Человек-землетрясение

10

Нет, он не убил ее. Он душил ее, пока она не лишилась чувств, потом сидел перед ней на корточках, любовался прекрасным, безжизненным, обнаженным телом, осыпал его поцелуями – от волос до кончиков ногтей – и чувствовал, как его бушующее нутро потихоньку успокаивается, возбуждение уходило, подобно воде при отливе. Наконец сознание его прояснилось настолько безжалостно, что он стал омерзителен сам себе. Он лег рядом с Марион, еще не очнувшейся от своего беспамятства, закрыл лицо обеими руками и тихонько заплакал.

Он не заметил, как она открыла глаза, но лежала, затаившись, без движения, не ради того, чтобы дальше изображать абсолютно побежденную, а из страха, чистого страха за свою жизнь. Лишь когда он пошевелился, выпрямился и посмотрел на нее, их взгляды встретились.

– Выкинь меня вон! – сказал Боб глухим голосом. – Или возьми какой-нибудь предмет, хотя бы лампу, и проломи мне череп. Ты сделаешь доброе дело, верь мне.

– И кто только сделал тебя таким? – тихо спросила она.

– Все! Я рос как король, а жил хуже нищего. Нищий может стоять на углу с протянутой рукой – и это жизнь! А меня обкладывали шелковыми подушками, и стоило мне кашлянуть, вокруг моей кроватки уже сидели профессора и устраивали консилиум. Когда другие мальчишки падали и разбивали себе колено, им наклеивали пластырь, и дело было исчерпано. У меня же в дом сразу спешил ортопед, мне делали анализ крови, чтобы установить, нет ли инфекции, срочно вызывали гематолога. Я всегда оставался желторотым юнцом, и если я пытался вырваться из этого спертого воздуха гипертрофированной материнской любви и буржуазного генеалогического мышления, ко мне приглашали психоневролога, который разговаривал со мной, как врач с больным в Конго. Это было тошнотворно, всегда тошнотворно… Но однажды, мне было лет тринадцать, я случайно поймал в саду кошку нашего садовника. Я схватил ее за горло и сжал. Когда она упала на землю, она была мертва. Впервые в жизни я увидел, что я сильнее, чем другие живые существа, что я обладаю собственной силой. Какое чувство! Потом я на всех это проверял: я щипал и бил наших горничных, пнул ногой садовника в берцовую кость и ликовал, когда он, как индеец, танцевал вокруг меня с искаженным лицом, я вонзил перочинный нож лакею Эмилю в жирный зад и украл у дяди Теодора собачью плетку. С ней я летом ходил по парку и сбивал головки всем цветам. Я обезглавил все розовые кусты, и мой триумф был неописуем. Я был сильнее всех… Потому что никто не залепил мне пощечину, когда я себя так вел. «Мальчик страдает манией разрушения», – услышал я однажды вопль дяди Теодора, а мама мягко ответила: «Я разговаривала об этом с профессором Валлербергом. Он это рассматривает как неизбежный выход половых агрессий». Так я рос. – Боб склонился к Марион. В ее глазах он прочел огромный панический страх. – Что же удивляться, что со мной стало? – Он обмяк, ткнулся головой между ее грудей и вдыхал запах ее тела, как наркотик. – Я люблю тебя, – бормотал он. – Но кто сможет любить меня? Я погибну. Завтра наша свадьба… Сделай благое дело, Марион: выгони меня вон!

– Нет. – Она медленно покачала головой. Неожиданно Марион заплакала, беззвучно, без содроганий. Лишь крупные слезы катились по щекам. – Я сдержу свое слово. Я помогу тебе…

Вечером на маленьком автомобиле Марион они отправились во Вреденхаузен.

Как взломщики, прокрались они через заднюю дверь в замок Баррайсов.

Ужин протекал в более чем прохладной атмосфере. Теодор Хаферкамп поздоровался с Марион Цимбал, как с новой уборщицей: с рукопожатием и со словами «Рад вас видеть!» – и больше не замечал ее. Холодным вечер был прежде всего потому, что за столом сидел Гельмут Хансен со своей признанной Хаферкампом невестой Евой Коттман, а доктор Дорлах как ни в чем не бывало рассказывал анекдоты, будто у Баррайсов все в порядке.

