. Благодарите Бога, что командир роты здесь я, а не кто-то другой. И теперь у меня есть к вам вопрос.

– Слушаюсь, – сказал Биндиг.

– Вы знаете Науманна?

– Обер-ефрейтора Науманна, конечно.

– Вы были вместе с ним на последней операции. Что там точно случилось с ним? Расскажите мне еще раз.

Науманн был старшим официантом из Штутгарта. Мужчиной, который взорвал мост и который смог улизнуть, когда другие напоролись на позиции самоходных орудий. Тем самым солдатом, у которого случилась истерика во время обратного полета, и которому Тимм выбил пистолет из руки.

Когда Биндиг все еще раз рассказал офицеру, тот покачал головой.

– Науманн снова вернулся. Он пришел ко мне. Его отпустили как здорового. Нервный срыв, это все, что установили врачи. Но он мне не нравится. Раньше он был другим. Согласились бы вы снова пойти с ним на операцию?

– Почему бы и нет? – немедленно ответил Биндиг. – Он всегда был в порядке. У любого могут как-то сдать нервы.

– Но речь не об этом, – сказал Альф, – такой солдат может представлять угрозу для всей акции!

– Я не знал, что он вернулся, – сказал Биндиг.

– Он прибыл час назад. Поговорите с ним. И после этого расскажите мне ваше мнение, можно ли использовать его завтра вечером с вами.

Таков был способ Альфа командовать ротой. Он оставлял солдат в сомнении о том, консультировался ли он с ними из-за неуверенности или это было его методом. Он больше не говорил о портрете Гинденбурга. Он вообще ничего больше не говорил об этом. Не говорил он и о деле с теми двумя полевыми жандармами. Мало кто мог его в этом понять. Но последствием этого было, что солдаты считали его справедливым и добродушным командиром. И именно так он поддерживал дисциплину в подразделении, в котором ее очень трудно было поддерживать. Рота просто выскользнула бы у него из пальцев, если бы не его способ управлять ею, при котором у солдат было обманчивое чувство, что они обладают наибольшей свободой.

Биндиг тщательно чистил свой пистолет. Он снова зарядил оба магазина, причем он старательно протер тряпкой каждый патрон, который вставлял. Когда он был готов, то отправился искать старшего официанта. Он нашел его в доме, где квартировало его отделение. Он сидел там в кухне на лежанке и жевал хлеб. Возле него стояла кастрюлька с мутной жидкостью, отдаленно напоминавшей кофе. Старший официант попеременно жевал хлеб и глотал кофе.

– Эй, – крикнул Биндиг, – ты уже снова здесь! Я так и говорил, что ты у санитаров долго не задержишься! И как все прошло?

Науманн подал ему руку. Он сделал несчастное лицо, но в глазах тлел скрытый огонь. Биндиг не мог вспомнить, чтобы он когда-нибудь обращал внимание на старшего официанта, кроме как, вероятно, тогда в самолете, когда старший официант хотел выстрелить в Тимма. Но там было очень темно.

– Они сшили меня и дали мне уколы, – пробормотал он. Он сказал это так, будто обращался не к кому-то, кто стоял перед ним как Биндиг, а к кому-то, кого он только представлял себе. Как некоторые люди ведут монологи с человеком, которого не существует в действительности, и потому обращаются к ним негромко.

– Уколы, – произнес Биндиг, – они помогли? – Кожа срослась, – сказал старший официант, – это прошло очень быстро. Он подвигал рукой и добавил: – У меня болит голова. С каждым днем боли все сильнее. Они ничего не могут с этим сделать. Или не хотят. Никто не верит мне, что у меня головные боли. Такие, как будто они стреляли мне в голову. Так, что снаружи не видно дырки. Свиньи.

– Тебе нужно было что-то попросить у санитара, – посоветовал ему Биндиг. Но другой только сделал усталое движение рукой.

– Мне больше ничего не нужно, – тихо произнес он. Затем он перешел на почти беззвучный шепот. – Мне нужен только билет домой. Мне все это надоело. Просто осточертело! Он провел себя ладонью по подбородку, и его глаза при этом загорелись.

Биндиг не знал его таким. Он спрашивал себя, не узнали ли врачи в военном госпитале, что на самом деле происходило со старшим официантом. Он попытался выудить из него, довели ли головные боли его до такого состояния, или он просто больше не мог вынести нагрузку боевых операций. Он осторожно сказал: – Скоро снова настанет наша очередь. Наверное, уже завтра или послезавтра. Тогда мы останемся вместе.

Но маленький старший официант только взглянул на него невыразительным взглядом и сдавленным голосом ответил: – Я не пойду с вами. Я болен. Больных людей нельзя посылать на боевые операции.

– Это верно, – сказал Биндиг, – но они выписали тебя. Это значит, что ты здоров. Как ты хочешь разъяснить Альфу, что ты болен?

Старший официант с усталым жестом допил остаток слабого кофе. Он небрежно бросил кастрюльку за собой на грязную плиту. Так, как будто он намеревался никогда больше ничего не пить. Потом он встал и положил Биндигу руку на плечо. Он был полностью одет, в камуфляжной куртке и с портупеей с пистолетом поверх нее. Только шапка лежала на лежанке.

– Биндиг…, сказал он устало, но с опасным блеском в глазах, – когда я в военном госпитале пришел в себя, мою рану уже зашили. Я даже больше ее не чувствовал. Только голову. Как будто кто-то копался в ней с садовой лопатой. Я кричал. Тогда они давали мне уколы. Потом они говорили, что я должен прекратить симулировать. А мою голову разрывало так, что я не мог открыть глаза. Бывало у тебя что-то такое? Нет, иначе ты бы знал. Это хуже любого ранения. Они больше не давали мне уколов. Им было нужно освободить место. Они ежедневно получали несколько дюжин раненых с передовой. Все с осколками от минометных мин. И я корчился в своей кровати, но они не верили, что у меня боли. Кроме одной сестры. Она давала мне первитин. Сначала тот, что еще остался у меня в комбинезоне, после операции. Потом из запасов лазарета. А затем они меня выписали. И вот теперь я здесь. И в моем багаже еще было шесть таблеток первитина. Из них три я принял сегодня утром, и как раз теперь еще три последние. Сегодня вечером я больше не буду знать, что я делаю. Тогда я либо застрелюсь, либо буду слишком труслив для этого и тогда сойду с ума от боли. Я не выдерживаю болей. Я это знаю. Этот моста там за мной был моим последним. Я больше не взорву ни одного.

