Час мёртвых глаз

Деревня

Деревня называлась Хазельгартен. Она лежала в нескольких километрах за фронтом, и насчитывала почти три дюжины домов. Они стояли рядами плотно друг с другом, группируясь вокруг извилистой, с ямами, грязной дороги, грязь на которой замерзла в причудливых формах.

Только один единственный хутор лежал на удалении несколько сотен метров от деревни. Не очень большой двор с пристроенным к дому амбаром и с высоким деревянным забором. Между хутором и деревней лежала широкая равнина. Она охватывала деревню.

Равнина лежала там, плоская как аспидная доска, рассеченная крохотными ручьями. У леса тут не было четких границ как в других местностях. Он разросся дико, очевидно необузданно. В одном месте он запускал растрепанный, поросший дикими кустами язык на поля, в другом группа сухих лиственниц теряла дерево за деревом. Между ними были широкие пашни и. тонкие, изборожденные выбоинами дороги, время от времени межевой знак или узенький мост. И тут и там возвышение, низкие холмы. Больше ничего. Только мягкие изгибы леса на краю закоченевшей от мороза равнины, и над нею вороны с хриплым криком. В деревне больше не было жителей, кроме одной женщины на хуторе в стороне от поселения. Там жила она и ее батрак, а в домах квартировали солдаты роты фронтовой разведки, хранили свое оружие и технику, одежду и продовольствие. Между домами стояли машины. Водители закопали их выше осей в землю, накинули на них ветки и маскировочные сети, самыми разными способами пытаясь сделать их невидимыми. Это были маленькие, вездеходные полугусеничные бронетранспортеры с резиновыми подушками на гусеницах и угловатыми кузовами, грузовики и быстрые, маневренные легковушки для командира роты. В нескольких сотнях метров перед деревней лежали ржавые каркасы батареи немецких зенитных пушек. Т-34 раздавили их тогда, когда Красная армия неожиданно попыталась перенести свой фронт за деревню. Это было локальным наступлением, и несколько дней линия фронта перемещалась взад и вперед, пока несколько быстро стянутых немецких полков не отразили наступление и не нанесли ответный удар. С тех пор деревня была снова в руках немцев, и фронт находился в нескольких километрах восточнее. Но за остатками зенитных пушек лежали еще разбитые гиганты обоих Т-34, подбитых панцерфаустами немецкого арьергарда из окон деревенских домов.

Земля на пашнях перед деревней была разорвана под замерзшей коркой и покрыта воронками от снарядов. В почву вмерзли предметы снаряжения солдат, патронные гильзы, короткие трубы отстрелянных панцерфаустов. Это был пустой, ободранный участок земли, который даже желтоватое зимнее солнце не могло заставить выглядеть веселее.

Если не считать солдат, деревня была мертва. Она пряталась за своими сломанными заборами и растоптанными садами. Окна опустошенных домов превратились в темные пещеры, в которых прятался ужас. Иногда ветер с дребезгом ударял створкой окна по стене, или со скрипом двигал ворота заборы. Навозные кучи покрылись слоем льда, белого инея. В амбарах расплодились крысы, которые мелькали как серые молнии по гумну. Осталось несколько голубей, они как потерянные сидели на наполовину обрушившихся крышах, но их было мало, так как солдаты стреляли по ним, а они были обучены убиванию. Они проживали в немногих оставшихся невредимыми домах или в подвалах руин. Они спали или дремали на газетах многонедельной давности. Они играли все игры, в которые можно играть с картами, и не очень громко шумели, так как все их непристойные шутки были израсходованы и больше не вызывали смеха. Смех возникал самое большее тогда, когда один или несколько возвращались из одной из тех деревень, которые лежали дальше в тылу, где еще остались девушки, о которых можно было рассказать приятелям. В определенные дни солдаты выходили небольшими группами наружу на территории вокруг деревни, тренировались в стрельбе, в бесшумном движении по замерзшей земле, во многом, что нельзя было забывать во время тупой монотонности сельских дней и ночей. Иногда после этого собирали группу и грузили в машину. Солдаты оставляли все свое имущество. Их солдатские книжки и их деньги, письма их жен и незнакомых девушек, фотографии их детей, даже порнографические фотографии времен пребывания в Голландии и Франции. Они уезжали как безымянные, дальше в тыл, в близость аэродрома, где их тренировали на местности, очень похожей на ту, куда им предстояло высаживаться. Они сотни раз разучивали на макете в ящике с песком их предстоящие действия, они проползали расстояния, которые им пришлось бы преодолевать после прыжка, так же часто они репетировали с куклами из соломы, как нужно прыгать и убивать ножом часовых, они тренировались с взрывными зарядами и бутылками с зажигательной смесью, они спали несколько дней под открытым небом, без одеял, так же как им предстояло сделать это позже. Потом они получали все, в чем они нуждались. Оружие и сконцентрированное продовольствие, галеты и лимонные дольки, шоколад и таблетки первитина. Когда они взлетали, они боялись и дрожали. Но после того как самолет поднимался, этот страх медленно начинал смягчаться. Он исчезал у большинства мужчин, когда они касались чужой земли. Их нервы были похожи на натянутые стальные струны, но они становились мучительными проводами с электрическим зарядом, когда большое напряжение ослабевало, когда они были на обратном пути, когда они снова приземлялись или когда они ползли через линию фронта и оставляли все за своей спиной. Все это протекало под ничего не говорящим наименованием „Spähtrupp" – разведывательный дозор, и никто, кроме офицеров Ic (разведотдела) групп армий не знал точно, что представляет собой ремесло подразделений фронтовой разведки.

По дороге, которая вела в деревню Хазельгартен, тарахтел мотоцикл. Когда он остановился в деревне, солдат, сидевший скорчено на заднем сиденье, осторожно слез, потянулся и слегка постучал по шапке. На нем была маскировочная куртка поверх форменного кителя, шапка его съехала далеко на затылок, а белый шерстяной шаль он небрежно обмотал вокруг шеи. На бедре висел пистолет в видавшей виды кожаной кобуре. Он был гладко выбрит и его ногти под кожаными перчатками были сравнительно чистыми. Он пару раз топнул по мерзлой земле, а потом с улыбкой в уголках рта произнес: – Обер-ефрейтор Цадоровски благодарит за то, что подвезли.

Он вытащил из кармана брюк полную пачку сигарет и дал ее мотоциклисту. Тот снял перчатку и взял ее. Он вынул несколько сигарет и сказал: – У вашего брата, по крайней мере, всегда есть что курить.

– Это верно, – согласился Цадо в деловом тоне, – но зато у вас, штабных связных, всегда есть бабы поблизости. Это тоже нельзя забывать? Дать тебе прикурить?

– Нет, – ответил мотоциклист, – я должен прямо сейчас ехать дальше к этому чертовому командному пункту пехоты. Туда проложена телефонная линия, и они даже не замечают этого. Ты уже видел блондинку нашего казначея?

– Видел, – кивнул Цадо. Он с секунду подумал, потом взял сигарету из пачки и закурил. – Классная! – сказал он, пуская дым через ноздри. – У нее сиськи как у царицы Савской с пачки сигарет.

– Да, – заметил мотоциклист, – но она никого к себе не допускает. Даже нашего каптенармуса, а тот ведь может предложить не только жратву. Он когда-то был известен тем, что мог убедить любую.

Цадо осмотрелся на деревенской улице. Она была пуста. Он выпустил дым и заметил: – Вероятно, спит с казначеем. Так часто бывает.

Мотоциклист покачал головой. Это был маленький, коренастый солдат, который сидел как древесный клоп на сиденье машины. – Как раз и нет, – объяснил он Цадо, – казначей спит каждую ночь у тетушки из Союза немецких женщин. Мы это точно видели.

– Ладно, – ответил Цадо, ухмыляясь. – Вам же все равно кроме этого нечего делать. Но тетушка из Союза немецких женщин так близко к фронту? Наверное, упустила обоз?

– Не знаю. Она все время читает речи деревенским бабам. Кроме того, у нее расширение вен, я сам видел.

– Ей нужно что-то сделать против этого. Я знал людей, которые умерли из-за расширения вен. И кто тогда на самом деле спит у блондинки?

– Никто, – ответил связной. Это прозвучало почти очень печально. – Она никого не подпускает к себе.

