Человек-волк

6

Шестнадцатого июня 1853 года прокурор Бастида представил свой доклад. Сегодня мой новый адвокат вручил мне копию этого документа. Он представляет собой длинный текст, не добавляющий ничего существенного к тому, что уже было сказано, что уже известно, что неоднократно повторялось, и повторялось, и повторялось множество раз, так что сознание людей уже просто переполнено всем этим. Но в данном опусе, более литературном, чем предыдущие выступления, более высокопарном, прокурор избрал мелодраматический тон, который, по его замыслу, должен был взволновать присутствующих, хотя на меня он произвел отталкивающее впечатление, ибо я ненавижу такого рода показуху, гораздо более соответствующую притворной сентиментальности, нежели истинной чувствительности. Впрочем, последняя раздражает меня подчас больше, чем первая.

Выступление грешило как тем, так и другим, переходя из крайности в крайность. Сделайте усилие. Представьте себе дона Лусиано, который напоминает залу:

— Речь идет не об исчезновении девяти человек, среди которых — дети четырнадцати, двенадцати, десяти и трех лет! В действительности эти события суть не что иное, как развязка предыдущих деяний, тщательно подготовленных и направленных на достижение определенной цели, как уже доказано независимо от признаний Бланко!

Совершите усилие. Представьте себе его. Разве это не отвратительное зрелище? Я, в свою очередь, представляю себе Барбару, прогуливающуюся по просторным помещениям здания суда и выставляющую напоказ свою красоту, не такую деревенскую и приторную, как у ее сестер: у нее более смуглая кожа, и все ее тело, округлое, упругое, так желанно. Она говорит всем, кто только захочет ее выслушать, в том числе и журналистам, что я — омерзительный Жиродер, или ужасный и беспощадный Потрошитель, а также жуткий Человек с мешком, все, что угодно, только не Человек-волк.

Мне совсем не трудно представить ее себе. Я имел возможность без всякой спешки наблюдать за ней во время суда. Я много раз внимательно смотрел на нее, пытаясь передать ей свои мысли, желая заставить ее увидеть во мне то, что я видел в ней, — ее наготу, — надеясь внушить ей, чтобы она и во мне увидела охватившее меня желание, но одновременно и мое презрение к ней, а также неодолимую ненависть и прочие противоречивые чувства, что бились у меня в глазах, в висках, — бились непрестанно и с такой силой, что я забывал даже внимать речам, которые прокурор обращал к залу, пока я созерцал Барбару и представлял ее себе такой, какой представляю и теперь.

И еще я представляю себе газетчиков. Это совсем не трудно. Я знаю, что они не слишком расположены слушать Барбару. Ее история гораздо менее интересна, чем моя, та, которую так успешно продает адвокат и согласно которой я — Человек-волк. Таково действительное положение вещей, и таким оно и останется теперь уже навсегда. Но без всяких подробностей, связанных с жиром; в конце концов, не стоит придавать им большого значения.

Выпотрошенные, ободранные трупы, разделанные с тщательностью изготовителя чучел ягодицы и конечности, дабы некий злодей смог извлечь из них жир, — против голодного волка, вонзающего клыки и терзающего жертву под воздействием древнего, вечного исступления. Представьте себе. Что привлекательнее? А теперь подумайте о Барбаре, пожелавшей стать знаменосцем дела своих сестер, героиней разума и проигравшую, ставшую жертвой. Барбара чтит нравственные устои. Она надеется на торжество разума, это она-то, безграмотная крестьянка, возвысившаяся над своим общественным положением и нарушившая покой тех, кто считает себя или желает быть выше ее. Я же, напротив, смиренно принимаю свое положение — положение бедного, невежественного деревенщины, несчастного, суеверного галисийского крестьянина, павшего жертвой вековых бредней, которые должны растолковать современные ученые мужи. И именно на мою долю выпадет победа и слава.

Так и будет, ибо я тоже попрал устои и мне удалось если не одержать над ними победу, то, по крайней мере, преодолеть их; но, сделав это, раскаявшийся и трепещущий, запинающийся от страха, я не пытаюсь подняться над своим простым и низким происхождением, всячески показывая, что ни над кем не возвышаюсь и не собираюсь возвыситься.