Биндиг растерянно стоял перед ним. Он чувствовал его руку на своем плече и заметил, что мужчина торопливо дышал. Это могло быть действием первитина. У маленького официанта были маленькие капельки пота на лбу. – Иди к санитару, – сказал Биндиг, – попроси у него еще первитина. Вероятно, тогда тебе станет лучше.

– Я был у санитара, – ответил старший официант. – Первитин дают только тогда, когда мы идем на операцию.

– Возьми что-то другое.

– Не имеет смысла. До вечера этого хватит.

– Возможно, что у Цадо еще что-то осталось. Загляни к нему, когда он придет. Я тоже для тебя что-то поищу. Я не пользовался этими таблетками и всегда привозил их назад. Я много их раздарил, но что-то еще могло остаться.

Старший официант устало махнул рукой. Эта усталость странно противоречила патологическому живому блеску в его глазах. Он убрал руку с плеча Биндига и сказал: – Ты хороший парень. Но это не имеет смысла. Со мной покончено. Они погубили меня. Вероятно, было бы лучше, если бы я погиб тогда на русских позициях. Или если бы меня просто подстрелили на дереве.

– Они тебя бы и подстрелили, – сказал Биндиг убежденно.

Старший официант ответил: – Тогда они сэкономили бы мне работу. И много боли.

– Ты сумасшедший, – сказал Биндиг. – С нами тут всеми покончено. Но, все же, мы не слабаки.

– Они тоже говорили это мне в военном госпитале, – объяснял старший официант. Он вытащил из кармана сигарету и зажег ее. При этом его пальцы дрожали. Верно, этот человек превратился в развалину. Раньше или позже каждый из них стал бы такой же развалиной. Зачем тогда он вообще мучил его своими советами?

– Послушай-ка, – сказал он, – пойди к Альфу и расскажи ему все это. Вероятно, он сможет что-то сделать для тебя.

– Бессмысленно, – ответил старший официант, – они все одинаковы. Тимм, врачи, Альф. Все одинаковы.

– Но если ты не скажешь Альфу, он пошлет тебя завтра на операцию.

– Он может послать меня, – ответил старший официант, – но я не пойду. Я больше не могу.

Биндиг растерянно покачал головой. Он охотно помог бы ему, но не знал как. Он только сказал: – Я поищу несколько таблеток для тебя. Я принесу их тебе.

Науманн безразлично поблагодарил его. Он держал сигарету в дрожащих пальцах, и когда Биндиг уходил, сказал ему: – Мы взорвали слишком много мостов. Слишком много людей убили. Устроили слишком много пожаров и слишком много взрывов. У нас не хватило мужества прекратить это, когда для этого еще было время. Теперь слишком поздно.

Биндиг сначала пошел в комнату, в которой спал. Он вытащил маленькую жестяную коробку из комбинезона и вытряхнул ее содержимое на ладонь. Это было девять маленьких белых таблеток. Когда он пришел с ними в квартиру, где лежал старший официант, то не нашел его. Он положил таблетки на топчан и написал записку, что они для него.

Он намеревался пойти к Альфу и объяснить ему, как обстоит дело со старшим официантом.

Но он еще отложил это, хотя сам точно не знал почему.

Он окончательно забыл об этом, когда внезапно увидел идущую по деревенской улице женщину из одинокого хутора. На ее плечах был толстый вязаный платок. Под рукой она несла оконное стекло, и Биндиг удивился про себя, откуда она могла взять стекло, если в деревне больше не было много целых стекол. Нужно было долго искать хоть одно неразбитое. Он немного пробежал за ней и окликнул.

Только когда женщина обернулась, он понял, что он кричал «Анна!».

– Это вы! – сказала женщина удивленно. Она не потрудилась принять безразличный вид. Она улыбалась. – Меня так давно никто не окликал по имени.

Запыхавшись от бега, он шел за ней. Он выдавил из себя: – Простите, вы сказали ваше имя, а теперь…я не знаю.

Они стояли одни, там, где заканчивалась деревня. Она прислонилась к одной из скамей, на которых раньше ставили молочные бидоны крестьян, которые по утрам вывозили грузовики молочного завода. Она сказала: – Прекрасно, что вы запомнили мое имя. Я думала, что вы снова придете…

Он сразу почувствовал, как стучит его сердце. Он смотрел на него, и она отвечала на его взгляд с улыбкой. Ему казалось, что он ошибается, так как он ожидал что угодно, но только не эту улыбку.

– Вы несли стекло? – спросил он смущенно. – Почему вы мне не сказали? Я бы вам помог…

Она ответила: – Я сняла его с окна в одном подвале. У нас на кухне одно окно треснуло напополам. Сегодня это вполне можно сделать. Вряд ли кто-то вернется сюда, и будет искать это стекло.

Он неопределенно пожал плечами. Он хотел сказать, что от этой деревни, может быть, вообще камня на камне не останется, как только фронт проснется и война продвинется сюда. Но он сказал не это, а:

– Собственно, я хотел прийти к вам как раз сегодня. Теперь я встретил вас…

Ему показалось, что в женщине что-то изменилось. Она, похоже, не была больше такой недружелюбной, как тогда, не так подчеркивала дистанцию. Он слышал, как женщина сказала: – Почему вы не приходите? Где ваш товарищ?

– Уехал. В штаб дивизии.

– Тогда приходите вы. Идите со мной. Она снова ему улыбнулась. Он молча смотрел на нее несколько секунд. Она была ничем иным, как женщиной, которая улыбалась. Она стояла перед ним, прислонившись к деревянной скамье, стекло под рукой, и глядела на него. Женщина со зрелым, полным телом и голосом, который так приятно звучал. Он в то же самое мгновение понял, что ему давно нужно было снова пойти к ней. Он быстро решился.

