Чехов. 1860-1904

Когда вы раздумываете над судьбой Антона Павловича Чехова, «мальчика» в провинциальной бакалейной лавчонке, гимназиста-репетитора из обнищавшей мещанской семьи, студента-медика и одновременно поставщика увеселительного чтива для обывательских юмористических журнальчиков, ставшего великим мировым писателем, то одна черта прежде всего поражает вас в этой судьбе: тяжесть препятствий, враждебных развитию таланта. Нужна была постоянная, сосредоточенная внутренняя сила, не ослабевавшая воля к борьбе за творчество. Жизнь все время ревниво испытывала Чехова: достоин ли он своего гения? Она подставляла ему на каждом шагу коварные ловушки, в которые попадалось множество талантливых, но слабых людей — таких, например, как старшие братья Антона Павловича, Александр и Николай, писатель и художник, богато одаренные, но не сумевшие овладеть своим дарованием, не понявшие, что талант ничего не значит без повседневной борьбы за него, без неистового и кропотливого труда и без многих, очень многих других условий.

Чехов за все должен был платить — здоровьем, непрерывным подвижническим трудом, одиночеством, ни на минуту не прекращавшейся, требовавшей всех душевных сил работой над собою.

В одном из писем он говорил, прощаясь со своей молодостью, — ему тогда было 29 лет — возраст, в котором и Пушкин прощался с «младостью»:

«Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости».

История его жизни и творчества, — а вся жизнь его и была творчеством, — это история трудного шествия от победы к победе.

Антон Павлович родился 17 января[1] 1860 года в Таганроге.

Семья Чеховых была щедро, по-русски одаренной. Светлый ключ таланта пробивался чуть ли не в каждом из семьи.

Дед Антона Павловича, Егор Михайлович Чех, был крестьянином Воронежской губернии, крепостным помещика Черткова, отца известного толстовца. Егор Михайлович обладал упорством, организаторскими и административными способностями, ясным умом. При всем том он отличался необузданной резкостью, властным, деспотическим нравом, часто впадал в припадки нерассуждающего гнева.

У него была цель в жизни, мечта, к осуществлению которой он шел неуклонно, педантически отказывая себе во всем. Это была мечта о свободе для себя и своих детей. И она осуществилась. За большую по тем временам сумму в три с половиной тысячи рублей Егор Михайлович выкупился у своего помещика с женой и тремя сыновьями. Денег не хватило на выкуп дочери, но помещик смилостивился и отпустил на волю и ее. Как же сумел крепостной крестьянин собрать такие средства? Биографы высказывают различные предположения: одни считают, что Егор Михайлович был прасолом, другие полагают, что до своего выкупа он уже был специалистом по управлению имениями. Получив свободу, Егор Михайлович поступил на должность управляющего донскими имениями графа Платова, сына известного атамана Платова, героя 1812 года.

Испытавший на себе самом гнет рабства, Егор Михайлович, однако, не сделал вывода о вреде и недопустимости рабства и угнетения. Антон Павлович вспоминал, что дедушка его «по убеждениям был ярый крепостник». Вчерашний раб и в дальнейшем всю свою жизнь подневольный человек, Егор Михайлович был строг и требователен в отношениях с крестьянами. Сам он работал истово, вкладывая в дело все свои силы.

За тяжестью его характера скрывалась и некоторая причудливость, фантазерство. Это просвечивает в его письмах. «Любезный, тихий Павел Егорович», — так обращался он к своему сыну, отцу Антона Павловича, не только не отличавшемуся какой бы то ни было «тишиной», но даже превзошедшему Егора Михайловича в деспотической необузданности. Возможно, что Егор Махайлович угадывал в своем сыне то, что не было заметно окружающим: скрытую, тихую мечтательность. Во всяком случае, детям Павла Егоровича характеристика «тихий», примененная к их отцу, не могла не казаться странной. Можно предположить, что младшие Чеховы, с тем юмором и иронией, которые отличали их чуть ли не с младенчества, лукаво подтрунивали над этим словечком. Они-то хорошо знали «тишину» своего отца! В письме к Александру (1889), упрекая брата в самовластности, неуравновешенности в отношении его к своим детям и жене, Антон Павлович писал:

«Я прошу тебя вспомнить, что деспотизм и ложь сгубили молодость твоей матери. Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать. Вспомни те ужас и отвращение, какие мы чувствовали во время оно, когда отец за обедом поднимал бунт из-за пересоленного супа или ругал мать дурой…

Деспотизм преступен трижды…»

Деспотизм играл фатальную роль в разных поколениях Чеховых. Егор Михайлович, его сын Павел Егорович, наконец, его внук Александр Павлович, — у всех этих представителей трех поколений чеховского рода мы встречаемся с чертами самовластия, необузданности, жесткого навязывания своей воли.