Дворецкий Джеймс прислуживал за столом. Как всегда корректный, общаясь с Бобом, он был чуть более сух и сдержан. На ужин подали бульон с яйцом, голубцы и перец с овощами, на десерт – крем с вином. Воистину не праздничный стол.

– Какая головокружительная вечеринка накануне свадьбы! – заметил Боб после десерта. – Чувствуется, что в этом доме давно не было свадеб. Может, мне позаботиться о веселье? У меня достаточно сюрпризов, хватит на десять свадеб.

– Каждый гений одарен односторонне, – ядовито произнес Теодор Хаферкамп. – Давай воздержимся от твоих представлений. Нам еще многое придется пережевывать. Гельмут, Роберт, не откажитесь проследовать за мной в библиотеку.

– Глава семьи протрубил, стадо слонов явилось. И почему не написаны социологические труды о том, что человек внутренне недалеко ушел от животного? Ему всегда нужен вожак. – Боб поднялся, демонстративно поцеловал в глаза Марион и пошел в библиотеку. Гельмут Хансен и Хаферкамп обменялись быстрыми взглядами, смысл которых сразу поняла Марион.

– Могу я потом тоже поговорить с вами, господин Хаферкамп? – спросила она.

– Разумеется. Со мной любой может поговорить. Это только в глазах Боба я чудовище, – он кивнул Хансену и вышел с ним из столовой. Дворецкий Джеймс начал убирать посуду, а доктор Дорлах взял под руку Марион и повел ее в салон, любимое место Матильды Баррайс. Ева Коттман осталась одна, как и было заранее условлено. «Позаботься потом о Марион, – попросил ее Гельмут Хансен. – Не исключено, что у Боба не найдется для этого времени и желания. Мне жаль девушку, она любит Боба и с отчаянностью миссионера хочет сделать из него хорошего человека! Боюсь, и тело и душа ее будут погублены им…»

– Вы курите? – спросил доктор Дорлах. Он провел Марион Цимбал к одному из роскошных гобеленовых кресел и сел напротив нее. На прозрачной столешнице столика между ними стояли графин с красным вином, два бокала и серебряная тарелка с сигаретами более чем двадцати сортов. Марион отрицательно покачала головой.

– Сейчас нет. – Она показала на рюмки: – Все подготовлено, не правда ли? Продуманы все детали.

– И да, и нет. – Доктор Дорлах разлил вино и закурил английскую сигарету. – Я ожидал, что вы захотите мне что-то сказать. Так?

– Да.

– Ну вот видите. Излагайте. Не надо стесняться меня, Марион.

– Вы когда-нибудь видели стесняющуюся барменшу? Это прозвучало горько. Доктор Дорлах покачал головой:

– Не будем терять времени, говоря об исключениях, которые лишь подтверждают… ну, сами знаете. По телефону вы о чем-то намекнули, и вот я сразу зарезервировал для нас этот спокойный часок.

– Прежде всего: завтра я выйду замуж за Боба.

– Меня это слегка удивляет.

– Я не увильну.

– Брак – не испытание на прочность.

– Как его жена, я имею право на суде отказаться от показаний. Вы мне сами это говорили. Таким образом, суд никогда не сможет доказать, что в то время, когда Рената Петерс была сброшена с моста, Боб не был у меня. Ввиду недостатка доказательств они будут вынуждены оправдать его. Меня не смогут принудить к показаниям. – Да, это моя стратегия, совершенно справедливо.

– Я не подставлю вам подножку. Боб будет освобожден от обвинений.

– И поэтому вы выходите за него замуж? – Доктор Дорлах сделал большой глоток. Вино было мягкое и изумительно подогрето, оно ласкало язык и горло. Да, такое вино рассчитано на более приятные часы, чем этот. – А любовь?

– Я люблю Боба и в то же время боюсь его. – Она откинулась назад, устремив взгляд на лепнину потолка, и судорожно сплетала пальцы. – Это ужасно. Все во мне стремится к нему, но, когда он лежит рядом, я цепенею от страха. Как с этим бороться?

– Забыть Боба после свадьбы.

– Что это значит?

– Завтра вы женитесь. На процессе мы выцарапаем Боба. Как только приговор вступит в законную силу, я возбужу дело о разводе. Чистая формальность. Ваша компенсация, как мне уже известно, будет весьма значительна.