– Подождите, я только должен сказать моему взводному, где я буду. Подождите, пожалуйста!

Он убежал, и женщина смотрела ему вслед. Когда он исчез между домами, она осторожно положила оконное стекло на скамейку и смотрела на замерзшую деревенскую улицу. Ее губы превратились в тонкую линию.

Биндиг, запыхавшись, ввалился в квартиру Тимма. Унтер-офицер сидел за поцарапанным столом и читал газету. Комната была сильно натоплена, и он сидел в одной рубашке. Биндиг остановился в дверях и приложил руку к шапке, но Тимм только наполовину повернулся, посмотрел на него и попросил: – Закройте дверь! Будет холодно!

Биндиг сделал глубокий вдох и сказал: – Господин унтер-офицер, я хотел бы отлучиться сегодня на вечер.

– Отлучиться? – спросил Тимм. Он повернулся на своей табуретке и посмотрел на Биндига. – Куда?

– Меня пригласили.

– Куда?

Почему бы мне ему и не сказать, подумал Биндиг. Почему бы и нет. Мне нечего стыдиться.

– К женщине, которая живет на хуторе за деревней.

Тимм прищурился на него и осмотрел с головы до ног. Потом он почти дружелюбно сказал: – К женщине, которая живет в хуторе за деревней? Пригласили?

– Так точно, – сказал Биндиг.

– Гм! – произнес Тимм. – Все в порядке. Как зовут женщину?

Он ухмыльнулся, когда заметил, как покраснел Биндиг. Он подождал несколько секунд, но Биндиг ничего не мог сказать. Тогда Тимм громко засмеялся.

– Вы правы! Идет спать к женщине и не знает, как ее зовут. Вы начинаете мне нравиться!

– Я иду к…, – начал было Биндиг. Но Тимм прервал его, все еще смеясь: – Хорошо! Мы все однажды начинали! Бегите!

– В случае, что…, снова начал Биндиг. Но Тимм махнул рукой.

– Завтра утром. Раньше вы здесь не нужны. Потом он тут же снова стал серьезным и пояснил: – Послезавтра вы отправляетесь на операцию. Подготовьтесь к этому. Используйте время. Завтра ночной увольнительной уже не будет.

– Так точно, – сказал хрипло Биндиг, – спасибо, господин унтер-офицер.

Когда он ушел, Тимм подошел к окну и посмотрел вслед ему. В окне осталось еще одно стекло, и оно лопалось уже четыре раза. Тимм прижал лицо к стеклу и смотрел наружу. Он видел, как Биндиг спешил по деревенской улице.

Когда он исчез, Тимм задумчиво зажег сигарету. Он выпустил дым в душный воздух перегретого помещения и произнес вполголоса: – Биндиг… Он вспомнил о той ночи, когда он через окно смотрел вовнутрь будки путевого обходчика. Он видел, как Биндиг и Цадо входили через дверь, их затемненные черной сажей лица, русские шинели и меховые шапки на касках. Он слышал выстрелы, и тогда он сказал: – Два миллиона солдат, таких как этот Биндиг, и война была бы выиграна. Холодный как собачья морда, и с краснеющим лицом, когда по-немецки говорят о женщине. Самый лучший материал. Если бы два миллиона таких…

Биндиг нес к хутору стекло, которое Анна взяла из одного из разрушенных домов. Он немного говорил. Он только шел рядом и иногда на нее смотрел.

Потом он помог Якобу раскроить стекло и вставить его в окно. Глухонемой слабоумный батрак нашел где-то перочинный нож со стальным колесиком. Он резал стекло с большим умением, после того, как удалил обломки старого из рамы. Наконец, он подогнал его, а потом принес из сарая несколько тонких планок и пилу. Стекло нужно было закрепить планками, потому что никакой замазки нельзя было найти. Биндиг помогал ему и тайком восхищался сноровкой мужчины. Они снова поставили оконную раму, когда уже смеркалось. Анна зажгла фитиль керосиновой лампы и задернула тяжелые, темные шторы, чтобы никакой луч света не проник наружу. Потом Якоб принялся заботиться о скоте, и она помогала ему кормить. Но она не разрешила Биндигу идти с ней в хлев, чтобы помочь. Она попросила его оставаться на кухне и следить за едой, стоявшей на плите.

Это продолжалось долго, пока оба не вернулись из хлева. Биндиг ничего не сказал, когда она сначала дала поесть Якобу, а его попросила немного потерпеть. Батрак со странно серьезным лицом хлебал свой суп. Это не было его обычным лицом, со всегда ухмыляющейся идиотской гримасой. Анна молча занималась посудой. Она отрезала хлеб для Якоба. Это был плоский, черноватый хлеб, домашней выпечки, из муки, которая ни на что не годилась. Но это был хлеб, и женщина обращалась с ним как со святыней. Батрак ел мало. Он вскоре поднялся со стола и отправился в свою каморку через кухню. Он ухмыльнулся Биндигу, когда поднимался со стола, и двинул пару раз головой туда-сюда, но уже в двери у него снова было серьезное, чужое лицо. Биндиг с интересом наблюдал за этим изменением. Он старался, чтобы этот интерес остался незамеченным, но женщина наверняка перехватила его взгляд. Она быстро сказала: – Он сегодня очень устал. Было много работы.

Биндиг кивнул. Задумчиво он смотрел на женщину, как она передвигалась между плитой и столом. Он был удивлен тем, что она говорила почти беспрерывно. О каких-то пустяковых делах, на которые он давал такие же пустяковые ответы. В прошлый раз, когда он был у нее с Цадо, Анна говорила очень мало. Сегодня она была другой, она умудрялась смеяться над мелочами, и это был прекрасный, звучный смех, при котором ее глаза блестели.

– Вам придется еще минутку потерпеть…, – внезапно попросил она его. Когда она вернулась, на ней вместо юбки и полотняной блузки было пестрое платье. Она надела светлые, ажурные туфли и тщательно зачесала назад волосы. Она выглядела как девушка, которая нарядилась на воскресенье.