И, вместе с тем, всем трем поколениям присуща была и отмеченная черта фантазерства, связанная с художественной жилкой.

Егор Михайлович, при всей своей строгости, в письмах к сыну иной раз подшучивал над собой, у него проскальзывают неожиданные для вчерашнего крепостного крестьянина «литературные» интонации. Он пишет о себе то в первом лице, то вдруг в третьем:

«Я занят уборкою хлеба, который от солнечных жаров весь засушило и изжарило. Старец Чехов льет ног, терпит благословенный солнечный вар и зной, зато ночью спит спокойно».

Ясно уже из этих оборотов речи, что «старей Чехов» читал не только священное писание, а, по-видимому, и кое-какую беллетристику.

Любил он и такие торжественные обороты: «Не имею времени, милейшие наши деточки, через сию мертвую бумагу продолжать свою беседу за недосугами моими».

Оглядываясь на свою жизнь, сплошь прошедшую в труде и хлопотах, Егор Михайлович мот сказать, что своих целей он добился. Сыновей своих он пристроил к делу: Михаил стал в Калуге переплетчиком, Митрофан — приказчиком (в дальнейшем он, как и Павел Егорович, стал самостоятельным таганрогским «коммерсантом»), Павел — «мальчиком», а затем конторщиком у таганрогского купца.

Передал он «деточкам» и свой крутой нрав, и упорный характер, и ту черту «фантазерства», которая у Павла Егоровича уже разрослась в явную художественную одаренность.

Павел Егорович был «коммерсантом», как он солидно называл себя, по профессии и художником по душе.

Служба его по конторско-приказчичьей части у именитого купца Кобылина, таганрогского городского головы, мало чем отличалась от жизни приказчиков, как она была нарисована Островским, а затем и Чеховым в повести «Три года». От раннего утра и до темна надо было угождать всем, приговаривая холопское «с», кланяться и улыбаться даже и тогда, когда приходилось сносить затрещины и пощечины; надо было тянуть лямку, откладывая скудные гроши.

Как и у его отца, у Павла Егоровича была цель в жизни: выйти из холопского состояния, стать независимым. Он мечтал стать хозяином собственной лавочки. Впрочем, склонный к торжественности, Павел Егорович мечтал не о лавочке, а о «коммерциозном» предприятии. Обладавший огромной настойчивостью, Павел Егорович добился своего. В 1857 году он открыл бакалейную лавочку, торговавшую и галантерейными товарами. Как и его отец, он очень серьезно относился к своему делу (впоследствии Антон Павлович, с улыбкой отмечая у себя самого педантическую любовь к порядку, объяснял это влиянием отца).

Но у Павла Егоровича не было той цельности, какая отличала Егора Михайловича. Тому ничто не мешало добиваться целей своей жизни. Павлу Егоровичу мешала его душа художника.

Одаренность его была разносторонней. Он самоучкой выучился играть на скрипке. Любовь Антона Павловича к музыке была связана с отцовским влиянием. Кроме музыки, Павел Егорович увлекался и живописью. Он писал красками, занимался иконописью. Антон Павлович говорил о себе и о своих братьях и сестре: «Талант в нас со стороны отца, а душа со стороны матери».

Павел Егорович хотел музыкальной стройности, гармонического порядка, торжественной красоты в жизни. По вечерам он разыгрывал дуэты на скрипке со своим вторым сыном, Николаем. Ему нравилось благолепие церковного пения. Страстный человек, способный целиком, всей душой отдаваться увлечениям, властный, с большим самолюбием, призванный к кипучей деятельности, он не мог при своей необразованности расходовать талантливость и энергию иначе, чем на чудачества. Главным его чудачеством был созданный им церковный хор, отнимавший у него много времени в ущерб коммерческим делам. Со своей дотошностью он добивался, чтобы его хор был лучшим в городе. Он набрал певчих из кузнецов; партии дискантов и альтов исполняли его сыновья. И именно этот хор, а не торговля, составлял подлинный интерес его жизни.