– Я не хочу денег.

– Вы будете носить фамилию Баррайс, а это обязывает.

– Но я не куплена этой семьей!

– Конечно, нет. Но это вовсе не позор, Марион. Если бы вы знали, что в состоянии купить эта семья и уже купила… Люди во Вреденхаузене живут без мозгов – все мозги лежат у Хаферкампа в сейфе. Уже несколько недель полиция пытается прорвать это молчание. Все напрасно. – Доктор Дорлах наклонился вперед: – Боб вам когда-нибудь рассказывал о старом Адамсе?

– Я не знаю. По-моему, нет. – Она пожала плечами.

– Старый Адамс, отец Лутца Адамса, сгоревшего зимой на гонках в машине Боба, пропал. Ему удалось ускользнуть от людей, собиравшихся поместить его в психиатрическую лечебницу. Он убежал в лес и больше не появлялся. Очевидно, его подобрала какая-то машина. С тех пор господин Хаферкамп ищет его.

– Почему вы мне все это рассказываете?

– Этот старый Адамс представляет огромную опасность для Боба. Он повсюду рассказывает, что Боб сознательно оставил гореть его сына. Доказать это невозможно, но тот, в кого кидают грязью, пачкается, хочет он того или нет. Удалось добиться, что Адамса сначала положат на психиатрическое обследование…

– Хаферкамп добился этого, не так ли? И вы, доктор Дорлах!

– Да.

Марион сжалась, ей вдруг стало холодно. Она отчетливо почувствовала власть денег и поняла в этот момент, что сама не более чем марионетка в игре этих людей, для которых своя честь важнее, чем судьба всех людей вокруг.

– Это что, предостережение? – спросила она тихим голосом.

– Предостережение? С чего вы взяли?

– В том случае, если я не захочу разводиться? Если я останусь с Бобом, не предам его, стану ему настоящей женой?

– Но, Марион! – Доктор Дорлах расхохотался от всей души. – Какие интонации! Предположим, вы действительно были полны твердой решимости пропустить Боба через исправительное сито вашей души и любви…

– Я полна решимости!

– Чудно! Окунитесь с головой в этот эксперимент. Не позже чем через полгода вы выбросите белый флаг и сдадитесь. То, что требует Боб, не под силу выдержать ни одному человеку. Он пришел в этот мир, чтобы на свой манер потрясать его. При землетрясении а-ля Баррайс обрушится немало домов, включая вас, но большинство останутся стоять. Локальное землетрясение, если продолжить этот образ. Когда вся его энергия будет израсходована, от него останется кучка пепла.

– И вы ждете этого?

– Да. Миссионерской деятельностью у Боба больше ничего не достигнешь. У него ангельская внешность, он остроумен и полон шарма, но это обман, за этим ничего нет, он очаровывает поразительным сочетанием дьявольского и детского. Это сводит с ума женщин, их разум плавится. И они кидаются на него со всей силой таящейся в них материнской эротики. Вот и весь секрет успеха Боба у женщин. Хитрость, если угодно, неосознанная, подаренная природой хитрость: ангел со склонностями вампира.

– Я останусь с ним! – громко произнесла Марион.

– Чтобы из вас высосали кровь?

– Да.

– Ваше вино, Марион. – Доктор Дорлах поднял бокал за ее здоровье. Она не сделала еще ни одного глотка и сейчас не притронулась к бокалу. – Завтра вы будете красивой невестой. В десять часов регистрация, в одиннадцать – церковь.

Марион вскочила. Ее лицо вздрогнуло.

– Вы и церковь хотите втянуть в эту комедию?

– Домашнее венчание. Большой зал оборудован под церковь. Пастор придет в дом. – Доктор Дорлах пожал плечами. – Баррайсовские деньги. Посчитайте-ка, сколько налогов на церковь ежемесячно платят рабочие и служащие их фабрик! Годовой церковный налог господина Хаферкампа настолько высок, что он может позволить себе собственного епископа. Он также состоит в церковном совете, собирается финансировать детский дом при церкви и полностью оплачивать трехдневную поездку «Женской службы»[6] в Шварцвальд. Так что приход пастора – всего лишь небольшая ответная услуга. Завтра он соединит руку Боба и вашу и произнесет: «Пока смерть не разъединит вас!» Кстати, жуткая формулировка, с юридической точки зрения скрытый намек решать проблемы таким образом. – Доктор Дорлах отмахнулся, когда Марион что-то еще хотела спросить: – Марион, воздержитесь от всех объяснений. Вы покорили денежную вершину – ну и живите, наслаждаясь видом, который оттуда открывается. Перед вами лежит огромная пустынная страна нормальных людей. Пусть вас это больше не волнует…

– Боб знает обо всех этих планах?