– О…, сказал Биндиг пораженно, – вы…

Она подошла к нему. Снова как девушка, убрав руки за спину. Она покрутилась перед ним и спросила, наклонив голову вбок: – Мое лучшее платье. Оно вам нравится?

Он был очень неуверен, когда сказал: – Прекрасное… Вы должны были бы носить его каждый день…

Женщина поразила его. Он не хотел показывать это, но она достаточно хорошо это знала. Она была так же неуверенна, как и он, и скрывала свою неуверенность за многими пустыми словами, за звучным смехом и блеском своих глаз. Она скрывала за этим то чувство, которого она сама еще точно не знала. Ей это удавалось настолько хорошо, что он сказал, наконец: – Вы мастерица перевоплощения! Я не предполагал, что вы вообще можете смеяться.

Тут она опустила руки и сказала тихо, так же как она обычно говорила всегда: – Как долго у меня не было гостя, ради которого стоило бы надевать хорошее платье…

Он кивнул. Эта деревня была мертвой деревней. Жизнь в ее стенах не была настоящей жизнью. Однажды в Хазельгартене не осталось бы больше ничего, кроме закопченных остатков стен и воронок от снарядов. Он не сомневался в этом, и ему пришлось выдавить из себя слова: – Когда война закончится, у вас часто будут гости. Я надеюсь, что я тогда тоже однажды смогу приехать…

На стене над кухонным шкафом висели старые, невзрачные часы с кукушкой. Их стрелки остановились на восьмом часе. Крышка корпуса раскрылась, и кукушка восемь раз высунула свою голову наружу; при этом был слышен каркающий шум, едва ли похожий на кукование.

Они оба посмотрели на часы, и тогда Анна внезапно произнесла: – Кукушка прокуковала. Время для еды! Как долго вы можете оставаться?"

– Я… Он замолчал и быстро подумал, перед тем как продолжить. Перед собой он увидел ухмыляющееся лицо Тимма.

– У нас это не так точно, – ответил он, – у меня еще есть время. Мы…

– Тогда будем есть, – попросила Анна. Она принесла блюда на стол и села напротив него. Она приготовила копченое мясо с травами. Когда они поели, женщина принесла консервированные вишни. Она посыпала на них сахар и сказала: – Не нужно было, на самом деле, чтобы вы приносили сахар. Надо надеяться, у вас не будет из-за этого проблем.

– Какие могут быть из-за этого проблемы? Он засмеялся. Она сказала: – В любом случае я благодарю вас. И у меня тоже есть для нас сюрприз…

Он сразу почувствовал себя так, как будто был знаком с этой женщиной уже много месяцев. Как будто они были хорошими друзьями. Сначала это смущало Биндига, но он быстро поборол это свое замешательство.

Сюрпризом была бутылка вина. Это было крепкое сладкое фруктовое вино, и она рассказала ему, что раньше в деревне жил один крестьянин, который сам его делал. Когда Биндиг выпил один стакан, он понял, что это вино было опаснее, чем джин, который они иногда получали. Он сказал ей об этом, но она только смеялась. Она наполнила стаканы снова и выпила за его здоровье. Он замечал, как ее движения становились легче и решительнее. Она слушала его, когда он рассказывал о джине и о том, как они грузили его в Голландии на грузовики роты. Он рассказывал о доме и о роте. О Цадо, а также об истории с портретом Гинденбурга.

– Он не даст Вам отпуска к рождеству. И ваша девушка будет ждать зря, – сказала Анна. Она подняла стакан и выпила. Она прекратила, когда он сказал: – Я и без того не должен был требовать отпуска к Рождеству. И девушки у меня тоже нет. Так что, никто меня не будет ждать.

– Нет девушки, – произнесла женщина задумчиво, – почему?

– Это длинная история. И не очень хорошая.

– У вас красивые руки. Совсем не как у солдата… Она не уклонялась от его взгляда. Она смотрела на него. Но в ее взгляде не было никакого вызова. Он был задумчив. Немного печален, как думал Биндиг.

– Ваш муж на войне? – спросил он. Довольно долго было тихо. Потом женщина покачала головой.

– У меня больше нет мужа. Он мертв. Погиб, два года назад.

– О, простите меня, пожалуйста…

– Ничего не нужно прощать, – сказала она, – я одна из тех женщин, которые рады тому, что их муж больше не живет.

– Я не понимаю. Почему?

– Это тоже длинная история. И тоже не очень хорошая. Вам нравится вино?

– Прекрасное.

– Тогда давайте выпьем еще раз.

Вино было не таким, как джин. Оно не делало голову тяжелой. Оно опьяняло приятным образом. Оно помогало мыслям течь легче и делало губы более разговорчивыми. Оно позволяло звучать смеху, и оно уносило в забвение все то, что было вокруг этого хутора, вокруг дома, вокруг комнаты, в которой они сидели.

– Завтра я уйду из Хазельгартена, – сказал, наконец, Биндиг. Женщина немного приоткрыла рот. Ее вопрос звучал тоскливо. – Почему? Куда?

– Я солдат, – сказал Биндиг, – завтра я отправляюсь на боевое использование. Женщина смотрела на ее руки. Он слышал, как она тихо спросила: – Как долго это будет? Долго?

Он слегка пожал плечами. Вино сверкало в стаканах. – Я не знаю, вероятно, только несколько дней. Если я через несколько дней не вернусь назад, я больше не приду.

– Это должно означать…

– Да, – сказал он. – Именно это.

– Вы снова должны идти в тыл к русским?

Он кивнул. Почему он не должен был говорить это ей? Она была достаточно долго в деревне и знала, что рота состояла из парашютистов. Об остальном она могла догадаться сама. И, кроме того, Цадо уже тогда, когда они были у нее, рассказал ей, какого рода солдатами они были.

– Это жестоко…, – услышал он ее голос. – Люди сидят напротив другу друга и не знают, увидятся ли они еще раз. Как будто люди забыли, насколько ценна жизнь… Он поспешно отхлебнул вина. Женщина тоже подняла свой стакан, но на этот раз пила только мало.