А для его сыновей хор был проклятием. В статье «А. П. Чехов — певчий» Александр Павлович вспоминал: «Тяжеленько приходилось бедному Антоше, только еще слагавшемуся мальчику, с неразвившейся еще грудью, с плоховатым слухом и с жиденьким голоском… Немало было пролито им слез на спевках и много детского здорового сна отняли у него эти ночные, поздние спевки. Павел Егорович во всем, что касалось церковных служб, был аккуратен, строг и требователен. Если приходилось в большой праздник петь утреню, он будил детей в 2 и 3 часа ночи и, невзирая ни на какую погоду, вел их в церковь… Воскресные и праздничные дни для детей Павла Егоровича были такими же трудными днями, как и будни».

Павел Егорович, — писал Александр Павлович, — был глубоко убежден в том, что, заставляя своих малолетних детей петь в церквах, он делает хорошее и богоугодное дело, и не поддавался никаким резонам и убеждениям». Жена его, Евгения Яковлевна, с ее нежностью и добротой пыталась смягчить детство своих детей. Она решалась даже упрекать неумолимого Павла Егоровича в том, что он слишком мучает детей церковными службами. Но «Павел Егорович был тверд, как камень, и поколебать его было невозможно. Кроме того, он был страстным любителем церковного пения и положительно без него не мог жить».

Отношения между Павлом Егоровичем и Евгенией Яковлевной, ее страх перед ним могут отчасти напомнить один из рассказов Чехова — «Печенег». Конечно, герой рассказа, тупой человек, если и может чем-нибудь напомнить Павла Егоровича, то именно своей тяжелой самовластностью; во всем остальном это совершенно различные люди. Но образ героини рассказа, робко и страстно любящей своих сыновей, женственной и нежной, до крайности забитой и запуганной своим мужем, близок Евгении Яковлевне. В той грусти, которая, как облако, окружает в рассказе образ маленькой женщины, чья молодость была загублена деспотизмом ее мужа, мы можем уловить отзвук грусти Чехова о судьбе его матери.

На всю жизнь братья Чеховы возненавидели религиозное воспитание, с его ханжеством, лицемерием, рабским духом. Антон Павлович говорил, что всякое религиозное воспитание напоминает ему ширмочку: снаружи видны умильно улыбающиеся личики, а за ширмочкой мучают и истязают. В письме к писателю Щеглову он говорил по поводу религиозного воспитания детей:

«Я получил в детстве религиозное образование и такое же воспитание — с церковным пением, с чтением апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне. И что же? Когда я теперь вспоминаю о своем детстве, то оно представляется мне довольно мрачным; религии у меня теперь нет. Знаете, когда бывало я и два мои брата среди церкви пели трио «Да исправится» или же «Архангельский глас», на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками. Да, милый! Рачинского[2] я понимаю, но детей, которые учатся у него, я не знаю. Их души для меня потемки. Если в их душах радость, то они счастливее меня и братьев, у которых детство было страданием».

Так стремление Павла Егоровича к красоте и стройности, эстетизм его натуры превращались в нечто прямо противоположное какой бы то ни было красоте и эстетике, становились самым доподлинным мучительством.

Точно так же и любовь Павла Егоровича к строгому и гармоническому порядку, дисциплине в жизни, в труде была грубо искажена и оборачивалась мукой для его детей. Вот штрих, характеризующий его «систему воспитания». Забегая вперед, мы берем этот штрих уже из другого, не таганрогского, а московского периода жизни семьи Чеховых. После того как, совершенно разорившись, Павел Егорович тайно от своих кредиторов бежал из Таганрога в Москву, к старшим сыновьям, семья Чеховых жила, голодая, в жалком углу в тогдашнем темном районе Москвы, населенном проститутками, на Драчевке, около Трубной площади (старший, Александр, учился в университете на физико-математическом факультете и жил отдельно от семьи; Антон заканчивал гимназию в Таганроге). Павел Егорович сохранил в этих условиях таганрогские устои. Он повесил на стене расписание, торжественно называвшееся:

«Расписание делов и домашних обязанностей для выполнения по хозяйству семейства Павла Чехова, живущего в Москве

Николай Чехов, 20 лет. Встает от 5–7 и по усмотрению и внутреннему направлению.

Иван Чехов, 17 лет. По хозяйственному наблюдению и согласно сему расписанию.

Михаил Чехов, 11 1/2 лет

Мария Чехова, 14 лет

Хождение неотлагательно в церковь к всенощному бдению в 7 час. И ранняя обедня в 6 ^1/2 час., к поздней в 9 ^1/2 по праздникам.

Утвердил отец семейства для исполнения по расписанию.

Отец семейства Павел Чехов.