– Она ждет командующего генерала, – сердито сказал Цадо, – она хочет сделать хорошую партию. Это понятно. Они дороги, лучше держаться от них в стороне. Нужно заниматься только девушками, которые делают солидные цены. Могу тебе сказать, немец, что в блондинках нет ничего такого, чего нет в бабах, чистящих картошку на кухне. Когда бабы уже лежат в кровати, у них всегда одни и те же придурковатые лица.

Мотоциклист скривил губы. Потом он тихо засмеялся и сплюнул. Он думал о блондинке, и во время этой улыбки он ненавидел ее из-за ее упрямства. Он сказал, при этом несколько прищуривая глаз: „Если бы ты знал, как я ее проклинаю…

– Ты плохой человек, – произнес Цадо. Он покачал головой и засмеялся. – А бог наказывает плохих людей!

– Бог погиб под Сталинградом…, – проворчал водитель. – Я знаю! – кивнул Цадо. – Он оставил нам своего представителя. И провидение. Чтобы мы не проиграли войну. Он посмотрел на часы на его запястье и сказал: – Я не хочу прогонять тебя, немец. Но через полчаса прилетит «швейная машинка» и будет осматривать позиции. Ты будешь смеяться, но она стреляет по мотоциклистам-связным. Теперь я на твоем месте убрался бы…

Мотоциклист кивнул и подал ему руку. Он поблагодарил за сигареты, но Цадо отверг благодарность с жестом миллионера. Пока связной взбирался на мотоцикл, Цадо спросил его: – Ты завтра тоже поедешь этой дорогой?

Мотоциклист неопределенно пожал плечами. – А что? Ты завтра тоже появишься у нас в тылу?

– К сожалению, – вежливо сказал Цадо, – я должен был пообещать это даме из маленького домика за школой.

– Я могу быстро отвезти тебя домой, – сказал связной с улыбкой. – У дамы из маленького домика за школой есть родимое пятно возле пупка.

– Совершенно верно, – подтвердил Цадо равнодушно, – речь и идет об этом родимом пятне. Мотоциклист повернул ручку газа и заставил мотор пару раз взвыть. Потом он опустил передачу, и пока отпускал сцепление, крикнул: – Скажи мне, тогда я тебя отвезу домой!

– Договорились! – проворчал Цадо ему вслед. Потом он своим пританцовывающим шагом спустился вниз по деревенской улице за поспешно удаляющимся мотоциклом.

Бронетранспортер стоял, закопанный наполовину в землю, с обратной стороны последнего дома Хазельгартена. Это была маленькая, пестрая машина, облицованная стальными листами. Впереди два колеса, сзади гусеницы с резиновыми подушками. Над башней с 20-мм пушкой торчала радиоантенна. Машина поддерживала прямую радиосвязь с дивизией. Радисты сидели у аппарата день и ночь, но радиограммы для роты были скудными. Если их вообще присылали, то это были оперативные приказы, зашифрованные распоряжения отправить определенное количество людей от дивизионного штаба. На машине была также радиосвязь с передним краем обороны, но она не использовалась. Волна, на которой происходил радиообмен между передним краем обороны и дивизией, была неважна для передвижной радиостанции. Таким образом оставалось лишь задание принимать приказы из дивизии и передавать дальше командиру роты. Он жил в одном из маленьких деревенских домов. Он был щуплым, безбородым молодым человеком с белокурыми бровями, который едва ли заботился о службе. Он предпочитал предоставлять это дело унтер-офицерам. Только если требовалось принимать решения, за которые он должен был отвечать, он вмешивался во внутренний распорядок. Лейтенант Альф был мужчиной с небольшим фронтовым опытом. Но его дядя был Ic – начальником разведки дивизии, и он был обязан ему этим положением, в котором он играл лишь роль наблюдателя. Он никогда еще не был за русскими линиями, но это не мешало его солдатам. Они никогда не были приучены к тому, что офицер летел вместе с ними.

Земля вокруг бронетранспортера была растоптана и примерзшая. Это была тяжелая, темно-коричневая земля. Когда она была еще мягкой, солдаты выкопали ямы для машин. Считалось, что они были необходимы, если летчики атакуют деревню. Но никаких летчиков еще не было, с тех пор как рота разместилась в этой деревне. При случае один из медленных бипланов кружил над территорией, и тогда вся жизнь между домами замирала. Все же, казалось, что за русскими линиями в это время не было никаких других самолетов, кроме этой жужжащей, старомодно выглядевшей машины.

В нескольких сотнях метров сбоку от прижавшейся к стене последнего здания передвижной радиостанции посреди лугов и кустарников находился отдельный хутор. Он лежал почти скрыто в маленькой низине, можно было видеть только верхний этаж и крыши. Забор вокруг него был высок, планки без щелей. Местами они были исправлены, это было видно издалека по светлым пятнам.

Это сделал слабоумный, думал Томас Биндиг, он чинил забор, это можно видеть. Он столяр? Или плотник? Он глухой и немой с рождения и у него не все в порядке с головой? Как знать… Есть люди, вполне нормальные половину их жизни, а потом они испытывают что-то, от чего теряют разум. Он потерял к тому же речь и слух. На войне? Едва ли, так как для прошлой войны он был слишком молод. Он тогда, наверное, вообще еще не родился. И в этой войне, пожалуй, этого не могло быть, так как тогда они направили бы его в приют. Таких людей они не выпускают из военных госпиталей. Не хорошо, если люди видят, каким можно вернуться с войны. Женщина, кажется, обращается с ним хорошо. Она, похоже, спокойный человек, терпеливый. Есть ли у нее отношения с ним? Ее муж погиб, как говорят. Заменяет ли он ей его? Женщина выглядит хорошо. Вовсе не как крестьянка. Скорее как учительница из города. Только то, что у нее более грубые руки. Неудивительно, что солдаты смотрят ей вслед, если ее можно увидеть в деревне. Она бывает в ней достаточно редко. У нее умное лицо. И глаза странного коричневато-зеленого цвета.

Биндиг сидел на кожаном сидении в передвижной радиостанции и пристально смотрел через открытый люк на одинокий хутор. Он держал в руке сигарету, на которой висел длинный огарок пепла. Он надел наушники, но была включена не военная радиостанция, а радио. Биндиг слушал музыку. Это был концерт радио Бреслау, музыка звучала со скрипом и с искажениями, но Биндиг внимательно слушал ее с преданностью человека, который любит музыку и которому она нужна. Картины скользили перед его глазами, но они стирались все больше, и вместо них он видел все более отчетливо образ женщины из одинокого хутора. Ее глаза странного цвета, и ее спокойная походка, ее собранные волосы и снова всегда ее глаза. Он вскочил только, когда снаружи кто-то застучал по броне машины. В смятении он отложил наушники, и в то же самое мгновение лицо Цадо появилось перед люком. Цадо бросил взгляд в машину, потом кивнул и проворчал: – Я так и думал, все же… спрятался в угол, да еще и наушники надел! Ты просидел здесь весь день?

– Да, – ответил Биндиг, – еще до одного часа назад я спал, а потом я пошел сюда.

– Спал? – спросил Цадо, качая головой. – Но ты же хотел пойти за нами. Почему ты не пришел? Там была еще одна очень подходящая девочка…

Биндиг скривил лицо, выключая радиоприемник. Он положил наушники на ящик и поднялся. Пока он вылезал через люк, он медленно сказал: – Я слушал чудесный концерт. Иногда как раз не нужна и никакая девочка.

Цадо ухмыльнулся и сдвинул шапку далеко на затылок. Потом он произнес, подмигивая: – Ты и твои концерты. Постарайся, чтобы об этом не услышали ни ротный, ни Тимм. Они объявят тебя опасным человеком, если узнают, что ты слушаешь концерты. Впрочем, я принес две банки говяжьего рулета.

– Из дивизии?

– От дамы! – сказал Цадо. – От дамы, которая дружит с писарем. Что ты об этом думаешь?

Цадо снова был прежним. Казалось, как будто последняя операция никак на него не повлияла. Как будто это был только прогулочный полет. Биндиг рассматривал его задумчиво. Он знал, что Цадо никогда или только очень редко давал почувствовать, что он думал. Он не позволял ничего по себе заметить, и это могло быть также потому, что он был жестче, чем другие. Иногда его не разглядишь, думал Биндиг. Иногда не знаешь, что у него на уме.