– Это все ничем не поможет! – попытался он приободрить ее. – В конце концов, нет никого другого, кто сделал бы это за нас. Мы здесь для этого только одни …

Кукушка снова каркала. Он возвестила о десятом часе. Они ели и пили. Иногда они говорили о какой-то чепухе. Потом опять они только спокойно сидели, и один смотрел на другого, стыдливо отворачивая взгляд, если тот встречался со взглядом другого.

Когда женщина однажды поднялась и отодвинула занавеску, она тихо произнесла: – Идет снег. Это зима.

Биндиг подошел к ней. Он немного согнулся, чтобы выглянуть наружу под ее поднятой рукой, придерживавшей штору. При этом он коснулся ее. Он только бросил быстрый взгляд на снежинки, кружившиеся в луче света, который падал из окна. Он надеялся, что первый снег заставит себя еще немного ждать. Одно мгновение он размышлял, что при предстоящем десантировании им нужно было бы надеть белые маскхалаты. В них было бы холодно. И бывали дела, когда приходилось снимать согревающие перчатки.

В то время как он все еще с удивлением чувствовал, что женщина не уклонялась от его прикосновения, он услышал, как она сказала: – Ты вернешься? Она произнесла это очень тихо, и он сначала не понял ее слов. Он размышлял о "ты", с которым она обратилась к нему. Но тогда он понял, что здесь в этот момент она не могла бы сказать ничего другого. Женщина, думал он, и несколько секунды он растерянно думал, что он теперь должен сделать. Он слышал ее дыхание. Он чувствовал его в затылке. Его плечо все еще касалось легко ее руки, державшей штору. Снежинки перед окном танцевали запутанный хоровод в слабом луче света. Это зима, думал Биндиг. Потом он внезапно обернулся и посмотрел на нее.

– Я спросила тебя кое-что, – сказала она. Ее глаза были большими и темными. Она смотрела на его рот, не в его глаза.

Он сделал маленькое движение в ее сторону, но она не уклонилась от него.

– Да, – медленно сказал он, – ты спросила меня о том, вернусь ли я. Я этого не знаю.

Женщина опустила руки. Он смотрел мимо нее, на стол, где стояли стаканы. Потом он медленно положил ей руки на плечи и привлек ее к себе.

– Как я могу знать, вернусь ли я? – спросил он. Глаза женщины были совсем близко. Но это было так, как будто они вовсе не были так близко перед ним, как будто бы не дышал там этот полуоткрытый рот с полными губами. Так, как будто все было бесконечно сильно удалено и недостижимо.

– Хорошо…, – сказала она, наконец. – Но я все же должна сказать тебе, что я хочу вновь увидеть тебя…

– Вновь увидеть? – повторил он.

– Да. Она сразу стала совсем близкой к нему. Она прижалась к нему, и он почувствовал ее тепло. В ее дыхании еще ощущалось вино, которое она выпила. Она произнесла: – Да. Если ты завтра утром уйдешь от меня, то я хочу знать, что ты вернешься.

Он хотел прижать ее к себе с диким, бурным движением. Но это было ничем иным, как мягким, долгим. Тогда она откинула ему волосы назад. Он еще чувствовал вкус ее губ, когда сказал: – Теперь я могу очень отчетливо вспомнить о том, как я тебя увидел впервые…

Она приложила палец к его губам.

– Молчи… Когда он умолк, она задумчиво сказала: – Как же ты еще молод. Такой юный – и мне так жаль тебя за все то, что они с тобой делают…

Он не понимал ее. Но ему показалось, что в нем как будто сразу был запущен в ход какой-то тайный механизм. Он снова чувствовал, что у него есть сухожилиями и мышцы, и он также чувствовал, что они были закалены перекатыванием по земле и подтягиваниям на руках, приземлениями на маты с парашютной вышки и толчками от раскрытия купола парашюта. Ползанием по замерзшей земле и тем зажимающим захватом рук, которые крепко держали пистолет-пулемет или нож. Он с одного раза почувствовал неудержимую силу, и он взял женщину и поднял ее на его руки.

Она хотела приказать ему остановиться, но это был только слабый жест. Она показала на стол со стаканами.

-Дай мне это убрать, ты…

Он только смеялся, пока нес ее сквозь кухню. Он забыл все, что проходило вокруг этого дома, что было бы завтра и послезавтра. Плечом он распахнул кухонную дверь. Он не знал, где была спальная каморка. Но он и не должен был спрашивать об этом; она нашептывала это ему.

Холод полз сквозь щели окон. Каморка была нетопленая, и, собственно, это была не каморка, а вместительная комната. В ней было не очень темно, так как оба окна не были занавешены, и снаружи пробивалось мерцание той освещенности, которую вызывал снег. Когда Биндиг двигался, он чувствовал тело женщины. Она прижалась так плотно к нему, что он мог слышать ее дыхание. Женщина лежала спокойно, с открытыми глазами. Она натянула перину выше груди и спрятала под ней руки. Биндиг не терпел перин. Он снял ее. Сухая прохлада комнаты благотворно действовала на его тело.

– Ты простудишься, – тихо сказала женщина, – комната холодная… Она хотела укрыть его тело, но он удержал ее руку. – Мне не холодно.

– Ты заболеешь, – уговаривала она его. Она немного приподнялась и посмотрела ему в глаза. Он притянул ее к себе и поцеловал.

– Еще только лишь несколько часов…, – шептала она. Он гладил ее тело, и, несмотря на свои изодранные ладони, он чувствовал мягкую, теплую кожу. Она опустила голову на его плечо и повторяла: – Только лишь несколько часов… Казалось, будто ее голос находился на удалении нескольких миль. Он слушал его, как он иногда слышал радио через наушники в бронетранспортере с радиостанцией. Но женщина была рядом с ним. Она лежала, слегка прислонившись к нему, и он мог чувствовать ее дыхание на своей груди.

– Ты…, – произнес он, – Анна, как это было, собственно? Завтра или послезавтра я буду думать, что этого всего не произошло, и я никогда не лежал с тобой…

– Так хорошо, – сказала она, – я хотела этого, и ты хотел этого. Хорошо.

– Ты хочешь спать? – спросил он.