Неисполняющий подвергается сперва выговору, при коем кричать воспрещается».

Это «расписание» носило полушутливый характep, Однако, когда семнадцатилетний Иван допустил какую-то погрешность по части «хозяйственного наблюдения» —, Павел Егорович жестоко избил его во дворе, — настолько жестоко, что Иван начал кричать. На шум сбежались соседи. Домовладелец пригрозил выселением в случае повторения подобных шумных сцен.

Если так воспитывал Павел Егорович своих взрослых сыновей, то нетрудно представить, какой характер носило их воспитание в детстве. Александр Павлович рассказывает, что когда его брат Антон подружился с одним гимназистом, то первым вопросом, с которым обратился Антоша Чехов к своему приятелю, было: «Тебя часто секут дома?» Услышав ответ: «Меня никогда не секут», Антоша был изумлен.

Порки были частым явлением в семье Павла Егоровича. Из всех детских впечатлений Антона Павловича это было самым угнетающим; воспоминание о порках никогда не заживало в его душе. Он говорил В. И. Немировичу-Данченко: «Знаешь, я никогда не мог простить отцу, что он сек меня в детстве». Отцовские экзекуции были насилием прежде всего над душой мальчика, над его человеческим достоинством: именно эта сторона была больнее всего для Антоши.

В отношениях Павла Егоровича к детям господствовала жесткая требовательность, палочная, в буквальном смысле слова, дисциплина. Когда Чехов говорил: «В детстве у меня не было детства», то он подразумевал под этим многое. Прежде всего самый режим Жизни был не очень детским: это был почти каторжный трудовой режим. Лавочка Павла Егоровича торговала с 5 утра и до 11 вечера; кроме «мальчика», наемных служащих у него не было. Заботу о лавочке Павел Егорович нередко целиком возлагал на сыновей. Помимо увлечения хором, у него много времени отнимала еще и «общественная» деятельность по выборам — тоже в ущерб его торговым делам. День его детей распределялся между лавочкой, гимназией, опять лавочкой, бесконечными спевками и репетициями и такими же бесконечными церковными и домашними молениями. Кроме того, дети учились ремеслу. Антоша — портняжному. Много было дела по «хозяйственному наблюдению». Антоша должен был с малых лет приучаться и к счетному дёлу, а главное — к искусству торговли, в которое; входило и уважительное обращение с покупателями и знание приемов «обмеривания, обвешивания и всякого торгового мелкого плутовства, — как писал в своих воспоминаниях Александр Покойный Антон Павлович прошел из-под палки эту беспощадную подневольную школу целиком и вспоминал о ней с горечью всю свою жизнь. Ребенком он был несчастный человек».

Унизительные телесные наказании, тяжелый трудовой режим, постоянное недосыпание — таковы черты детства Чехова, столь не похожего на благословенное детство, поэзия которого встает перед нами со страниц Льва Толстого, Аксакова, Алексея Толстого («Детство Никиты») и других писателей, вышедших из дворянско-помещичьей среды. «Меня маленького так мало ласкали, — писал Чехов писателю В. А. Тихонову, благодаря его за теплую рецензию о пьесе «Иванов» — что теперь, будучи взрослым, принимаю ласки, как нечто непривычное, еще мало пережитое».

Из всего этого, однако, не следует, что семья Чеховых представляла собою какое-то мрачное исключение. Прав биограф Антона Павловича, его брат Михаил Павлович, характеризуя режим их семьи как обычный для мещанской среды. И, конечно, было бы неправильно рисовать жизнь семьи Павла Егоровича только темными красками. Помимо смягчающего влияния Евгении Яковлевны, даже и в самом воспитании, осуществлявшемся Павлом Егоровичем, была своя положительная сторона. Как бы то ни было, а он стремился привить своим детям с малых лет привычку к упорному труду, чувство обязанности, ответственности, дисциплины. Правда, его приемы внедрения этих качеств в детские души были таковы, что могли внушить детям отвращение к какой бы то ни было дисциплине: отчасти это так и получилось у Александра и Николая. Но зато Антон Павлович сумел отделить полезное от вредного в воспитании Павла Егоровича. Его отношение к своему отцу, несмотря на все мрачное и тяжелое, что стояло между ними, было и уважительным и любовным.

Павел Егорович хотел сделать своих детей разносторонне образованными людьми. Он чувствовал, что, будь он образованным человеком, он мог бы сделать что-то полезное, важное для людей. И он хотел, чтобы его дети были счастливее его. Он отдал их всех в гимназию, нанял для них учителя музыки, рано начал учить их языкам; старшие сыновья уже в отроческие годы свободно говорили по-французски.