– Вряд ли. То есть он узнает об этом сейчас от господина Хаферкампа. Он будет со всем согласен.

– Я не верю в это!

– Я ценю вашу веру, детка… – доктор Дорлах иронически улыбнулся. – Сейчас дядя Теодор покупает у племянника последний кусочек его души!

Они сидели у широкого камина, разделенные пустым креслом, – три безжалостных противника, готовых в любой момент растерзать друг друга.

Хаферкамп разлил виски – верный признак того, что бой предстоит суровый, без перчаток, голыми кулаками, пока противник не будет повержен.

– Тебя интересует завтрашняя программа? – начал битву Хаферкамп.

– Постольку – поскольку. – Боб злобно усмехнулся. – Я ведь всего лишь женюсь…

– Хорошо. В десять – регистрация, в одиннадцать – церковь.

– Небо тоже будет петь, когда они заиграют «Веди нас, Христос»?

– Пастор Лобзамен придет сюда.

– Превосходно. Кстати, прелестная фамилия для божьего слуги.[7] Человек с такой фамилией мог стать только пастором. Восхваляйте Господа и рассыпайте его семя среди всех народов…

– Твой процесс назначен на двадцать третье число следующего месяца. Дело будет слушаться два дня. Таким образом, двадцать четвертого будет вынесен приговор. Он может быть только оправдательным. Когда он вступит в законную силу, уже начнется развод.

– Вы, видать, совсем из ума выжили? – Боб громко захохотал. Он закинул ногу на ногу и позвенел льдом в бокале с виски: – Я люблю Марион.

– Это уже становится скучным. – Хаферкамп с грохотом поставил свой бокал на стол. – Дорлах утверждает, что и эта Марион привязана к тебе, как муха к коровьему заду.

– Еще одно такое сравнение, дядечка, и я не побоюсь врезать тебе. – Боб Баррайс с наслаждением вытянул губы – теперь был его черед ходить, теперь он мог диктовать: семье был нужен незапятнанный фасад. Ей приходилось ублажать его, чтобы он не оплевывал вновь и вновь благородное имя. – И что вообще делает здесь Гельмут? Он что, должен опять спасать меня? Постепенно его забота приобретает гомосексуальный оттенок. В любой форме – я не потерплю больше, чтобы Гельмут лазил ко мне в задницу!

Хансен хранил молчание, не поддаваясь на провокации. Его оружие выжидало в подвале виллы Хаферкампа в моренных горах. Там сидел Эрнст Адамс, чертил схему и мастерил деревянную модель, чтобы доказать всем, что его сын Лутц мог остаться в живых. И прежде всего он хотел доказать, что за рулем был Боб Баррайс.

– Брак будет расторгнут, – упрямо повторил Хаферкамп. – Марион Цимбал получит в качестве компенсации сто тысяч марок и откажется от фамилии Баррайс. Ты уедешь за границу, мне безразлично куда, и после отказа от заводов и состояния получишь пожизненную ренту в десять тысяч марок ежемесячно, не облагаемую налогами, что составит в год сто двадцать тысяч марок. На это можно жить, даже в твоем стиле! Гельмут после моей смерти продолжит традиции фирмы.

– Ура! Ура! Ура! – Боб вскочил. – Но мама тоже должна сказать свое слово.

– Твоя мать уже отказалась от своей доли в пользу фирмы. Заявление находится у нотариуса.

– Ты… ты все-таки обстряпал это дело… – Боб сжал кулаки. Его красивое лицо, предмет женских грез, стало бесформенным и пугающе уродливым. – Ты обманул маму? Ну, ты и подлец! Грандиозный негодяй! Ты ограбил маму и меня!

– Я выполняю свой долг – не дать распасться заводам. Это я обещал твоему отцу, когда он находился на смертном одре.