Она не отвечала, и он сказал: – Вероятно, это последний раз, когда мы вместе. Кто знает, что случится в ближайшие дни…

Она ничего не говорила. Но она прижала свое тело так близко к нему, что он почувствовал, как кровь начала пульсировать быстрее.

– Это хорошее воспоминание, – медленно сказал он, – когда завтра я буду думать о тебе, это будет хорошим воспоминанием. У меня немного хороших воспоминаний, и на этот раз, вероятно, я сдохну, тогда, по крайней мере…

– Молчи…, – тихо воскликнула она. – Молчи об этом. С тобой ничего не случится!

Он засмеялся, но смех звучал совсем не весело. – Я ведь иду не на прогулку. И русские не горошинами стреляют…

Он сам не знал, почему он сказал это теперь, потому что у него никогда не было привычки перед операцией говорить, что его могут убить.

Анна, думал он. Такие мысли приходят, если внезапно обнаруживают что-то, ради чего стоит возвращаться. Я верю, это может сделать человека трусом.

Он сказал ей это, и женщина спросила через некоторое время:

– Почему вы только должны постоянно делать вещи, которые не имеют никакого смысла, кроме как, самое большее, убивать вас?

В нем все еще торчало все то, что они вбили в него в школе и при обучении в роте. Картинки из журналов были еще в его голове и болтовня, за которую платили людям с радио.

Он был достаточно долго вместе с Цадо, воспринял немногое из его цинизма и смотрел на все несколько более неприукрашенно, реалистично, чем раньше. Но цинизм Цадо протянул пока немного больше, чем несколько запутанных черт на карте его системы мира.

– Нет ничего бессмысленного, – говорил он в серую темноту, – все, что мы делаем, имеет смысл. Если бы мы не делали это, то русские на Рождество были бы в Берлине. Поэтому мы делаем это. Это доставляет нам мало удовольствия, но нас об этом никто не спрашивает.

– Я не знаю, – сказала женщина, – я ничего в этом не понимаю. Только то, что все это не необходимо, и ты мог бы завтра утром остаться у меня.

– Это было бы прекрасно. Но как раз это не может быть так.

– Вот такие вы, – сказала она, – солдаты, потому что иначе не может быть. Потому что вам не хватает мужества сказать им, что вы не хотите быть солдатами. И как возмещение за это мужество вы воображаете себе, что это якобы доставляет вам удовольствие.

Он довольно долго размышлял, потом тихо сказал: – Я думаю, очень немного есть тех, кому это доставляет удовольствие. И хочешь ли ты того или нет: Это война, и она продлится так долго, пока либо мы, либо другие победим.

– Он продлится так долго, как те, кто ее ведет, которым, собственно, как раз и доставляет удовольствие ее вести, – сказала женщины. – Такие, как ты и тот другой.

– Если мы не задержим русских…

– А ты хочешь задержать их?

Он молчал. Женщина ждала его ответ, но он задумчиво рассматривал кровать, в которой они лежали. Это была двуспальная кровать, и левая половина ее была накрыта. Здесь лежал ее муж. Она говорила ему, что он погиб два года назад. Более ничего. Он легко провел рукой по сшитому из отдельных лоскутов одеялу на кровати мужа и спросил неожиданно: – Он погиб на Востоке?

Ее ответ прозвучал недружелюбно. – На Западе. В Париже.

– Два года назад?

– Да, два года назад.

– Но как же он мог погибнуть два года назад в Париже?

Она немного приподнялась и медленно сказала: – Его переехала машина. Насмерть.

– О…, – сказал он, – я не должен был тебе напоминать об этом.

Но женщина покачала головой. – Меня это не беспокоит. Он умер для меня уже за несколько лет до того, как его переехала машина. Он мучил меня до крови. И тогда машина переехала его в Париже. Грузовик с вином для казино. Я узнала об этом от одного, который был там. Мой муж лежал на улице пьяным, и грузовик его переехал.

Одно мгновение он пораженно молчал, потом спросил: – Он мучил тебя, ты говоришь?

– Да. Однажды я расскажу тебе, когда ты вернешься. Сегодня эта ночь слишком коротка.

Через некоторое время она произнесла в тишину: – Они послали мне от его роты прекрасное письмо. С их соболезнованием и словами утешения. Мол, он пожертвовал своей жизнью в верном исполнении долга ради фюрера, народа и отечества. В Париже, под машиной полной вина. Лежа пьяным на улице.

– Прости, – сказал Биндиг еще раз, – я действительно не хотел напоминать тебе об этом…

Но она тихо смеялась. – Оставь… мне не больно. Он умер как герой!

Биндиг ничего больше не говорил. Анна была одной из многих женщин, которые были несчастны в браке. Это многое объясняло. Не нужно было расспрашивать дальше об этом, браки такого рода были в самых разных вариантах. Он всегда предполагал, что такое бывало только в городах, но это было, очевидно, чепухой.

Казалось, что сумерки в комнате стали чуть-чуть светлее. Приближалось утро. Биндиг увидел это, когда украдкой бросил взгляд на часы на своем запястье. Но женщина заметила этот его взгляд. Она немного приподнялась, пока не смогла полностью посмотреть ему в лицо.

– Ты торопишься? Тебе уже хотелось бы быть сейчас у своего унтер-офицера?

Он не отвечал.

– Это было бы возможно, – тихо сказала она, – тогда я не буду удерживать тебя.

– Послушай, – попросил он ее через некоторое время, – я думаю, что ты единственный человек, который может удержать меня. Ты – единственное, что меня интересует. Я не могу вспомнить, что такое было у меня часто…

Ее пальцы скользнули по артериям на его шее. Он чувствовал легкое прикосновение, и при этом он видел ее лицо, и это возбуждало его. Ее глаза были темны и блестящи, и распущенные волосы покрывали ее полные, сверкающие белым цветом груди длинными, извилистыми прядями. Его глаза исследовали мягкие линии ее тела. Он находил их одновременно прекрасными и энергичными, заманчивыми и материнскими. Все в ней было как бы вылито из формы. Лицо и линия шеи, груди и мышцы на ее плечах, округлости ее бедер, вообще все, будь ли это звук ее голоса или движения ее членов, улыбка вокруг углов ее рта или игры ее пальцев, когда они ерошили ему волосы назад.