И, тем не менее, все положительное, что было и в натуре Павла Егоровича и в его отношении к детям, — все это было искажено мещанством, чудачеством, самодурством, исковеркано страшной тяжестью жизни.

Чудаческие черты у близких — у отца и у дяди Митрофана Егоровича — привлекали пристальное внимание юных Чеховых. Наблюдательность, острое чувство смешного, глубокое чутье ко всякой фальши, неестественности — эти качества были присущи и Антоше и его старшим братьям. В их постоянном вышучивании чудачества сказывалось то, что можно назвать инстинктом таланта, еще почти не проявившегося, не осознанного, но уже тревожно настороженного по отношению к грозящим ему опасностям.

Характерно, что первый известный нам напечатанный рассказ Антона Павловича — «Письмо донского помещика…» (1880) — представляет собою пародию на стиль писем дедушки Егора Михайловича и дяди Митрофана Егоровича. Высокопарность в соединении с малограмотностью, стремление придать торжественную многозначительность самым обыденным вещам и будничным заботам отличают этот стиль. В рассказе «Письмо донского помещика…» предстает фигура, с Митрофаном Егоровичем имеющая очень мало общего: герой рассказа — человек мрачного пришибеевского склада, с нелепыми претензиями на «научность». «Пришибеевщина» была совсем не свойственна Митрофану Егоровичу. Антон Павлович видел в своем дяде «добрую душу и хороший, чистый, веселый характер». И все же Чехов счел возможным пародировать манеру и тон его писем. Иронизируя над слабостями дяди, Александр и Антон тем самым брали под обстрел и слабости отца. Кстати, письма Павла Егоровича тоже напрашивались на пародию. Стремление к многозначительному приукрашиванию обыденности, желание придать самым прозаическим вещам особенный, праздничный облик приводили к комическим эффектам. Вот, например, как писал Павел Егорович своему брату Митрофану Егоровичу, когда тот отправился в Москву, Петербург и другие города для закупки товара:

«Вы в Москве. Имеем честь и удовольствие поздравить вас с приездом в Царствующий град Москву и желаем исполнения делов Ваших производить счастливо, с пользою и успехом, и достигнуть до Резиденции наших Государей знаменитого Петербурга».

А когда Митрофан Егорович «достигнул» Петербурга, Павел Егорович написал ему целое патетическое послание, поделившись с братом необыкновенно возвышенными соображениями и о значении Санкт-Петербурга как столицы, и о необъятности русской земли, и о трепете иноземцев. Что касается чисто деловых вопросов, то Павел Егорович выражался так: «Покупайте товар посмелее и торжественнее…»

Именно «торжественнее»! Тут сказалась сама душа Павла Егоровича.

Братья отлично понимали друг друга, Митрофану Егоровичу в голову не могла прийти мысль о неуместности патетических высказываний в деловой переписке: ведь в его душе было то же стремление к чему-то, поднимающемуся над будничной жизнью. Ни в какой иной области, кроме религиозно-филантропической, он не имел возможности проявить себя и отдавал много энергии участию в благотворительных обществах, различным церковным делам. С этим был связан и святошеский стиль его разговоров и писем. Подобно Антону Павловичу, Александр Павлович в своих письмах пародировал этот стиль; младшие Чеховы тоже отлично понимали друг друга и умели найти общий язык. Но, высмеивая странности и чудачества, они понимали и причины этих странностей. В одном из писем Александра к братьям, Николаю и Антону, есть глубокое замечание о Митрофане Егоровиче:

«Это, братцы мои, святой, но живой человек. Ему бы деятелем быть, а он в святые отцы полез, и то поневоле. И на этом поприще он натворил такую массу неслышных дел, которая дает полное право на звание «деятель». Но в то же время он чувствует и одиночество свое в среде отцов протоиереев. Он чувствует, что дай ему бог что-то, так он зашиб бы всех этих гусей. Но этого чего-то бог ему не дал. Он смутно сознает, что это что-то кроется среди нашей братии, учащихся и просвещенных, и рвется к нам, а доброе сердце инстинктивно заставляет протягивать к каждому из нас объятия, как к другу и брату. Прибавлю к этому, что он — скрытый кладезь премудрости (по-нашему — практичности и расчета) и вместе с тем — чистый сердцем человек».

