Человек с рублем (ноябрь 2008)

Людмила Сырникова Пятьдесят рублей в день

Путь колумнистки

Работы не стало. И совсем не стало денег. 1998 год позади, на дворе 2000-й, производство растет на девальвированном рубле, да вот только на производстве я работать не умею. Есть нечего, а семью - хоть и маленькую - кормить надо. Что я сделала? Я пожаловалась подруге. Подруга завела глаза под лоб и выпятила нижнюю губу, а потом говорит: «Есть у меня знакомые, они в Лужниках торгуют. Им нужен продавец. Пойдешь?» - «Ну, спроси», - сказала я. И она спросила. И ей ответили. Ей ответили, что приезжать надо будет к 6 утра, натягивать тентовую палатку, развешивать на веревочках подтяжки (речь о торговле китайскими подтяжками) и до 5:30 вечера продавать эти подтяжки региональным оптовикам. Оплата - 50 рублей в день, рабочий график - трижды в неделю. Я сказала: «Хорошо», и в понедельник вышла.

В 5:35 я села в метро. В вагоне были люди, которых двадцать лет назад называли в газетах передовиками производства. Раньше я думала, что при капитализме в Москве (уж, по крайней мере, в Москве) все заводы остановились и рабочий класс переквалифицировался в люмпенов. Но тут я поняла, что ошибалась: рабочий класс никуда не делся, он ехал на работу. Он был весь в сером, в дутом, в синтетическом, весь в бесформенном. Перегаром и потом не разило, запах, исходивший от рабочего класса, был иным - он напоминал запах пыли, кладовки, лежалых тряпок. Дышать нечем, нечем дышать в вагоне метро, забитом рабочим классом. Ближе к «Спортивной» социальный состав пассажиров стал меняться, причем довольно резко: появились челноки с баулами, обмотанные разноцветными турецкими и китайскими тряпками, - эти тряпки были у них на головах, на плечах, на руках, торчали из-за голенищ сапог. Лица их были красны от мороза, грязны и искажены физическими усилиями, которые они тратили на перемещение баулов. Когда поезд отошел от станции «Парк Культуры», напряжение в вагоне возросло до предела. Толкаясь локтями, все молча стали подбираться к выходу. На извилистом перегоне поезд швыряло из стороны в сторону. Когда поезд остановился и открылись двери, какой-то челнок метнул огромный баул через головы остальных прямо на перрон. Баул мягко шлепнулся на базальтовый грязный пол, хлынувшая из вагона толпа, спотыкаясь об него, попадала, но сразу же повскакала и бросилась к эскалаторам. Выбравшись из метро, я видела, как челноки бодро шагают по направлению к главной спортивной арене, подхватив свои баулы. Некоторые несли их на головах, подобно кинематографическим женщинам востока.

На рынке начинался рабочий день. Возникали одна за другой палатки, дуб? ленки развешивались на крючках, покрикивали торговцы. Мои работодатели ждали меня у киоска, торгующего шаурмой. Они были одеты так же, как и прочие челночники, - пуховики, грязная обувь, тренировочные костюмы, - но все же выглядели иначе. И вот почему. Во-первых, это была семья, клан. Муж, бывший научный работник, его жена, бывший тренер по плаванию, и сыновья-студенты 19 и 20 лет. Муж высокий и смуглый, жена приземистая и розоволицая, шесть утра, а рот до ушей, глаза смеются. Сыновья топчутся рядом, впечатления оболтусов не производят. Меня провели к месту дислокации палатки, показали, как ее разбивать, предупредив, что со следующего раза я должна это делать сама, обучили первым навыкам торговли, посвятили в специфику предмета: синие подтяжки стоят столько-то, красные столько-то, разноцветные столько-то, оптовые партии обычно бывают от стольких-то штук, скидки - от стольких-то до стольких-то процентов, Я согласно кивала и - странное дело - все запоминала, сна ни в одном глазу уже не было, утреннее солнце ослепительно светило, грязный бетон стадионных конструкций был исписан какими-то бессмысленными словами, - жить можно. Слева от меня стояли азербайджанцы с дубленками. Они улыбались мне золотыми зубами. За полчаса я выучила несколько азербайджанских слов: как будет «здравствуйте», как - «до свиданья», «мама», «папа», «брат», «сестра» и что-то еще. Азербайджанцы пили чай из пластиковых стаканчиков и ели беляши. Они несколько раз предлагали чай и беляши мне, но я отказывалась.