– Я не знаю точно, влюбилась ли я действительно в тебя, – сказала женщина совсем близко к его уху. – Я думаю, что да, но я не знаю этого точно. Время докажет…

– Время…, – сказал он и обнял ее, – время и ты, это не гармонирует. Время это я. И сегодня я у тебя в последний раз. Кто знает, на какой срок.

– В первый раз…, – услышал он шепот женщины, – и с тобой ничего не происходит.

Это была фраза, хотя она ничего не желала в этот момент более страстно чем то, что должна была выражать эта банальная фраза. Но она не договорила до конца. Она чувствовала его рот и его тело. Она чувствовала его руки и его дыхание. За покрывалом из падающего снега перед окном звезды начали танцевать. Они мерцали и гасли, описывая блестящие кривые и запутанные дорожки. Было похоже, как будто все небо пришло в движение, как будто небесные тела внезапно принялись необузданно и дико танцевать в запутывающем чувства ритме, который человек воспринимает только редко, в большинстве случаев только в очень молодом возрасте.

Она думала: это безумие, нельзя увидеть ни одной звезды! Идет снег, и небо полностью затянуто снежными тучами. Но танец звезд не заканчивался. И тогда растаяло все, что проходило вокруг нее и его, и погребло их, кровать и комнату, дом и весь хутор и заметенную снегом землю, которая дрожала совсем тихо. В нескольких километрах восточнее какая-то батарея начала стрелять раньше, чем обычно.

Когда он утром доложил Тиму о своем возвращении, тот встретил его с деловым замечанием: – Попроси санитара дать тебе укол протаргола.

Лицо Биндига, видимо, не произвело впечатления согласия, потому что Тимм посоветовал ему: – Ну ясно, и возьми с собой сразу упаковку красных таблеток. Или ты хочешь рассказать мне, что ты всю ночь стоял с винтовкой в карауле у ворот двора?

– Нет, – ответил Биндиг раздраженно, – я играл с глухонемым в домино.

– Надо надеяться, не слишком часто поочередно! Тимм благодушно ухмылялся. Потом он объяснил несколько серьезнее: – Думаю, на этот раз у нас серьезная работа. Командир едет с нами на учения. И пятнадцать солдат.

– Пятнадцать солдат…, – повторил Биндиг, не задумываясь. Он думал об Анне. Он мог бы плюнуть Тимму в лицо. Но он знал Тимма и знал, что не имело смысла выступать против него. Тимм командовал этой ротой. И если Тимм кого-то посылал в ад, тот не возвращался.

Когда Тимм сказал ему, что машина через час повезет их на полигон для учений, Биндиг вспомнил, что он еще не сложил свое обмундирование. Он закончил разговор с унтер-офицером и побежал к себе на квартиру, где застал Цадо, занимавшегося поеданием мармелада из банки.

– Эй…, – пробормотал Цадо с полным ртом, – я уже думал, ты хотел поехать за нами на трамвае!

– В общем-то, я так и хотел, – сказал Биндиг, – но мой проездной билет истек. Было ли что-то на завтрак?

В своем углу сидел на корточках обер-ефрейтор, который в это утро был трезв. У него было недовольное лицо и он вытряхивал содержимое своих карманов на свою кровать. Из кучки писем, фотографий, денег, огрызков карандашей и другого хлама он, наконец, выбрал только плоскую картонную коробочку с тремя презервативами и засунул ее в комбинезон. При этом он подмигнул Цадо и сказал: – На случай, если мы все же натолкнемся на тех женщин, которых русские поймали для себя… Они, наверное, обрадуются, когда у них в постели на полчаса снова окажется их земляк!

Цадо сглотнул. – Ты настоящий практичный человек, – сказал он. – Но тебе следовало бы сразу взять с собой свидетельство о рождении, на случай, что ты найдешь там одну, на которой сразу захочешь жениться.

– Солдатскую книжку…, – размышлял обер-ефрейтор. Он принял слова Цадо всерьез.

– Солдатская книжка тоже подошла бы. Но мы должны оставить ее здесь… Он производил огорченное впечатление, и Биндиг сделал глубокий вдох, пока слушал этот спор.

– Возможно, с личным знаком тоже можно, – заметил Цадо.

Тут Биндиг яростно хлопнул своей шапкой по грубо сколоченному столу. – Проклятье, есть тут какая-то еда или нет?

Цадо несколько секунд тихо сидел на своем соломенном тюфяке, неподвижно сжимая в руке ложку, полную мармелада. При этом на лице его медленно появлялась широкая, добродушная ухмылка, и вокруг его орлиного носа образовывались бесчисленные складки. Наконец, он положил ложку обратно в банку и поднялся. При этом он сказал: – Сначала сам опоздал на трамвай, а потом ругаешь других. Разве Анна не дала тебе ничего поесть?

– Откуда ты знаешь, что я был у Анны?

– А откуда об этом же знает Тимм?

– От меня.

– Ага, – буркнул Цадо, – а я знаю от него. Но, кроме того, я видел, как ты туда шел. Ты действительно хочешь есть?

– Да, – подтвердил Биндиг. – Я…

Цадо пошел к ящику, в котором они хранили продовольствие.

Обер-ефрейтор только теперь заспанно попросил Биндига: – Ну, все же, не рычи ты так!

Цадо обнаружил хлеб и банку масла. Потом он достал банку мармелада, четырехгранную, жесткую колбасу и упаковку галет.

– Собственно, мы должны взять это с собой, – говорил он при этом, – к полудню ничего нет. Сигареты и шоколад лежат под твоим комбинезоном.

Биндиг дрожал от холода, когда переодевался. Новое белье было влажным. Это была дряблая, зеленая ткань, якобы обработанная средством против вшей. Но все знали, что вши очень любили устраиваться там. Пока он стоял в нижнем белье, он механически намазывал кусок хлеба маслом и кусал колбасу. Он слышал, как Цадо говорит, но не следил за его словами, так как перед его глазами все еще стояло лицо Анны. Он вспоминал о каждом ее движении и о каждом звуке, который она издавала прошлой ночью. Ему казалось, как будто она постоянно смотрит на него своими большими, сверкающими глазами, и тогда у него было неудержимое требование раскрыть свои руки и обнять ее полное, мягкое тело.