– Мы будем есть рулеты…, сказал он между прочим, – но нам нужно бы достать немного картошки для этого. Как ты думаешь, есть тут где-то поблизости картошка?

Цадо тоскливо махнул рукой. – Картошка это второстепенное дело. Но я хотел бы есть эти рулеты, по крайней мере, из нормальной тарелки, не из этой вонючей жестяной посуды.

Он повернул голову и посмотрел в сторону одинокого хутора. Он лежало тихо под вздувшимися облаками, которые медленно собирались в серый потолок.

– Похоже, что у них там есть огонь, – сказал он. – Что ты скажешь насчет того, если мы поедим у них? Картошка у них тоже найдется.

– Можно предположить, – задумчиво сказал Биндиг. – Но сделают ли они это? Где у тебя твои рулеты?"

– В квартире, – объяснил Цадо. – Дай мне только этим заняться.

Он оставил Биндига и быстрыми шагами пошел в деревню, чтобы принести банки с мясом. Биндиг прислонился к бронированным плитам и зажег сигарету. Когда Цадо уже достаточно отдалился от него, Биндиг крикнул ему вслед: – Скажи радисту, чтобы он вернулся к своей машине!

Цадо уже исчез между домами, как на дороге, которая проходила в некотором удалении от одинокого хутора усадьбы, появился автомобиль. Это был «Фольксваген», который на большой скорости въехал в деревню. Он затормозил прямо перед Биндигом, и рука в коричневой кожаной перчатке махнула ефрейтору. Чрезвычайно высокий голос крикнул из машины: – Подойдите сюда!

Когда Биндиг услышал команду, он сразу знал, что эта встреча может плохо закончиться. У него было тонкое чувство к интонации голоса, и голос из этой машины ему не понравился. Он побуждал его к возражению.

– Я сейчас не на службе! – крикнул он в ответ. – Вероятно, вы справитесь и сами. Это прозвучало вызывающе. Дверь машины энергично раскрылась. Мужчина, который вышел из нее, был богатырского вида. На его безукоризненно чистом кителе были знаки различия обер-фельдфебеля. На груди, на серебряной цепи, висела бляха полевой жандармерии. Биндиг увидел это и медленно поднялся, пока обер-фельдфебель подходил к нему. Он непроизвольно пододвинул кобуру с пистолетом, чтобы было удобнее до нее дотянуться, но обер-фельдфебель уже был возле него, и его высокий, хриплый голос пролаял яростно: – Ваша фамилия?

– Биндиг.

– Господин обер-фельдфебель! – крикнул другой.

– Нет, – сказал Биндиг удивительно спокойно, – меня зовут только Биндиг, а не господин

обер-фельдфебель!

Другой ошарашено рассматривал его несколько секунд. Потом он прищурил глаза на его круглом, до синевы выбритом лице и произнес угрожающе тихо: – Если вы прямо сейчас не соберете ваши кости, и не будете вести себя как солдат, то вы испытаете на себе, что бывает, когда я становлюсь неприятным.

Биндиг проигнорировал это предупреждение. Он прислонился снова к бронированной плите бронетранспортера с радиостанцией и расслабленно сказал:

– Вам стоило бы привыкнуть к тому, что вы были здесь не в тылу, а на фронте. Здесь не стоят навытяжку перед каждым кривлякой.

Обер-фельдфебель широко раскрыл глаза и повторил, наморщив лоб: – Кривляка? Вы сказали «кривляка»?

– Кривляка!

– Парашютист?

Биндиг показал большим пальцем на военный крест "За заслуги" на форме обер-фельдфебеля и сказал: – Вы бы лучше сняли здесь ваш орден за невмешательство. Иначе над вами будут смеяться.

– Я спросил вас, парашютист ли вы.

– Да, – ответил Биндиг с улыбкой, – а вас это беспокоит?

Другой рассматривал его холодно. – Мы вас знаем. Мы знаем, что вы кучка самых больших мерзавцев в этой местности. Но мы с вами разберемся! Где ваш ротный командир?

Биндиг сделал неопределенное движение рукой. Он указал головой на деревню и сказал: – Там сзади…

– Ну! – приказал обер-фельдфебель. – В машину! К вашему командиру роты!

Биндиг покачал головой. Потом он произнес, поднимаясь: – Нет. Я не люблю садиться в машину к незнакомым людям. Я лучше пойду пешком.

Он двинулся в сторону деревни, и обер-фельдфебелю ничего больше не оставалось, как следовать за ним. Он махнул водителю, чтобы тот ехал за Биндигом. Водитель был унтер-офицером. Он зло посмотрел на Биндига, когда тот проходил мимо его машины.

Лейтенант Альф спал. Он появился, в одних брюках и форменной куртке, с босыми ногами у двери дома, который служил ему квартирой. Когда он увидел Биндига рядом с обер-фельдфебелем, то удивленно поднял брови и спросил, прежде чем обер-фельдфебель смог что-то сказать: – Что-то натворил, Биндиг?

Биндиг вытянулся по стойке «смирно», насколько смог, и быстро ответил: Нет, господин лейтенант. Но этот господин хотел с вами поговорить.

Альф недоверчиво перевел взгляд с одного на другого. Он предчувствовал, что произошло, и выслушал рапорт обер-фельдфебеля молча.

– Мои люди не привыкли к обращению с полевой жандармерией, – сказал он кратко. – А что же вы хотите от меня, обер-фельдфебель?

– Недисциплинированность этого человека граничит с бунтом! – объяснил тот. – Я настаиваю на подаче рапорта об этом инциденте вышестоящему командованию.

Альф застегнул свою куртку. – Ну, это ваше дело, – ответил он раздраженно. – Чего вы здесь хотите?

– У меня приказ на принудительный привод обер-ефрейтора Герхарда Бахманна. Упомянутый находится у третьей роты в стрелковой траншее. Я должен забрать его и запрашиваю для этого у вас одного человека, который проведет меня на позицию.

– Вы не знаете, где располагается рота? – осведомился Альф. Он не обращал внимания на обер-фельдфебеля и заметил на другой стороне улицы Цадо, который равнодушно прислонился к наполовину сломанному забору с двумя консервными банками в руках.

– Нет – сказал обер-фельдфебель, – я не знаю местонахождения роты.

В это время было на фронте тихо. Могло продолжаться еще полчаса, пока минометы русских не начнут свое вечернее богослужение. До тех пор впереди был только отдельный ружейно-пулеметный огонь, но здесь и его не было слышно.

– Цадо! – крикнул Альф через улицу.

Вызванный осторожно поставил консервные банки на землю. Затем он снова поднялся и крикнул в ответ: – Господин лейтенант? Он слышал все, о чем говорили Альф и обер-фельдфебель.

– Мне нужен связной! – крикнул Альф.

Цадо несколькими быстрыми шагами перешел улицу и встал перед Альфом настолько правильно, как тот никогда еще не видел.

– Связной уехал в штаб дивизии, господин лейтенант! – доложил Цадо. – За почтой…

– Хорошо, – кивнул Альф. – Тогда другой солдат, который мог бы провести полевую жандармерию к командному пункту третьей роты.

Цадо вытянулся, и обер-фельдфебель сбоку посмотрел на него удовлетворенным взглядом.

– Я сам это сделаю, господин лейтенант. Я знаю эту позицию.

– Садитесь к ним. Езжайте с ними, – сказал Альф. – Биндига срочно ко мне!

Обер-фельдфебель приложил руку к шапке и поблагодарил. Альф махнул рукой.

– Прошу господина обер-фельдфебеля разрешить мне забрать мою каску! – попросил Цадо с серьезным лицом.

– Разрешаю!

Цадо окинул Биндига одним взглядом, в то время как он поворачивал назад и быстро перебежал улицу. При этом он прищурил один глаз.

Когда машина отъехала, Альф спросил Биндига: Ну, что происходит, Биндиг? Нервы?

– Нет. Не нервы, – ответил Биндиг. – Я солдат, но я ведь не служанка для этих стервятников.

Альф покачал головой. Он должен был этим вечером написать еще письма женам четырех погибших в последней операции солдат. – Биндиг, – тихо сказал он, – вы хороший солдат. Но если вы продолжите в таком духе, вы однажды будете висеть на каком-то буке у обочины дороги. Обер-фельдфебель подаст на вас рапорт. Он посмотрел на него взглядом, который был почти сердитым. – Биндиг, это же бесславно, пройти все такие бои, которые испытали вы, а после этого висеть там на буке. Биндиг опустил голову. Он ничего не говорил. Он думал: это бесславно, но это то, что нам остается. Это заключительная точка после всего, что мы делаем. Проклятая бесславная последняя точка.

