Человек для архива

15

Путаница, ужасная путаница в голове. Сейчас тайна начинает проясняться, хотя в этих случаях всегда наступает момент, когда боишься признаться в самом главном. Если все, что произошло во время моей последней встречи с Сэдом и Голл верно, то… Нет, окончательный вывод еще рано делать.

Итак, посмотрим на вещи трезво. В лаборатории профессора Боллера (я называю это гигантское сооружение лабораторией условно) осуществляют опыты над изменением сознания людей. Конечно, можно было бы затеять терминологический спор о том, что называть «сознанием». Однако дело не в названии. Я сужу по себе. Я точно начинаю сознавать, что после каждого перевоплощения во мне что-то изменяется, что-то прибавляется или исчезает, и я могу точно указать, от кого я приобрел что-то новое. Когда я говорю «я приобрел», то имею, прежде всего, в виду только мне понятную едва уловимую вариацию в моем мышлении, в моих знаниях и в содержании моей памяти. Изменения всех трех компонентов составляют сущность изменения моего сознания.

Один крупный ученый заметил, что каким бы ярким ни было сознание для его обладателя, не существует средств передать это другому субъекту, а поэтому-то сознание не может быть предметом научного исследования. Не на эту ли гипотезу посягнул Боллер? И не только Боллер, но и доктор Крюгге, которого я никогда не видел, но теперь знаю.

Нет, торопиться с выводами нельзя. Я становлюсь в своем мышлении слишком импульсивным, а это чревато скороспелыми решениями, а потому и глубокими ошибками. Нужно разобраться во всем по порядку. Прежде всего, необходимо поговорить с Сэдом об испытаниях. Я точно знаю, что вчера он вспоминал о каких-то испытаниях и сравнивал Голл с подопытными девушками.

Профессор Боллер сказал, что я должен до всего додуматься самостоятельно, иначе массовый эксперимент пойдет насмарку. Что ж, если так, то он не будет мне ни в чем препятствовать. Я не прошу, да и не хочу, чтобы он, как учитель, стал за кафедру и прочитал мне лекцию. Быстрее разобраться, пока остаюсь «я».

Тихонько одевшись и выключив настольную лампу, я вышел в коридор. Голубоватый свет тускло отражался в коричневых плитках пластмассового пола.

Я прошел мимо нескольких дверей и спустился на первый этаж. Странно, что эта удивительная лаборатория никем не охраняется. Дверь в сад была широко открыта, сквозь нее в помещение проникали прохладные струи ночного воздуха и слышался шелестящий среди сосен дождь.

Лифт открылся бесшумно, зажглась яркая лампочка, и я нажал кнопку, которая стояла рядом с цифрой «2».

Спуск был плавным, но очень быстрым, чувствовалось, как с каждым этажом воздух становился все душнее, с примесью запахов каких-то лекарств, точь-в-точь как в больнице.

Когда кабина лифта остановилась, выходная дверь открылась автоматически, и я снова оказался в коридоре с кафельными стенами. Однако в отличие от первого этажа здесь вместо дверей вправо и влево уходили боковые галереи, такие же блестящие и полутемные, как и главная. Я пошел наугад по первой, ведущей направо, прошел мимо нескольких тяжелых металлических дверей и остановился в тупике с небольшим круглым люком. Он был приоткрыт, и я без труда в него вполз, после чего оказался в просторном круглом зале, где в центре под стеклянным колпаком стоял какой-то прибор. Здесь было значительно светлее. Прибор чем-то напоминал саморегистрирующий барометр или термометр. С одного валика на другой медленно перематывалась бумажная лента, на ней металлическое перо оставляло прямую красную линию.

Я долго стоял возле этого прибора, не понимая, почему перо пишет только прямую линию вместо того, чтобы регистрировать что-то? Стены этого зала мерцали сине-фиолетовым цветом, а когда я подошел вплотную, то без труда догадался, что они выложены плитками свинца.

Значит, этот хрупкий прибор в центре зала надежно и плотно от чего-то экранируют несколькими сотнями метров грунта и слоем свинца. Недаром перо на бумаге оставляет лишь прямую линию… Сюда ничто не проникает… Да и вряд ли может проникнуть.

И вдруг — резкий щелчок!

Перо по-прежнему писало прямую красную линию, но теперь слева от него возвышался красный столбик, который означал, что этот подземный зал заэкранирован далеко не от всего.

Что же еще остается?

— Что же еще остается? — сказал я, и мой голос прозвучал, как в могиле.

— Нейтрино.

Боллер стоял сзади меня и курил сигарету. Его лицо не выражало ни гнева, ни удивления. Казалось, будто мы уже несколько часов подряд ведем с ним неторопливую беседу. И вот теперь подошли к моменту, когда прибор зарегистрировал попадание таинственной и неуловимой ядерной частицы.

— Для первых опытов по регистрации космических нейтрино использовали заброшенные шахты на юге Африки, — пояснил он. — Сама организация поиска там была дефективна, хотя им все же удалось поймать несколько нейтрино. Представляете, Сорран, сколько стоит каждое нейтрино? Такие попадания случаются раз или два в месяц. А для того чтобы их поймать, нужно затратить… Боже мой, на эти деньги можно построить большой, благоустроенный город!

— Наука вообще стала слишком дорогой, — я старался заметить хотя бы тень удивления на лице профессора. — Мне иногда кажется, если бы на научные исследования отпускалось меньше средств, они были бы более изобретательными и плодотворными.