– А я выполню свой долг, если все оставшиеся дни употреблю на то, чтобы превратить твою жизнь в ад, да так, что чертям тошно станет! – Боб прислонился к камину. При этом он обдумывал, стоит ли швырнуть в голову Теодору Хаферкампу бокал с виски. Это был бы красивый жест, но не более. Хансен опять бы сыграл роль спасителя, а дядя Тео стал бы мстить. Битва в зале накануне свадьбы – нет, это слишком пошло. Есть лучшие варианты. – Десять тысяч марок в месяц – это уже что-то. Получше, чем у Кайтеля и Клотца в Эссене, то было совсем постыдно. У меня есть другие требования.

– Мы слушаем…

Это «мы» было для Боба ударом ниже пояса. Вот они стояли перед ним… Деловой дядя, менеджер самой суровой школы, носитель патриархальных манер и национал-немецких идей, человек-скала, о которого разбиваются волны прибоя, апостол Петр семьи Баррайсов… А рядом школьный друг, необычайно трудолюбивый, необычайно одаренный, необычайно прилежный – словом, во всем необычный, образец молодой смены, идеал нового поколения предпринимателей, которое исповедует коллективистский дух, а забравшись на вершину, будет управлять так же монопольно, как раскритикованные предшественники. Вечный спаситель! Моралист-онанист. Жених с проникновенным взором. Любовник, становящийся по стойке «смирно» и сначала спрашивающий: «Вы позволите мне, уважаемая, расстегнуть штаны?» А после, слегка расслабившись, спросит: «Дорогая, тебе было приятно?» Новый наследник.

И вот стоит он, последний Баррайс, подлинный наследник этой империи, извращенный декадент, глупый до пошлости, изнеженный и избалованный. Когда же он вырвался из этого сверхзащищенного мира, его стали презирать, оттолкнули и оставили один на один со своими проблемами, с которыми он не смог справиться и которые накрыли его, как морские волны сиротливую крепость из песка. Проблемы разъедали его, как кислота, пока не разрушили вовсе и он не услышал: ты не достоин быть наследником Баррайсов! О Господи, как тошнит от всего этого!

– Подобающий дом в Тессине.

– Отклонено.

– Квартира.

– Принято.

– С полной обстановкой.

– В добром бюргерском стиле. Принято.

– Что значит добрый бюргерский стиль? Биде, например, не в бюргерских традициях. Добрый горожанин моет задницу обычной мочалкой!

– Без роскоши – вот что я называю бюргерским стилем. Гигиена – не роскошь.

– Мое сердце преисполнено благодарности. – Боб Баррайс отшвырнул свой бокал, но не в голову Хаферкампа, а в камин. Там он раскололся со звоном, прозвучавшим в наступившей тишине как взрыв. – А вы не замечаете, как безнадежно вы глупы? Отклонено – принято – отклонено. Как попугай в спальне проститутки, который все время кричит: «Туда – сюда – туда – сюда!» Что вы, собственно, о себе воображаете?

– Необходимо внести ясность. – Теодор Хаферкамп уперся в высокую спинку кресла. – Предприятие с более чем пятью тысячами занятых не может быть разрушено одним человеком. Я это уже говорил и на этом стою. Я несу социальную ответственность как руководитель предприятия.

– Пожалуйста, воздержись при мне от своих изречений. – Боб отмахнулся обеими руками. – Ты во мне видишь всего лишь идиота-разрушителя.

– Какое озарение! Он увидел себя со стороны!

– Но разрушение, во всяком случае у меня, будет тотальным.

Если уж я рожден, чтобы разрушать, тогда все и вся. Включая тебя, дядечка. – Он резко повернулся к Хансену. Его бархатистые глаза, взгляд которых ласкал и возбуждал женщин, метали молнии, как в экстазе. – А что же ты ничего не говоришь? Стоишь тут, как будто обмочился в постели и тебя застигли врасплох! Ты, спаситель… дважды тебе это удалось, ну давай, спасай в третий раз. Спаси меня от этого дяди в образе гиены! Я хочу жениться и жить – больше ничего.