– Ложитесь спать, – посоветовал ему Альф, отворачиваясь, – не носитесь тут как сумасшедший. Спрячьтесь пока. Я поговорю с обер-фельдфебелем, когда он вернется.

Цадо был возбужден, но он умудрился сделать так, что оба полевым жандармам ничего не смогли заметить. Он настолько хорошо ввел их в заблуждение, что они оба считали его образцом солдата.

Они едва проехали десять минут, как обер-фельдфебель обратился к нему и осведомился о Биндиге. Цадо напряженно смотрел через ветровое стекло и не сразу ответил на вопрос. Сумерки спускались на землю, и машина приближалась к позициям артиллерии. Время от времени можно было заметить пушку, оставленный передок или штапель снарядов. Фронт был страшно спокоен этим вечером. Дальше слева можно было слышать глухое ворчание, там уже стреляла русская артиллерия. Цадо знал, что это спокойствие не предвещало ничего хорошего. До тех пор пока русские с их 172-милимметровками и минометами вели только рассеивающий огонь, можно было ничего не опасаться. Но зато всегда, когда было длительное молчание, следовало огневое нападение, в котором кроме легких орудий участвовали ракетные пусковые установки. Тогда кипела земля, и не было надежды остаться живым у того, кто попадал под огневой налет. Цадо наполовину повернулся и обратился к обер-фельдфебелю. Он в деловом тоне сказал: – Я порекомендовал бы теперь надеть каску, господин обер-фельдфебель. В ней чувствуешь себя гораздо надежнее, и возможно, что русские к вечеру пошлют к нам несколько тяжелых снарядов.

Обер-фельдфебель сразу последовал совету. Он очень прочно застегнул ремень под подбородком, и Цадо подумал про себя, что каска самое позднее через десять минут будет так его давить, что у него разболится голова.

– Вы спрашивали о Биндиге, – сказал он потом. Обер-фельдфебель усердно кивнул. – Это трудный случай, господин обер-фельдфебель, объяснил Цадо задумчиво. – Он в одиночку, только с ручной гранатой и ножом, идет на пулеметное гнездо. У него есть награды. Солдат, о которых пишут в книгах. Но недавно он подрался с приятелем, который застрелил бродячую собаку. Он избил его до полусмерти. Вечером он плакал из-за этого. Такой человек этот Биндиг. Обер-фельдфебель хлопотал с ремешком каски. Я расскажу тебе еще больше, думал Цадо, я сначала попробую это так. Он понимал, что его попытка останется безуспешной, но он сделал ее.

– Он вовсе не похож на человека, склонного к насилию, – заметил обер-фельдфебель заинтересовано. – Он похож на долговязого гимназиста.

– Так он такой и есть! – подтвердил Цадо. – Но он был лучшим учеником в школе рукопашного боя. Он специалист. Мышц немного, но зато быстрота и твердость. И анатомические знания. Это в высшей степени важно.

– Так…, – произнес обер-фельдфебель, – боевик. Мятежный боевик. Этот человек бунтовщик, не более того. Выглядящий безвредно бунтовщик!

Цадо сделал удивленный вид. Как будто замечание обер-фельдфебеля показалось ему абсолютно удивительным. – Биндиг бунтовщик? Он энергично покачал головой. – Это какая-то ошибка! Я знаю Биндига очень долго. Он человек, на которого можно полностью положиться. У него…

– Да… Обер-фельдфебель махнул рукой. – У нас в этом есть свой опыт. Мы знаем наших людей. За их антипатией к полевой жандармерии в большинстве случаев скрывается их общая отрицательная позиция. Мы послезавтра так же заберем Биндига, как сегодня заберем этого Герхарда Бахманна. Мы знаем наших людей! Из сотни, которых мы увозим, только двое возвращаются в свое подразделение. Это доказательство того, что мы знаем наших людей.

Цадо молчал довольно долго. Они медленно проезжали дорогу, которая тянулась вдоль заросших кустами лугов. Несколько разрушенных блиндажей лежали справа. Заржавевшие корыта, раздавленные картуши, клочки брезента.

– Мы приближаемся к командному пункту четвертой роты, – произнес Цадо. – Я тут сразу спрошу, где командный пункт третьей роты.

Это было неслыханно рискованным предприятием ехать на этом громыхающем «Фольксвагене» к командному пункту на передовой. Артиллерия русских могла в любую минуту начать свой обстрел. Тогда не было надежды вернуться невредимыми на машине назад.

Но Цадо уже изменил свой план при последних словах обер-фельдфебеля. Он понял, что ничего не достигнет благоразумными словами. За несколько минут он принял жестокое решение. Оно далось ему легко, так как речь шла о Биндиге. Будь это любой другой человек, он прикинулся бы глухим, но с Биндигом дело обстояло иначе. Он был привязан к Биндигу. И Биндиг был бы потерян, если обер-фельдфебелю позволят арестовать его, Цадо это знал. Он был уже потерян, если этот обер-фельдфебель и водитель вообще вернутся в свое подразделение. Цадо сказал себе, что ему нужно действовать в следующие полчаса, если он хочет спасти друга. Он поставил все на карту. Пока машина подъезжала к опушке леса, которая простирался на многие километры перед ними, как бы отделяя тыл от фронта, он сказал обер-фельдфебелю: – Я рекомендовал бы остановиться здесь на опушке леса. Я тогда пройду пешком несколько сот метров до четвертой роты и все там разузнаю. Там они смогут также приблизительно сказать мне, где находится этот Бахманн. Тогда нам не придется его долго искать. Все равно через четверть часа стемнеет, а потом может начаться вечернее богослужение русских. Может быть, мы до того времени справимся.

– Было бы разумно, – послышался голос обер-фельдфебеля сзади.

– Надо надеяться, парень не лежит как раз в первой дыре…

– Надо надеяться! – ответил Цадо, в то время как машина остановилась, и он вышел. – Я позвоню в третью роту и все точно узнаю.

– Расторопный парень, – заметил обер-фельдфебель, после того, как Цадо исчез, – эти парашютисты – это опасная кучка. Никогда точно не знаешь, чем они занимаются. Во всяком случае, у них есть какая-то команда большой важности. И тогда такие субъекты как этот Биндиг. Он может замарать целый взвод таких людей как вот этот!

– Даже целую роту, – подтвердил водитель.

Цадо спешил по лесной дороге вперед. Он точно знал местность. Он знал, где находится третья рота, но он только надеялся, что еще встретит мотоциклиста-связного дивизии на командном пункте четвертой роты. Лес вдруг стал светлее. Подлесок был тонким, и можно было видеть на сотни метров вперед до противоположного края леса, где снова начиналась кустистая территория лугов, на которой находились позиции. Рядом с дорогой стояли легкие обозные машины минометного подразделения. Расчеты стояли и курили. Цадо пронесся мимо них, не обращая внимания. Когда он уже приблизился на дальность видимости к блиндажу, в котором находился командный пункт, он услышал мотоцикл связного. Он побежал быстрее. Перед блиндажом он заметил мотоциклиста, который только что разворачивался, чтобы ехать обратно.

Он заметил Цадо в расплывчатых сумерках и остановил машину.

– Чего ты здесь хочешь? – спросил он, качая головой. – Здесь нет никаких женщин…

Цадо недовольно махнул рукой. Ему пришлось сначала несколько раз глубоко вдохнуть, он слишком быстро бежал.

– Ты возвращаешься? – спросил он.

– Да. Как раз пора. Я не хотел бы, чтобы мне здесь досталось на орехи.

– Ты можешь оказать мне услугу, – сказал Цадо взволнованно.

Другой рассмотрел его удивленно и выключил мотор. – Что? – спросил он. – Ты хочешь, чтобы я подвез тебя домой? Садись.

– И это тоже, – сказал Цадо, – но до этого я еще должен попасть к третьей роте.

– Ты только сейчас побежишь туда отсюда? – ухмыльнулся связной. – Но ты же знаешь, что она лежит гораздо дальше слева. Садись, я отвезу тебя. Но я сделаю это не просто так. Что ты предложишь взамен?

– Тебе не придется жаловаться, – объяснил Цадо. – Ты получишь от меня все сигареты, которые у меня еще есть, и пять плиток шоколада.