Таким образом мне удается добиться того, что все ощущают себя выше меня. И тем самым я пробуждаю и разжигаю в них желание быть снисходительными и простить меня. Доброта — это удел сильных, и я предстаю перед ними в качестве существа слабого и нуждающегося в защите. Я злодей, потому что беден и слаб и не наделен никакой благодатью. Они же добрые, потому что сильные. Вот в чем разница. Легко быть великодушным, если ты могуществен. Я признаю за ними право решать за меня. Проявлять свое великодушие. Быть богами и распоряжаться жизнью. Я позволяю им быть тем, чем был я.

Они знают, что слабость порождает покорность, и мое поведение освобождает их от подчинения, от которого они всегда страдали. И еще они понимают, что завидуют мне. Или, скажете, никто не хотел бы безнаказанно наслаждаться, как до недавнего времени это делал я, нагими телами жертв, беззащитным объектом тысячи похотей, родившихся в моем необузданном воображении перед тем, как овладеть ими?

Однако я прекрасно отдаю себе отчет в том, что одновременно внушаю им страх. Поэтому люди смотрят на меня с опаской и недоверием. Смотреть на меня означает преодолевать идущий из глубины веков ужас. Если нам удастся убедить их, что я не несу ответственности за страх, который порождают мои преступления, и не получал от них никакого особенного удовольствия, то мы выиграли. И тогда я останусь жив. Об этом я думаю, когда вспоминаю речь прокурора, вновь размышляя о содержащихся в ней положениях, и слышу его звучный голос, торжественно и высокопарно разносящийся по залу:

— Если есть опасения, что кто-то из девяти пропавших опровергнет решение судей, то почему в тех случаях, когда имеется в наличии состав преступления, нет опасений, что другие, более авторитетные свидетели или иные, более яркие доказательства разобьют наголову те, что послужили основанием для вынесения приговора? Какое значение могут иметь для истины и правосудия пути, которыми удалось затемнить их?

Прокурор — упорный человек. Он во что бы то не стало решил добиться ратификации приговора, вынесенного в Альярисе, а для достижения этого все средства хороши. Он, по его словам, руководствуется чувством долга. И еще тем, что обязан защитить граждан от безумца, каковым, как он утверждает и будет утверждать, я являюсь. Да не даст ему Бог когда-нибудь удостовериться в этом.

— И что же, вы хотите еще большего ужаса? Вы только представьте себе, что будет, если убийца, называющий себя Человеком-волком, останется на свободе.

Прокурор Бастида особенно не церемонится. Он знает, о чем говорит. Дон Педро недавно был у меня и предупредил об этом. Сначала он оглядел камеру, склонился над широким каменным подоконником, созерцая через решетку море.

— Отсюда корабли Непобедимой армады уходили сражаться против коварного Альбиона.

Потом он повернулся ко мне и сначала утешил, исполненный отеческой ласки, а затем предупредил, что Фейхоо уже наущает правоведов, ходит в солидные дома на улице Сан Андрес и в Старом городе, например, во дворец Корниде. Как я понимаю, то, о чем продолжал вопить прокурор Бастида, являлось следствием этой усердной деятельности:

— Вы что же, хотите поверить в наивное утверждение, будто перед вами человек-волк, и собираетесь открыть клетку, чтобы этот хищник-убийца оказался на свободе?

Затем он засунул большие пальцы рук под мышки, поместив их в проймы жилета, выставив напоказ свое жирное брюшко, хотя на самом деле хотел выпятить грудь, и, исполненный самодовольства, которое он не позаботился скрыть, продолжал утверждать:

— Так вот, это наивысшее из безумств, еще большее, чем то, которым, по его словам, страдает преступник, надеющийся таким образом обрести защиту. А посему я прошу подтвердить приговор. Это требование прокурора. Суд же решит так, как сочтет подобающим.

Если я всегда хотел, чтобы обо мне говорили, то совершенно очевидно, что мне никогда не удавалось добиться этого в той мере, в какой я этого достиг в дни между одиннадцатым и пятнадцатым июля 1853 года: именно тогда прокурор и мой адвокат по очереди выступали в зале суда. Когда я услышал, как прокурор задает свои заключительные вопросы, я вообразил себя вновь на свободе, мчащимся по знакомым дорогам, и тут я задал себе следующий вопрос: буду ли я вновь убивать, если выйду на свободу? Сейчас я тоже задаю его и сам себе отвечаю, что не знаю, но теперь для меня это уже не имеет никакого значения.

