Человек для архива

11

Это было действительно величественное зрелище. Гигантские сосны с верхушками, позолоченными утренним солнцем, были неподвижны. Они стояли плотными рядами, как гренадеры на праздничном параде, но в их неподвижности не чувствовалось напряжения, а только покой, застывшая радость бытия и сознание собственного достоинства. А когда порыв ветра заметался в вершинах и шепот зеленых гигантов начал медленно нарастать, у меня по телу побежали мурашки.

— Красиво, не правда ли? — спросил Боллер.

— Это не то слово. Мне всегда казалось, что деревья разговаривают. Один японец записал на магнитную пленку шелест листвы различных деревьев. Почему-то считается, что свой язык есть только у людей и животных. Мы не очень хорошо знаем, что такое коллектив растений. А ведь они тоже живут в коллективе и как-то влияют друг на друга, и, может быть, ветер помогает им разговаривать?

— Вы уж простите, что мы держали вас в подземелье так долго. Это, знаете ли, своего рода психологическая подготовка…

Я усмехнулся.

— Вы уверены, что теперь я вполне подготовлен?

— Уверен. И не только вы. Все остальные тоже готовы. Но вы — особая статья.

— Почему особая?

— Я вам уже говорил при первой встрече. Вы кое-что понимаете в человеческих мозгах, в их работе.

Мы обогнули здание и пошли по тропинке прямо в лес, и я глубоко вдыхал запахи сосен, земли и влаги, которая дымилась над прогалинами, согретыми утренним солнцем.

— И вы теперь разрешите мне совершать прогулки?

— И не только вам. Всем.

— Сколько здесь людей, я имею в виду подопытных?

— Сорок девять.

— Боже мой! Где же остальные?

— Лаборатория наша огромна. Под зданием еще четырнадцать этажей.

Я удивился странному совпадению количества этажей разбомбленного немецкого хранилища боеприпасов и этой лаборатории, но ничего не сказал об этом Боллеру.

— Шумная компания! Представляю, как оживится этот молчаливый лес, когда все окажутся здесь.

— И очень интересная компания. В этом вы скоро убедитесь. Откровенно говоря, мне самому не терпится поскорее начать массовый эксперимент. Мне и моим коллегам понадобится ваша помощь, точнее, ваши, так сказать, профессиональные наблюдения. Здесь могут быть любопытные психологические казусы.

— Вы имеете в виду срывы?

— Упаси бог! Этого хватает и без нашей лаборатории. Кому-кому, а вам должно быть известно, что у нас не хватает коек для психически больных. По данным сенатской комиссии, при очередном призыве в армию по причине психической неполноценности бракуется более тридцати процентов новобранцев… Тридцать процентов!

Я остановился. При дневном свете Боллер не казался таким молодым, как там, внизу.

— Может быть, вы собираетесь их лечить?

Он улыбнулся своей искренней, мальчишеской улыбкой.

— Лечить — ваше дело… Я физик, а не врач.

— Тогда что же?

Он глубоко вздохнул.

— Я буду с вами откровенен, тем более, что полковник Р. рекомендовал мне вас, как человека, понимающего, что такое армейская дисциплина.

— Вы знаете Р.?

— Да. Так вот, я хочу, чтобы вы поняли вашу выдающуюся роль в эксперименте.

Когда я отправлялся на фронт, мне тоже говорили, что моя роль там будет «выдающемся». Понадобилось совсем немного времени, чтобы убедиться, что нет ничего более жалкого и беспомощного, чем врач-психиатр на войне. Если человеческая психика почти неуправляема в мирные периоды, то что говорить о военном времени. После того как я вернулся с фронта, у меня возникло убеждение, что все так называемые целые и невредимые, которые, однако, провели годы на границе между жизнью и смертью, изуродованы не меньше, чем те, кто вернулся контуженным, или с ранами, или без рук или ног… И это естественно, потому что война непрерывно заставляет человека совершать то, что противоестественно самой его природе: подавлять инстинкт самосохранения.

— Так в чем будет заключаться моя выдающаяся роль? — спросил я не без иронии.

— Вы будете свидетелем резких превращений человеческого «я».

— Я как раз об этом много думал последнее время.

— Очень хорошо. — Но вы думали о таких превращениях, так сказать, в абстрактно-теоретическом плане. А теперь вы столкнетесь с реальными фактами.

Помолчав, Боллер снова обратился ко мне.

— Вы знаете принцип работы электронных цифровых машин?

— В общих чертах.

— Этого будет достаточно. В нашем вычислительном центре в Бейсенде стоит самая современная по нынешним стандартам машина. Две гигантские схемы, собранные из микрокомпонентов. Они моделируют два полушария головного мозга. Инженеры даже постарались придать им соответствующий вид. Две перлоновые полусферические оболочки, начиненные транзисторными реле. Знаете, что было самым любопытным при создании той машины?

— Что?

— Ее делали практически без всякой схемы. Компоненты соединялись друг с другом в значительной степени произвольно.

— И получилась модель сумасшедшего?

— Нет. Мы получили модель новорожденного ребенка. А после начали машину «обучать». На входные шины подавали различные сигналы, и они, эти сигналы, заставляли искусственные нейтроны соединяться вполне определенным образом, автоматически возникала организованная схема, способная к разумным и полезным действиям.

— Вот как?

Я смутно начал представлять, как выполнялся этот любопытный замысел.