– Прекрасно, – ответил связной, – но сколько у тебя всего осталось сигарет?

– Десять пачек, – ответил Цадо, – приличные. «Корфу» красные. Есть еще и несколько сигар.

– Эти ты сам можешь курить, – сказал связной, ухмыляясь, – но так много сигарет я вовсе не хочу у тебя отбирать. А не найдется у тебя еще этих ваших таблеток первитина?

– Конечно, – ответил Цадо сразу, – целая горсть. Если ты хочешь их, ты можешь их получить. Но тебе совсем не нужно самому везти меня к третьей роте. Мне нужен только твой мотоцикл, больше ничего. И на десять минут. Ты можешь подождать здесь. Потом мы вместе поедем домой. Согласен? Связной сдвинул шлем на затылок и почесался волосы надо лбом. Он скривил лицо и при этом прищуривал глаз. Потом спросил: – И что же за всем этим кроется?

– Не волнуйся! – сказал Цадо. – Я уже поездил на мотоцикле больше, чем ты.

– Но почему я все же не должен сам везти тебя?

– Потому что мне там больше никто не нужен.

– Скажи мне лучше, что происходит, тогда ты сразу сможешь ехать.

Цадо несколькими нетерпеливыми движениями рукой попросил его слезть, и связной неохотно решился, качая головой. Он был медлительным, добродушным ганноверцем, и Цадо был ему симпатичен. Он взглянул вверх удивленно, когда Цадо сказал: Ничего особенного не происходит, только несколько товарищей подвергаются опасности. Я хочу их вытащить!

– С моим мотоциклом?

– Да ничего не случится с твоим мотоциклом. Ну, давай уже!

Связной спустился и передал машину Цадо, снова качая головой. – Ты сумасшедшая собака, – сказал он развеселившись, – ты самая сумасшедшая собака между Восточной Пруссией и Москвой…

– Возвращайся пока лесной дорогой! – крикнул еще ему Цадо, прежде чем отъехал.

– Я там тебя сразу заберу! Он засмеялся, и связной сел, все еще покачивая головой. Цадо запустил мотоцикл. Он дал такой большой газ, что прямо полетел по ухабистой лесной дороге с безумно дерзкой скоростью. Он был опьянен скоростью. Этим он вытеснял мысли из головы. Теперь Цадо не нужны были никакие мысли. Он трезво и осмотрительно готовился к тому, чтобы убить обоих людей в «Фольксвагене».

Когда он доехал до машины, то объяснил удивленному обер-фельдфебелю: – Они убили связного, и нет никого, кто возвратил бы машину. Я – единственный, который умеет ездить на мотоцикле…

Он развернулся и поставил одну ногу на землю.

– Послушайте, господин обер-фельдфебель, – начал он, – третья рота лежит вон там, в полукилометре слева. Я позвонил. Бахманн находится поблизости от командного пункта. Вам не придется его искать. Вас там ждут.

Обер-фельдфебель удовлетворенно кивнул. Он сел в машину, и прежде чем он закрыл дверь, Цадо крикнул ему: – Все время держитесь за мной!

Он въехал на сто метров в лес и свернул потом налево на узкую боковую дорогу. Когда обе машины проехали несколько минут, лес перед ними поредел. Темнело, и им пришлось ехать медленно. За опушкой леса ничего нельзя было узнать. Земля лежала в пугающей тишине под затянутым тучами небом. Здесь в этом месте линия фронта делала похожий на мешок изгиб.

Опушка леса проходила большой открытой дугой, и между нею лежали несколько сотен метров свободного поля. Цадо знал это. Он знал еще больше. Открытая равнина, лежавшая между обоими выступающими краями леса, была нейтральной полосой. На этом маленьком пятнышке земли лежали более сотни советских мин. Они лежали в земле уже месяцами, но их не убирали, так как земля замерзла. Предпочли просто отвести фронт назад на пару сотен метров. Цадо знал о минном поле. Всякий, кто воевал здесь, знал об этом. Это были мины, от которых на высоте нескольких сантиметров над землей вела маленькая проволочка, вызывавшая взрыв, если ее касались. Мины были опасны. Они детонировали даже в этой мерзлой земле. Цадо знал, что это были мощные заряды. Они разорвали бы грузовик. Он остановился у края леса и потер глаза. «Фольксваген» ехал рядом с ним, и обер-фельдфебель поинтересовался: – Ну, мы на месте?

– Вон там…, – объяснил Цадо, – прямо у этого края леса лежит третья рота. Вы спокойно можете ехать через поле, русские находятся дальше и не видят этой территории. Он вздохнул неслышно, когда обер-фельдфебель довольно кивнул. Поспешно он продолжил: – Но лучше всего не включайте свет, никогда нельзя знать. Теперь я должен возвращаться. У связного была сумка с кучей всякого, что нужно отвести в дивизию. Они мне строго приказали спешить как сумасшедший…

– Не сломайте себе шею, – сказал покровительственно обер-фельдфебель. Он протянул ему пачку сигарет из окна машины и сказал: – Возьмите две, и большое спасибо.

– Пожалуйста, – ответил Цадо хрипло, – пожалуйста, господин обер-фельдфебель. Это было само собой разумеющимся делом.

Он отъехал немного в лес и там остановился. Он оставил мотор работающим и посмотрел назад. «Фольксваген» с жужжащим двигателем выехал на свободную площадь. Там водитель дал газ, и машина поспешила вперед на большой скорости. Но проехала она недалеко. Жужжание мотора внезапно заглушил мощный взрыв, остроконечное пламя которого на долю секунды осветило территорию.

В свете взрыва Цадо увидел, как разорвало машину. Прежде чем снова стало тихо, пара жестяных частей со звоном шлепнулись где-то о землю. Кусок металла ударился о ствол дерева. Потом все стихло. Ни звука, ни крика от боли, ничего. Цадо внимательно послушал одну минуту и еще одну. Затем он услышал голоса с другой стороны леса, но это были солдаты третьей роты, внимание которых привлек взрыв. Они не нашли бы ничего, Цадо это знал. Русские мины не оставили бы от такой легкой машинки ничего, кроме взрывной воронки и нескольких почерневших кусков жести. Вероятно, оторванную руку или стопу. Вот и все. Он тронулся и погнал мотоцикл назад в отчаянном темпе. На спине он чувствовал пот, который медленно охлаждался сильным воздушным потоком. Он встретил связного недалеко от места, на котором «Фольксваген» ожидал его. Когда он встал с сидения водителя, то сказал с пересохшим горлом: – Слишком поздно. Я уже не успел их догнать. Они въехали на мины.

– Я услышал, – сказал связной безучастно, – кто из нас?

– Я не знаю, – ответил Цадо, – обер-фельдфебель и унтер-офицер. Они спрашивали меня о дороге к третьей роте, и я сказал им, что там впереди мины, но они поехали наобум, и прежде чем я на мотоцикле подоспел туда, они уже были на минном поле.

– Не повезло, – сказал связной. Он сел за руль и движением головы пригласил Цадо сесть на заднее сиденье. – Пора проваливать. Эта тишина сегодня вечером предвещает мне неладное…

Они проехали сотню метров, как Цадо услышал громовые раскаты за фронтом русских. Это был глухой, грохочущий шум, похожий на звук нескольких больших барабанов, в которые били в монотонном ритме. Цадо склонился вперед и крикнул водителю в ухо: – Эй, постарайся газовать вовсю, как раз начинается!

Но было слишком поздно. Первый залп снарядов ударил по лесу. Он заглох между деревьями, со светлым мерцанием отдельных попаданий. В дробь снесенных веток вмешивался злой вой осколков, которые отскакивали от стволов. Мотоциклист-связной гнал машину вперед, но какую бы скорость он ни выжимал из нее, все равно было слишком поздно, чтобы убежать от огня. Связной знал это. Он отыскивал глазами обочину дороги, и внезапно он затормозил настолько резко, что Цадо едва не упал со своего сиденья. Возле дороги лежало одно из старых, разрушенных укрытий минометного взвода. Стволы деревьев, которые должны были защищать его против непосредственных прямых попаданий, лежали вперемешку, вероятно, какое-то другое подразделение, проходившее мимо, попользовалась этим деревом в качестве дров. Но остался вход в воняющую плесенью яму глубиной более двух метров. Цадо сразу понял, чего хотел его приятель. Он спрыгнул с сиденья и с большой силой стукнул пару раз по стенке входа. За несколько секунд он настолько расширил дыру, что связной смог затолкать мотоцикл внутрь. Когда следующий залп ударил по лесу, оба только готовились исчезнуть в укрытии, но третий залп разорвался, когда они уже спрятались в дыре.

