В субботу мы с Геннадием опять покатили в Новочеркасск.
Вечером я пригласил Дину в парк у здания горсовета, бывшего атаманского дворца. Хорошо в этом парке осенью: влажный воздух, под ногами шуршат опавшие желтые листья, в темном небе жалобно кричат невидимые гуси. Осень. «Унылая пора, очей очарованье». Впрочем, позвольте, Александр Сергеевич, с вами не согласиться; никакого уныния я не чувствую даже осенью, особенно когда рядом Дина. Взглянет она — и мне кажется, будто какой-то зверек гладит меня по сердцу бархатной лапкой.
И я тихо декламирую:
Уж догорает осени пожар,
И парк становится совсем сквозистый.
Теперь, по парку с криком пробежав,
Мальчишка каждый вдвое голосистей.
Дина останавливается и смотрит на меня недоверчиво:
— Это твое?
— Мое, — говорю небрежно. А у самого душа сжимается от страха: что-то она сейчас скажет?
Она идет дальше, смотрит на носки своих туфелек и раздумчиво, без связи со стихами, говорит:
— Вот тебе уже девятнадцать лет, а ты часто и говоришь и поступаешь, как четырнадцатилетний мальчишка. Отчего это?
— Не знаю, — огорченно вздыхаю я. — Наверно, от недоразвитости.
Вдруг она вскидывает голову и со странным выражением в глазах смотрит на меня:
— Вот ты тогда, в своей сумасшедшей речи, сказал, что раньше всех прилетишь на луну. Знаешь, мне это понравилось. Ты и в самом деле мог бы отправиться на луну?
Теперь голову опускаю я и со смущением выдавливаю:
— Нет, не мог бы… Страшно… Один — не мог бы…
— А с кем? — в упор спрашивает она.
— С тобой. С тобой я всю вселенную облетел бы.
Не сводя с меня глаз, она говорит:
— Вот!.. Вою вселенную!.. Помнишь, Чехов говорил, что человеку надо весь земной шар? Но земной шар — это только любимый дом, куда мы будем возвращаться в отпуск с Марса или Венеры. На Марс полетишь?
— С тобой хоть на солнце!
— Ну, на солнце мы, пожалуй, сгорим, — благоразумно замечает она.
— Ну и что ж! — восклицаю я. — Сгорать — так вместе!..
Возвращаясь на другой день через Ростов, мы с Геннадием завернули в местное отделение Союза писателей. День был воскресный, и в комнате сидел только один человек — плотный, плечистый, в добротном коричневом костюме.
— Что, хлопцы, стихи принесли? — спросил он донским казачьим говорком. — Так сегодня день неприсутственный.
Я рассказал о тете, о ее мечте перевести на египетский язык «Молодую гвардию» и спросил, не может ли Союз дать ей творческую командировку.
— Она член Союза? — осведомился мужчина.
— Где там! Нет.
— Ничего не выйдет. Я вот член Союза с довоенного времени, а ездил на теплоходе «Победа» в турне по Европе за свой счет.
— Так то в турне, а тетя с целью изучения диалекта, — попробовал я возразить.
— Ну, не знаю, я переводами не занимаюсь, я, слава богу, свое пишу. Читали? Вона сколько написал! — кивнул он на шкаф, забитый толстыми книгами. — А насчет переводов — это вы нашего маститого поэта опросите: он переводит. Спросите — он в курсе.
Мы поехали к поэту. Дверь приоткрыл мужчина лет шестидесяти, лысый и, кажется, подслеповатый. Не снимая дверной цепочки, сказал, что он переехал в Москву.
— Как же так? — опешили мы. — Вы же вот! Вот же вы! Мы вас по портрету узнали.
— Это неважно, — сказал он. — Чемоданы уложены, билет на руках — можете смело считать, что я в Москве. — Он присмотрелся и вдруг воскликнул: — Товарищи!.. Тысяча извинений!.. Я думал, что это опять агенты по страхованию имущества… Ходят каждый день, жить не дают. Ну какое у поэта имущество!.. Заходите! Чем могу служить?
Когда я и ему рассказал о тетушкиной мечте, он спросил:
— А перевод ее Абу-ль ала аль-Маарри с вами?
— Нет, но мы можем прислать.
— Пришлите. Почитаю и откровенно скажу, стоит ли огород городить.
— Обязательно пришлю! — обрадовался я.