- Тебе же холодно, - тихим голосом говорил мне Леонид Семенович, - возьми чаю, не брезгуй. Они от чистого сердца.

Я ничего не отвечала Леониду Семеновичу, лишь улыбалась ему и немного азербайджанцам. Улыбалась и думала: «Это хорошо, это правильно, пусть они видят, что мне не чужды ни вежливость, ни приветливость, но и чувство собственного достоинства у меня не на последнем месте». В конце концов Леонид Семенович пожелал мне не замерзнуть и уехал.

А я простояла без чая и бутербродов до пяти вечера. За это время мне удалось продать довольно большую партию разноцветных подтяжек одному пожилому оптовику, который, подойдя, спросил, где Миша (так звали одного из сыновей моих работодателей) и, уходя, попросил передать привет Леониду Семеновичу. К пяти вечера явилось семейство, правда, не в полном составе (сыновей не было). Оставшийся товар подвергся переучету, тентовую палатку разобрали, прибыль подсчитали, я получила свое вознаграждение и побрела в сторону метро, думая о том, что сейчас согреюсь и наемся.

Через день все повторилось, с той лишь разницей, что я прихватила из дому термос и бутерброды с вареной колбасой. Азербайджанцы улыбались так же широко и при том ничуть не сально, оптовики бодро разбирали подтяжки, из громкоговорителей, укрепленных на мачтах освещения, неслась украинская песня «Дывлюсь я на нэбо, та й думку гадаю». «Вот почему, - спрашивал торговец резиновыми тапочками справа от меня свою щекастую напарницу и, судя по всему, гражданскую жену, - почему украинские песни такие мелодичные, такие певучие, прям так и хочется подпевать, а русские - все грустные, а? То на сердце, бл. дь, кручина, то еще какая-нибудь х… ня». Напарница хохотала и отвечала: «Не знаю».

Наискосок от меня находилось странноватое на вид сооружение: наскоро сбитый из досок киоск, наподобие тех, в которых в советские времена торговали мороженым. За прилавком стояла женщина средних лет с крашеными хной и басмой волосами. За ее спиной была доска, по которой двигались маленькие автомобильчики, приводимые в действие электромоторами, - каждый по своей колее. Как я вскоре поняла, то был доморощенный тотализатор: люди подходили, ставили на какую-то из машинок определенную сумму - например, десять тысяч рублей - после чего женщина с крашеными хной и басмой волосами нажимала на кнопку, и начиналось соревнование. Если машинка приходила первой, игрок получал выигрыш, в несколько раз превосходивший сумму затрат. Привлеченные столь впечатляющим примером скапливались у киоска игроки, ищущие счастливого поворота судьбы. Время от времени кто-то выигрывал и бурно своему выигрышу радовался. От нечего делать (не все же азербайджанцам улыбаться) я лениво наблюдала за этим однообразным процессом, и вдруг поняла, что он еще однообразнее, чем я предполагала: выигрывают все время одни и те же люди. Ротация победителей происходит в течение дня, счастливчики по нескольку раз подходят к заветному киоску и делают ставки. А больше никто не выигрывает. Прежде чем я успела понять, что именно происходит, случилась первая жертва. Какой-то оптовик проигрался вчистую. Спустил все свои деньги, но ни одна из его машинок не пришла к финишу первой. «Да это, бля, лохотрон! Лохотрон!!!» - заорал потрясенный оптовик, лишившийся, по-видимому, всех своих оборотных средств, денег на дорогу, на еду, на сигареты. Оптовик орал громко, гораздо громче украинской песни, которая неслась над рынком из репродуктора. Дело могло получить серьезную огласку. Но не получило: к оптовику откуда-то сзади подошел крепкий молодой парень в спортивном костюме, очевидно, профессиональный спортсмен, и несколько раз ударил его под ребра. Оптовик согнулся, потом разогнулся, ему сдавили руку и повели по тропинке к выходу, даже ничего не говоря, а рассчитывая - и небезос? новательно - на его сообразительность. Через десять минут игра на деньги возобновилась.