Русские стреляли обычными 172-милимметровками, но уже после первого залпа в обстрел вмешались еще и минометные мины. 172-милимметровки прочесывали перелесок; она начинали с передней кромки, который за прошедшие дни русские со своей стороны успели хорошо замерить. Они выстрелили первым залпом точно в пятистах метрах за этой передней кромкой, туда, где они предполагали командные пункты. Второй залп ударил в нескольких сотнях метров дальше за этим местом, точно там, где в этот момент должны были находиться те, кто бежал назад из находящихся под угрозой командных пунктов и позиций складирования боеприпасов, чтобы выждать огонь дальше в тылу. У русских была умно просчитанная система ведения огня. Сразу чувствовалось, что это не было артподготовкой к наступлению, потому что они почти полностью оставляли в покое боевые позиции. Они знали, что в это время вперед подвозили ужин. Это находилось по их расчетам теперь как раз поблизости от командных пунктов. Там они и разбивали это. Потом пришла очередь позиций складирования боеприпасов, затем позиции минометов и, в конце концов, артиллерии. Между тем снова и снова перелесок, где искали укрытия все, которые не хотели задерживаться ни у командных пунктов, ни у минометов или артиллерии.

В то время как снаряды взрывались со свойственным им сильным треском и посылали их визжащие осколки через путаницу ветвей деревьев, минометные мины, которых солдаты боялись больше всего, взрывались с глухим, сухим щелчком. Мины нельзя было услышать. Они появлялись совершенно неожиданно, в воздухе над ними, падали с высшей точки их траектории почти вертикально и разбрасывали большое количество осколков микроскопического размера совсем плоско над землей. Против них не было укрытия, если не сидеть как раз в дыре. Минометные мины были всюду. При ударе они производили маленькие, яркие огоньки, которые сразу гасли. Они наполняли воздух своим клокотанием и стрекотанием крохотных стальных осколков. Попадания снарядов выглядели в сравнении с ними почти как неуклюжие, неопасные великаны.

Мотоциклист-связной так затолкнул мотоцикл в дыру входа убежища, что она была почти закрыта. Прижавшись за нею, в темноте, к растрескавшейся, с запутавшимися корнями стене, он присел сам. Он не ложился, а только скорчился, как будто старался сделать свое тело как можно меньше. Цадо сидел рядом с ним, поджав ноги, внимательно глядя в сторону отверстия. Там беспрерывно вздрагивали огни взрывов, ярко, если они взрывались поблизости, или слабо, если они были на большем удалении. Иногда отдельные взрывы протяженностью в секунды сливались в единый, беспрерывный грохот и треск. Тогда Цадо невольно втягивал голову. Он не был приучен к артиллерийскому огню. Ему редко приходилось сталкиваться с этим. С одной стороны он чувствовал себя надежно в убежище, но с другой стороны он опасался, чтобы один из снарядов не ударил внезапно в потолок. Тогда от нас двоих останется столь же мало, как от тех обоих с их «Фольксвагеном», думал он.

Связной двинулся. Он двигался толчками верхней частью туловища туда-сюда как мышь, которая сидит перед своей норой. Потом он приблизил свое лицо к уху Цадо и сказал очень громко, чтобы Цадо еще как раз мог понять под грохотом разрывов: – Теперь мы уже могли бы быть дома… если бы ты не поехал бы за этими двумя болванами…

Он снова присел и боязливо закрыл лицо руками. Перед их убежищем упал снаряд с визгливым звуком. На минутку дыру ярко осветило. Цадо увидел, что перед ним, на твердой утрамбованной земле, лежал сломанный штык. Он был немецким. Он заржавел, и ручка ушла в землю.

Прежде чем свет от разрыва снаряда потух, один осколок с дребезжанием ударил в рычажный механизм машины. Связной вздохнул: – Еще только не хватало, чтобы они расстреляли мою тарахтелку… тогда я могу маршировать в пехоту. Через некоторое время он укоризненно добавил: – И все из-за тебя…

Цадо не ответил ему сразу. Он думал о тех двоих, которые заехали на минное поле. Странно, говорил он себе, можно убивать, не обременяя совесть. Даже сейчас он уже не знал, как те оба выглядели. Он почти забыл их. И ничего больше не напоминало бы ему о них. Он убил их, в этом не было сомнения. Так же мало, как и в этом, что было необходимо их убить, чтобы Биндиг, этот вспыльчивый человек, не попал в какое-то штрафное подразделение. Но что уже было в их смерти? Цадо пытался понять разницу между тремя русскими, которых он убил в последней операции, и этими двумя мужчинах. Такая разница была. Одно уже мучение воспоминаний доказывало это. После смерти этих двоих у него не было бы мучений. Они были мертвы. Хорошо. Они были так мертвы, как будто бы они умерли рядом с Цадо от пули какого-то вражеского снайпера, не на мине, к которой он сам послал их расчетливо и холодно.

Он согнулся в момент следующего попадания и недовольно стряхнул комья земли с затылка. Он привык к обстрелу. Он не думал, что это произойдет так быстро, но теперь это едва ли мешало ему. Пусть взорвется, тогда конец. Или осколок, пролетев через систему рычагов мотоцикла насквозь, мог разорвать ему шею. Все равно. Этого нельзя было изменить.

Он схватил сигарету. Пока он закуривал, он вспомнил о связном. Он ему тоже дал сигарету. Мужчина зажег ее дрожащими руками. Лицо его было залито потом, Цадо мог видеть это в свете зажигалки.

– Кури, – сказал он. – Когда они прекратят свою чертову пальбу, мы удобно поедем домой. – Они расстреляют мне машину – сказал связной. – Они расстреляют мне машину, и мне придется идти в пехоту…

Они не будут искать тех двоих, думал Цадо. На минное поле они все равно не смогут пойти, и, впрочем, ведь дело ясное как день: те оба захотели сократить себе путь и наехали на мину. Они забыли, что я предостерегал их от этого. Я был уже на обратном пути, так как они отпустили меня, когда они больше не могли заблудиться, и я поехал дальше со связным. Я видел, как они поехали не туда, и еще хотел спасти их, но было слишком поздно, они были уже в самой середине. Неосторожные парни. Кто уже предположит там что-то другое. Хуже, если бы они лежали где-нибудь здесь в лесу с пистолетной пулей в голове. Но так – никто ничего не заподозрит. Это вполне естественный случай. Такое случается сотни раз и даже чаще. Не потому ли это оказалось настолько легко? Или потому что дело касалось Биндига? Цадо затянулся сигаретой и задумчиво посмотрел на дыру входа. Теперь разрывы лежали дальше. Огонь отходил назад. Мерцающие огни были слабее, они больше не освещали местность вокруг убежища.

– Лишь бы только мотоцикл не пострадал…, – произнес снова связной. – У меня нет никакого желание попасть в пехоту…

Боится ли Биндиг? спрашивал себя Цадо. У него не будет страха. Ему будет безразлично, что они с ним делают. Если посмотреть на это дело здраво, они уже больше ничем не могут напугать нас. Ничем. Мы приучены к наихудшему. Вероятно, штрафная рота – это наоборот отдых. Может быть. Это не определено, так как еще никто не возвратился оттуда. Но все-таки и это возможно. Я ничего не скажу Биндигу о том, что привел тех двоих на мины. Лучше всего, чтобы никто не знал об этом кроме меня. Биндиг, конечно, никому и слова бы не сказал об этом, это точно. Но все же я не расскажу ему. Иначе он долго будет воображать, что он должен как-то проявить мне свою благодарность. Что за чепуха, проявить благодарность! Ему следовало бы лучше научиться держать язык за зубами и владеть собой. Полевой жандарм, если ты с ним споришь, должен быть мертв уже через пять минут, иначе ты сам умрешь. Тебе пора, наконец, это понять, дорогой Биндиг. Это не первый полевой жандарм, которого прикончили на этом краю леса. Их тут много валяются вокруг. Генерал Шёрнер приставил по полевому жандарму за каждым солдатом. Только в воздухе их у него нет. Зато они есть на аэродромах. В тылу, в деревнях, они на своих «Фольксвагенах» жужжат, как всполошенные шмели. Гитлер говорил, что последний батальон, который будет маршировать после этой войны, будет немецким. Вероятно, он будет состоять из одних полевых жандармов.