Анна, думал он, они должны были бы покончить со всем этим вздором и послать меня домой. Тогда я взял бы ее с собой. Из меня никогда не вышел бы крестьянин, но она хорошо чувствовала бы себя в городе. У меня была бы жена, и я, наверное, постепенно обо всем бы забыл. Но на это не похоже. И, вообще: Тимм говорил, у нас будет большое задание. Кто знает, переживу ли я его с целой шкурой. И если да, тогда при возвращении опять начнутся размышления о том, каков будет исход в следующий раз.

– Парень, парень…, услышал он голос Цадо, – если бы я из всего этого мармелада сделаю прекрасную кучу, то танк Т-34 утонет в ней по башню…

Рядом залп пистолета-пулемета внезапно разрывал тишину. Обер-ефрейтор не отреагировал на это, да и Цадо тоже через некоторое время процедил сквозь залепленные мармеладом зубы: – Наверное, снова один чокнулся, или как? Но потом раздался гул голосов на улице, и спешные шаги протопотали по низкому снегу.

Биндиг еще смог быстро зашнуровать ботинки и накинуть мундир. Тогда он услышал, как Тимм на улице кричит какой-то приказ, и выбежал наружу. Перед соседним домом стояли несколько солдат. Он спросил их, что случилось, но они только указывали движением головы в сторону дома, как бы прося его посмотреть там самостоятельно.

Его никто не задерживал. И Цадо тоже, который был за ним. Тимм стоял в комнате рядом с Альфом. За ними, с яростным лицом, тихо ругаясь себе под нос, стоял Паничек, держа в руке пестрый шелковый платок, который ему прислала незнакомая девушка из Франкфурта. Он держал его осторожно за кончик между кончиками пальцев, потому что платок был залит кровью и красновато– желтой массой мозга. В прихожей лежало, немного искривленное, тело старшего официанта из Штутгарта. Голова его состояла только лишь из нижней челюсти, на которой висели несколько дряблых лоскутов кожи. На засове окна висел пистолет-пулемет. Маленький старший официант застрелился.

Тимм повернулся и приказал: – Всем выйти, ну! Здесь больше не на что смотреть! Биндиг вышел за Цадо, и Паничек следовал за ними. Лейтенант с Тиммом пошли к канцелярии. У него в руке была солдатская книжка мертвеца и несколько писем, которые нашлись в его карманах.

– Как же ему только это удалось? – Цадо посмотрел на Паничека.

Тот недовольно пожал плечами, все еще высоко держа шелковый платок кончиками пальцев. – Он привязал веревку к спусковому крючку.

– И?

– И… и… Веревку к спусковому крючку, другой конец у окна, ствол в пасть, охватил обеими руками и опрокинулся назад. Так может каждый идиот!

– Но не каждый делает, – сказал Цадо. – Должна быть причина! Паничек посмотрел на него с бешеным взглядом

– Он мог застрелиться в другом месте. А не как раз возле моего платка, который от девушки, он совсем новый, я его еще ни разу не носил на шее, вот идиот!

Это было как всегда в последние часы, прежде чем они покидали квартиру. Биндиг знал это состояние и боялся его. Но он знал, так же как Цадо, или как любой другой, что с этим ничего нельзя было поделать.

Странное беспокойство охватило его. Он был не в состоянии две минуты подряд делать то же самое или даже хотя бы усидеть на одном месте. Что бы он ни начинал, у него ничего не получалось. К этому добавилась куча физических проблем. В области желудка появилось чувство пустоту. Биение сердца становилось ощутимо быстрее и более нерегулярным, члены осуществляли как самостоятельно всяческие беспокойные, нервные движения, и кожа выделяла холодный пот. Все это этим утром было еще усилено самоубийством маленького старшего официанта. Обычно еще сносная тошнота сразу стала неприятно навязчивой, и неестественное давление в кишках не прекращалось.

Цадо еще довольно долго ковырялся ложкой в банке мармелада. Но волчий аппетит, который он иногда ощущал после сладостей, сразу уступил чувству отвращения и тошноты.

– Хорошо начинается, – сказал он Биндигу, когда они сидели снаружи за домом над отхожим местом. – Если все пойдет так и дальше, скоро Альфу придется комплектовать новую роту.

На деревенской улице раздался свист, и тогда Тимм закричал своим металлическим голосом: – Отделениям 4 и 6 выступать!

Перед домом, в котором была размещена канцелярия, припарковались грузовик и бронетранспортер. Грузовик был предназначен для отделений, но не все в нем поместились. Полудюжине солдат не хватило места, среди них были также Биндиг и Цадо.

Тимм махал им: – Ну, давайте… залезайте туда!

Он указал на бронетранспортер, и они залезли в него. Это была машина для Альфа, так как уже наступил светлый день, и если бы прилетели русские штурмовики, то на всей плоской местности не было никакого укрытия. Альф влез в него последним. На нем был комбинезон. Большинство солдат впервые увидели своего командира в нем.

Когда они проехали довольно долго, Цадо сказал Тимму:

– Кто теперь будет закладывать взрывчатку, господин унтер-офицер?

Тимм не сразу дал ответ, но вместо него сказал Альф: – Кто-то другой ее заложит.

– Так точно, господин лейтенант, – сказал Цадо, – но сможет ли другой заменить его? Малыш чертовки хорошо разбирался в подрывном деле…

– Чепуха! Альф сделало небрежное движение рукой. – Каждого отдельного человека можно заменить. В немецком Вермахте нет никого, которого нельзя будет заменить завтра, если он погибнет сегодня.

– Так точно, господин лейтенант, – сказал Цадо, и через некоторое время еще раз: – Так точно, это верно.

Потом он посмотрел на Биндига, а Биндиг посмотрел на него, и, наконец, они оба уставились на рифленые стальные диски настила и молчали.