Наблюдать, как обманывают дураков, неинтересно: запас сочувствия быстро истощается, а сюжет один и тот же, с минимумом вариаций. Я подумала, что рынок в «Лужниках» - это модель российского общества: продавцы есть, покупатели есть, мошенники есть, халявщики есть. Модель получалась редукцио? нистской. Я стала достраивать недостающие звенья и очень быстро запуталась. Потому что ни я сама, ни мои работодатели в модель не вписывались. Слишком частный случай. Но одно дело я - временно безработная, отчаянно нуждающаяся в деньгах женщина интеллигентной профессии, ведь этот рынок с его лохотронами, украинскими песнями и азербайджанскими улыбками пройдет, как страшный сон, и я вновь вернусь к своему компьютеру. И совсем другое - мои работодатели, вполне здоровые, вполне доброкачественные люди, чьи дети получают высшее образование. Странно, странно. Леонид Семенович, бывший научный работник, совершенно не вписывался в рынок - по крайней мере, в прямом смысле слова. Помню, однажды он, седой высокий смуглый человек, привез товар. Я ставила палатку. Он помогал мне. И так случилось, что я воткнула шест не совсем туда, куда следовало, залезла на чужую территорию. Из-за навеса выглянул рослый дубленочник, толкнул шест, и вся конструкция обрушилась. Я вскрикнула. Дубленочник захохотал. Соседка, гражданская жена продавца тапочек и поклонника украинской эстрады, захохотала тоже. Леонид Семенович пробурчал: «Как не стыдно», нагнулся и стал собирать железные палки и энергично втыкать их обратно в землю. Коллеги согнулись от хохота. «Чего ржешь?» - вдруг сказал Леонид Семенович робко. Смех прекратился. «По е. лу хочешь схлопотать, дед?» - спросил дубленочник. Леонид Семенович подумал с полминуты, потом сказал: «Еще раз скажешь в отношении е. ла…», не договорил и отошел.

Вскоре он уехал, а я осталась улыбаться азербайджанцам. В казино наискосок в тот день обошлось без эксцессов, возможно потому, что народу было совсем не много, день был холодный, пасмурный, стоял конец октября, звонкий голос из репродуктора метался меж облезших деревьев и казался все менее уместным. Так прошел месяц. Никакой другой работы пока не предвиделось, вставать в половине пятого утра было все нестерпимей, давка в метро превращала меня в инвалида, а золотые азербайджанские зубы были плохой заменой солнечному свету. Каким-то чудом я умудрилась не заболеть, несмотря на дожди, мокрый снег и пронизывающий ветер. Впрочем, все это сказалось на моем физическом состоянии: я стала спать на ходу, сделалась рассеянной, заторможенной и раздражительной. Вероятно, подсознательно я очень хотела избавиться поскорее от этой работы любой ценой, и тут вдруг все закончилось - в полном соответствии с популярной мещанской теорией о том, что мысль материальна.

Однажды вечером на рынок ко мне приехало все семейство - и Леонид Семенович, и его пенсионерка-спортсменка жена, и оба розовощеких сына. Они ловко разобрали палатку, сообщив, что только что ездили за новой партией товара, которая в машине лежит, выдали мне причитающийся гонорар, и один из сыновей попросил меня передать ему картонную коробку с подтяжками. Я схватила коробку. У коробки вывалилось размякшее дно, и партия разноцветных подтяжек ухнула в грязь, под ноги. Я не успела ничего сделать. Спортсменка-пенсионерка ударила меня по лицу своей сухой тренированной ладонью. «Кто ж теперь стирать-то это все будет, а?! - завопила она. - Некондиция, некондиция же! Я сто раз ведь повторяла: на рынке главное - глаза, внимательность, взаимопомощь и взаи? моподдержка! Кто ж ставит на мокрую землю картонные коробки?! Я сто раз повторяла: надо место рабочее подготовить! А?!» Она говорила что-то еще, сыновья побежали с грузом к машине, а Леонид Семенович стоял прямо напротив меня и молчал, молчал, молчал, молчал.

С тех пор прошло восемь лет, и теперь всякий раз, когда я пишу какой-нибудь текст, я старательно избегаю слов «пристрастность», «несправедливость», «подлость», а также модного слова «цинизм» и не менее модного слова «предательство». Эти слова я как могу замещаю другими - «слабость», «нерешительность», «обстоятельства», «свойства характера». Раньше какой-то внутренний цензор мой непрестанно протестовал против всех этих эвфемизмов, настаивая, что колумнист должен обладать скептическим умом и острым пером, но со временем голос этого цензора становился все тише и тише, покуда не умолк совсем. Осталась только украинская баркарола: «Чому мени, боже, ты крыла не дав, я б землю покынув та й у небо злитав».