– Дай мне еще сигарету…, – попросил связной. Он приблизился к Цадо.

– Лишь бы только в машине ничего не пострадало! Хуже всего, если пробьют бензобак или топливопровод. Цилиндр от осколков вряд ли сломается, но все остальное…

Цадо дал ему сигарету и откинулся назад. При этом он сказал: – Похоже, обстрел идет на спад. Минометы уже прекратили. Это было действительно так. Минометы молчали. Только 172-милимметровки еще стреляли. Но и их огонь становился слабее. Между отдельными разрывами, лежавшими в удалении, были слышны крики раненых. Цадо снова подумал о тех двоих на минном поле. Они умерли неслыханно быстро, думал он. Они ничего больше не знают об этом обстреле. Они вообще ничего не знали. Нужно было бы пожелать им, чтобы они пролежали несколько часов с разорванным брюхом в лесу. Он покачал головой. Как легко дается кому-то убивать таких как те, подумал он. Зато о тех двух русских, которые спали в будке путевого обходчика, я буду думать еще месяцами. Но об этих…

– Тебе, – напоминал ему мотоциклист, – не стоит отдавать мне все сигареты. Пары пачек достаточно. И одной плитки шоколада. Я не хочу тебя грабить. Наконец, мне ведь ничего не стоило, когда я давал тебе машину. Но несколько таблеток первитина… когда я иногда еду ночью. Они их нам совсем не дают. Как говорит наш шеф, ты можешь спать даже в седле, главное доставить донесение…

– Ты получишь несколько, – пообещал Цадо, – я дам тебе всю горсть, потому что я никогда не принимаю этих штучек, а мы перед каждой операцией снова получаем новые.

Когда обстрел умолк, они вытолкали мотоцикл снова на дорогу. Они слышали, как по лесу ворчат машины. Время от времени где-то голос звал санитара. Дальше справа еще шумели меньшие калибры. Оттуда также слышался отдельный ружейно-пулеметный огонь. Между тем сигнальные ракеты поднимались над лесом и медленно снова скользили вниз. Мотоциклист-связной подошел к машине. Он недоверчиво слушал мотор, который сразу заработал безотказно. Он несколько минут искал место, куда попал осколок, который они слышали, но так и не нашел.

– Слишком темно! – крикнул он Цадо в ухо. – Будет немного. Теперь, однако, нужно только сматываться!

Они проехали мимо цепи грузовиков, медленно приближающихся. Это были грузовики для перевозки людей. Над сиденьями были положены носилки.

– Похоже, порядком потрепали…, – закричал Цадо, но воздушный поток унес его слова в сторону, и связной их не услышал.

Он сначала дал связному сигареты и таблетки первитина, как только они прибыли в деревню. Только после этого он прибыл к лейтенанту. Лицо Альфа было, в принципе, детским лицом. Только наивность детского лица отсутствовала у него. Альф не мог скрывать, что он был расчетливым человеком, это было написано на его лице, в его глазах. Это было что-то вроде расчетливости, которая встречается довольно часто: человек, который признается сам себе безгранично открыто, что его задатков и его приобретенных способностей не хватает, чтобы выполнять то, для чего его определили. Человек, который по этой причине так долго разучивал клавиатуру мягкой любезности, пока не овладел ею с тонкой уверенностью и не научился с ее помощью справляться с инцидентами, проистекавшими из несоответствия между его способностями и его заданиями, в зависимости от обстоятельств бурно или медлительно, иногда резко или с мнимым снисхождением, которое было ничем иным, как превращенная в расчет неспособность. Он распространял вокруг себя атмосферу удобного добродушия. Он распространял ее вполне осознанно, и как раз поэтому редко кто-то замечал, что это было только расчетливостью.

Альф был одним из офицеров, которые так обходились с их солдатами. Они пользуются среди своих подчиненных славой удобного, великодушного начальника, который достаточно умен, чтобы не обращать внимания на маленькие нарушения и отклонения от служебных правил,

и не вмешивается в те дела, которые солдаты охотно решают сами. Он умел использовать своих унтер-офицеров и фельдфебелей так, чтобы никто никогда и не подумал, что он сам не держит все нити в своих руках. Но в действительности в его руках не было ничего, кроме нескольких послушных младших командиров, которые чувствовали себя зависимыми от него и стремились создавать для него приятное впечатление, потому что в итоге получали из этого преимущества для самих себя. Это отношение распространялось определенным способом и на простых солдат, которые были тоже старались не возбуждать негодование их унтер-офицеров, так как из этого возникали неудобства. Собственно, так вот рота управляла собой самостоятельно и, все же, не самостоятельно, а отношение отдельных званий друг к другу было определено необычным видом ее использования и подчеркнуто свободной точкой зрения на жизнь между часто или менее часто следующими друг за другом акциями на фронте.

Это было особенным подразделением, эта рота фронтовой разведки. В штабе дивизии ее не забыли, но едва ли обращали на нее внимание. У нее были свои задания, и тем самым дело шло правильным путем. Дивизия оценивала ценность и боевой дух роты в зависимости от успехов, которых она добивалась при своих действиях. Там смотрели на людей, которых откомандировали для выполнения заданий. Проверяли их на боевую пригодность и на их храбрость и выносливость. Ставили им в рамках подготовки определенных операций маленькие задания и определяли таким образом их ценность. При точном рассмотрении это было единственной связью, которая связывала подразделение с остальным миром военной машины. Не было никого, кто мог бы приказывать что-то этой роте, кроме штаба дивизии и самого командира роты. Не было никого, кто контролировал бы ее, кроме Ic – начальника разведки дивизии, а он вовсе не был любителем контрольных поездок, которые вели в прифронтовую область. Однако подразделение согласно армейскому приказу должно было располагаться в непосредственной близости от фронта. Этот приказ в малой степени касался укрепления фронта в соответствующем месте, так как существовало указание, что роту можно было применять на передовой как обычное подразделение только по приказу с самого верха. Смысл этого приказа в большей степени был направлен на то, чтобы рота была лучше связана с ежедневными боевыми действиями на фронте. Мужчины не должны были терять из слуха звук артиллерийских дуэлей, свист снарядов и вой низколетящих самолетов. Их нервы должны были сохранить высокое напряжение, которое было необходимо, когда они отправлялись на задание. Их нервы, весь их организм не могли подвергаться абсолютному спокойствию, так как такое спокойствие пробудило бы в них инертность, страх перед следующим полетом, словом, ненадежность, по мнению армейского командования.

Лейтенант Альф сидел за грубо сколоченным столом в комнате дома, который служил штабу роты квартирой. Он держал ручку и писал письма, которые сообщали женам четырех погибших о смерти ее мужей. Когда Цадо вошел, он только кивнул, и, продолжая писать предложение, спросил мимоходом:

– Ну, все в порядке?

Он дописал предложение до конца и поднял голову, потому что заметил, что Цадо вернулся один, а обер-фельдфебеля, который хотел подать рапорт о Биндиге, не было с ним. Он увидел грязное уставшее лицо, когда взглянул вверх. Он хотел удивленно спросить, что случилось, но Цадо уже сам открыл рот и доложил ему, что оба жандарма въехали на мины. Он сообщил об артобстреле и об его попытке предостеречь двух жандармов, когда он заметил, что они поехали неправильной дорогой. Он рассказывал все это настолько по-деловому и спокойно, что даже Альф не догадывался, что произошло на самом деле.

Он знал Цадо и знал, что он должен был о нем думать. Только когда Цадо закончил, он пришел к мысли, что могла бы быть связь между ссорой Биндига с жандармами и их внезапной смертью. Альф размышлял. Он сказал себе, что оба жандарма все равно были мертвы и больше не могли бы ничего сказать.

Он решал бросить это дело как есть.

Это был самый удобный способ, чтобы справиться с ним. Он встал и подошел к Цадо. Тот в тот же момент снова так встал навытяжку, что в прочих случаях Альфу никогда не доводилось видеть у него. Это укрепило лейтенанта в его представлении, что Цадо должен был что-то скрывать. Что-нибудь.