Он усмехнулся.

— Вряд ли. Можно совершенно строго доказать, исходя из самых общих принципов квантовой механики, что всякий следующий шаг в глубь строения материи должен быть во много раз дороже, чем предыдущий. Здесь существует гиперболическая зависимость. Ну ладно, пошли отсюда, здесь больше ничего интересного нет.

Мы покинули зал со счетчиком нейтрино через едва заметную, массивную боковую дверь и оказались сразу на площадке лифта.

— Сейчас я вам покажу самый интересный этаж, — сказал Боллер.

Он толкнул ногой одну из дверей, и мы оказались в комнате ничем не отличавшейся от той, в которой сначала жил я. В кресле, точно таком же, какое было у меня, сидела женщина. Освещение было недостаточно ярким, но все же можно было разглядеть ее каменное, безжизненное лицо и глаза, невидяще смотревшие вперед. Нет, она не напоминала египетскую скульптуру, у которой руки тоже вытянуты вдоль колеи. Она скорее походила на человека, который потерял самого себя и сейчас не может сообразить, как жить дальше. Да, именно потеряла себя!

Прямо перед ней стоял микрофон, она говорила, и ее бессвязная речь уходила по проводам куда-то туда, где ее изучали:

— Вы не должны этого со мной делать… Когда все сварится, посмотрим… А после он ушел… Дождь…

— Что с ней? — шепотом спросил я Боллера.

— Послушайте еще. А позже я вам объясню, что такое «белый шум».

— И велосипед упал… Тогда поднялся сильный ветер… Потому что это стоит много… Движения замедлились… Наступила ночь… И запуск… Особенно, когда улицу покрывают асфальтом…

Мне стало жутко, а она продолжала бормотать, бормотать…

Про себя я вспомнил несколько латинских названий для душевных расстройств, при которых наблюдается бессвязная речь. Я вопросительно взглянул на Боллера.

— Она совершенно нормальная, — сказал он. — Вот смотрите.

Он подошел к телефону, стоявшему на столе и коротко приказал:

— Восстановите АВ-117.

Она как будто проснулась. Ни тени смущения на лице. Поправив юбку и мило улыбнувшись, продолжала:

— Ребенок мой умер, и мне пришлось уехать к матери в деревню. А вы знаете, господин Боллер, как трудно в наше время горожанке привыкать к деревенской жизни. Хотя там тоже есть и радио, и телевидение, и бары и все такое, все же люди там, как вам сказать, психологически отстали от города.

— Да, вы правы. На сегодня достаточно, Инга. Отдыхайте, а завтра доскажете мне свою историю. Спокойной ночи.

Мы вышли и зашагали вдоль коридора дальше.

— Так что же такое «белый шум»? — спросил я.

— Еще одно наблюдение, и вы поймете.

Опять дверь. И еще одна камера для испытаний, но на этот раз я сначала никого не увидел. И только голос, хриплый детский голос доносился откуда-то:

— Мама… мама… папа… мама… папа… папа… мама…

В кроватке лежал ребенок, и перед ним тоже висел микрофон.

— Для опытов поставляют и таких? — спросил я Боллера с горечью.

Едва заметно улыбнувшись, он заговорил о другом:

— Вот вам типичный «белый шум». Если вы будете подкидывать монету и считать орлы и решки, у вас получится примерно эта последовательность из «мама» и «папа». Беспорядочный поток сигналов и создает «белый шум». У человека с большим объемом памяти белый шум имеет более сложную структуру, если у него накопленная информация ничем не направляется. В любой момент времени он может высказать любую сентенцию, захороненную в памяти…

— Вы сказали, что накопленная информация ничем не направляется. Так ли это?

— Ах, да, я, кажется, забежал вперед…

«Мама… мама… папа… мама…»

Мы снова шагаем по коридору, а я думаю о женщине, бессвязная речь которой внезапно сменилась осмысленным рассказом. То, о чем толкует Боллер, начинает казаться мне очень важным, почти гигантским. Он, как бы догадавшись, о чем я думаю, произнес:

— Ваша голова напоминает огромное книгохранилище, в котором собрано и записано все, что вы читали, чему учились и что пережили. Но этого недостаточно, чтобы мыслить. Нужно из всего этого производить отбор, и по законам логики скомпоновать в умозаключение. Это делает не мозг, в нашем обычном, я бы сказал, анатомическом представлении. Он принципиально этого делать не может.

Меня это утверждение заинтересовало, и я ждал пояснений. Но Боллер, посмотрев на часы, вдруг сказал:

— Сейчас я оставлю вас в одной интересной компании, а сам поднимусь наверх: там идет один чрезвычайно важный опыт.

Он ввел меня в салон, наполненный людьми. Их было человек десять, а может быть, и больше. При виде женщин и мужчин, одетых, как на вечерний прием, строго и предельно элегантно, я невольно вспомнил о своем, отнюдь не изысканном туалете, и мне стало неловко.

Заметив Боллера, все встали и умолкли.

— Господа, я хочу представить вам своего друга и помощника, господина Пэя Соррана, психиатра по специальности. Он, как и вы, является активным участником нашего грандиозного опыта. Я надеюсь, что вы с ним подружитесь.

Общее внимание обратилось на меня, а я смущенно улыбался в своем видавшем виды костюме.