Теперь я располагаю иным оружием, иными средствами, гораздо более подходящими для достижения моих целей, ибо кое-что изменилось. Зачем же иначе я пишу эти воспоминания, записываю обрывки мыслей, рождающиеся у меня в сознании вместе с чувствами, что эти воспоминания вызывают? Я всегда полагался на волю чувств. Мой разум не позаботился о том, чтобы сбить их с пути и направить в другое русло. Наоборот, он лишь дал им крылья. Помог удовлетворить их. Кого-то это удивляет? Но разве разум — это единственное, что правит миром?

Идею написать воспоминания мне подал Мануэль Руа. И произошло это, когда он, не знаю уж, сознательно или как бы случайно, обронил, что уже составляет обзор ведущегося против меня судебного дела. Он рассчитывает, что его опубликуют, напечатав в типографии вдовы Антонио Йенеса в Мадриде. Уже подписан контракт на издание книги. Он хочет, чтобы она вышла сразу после оглашения приговора. Он молод и честолюбив. Но я тоже еще не стар, и у меня непочатый край тщеславия, так что, если кто-то перейдет мне дорогу, вполне возможно, я вновь прибегну к убийству, я нисколько в этом не сомневаюсь; правда, потом я постараюсь вымыть руки мылом, которое можно купить в некоторых португальских аптеках. Поэтому вопрос не в том, буду я убивать или нет. Вопрос в том, выйду ли я на свободу.

Пусть на этот вопрос отвечают газеты, ибо если меня освободят, то именно они будут самыми вероятными виновниками этого; ведь именно они, после того как дело было рассмотрено судьями третьего отделения территориального суда Галисии, раструбили повсюду о нем во всех мельчайших подробностях.

У меня есть все основания говорить это. И еще многое из того, что я утверждал до сего момента относительно огромной власти прессы: о ее способности создавать благоприятное или прямо противоположное мнение о людях; или раздувать самые пустяковые события, многократно усиливая их; или гасить отзвуки самых грандиозных дел, сводя их до такой малости, чтобы никто не обратил на них никакого внимания, и напротив, все бы только и говорили об искусственно раздутых событиях, тех, которым без всяких на то оснований было придано столько значительности. Все, что я говорю и говорил, станет совершенно понятным, если вы узнаете, что, когда окончательный приговор находился в процессе рассмотрения, в суд был доставлен конверт с документами, которые я имею удовольствие воспроизвести в полном виде.

Мы используем официально фигурирующий в деле перевод документов, о которых упоминается в вышеприведенном письме, в том виде, как он был осуществлен преподавателем французского языка школы при консульстве. Вот он:

О, что за восхитительная у нас королева и как же своевременно появился сей бескорыстный профессор! Да благословит их Бог. Но я и представить себе не могу, чтобы мой отец, как бы он ни был пьян, сумел проникнуть в тайны науки, представляемой мистером Филипсом, и сообщить моему мозгу нарушения, необходимые для того, чтобы я превратился в самого настоящего безумца благодаря каким-то известным некоторым ученым невероятным воздействиям.

Если уж говорить о том, что я думаю по этому поводу, то я должен признать, что полностью согласен с господином прокурором Ее Величества, восхищаюсь тонкой иронией, сквозящей в его ответе, равно как и пониманием всех моих действий и анализом намерений профессора, вовсе не такого уж чокнутого, как могло бы показаться на первый взгляд.

Как же можно осуществить тщательное исследование путем простого прочтения газеты? Этот кретин меня недооценивает! И как можно так неблагожелательно судить о состоянии медицинской науки в Галисии: ведь хотя это сказано лишь намеком, но слишком уж очевидно, что мистер Филипс считает, будто на всем пространстве нашего края никто и понятия не имеет о проявлениях мономании, известной медикам под названием ликантропия?

Если мне позволят тоже задавать вопросы и теми же словами, что и прокурор, то поймут, что я помню, как об этой болезни высокопарно изъяснялся дон Хосе Лоренсо под невозмутимым взглядом лиценциата медицины и писателя дона Висенте Марии Фейхоо; хотел бы я видеть, как последний ведет спор с алжирским профессором.