Он саркастично спросил: – Почему это вы вдруг стали играть роль образцового солдата, Цадо? Это смерть обоих полевых жандармов так внезапно изменила вашу дисциплину, или что-то другое?

Цадо прикусил себе нижнюю губу. Он знал, что совершил ошибку. Он хотел дать самому себе пощечину. Ты все-таки не достаточно тупой для таких вещей, сказал он себе. Ты позаботился о том, чтобы эти два стервятника не вернулись, но ты сам еще не совсем справился с этим. Альф куда умнее, чем выглядит. И ты еще облегчил это ему. Сейчас станет ясно, какой человек этот Альф. Он посмотрел на офицера.

Альф засунул руку в карман и подал Цадо открытый портсигар. Это были хорошие сигареты. Он тихо сказал: – Прошу вас. По слуху в его голосе ничего нельзя было различить, никакого недоверия, неодобрения, но Цадо все же знал, что он недооценил Альфа. Он взял сигарету и поторопился подать Альфу горящую спичку. Довольно долго они стояли друг напротив друга и молча курили. Цадо глянул на тусклую керосиновую лампу, которая освещала комнату. Она в сравнении с остальной обстановкой была прямо-таки предметом роскоши. В комнате стояли только лишь несколько ящиков, где лежали вещи Альфа, стул и довольно ржавая железная кровать, с помощью нескольких матрасов и одеял превращенная в место для сна.

Он никакого внимания не уделяет удобству, подумал Цадо, я видел квартиры офицеров, похожие на салоны. А может быть, он слишком ленив, чтобы собирать всякие штучки. Или он хочет демонстрировать свою нетребовательность. Кто знает? Цадо внимательно посмотрел на

висящую косо на стене картину, изображавшую цветущее вишневое дерево перед идиллически размещенным деревенским домом. Это было дешевое, загрязненное мухами печатное издание, поблекшее и выцветшее.

Он не любит порядок, думал Цадо. У него, вероятно, всегда был кто-то, кто содержал обстановку в порядке. Если ему приходится делать это самому, он все оставляет, как оно лежит. Маменькин сынок, который ведет войну. Гимназист, который после окончания военного училища верит, что окончательная победа у него в кармане. Не понятно, что о нем думать. Такие люди могут и шею кому-то сломать.

Альф стряхнул пепел своей сигареты. Он небрежно сбросил его просто на пол. Пол был грязным. На нем валялись сожженные спички и растоптанные окурки. Внезапно Цадо заметил, что у него все еще была каска на голове. Он смущенно снял ее и разгладил волосы.

– Вы убедились, что они оба мертвы? – поинтересовался Альф. Он присел на край стола и рассматривал Цадо.

Тот ответил исключительно спокойно: – Конечно, господин лейтенант. Я убедился в том, что они мертвы. К сожалению, невозможно будет достать их останки. Вы же знаете, минное поле…

– Я знаю, – перебил его Альф, – это минное поле подвернулось как нельзя кстати, не так ли, Цадо?

– Я не понимаю, господин лейтенант, – сказал он осторожно.

– Да и не нужно, – произнес Альф, – я имею в виду, что не нужно, чтобы вы понимали мои мысли. Но что вы вообще думаете, собственно, о полевых жандармах?

Цадо почувствовал, как на лбу у него появился пот. Он сердился, что снял каску. Альф мог бы увидеть пот. Он решил попробовать сменить тему беседы. Это была попытка ввести Альфа в заблуждение, и он начал это в некоторой степени ловко. Но недостаточно ловко, чтобы на самом деле обвести Альфа вокруг пальца.

Он откровенно сказал: „Я ничего не думаю о полевой жандармерии, господин лейтенант. Я считаю их излишними.

Альф улыбнулся. Он довольно долго благосклонно смотрел на Цадо и сказал: – И эту вашу точку

зрения вы делите, очевидно, с Биндигом. Я прав?

– Я не знаю точно, что думает Биндиг об этом, – сказал осторожно Цадо.

– Но я знаю! – подтвердил ему лейтенант. – И, прежде всего, оба полевых жандарма, которых вы провели, они это точно знают. Скажем вернее: они это знали, потому что мертвец ничего больше не знает. И он ничего больше не может высказать. Он больше не может никому ничего сделать и не может ни о чем распорядиться. У смерти есть свои положительные стороны, если посмотреть на нее вот так.

Цадо вздохнул. Он почувствовал себя немного увереннее в этот момент, так как он теперь знал, на что он мог рассчитывать с Альфом. Он задумчиво произнес: – Это философский вопрос, господин лейтенант. Я почти забыл то немногое из философии, что узнал во время учебы…

– Не говорите так! – поправил его Альф. – Вы только делаете вид, что забыли это. Философия – это то, что не забывают. Это как субстанция, которая входит в кровь. Если кто-то несет ее в себе, то больше не может ее потерять. Все, что человек делает, выросло из этой философии. И у вас тоже. И даже если вы делаете вид, что этого не знаете, Цадо.

– Это возможно, господин лейтенант, – согласился Цадо, – я не очень большой знаток в таких вещах.

Альф широко улыбнулся. Он засунул руку в карман брюк и дружелюбно сказал: – Вы пытаетесь стать хуже, чем вы есть, Цадо! Вы же человек с хорошим школьным образованием. И вы же умный человек. Даже очень умный. К этому прибавляются ваши военные способности. И еще умение молниеносно принимать правильные решения. Или это не так?

Цадо взглянул на свет керосиновой лампы. Он скромно ответил: – Я не знаю, всегда ли мои решения правильны, господин лейтенант. Я не могу на самом деле судить об этом с такой уверенностью.

– Зато я могу! – сказал Альф. Он поднялся и продолжил. – Иногда нужно решаться на что-нибудь очень быстро. Вы, к примеру, сегодня очень быстро решились на то, что проведете обоих полевых жандармов. Не думаете ли вы, что это решение было правильным?

– Я думаю, правильным, – ответил Цадо, – связной был в отъезде, а у меня было время, чтобы провести обер-фельдфебеля и унтер-офицера.

Альф приложил руку ко лбу, будто у него болела голова. Он снова улыбнулся.

– Ах, да, связной, – сказал он, – тоже такое вот совпадение. Это совпадение, и то, что впереди было еще и минное поле, оба эти обстоятельства, наверное, спасли Биндига от отправки в штрафную роту.

– Я не понимаю, господин лейтенант, – спокойно сказал Цадо.

Альф кивнул. Он больше не улыбался, но лицо его не было взволнованным. Оно было безразличным.

– Поговорите с Биндигом об этом, – сказал он коротко. Потом он помолчал несколько минут, прежде чем он продолжил. – Цадо, – сказал он, глядя в лицо обер-ефрейтору, – вы дольше служите в этой роте, чем я, вы обер-ефрейтор, а я лейтенанта. Постарайтесь, чтобы вы не закончили эту войну как труп, висящий на дереве. Вы на самом лучшем пути к этому. Он сделал маленькую паузу. Потом сказал: – Приготовьте мне рапорт о том, как погибли оба полевых жандарма. Укажите место и время. И почему вы такой грязный?

– Вечернее богослужение, – ответил Цадо. – Застало меня на полдороги. Я ехал со связным штаба дивизии.

– Но подайте мне этот ваш рапорт еще сегодня. Он не должен быть длинным.

– Конечно, господин лейтенант! – сказал Цадо. – Я не понимаю ваши намеки, господин лейтенант. Это должно быть недоразумение…

– Можно ли добраться до того места, где взорвалась машина?

– Нет, господин лейтенант. – Цадо вытер каплю пота со лба. – Я не понял, из-за чего я на дереве…

Теперь идите, – сказал Альф, – и запомните: я не придаю большого значения тому, что моя рота предоставит следующего солдата, которого осудит полевой суд. Вы меня поняли?

Цадо не подтвердил этого, и Альф все же отпустил его. Цадо вышел из дома и подумал: он хочет стать старшим лейтенантом. Еще до того, как война кончится. От этого увеличится пенсия. И он в затруднительном положении. Хорошо знать об этом. Это успокаивает. Он, спотыкаясь в темноте, выбрался наружу и отправился искать дом, в котором он квартировал. Он не нашел Биндига. Тогда он решил умыться, а потом отправиться к одинокому хутору. Он накачал во дворе воду в ведро и принес его в дом. Биндиг взял с собой мясные консервы, подумал он. Я должен поторопиться, он будет меня ждать.