Здесь Александру Павловичу удалось сказать главное — и не только о Митрофане Егоровиче, но и о Павле Егоровиче. Оба они были прирожденными «общественниками», и, конечно, с присущей им настойчивостью, ясным умом и одаренностью они могли бы сделать немало в любой серьезной области.

Ирония над странностями дяди и отца была для юных братьев Чеховых одною из форм борьбы с главным врагом — мещанством. Именно оно, мещанство, искажало, делало уродливым то хорошее и чистое, что было и в отце и в дяде. В торжественном приукрашивании и возвышении повседневности, в этой праздничной драпировке неприглядной, жалкой действительности, в которой главной осью была копейка (Антон Павлович с горечью говорил в письме 1888 года: «Я страшно испорчен тем, что родился, вырос, учился и начал писать в среде, в которой деньги играют безобразно большую роль»), — во всем этом сказывалось не что иное, как мировоззрение и эстетика мещанства. Именно мещанству свойственно стремление приукрасить жалкую действительность и тем самым примириться с ней.

С детских лет Чехов возненавидел ложь во всех ее видах, — недаром в процитированном письме к Александру он выделил двух врагов, с которыми столкнулся еще в детстве: деспотизм и ложь. Поразительно рано развилось у Антоши Чехова обостренное чувство правды и отвращение ко всяческой лжи. Маленький Антоша чувствовал различие между правдой и ложью на каждом шагу. Он чувствовал ложь во время церковных песнопений, когда все умилялись ангельскими голосками детей Павла Егоровича, а дети ощущали себя маленькими каторжниками. Он чувствовал ложь в склонности отца и дяди к умилению. Он очень рано начал понимать, что умиляться в той жизни, которая окружала его, не было решительно никаких оснований. В этой жизни поминутно оскорбляли и унижали людей, обижали детей, обманывали и обмеривали, сопровождая обман подобострастной или наглой улыбкой. Рано начал догадываться Чехов, что только ложь может скреплять всю эту жизнь. И все глубже учился он ненавидеть все проявления лжи, в том числе и ложь умиления, украшательства, мещанской сентиментальности, прикрывающей грубость и жестокость реальных отношений. Он угадывал во всем этом психологию рабства.

Вся окружавшая его жизнь была покушением на его свободу.

Еще более сильным врагом его свободы, чем семейный деспотизм, была гимназия. Таганрогская гимназия была идеальной с точки зрения царского министерства народного просвещения. То была настоящая фабрика рабов.

Всем известен чеховский «человек в футляре», учитель гимназии Беликов.

«Человеки в футляре» держали в своих руках таганрогскую гимназию. Один из них, инспектор Дьяконов, от части и послужил прототипом для учителя Беликова.

Писатель Тан — Богораз, обучавшийся в таганрогской гимназии, характеризует её как особый вид тюрьмы. «Таганрогская гимназия в сущности представляла арестантские роты особого рода. То был исправительный батальон, только с заменой палок и розог греческими и латинскими экстемпоралями.[3] Об атмосфере страха, подобострастия, доносительства, царившей в гимназии, можно судить по такому штриху. Учитель латинского языка Урбан в одном из своих доносов попечителю сообщал, что на заседаниях педагогического совета учителя позволяют себе курить, «не обращая внимания, что в учительской комнате висит икона и портрет государя».

Из учащихся нужно было воспитать таких же «человеков в футляре», какими были сами учителя. Забить учеников до состояния постоянного трепета, угодливости, уничтожить в них сознание собственного достоинства, подготовить из них нужные правительству кадры рабов и надсмотрщиков над рабами — такова была цель.

Александр Павлович рассказывал в своих воспоминаниях: «Многие из моих сверстников покинули гимназию с горечью в душе. Мне же лично чуть ли не до 50 лет по ночам снились строгие экзамены, грозные директорские распекания и придирки учителей. Отрадного дня из гимназической жизни я не знал ни одного». Антон Павлович признавался в одном из писем 1886 года: «Мне до сих пор иногда еще снится гимназия: невыученный урок и боязнь, что учитель вызовет…»

Поистине, гимназия была разновидностью тюрьмы, если можно было так долго и остро чувствовать ее кошмар.

Со всех сторон наступала на Чехова действительность, стремившаяся сделать из него раба, отовсюду надвигалось на него насилие, как будто многоликий Никита, тупой и исполнительный палач, больничный сторож из «Палаты № 6», шел на него с поднятыми кулаками. Но чем грубее был натиск действительности, тем сосредоточеннее, сознательнее, упорнее становился юноша Чехов в отстаивании своего человеческого достоинства.