— Кстати, заметьте, я сказал, что исходная схема была в известной степени произвольной. В первоначальной стадии какие-то элементы организации уже были заложены, именно они и определили специфические таланты этой машины. Это — вроде наследственной предрасположенности, если хотите…

— К чему же оказалась больше всего способна ваша машина?

— К иностранным языкам. Меньше к математике и совсем не способной к музыке. Она ее не понимала, и, как мы ни бились, она не смогла сочинить ни одной музыкальной строчки. Построенная таким образом, машина очень напоминала человеческий мозг, но…

Мы вышли на большую поляну, заросшую густой травой. Солнце стояло уже высоко, и Боллер, повалившись на землю, кивком пригласил меня последовать его примеру. Здесь было очень тепло, даже жарко, и мы, не сговариваясь, сняли пиджаки и положили их под голову. В голубое, безоблачное небо упирались вершины теперь уже непрерывно шумящих сосен.

— Но когда машина стала обученной, возникла проблема. Для ее продуктивной работы нужно было создать устройство, где бы одновременно хранилась уйма исходной информации. Вы сами понимаете, для того чтобы мыслить, нужно иметь исходные данные. Так, у машины было очень много входных «нервов» и тех, на которые передаются сигналы «умозаключения». Пришлось отказаться от обычных способов записи данных и команд на перфолентах или на магнитных пленках и разработать специальную машину для хранения информации, которую нужно было спарить с мыслящим аппаратом. Такую машину мы построили, и она успешно хранила и все данные, и инструкции, подаваемые на наш «мозг». Заметьте, слово «мозг» я беру в кавычки, и вы скоро поймете, почему. Наши инженеры, то ли по прихоти, то ли догадываясь о том, что скоро должна возникнуть страшная путаница, второй машине также придали вид двух полушарий. И вот, представьте себе: в одном зале рядышком стоят две машины, совершенно одинаковые по виду, но имеющие совершенно различные внутренние структуры и назначение. Одна хранит информацию, вторая ее обрабатывает, то есть мыслит. Вы чувствуете, что должно было получиться и что, в конце концов, получилось?

— Нет, пока не чувствую.

— Так вот что. Не прошло и нескольких недель, как мы, работавшие на машинах, задумались над тем, какую из двух машин нужно считать моделью мозга?

Боллер лежал, заложив руки за голову, и улыбался. Ему явно доставляло наслаждение вспоминать о том, как возникла эта кошмарная проблема.

— Обе вместе, — пробормотал я, приподнимаясь. Он делал вид, что не расслышал моих слов.

— Мы задумывались над тем, какую функцию выполняет реальный человеческий мозг: хранит информацию и инструкции или мыслит?

— И то и другое, одновременно…

Он опять не расслышал.

— Мыслит ли человек при помощи мозга?

— Послушайте, я же вам ответил, что мозг выполняет обе функции одновременно!

Мы встали, отряхнули пиджаки и побрели к зданию. Я испытующе глядел ему в лицо. К чему он рассказал мне эту притчу, про две спаренные электронные машины, из которых ни одна не могла быть моделью реального мозга?! И вообще, какое отношение имеет его лаборатория, если она действительно его, к электронным машинам?

— Если уж правомерно говорить о моделях, то я уверен, что обе электронные машины вместе и представляют собой подобие мыслительного аппарата человека.

Я сказал это без всякой уверенности. Что-то смутное, неясное блуждало в потемках моего сознания, и, наверное, поэтому я добавил:

— Во всяком случае, большинство ученых так думает.

— Какое счастье, что так думают не все! Если бы все всегда думали одно и то же, в науке никогда не совершались бы открытия. Да и вообще, любой прогресс, в том числе и научный, начинается только тогда, когда кто-нибудь начинает сомневаться в непоколебимости так называемых прописных истин.

Он на минуту остановился.

— В том-то и дело, что прописных истин нет. Каждый новый этап развития — это пересмотр всех существующих понятий и даже смысла слов, которыми они выражаются. Сначала было «душа», после «сознание», теперь это может быть что-нибудь совсем другое. Впрочем, пока оставим это. У меня к вам есть один, так сказать, дилетантский вопрос как к специалисту.

— Пожалуйста.

— Бывает ли так, что человек вдруг начинает думать, что он не Джон Смит, а Магомет?

— Сколько угодно.

— И, наверное, в психиатрии для этого существует какое-нибудь название?

— Конечно.

— А как вы думаете, этот новоявленный Магомет действительно чувствует себя, как пророк, или он только притворяется?

Я усмехнулся.

— Для этого нужно побывать в шкуре такого сумасшедшего. Но я уверен, что он действительно чувствует себя Магометом.

Больше он ничего не спрашивал.

Мы поднялись на второй этаж (теперь уже настоящий второй этаж) и остановились у одной из дверей.

— Теперь ваше жилье будет здесь, — сказал Боллер.

— Мне нужно что-нибудь делать?

— Пока нет.

— Почему вы мне рассказали историю про электронные машины?

Он усмехнулся.

— Вы принадлежите к тому числу людей, которые должны до всего дойти самостоятельно. Вам нужна только затравка, начальный импульс. До свиданья.

Когда он скрылся, я толкнул дверь и застыл на пороге.

Закрытые жалюзи снаружи были освещены ярким солнечным светом, и от этого комната была наполнена оранжевым полумраком. На фоне широкого окна я увидел силуэт женщины. Ее лица не было видно, но я сразу догадался, что это была Катарин.