По словам дона Педро, который опять приходил навестить меня, доктор Альдемира думает так же, как дон Хосе Лоренсо. Дон Педро даже уверяет, что первый из них гораздо более рассудителен и рационален в своих выводах. А потому утверждение этого сумасброда из Алжира просто оскорбительно. Оскорбительно. Мой прокурор прав. Меня приговорили к смерти не в качестве виновного в совершении посредством зубов и без помощи какого-либо оружия убийства нескольких человек, чье трепещущее мясо я тут же и пожирал, а как виновника нескольких смертей, явившихся результатом тщательно и неторопливо обдуманного плана, осуществленного с ужасающей расчетливостью, с одной-единственной целью: завладеть жалким имуществом жертв, сначала соблазненных, затем убитых, расчлененных и разбросанных по частям, дабы их сожрали волки.

Прокурор гораздо более справедлив по отношению ко мне, он признает мой ум, который алжирский профессор презирает, с таким же пренебрежением относясь и к научным изысканиям врачей Альяриса. Прокурор справедлив ко мне, он превозносит мой ум, но тем самым он приговаривает меня к смерти, в то время как снисходительная благосклонность гипнотизера освобождает меня от нее. Так будут же благословенны сей малодостославный профессор и алжирская газета. Да благословит Бог королеву, которая, предвидя окончательный судебный приговор, опережает его и повелевает приостановить его исполнение в ожидании ее последующего королевского волеизъявления.

Дон Педро, всегда такой внимательный к моим печалям, посетил некоторые дома в Корунье после того, как остановился в Компостеле, взывая к пониманию и помощи архиепископа. Святая матерь Церковь не покидает свою даже самую заблудшую овцу. Когда дон Педро сообщил мне о хорошем расположении ко мне Его Высокопреосвященства и о хлопотах, которые он намерен предпринять в мою пользу, мне оставалось лишь попросить, чтобы он позволил мне вновь исповедаться ему и совершил Святое таинство Евхаристии.

Я — заблудшая овечка, возвращающаяся в стадо. Разве не должен наш Господь Бог возрадоваться более за одного кающегося грешника, за того, в кого вселился злой дух и кто пребывал во власти дьявольской силы, нежели за сто нашедших спасение праведников? Во мне исполняются все их надежды, я оправдываю их существование, и клерикалы знают это. И мне, разумеется, это известно. И я этим пользуюсь. Благодаря им я теперь человек-волк гораздо в большей степени, чем когда-либо, во всяком случае для большинства людей и для Ее Величества тоже. И это спасает меня.

Известие о королевском вмешательстве, распространенное прессой, дошло до самых отдаленных уголков королевства и сделало мое положение еще более скандальным, если только такое возможно. О, какое же великодушное сердце у нашей государыни, которая так заботится и радеет за самого скромного и далекого из ее подданных! И какое заботливое попечение о науке! То, чего Барбара не могла даже допустить, что она ни на миг не принимала даже в минуту сомнения, все это августейшая дама соизволила принять к сведению благодаря немыслимому безвозмездному вмешательству алжирца… и усердным хлопотам графини Эспос-и-Мины.

Дон Педро, более похожий на монашку, чем на священника, проникает во все круги общества, добирается до всех умов, пролезает во все дома. Он мой великий, великодушный — и бескорыстный? — покровитель. Движимый жаждой спасения, он не только поговорил с судьями, счел уместным вовлечь в дело архиепископа, попытался вразумить Барбару или повлиять на доктора Фейхоо. Он не только беседовал со священниками своей епархии, спорил с врачами и частенько наведывался ко мне. Когда он узнал, что донья Хуана де Бега когда-то была няней Ее Величества, он прибегнул и к ее помощи.

Он явился в дом вдовствующей графини Эспос-и-Мины и убедил ее в моей ликантропии. Той самой, что снилась ей бессонными, кошмарными ночами, вызывая судороги! Приятных ей сновидений. Именно она возбудила интерес королевы, она подтолкнула ее к прочтению всей этой прессы, она написала ей жалобное послание, моля о милостивом прощении для невежественного и несчастного бедолаги, существа суеверного и низшего, в коего превратили меня народное мнение, оскорбительные высказывания мистера Филипса и королевская воля.