– Может, еще и детей наплодить, чтобы они унаследовали твой дух…

– Это идея! – Боб Баррайс пару раз глубоко вздохнул. – Это идея! Ты дал мне в руки смертоносное оружие, дядечка. Ребенок, несколько детей… Я буду делать Марион одного ребенка за другим – куча маленьких Баррайсов! Я заполоню тебя Баррайсами! Куда ни посмотришь – всюду маленькие Баррайсы, целое гнездо! И все наследники! Законные наследники! Восхитительная мысль! Я утоплю вас в море маленьких Баррайсов!

Хаферкамп побледнел. В этот момент ему стало ясно, что только Марион Цимбал может спасти ситуацию. Она должна уйти от Боба. Хотя это всего лишь отодвинет события. Вокруг достаточно баб, которых Боб может обрюхатить, а по новому закону внебрачные дети приравнены в правах к детям, рожденным в браке. Угроза повисла в воздухе, и пока Боб жив, она как меч будет парить над головой Хаферкампа: маленькая армия наследников, муравьиное войско из чресел Боба, которые рано или поздно, подобно термитам, подточат и сожрут баррайсовские заводы.

«Нет, так дело не пойдет», – сказал себе Хаферкамп. Он был абсолютно спокоен и сохранял холодный рассудок, это был компьютер власти и возможностей. Существует лишь один приемлемый путь, имеющий к тому же то преимущество, что он безупречен в моральном отношении и элегантен: Боб Баррайс должен уничтожить Боба Баррайса. Если уж кому-нибудь удастся одолеть Боба, то это самому Бобу. У него непревзойденный талант саморазрушения.

– Хорошо, – объявил Хаферкамп. – Мое последнее слово: пятнадцать тысяч марок ежемесячно и квартира в Каннах. В качестве задатка – новая машина по твоему выбору.

– Изо Гриффо.

– Согласен.

– Малыш весьма признателен. – Боб шаркнул ножкой, но глаза его сверкали: – Это всего лишь временное перемирие.

Хаферкамп пожал плечами и вышел из библиотеки. Он уходил со смутной надеждой, что Боб и года не проживет с такими возможностями. Гоночная машина и пятнадцать тысяч марок в месяц должны сломать шею Бобу Баррайсу.

Боб посмотрел на Гельмута Хансена, подняв брови. Они остались одни: бросивший вызов судьбе и обласканный судьбой.

– Когда ты женишься? – спросил Боб.

– На Рождество.

– Желаю, чтобы в первую брачную ночь удар молнии поразил тебя между ног…

Засунув руки в карманы, Боб вышел. В общем и целом он был доволен этим вечером.

Свадьба, как ни пытались держать ее в тайне, все же взволновала Вреденхаузен больше, чем этого хотелось Теодору Хаферкампу. Люди понимали, что Хаферкамп, знавший всех в лицо в маленьком городке, возьмет на заметку каждого любопытного, кто придет поглазеть на эту странную свадьбу в ратуше. Жители всегда надеялись, что свадьба в семье Баррайсов будет сопровождаться небывалым фейерверком, раздачей бесплатного пива на заводах и другими торжествами, и вот единственный наследник женится втихомолку, почти тайно, никто не знал невесту, а пастор Лобзамен даже венчал дома. Все это было более чем странно.

Поэтому все окна вокруг ратуши были раскуплены, как только стали известны день и час регистрации брака, опять же благодаря чьей-то необъяснимой несдержанности. Как в Кельне во время карнавала за месяц вперед продают все места у окон на улицах, по которым пройдет шествие, так и жители с ратушной площади Вреденхаузена сделали хороший бизнес. Три окна пекаря Ломмеля непосредственно возле ратуши стоили по десять марок с носа. У каждого окна могло разместиться шесть человек, так что чистый доход составил сто восемьдесят марок без всяких налогов. Такой высокой не была порой даже дневная выручка в булочной.

Теодор Хаферкамп не пытался сосчитать или опознать лица, прилепившиеся ко всем окнам. Он с достоинством прошествовал в ратушу, за ним следовали Гельмут Хансен, бывший свидетелем, жених с невестой и доктор Дорлах в ослепительной визитке. Боб Баррайс женился на современный манер, в итальянском темно-синем костюме в широкую белую полоску, сшитом на заказ. Марион Цимбал была в розовом – целое облако тюля и нежных кружев, по которому растекались ее длинные черные волосы. Эта картина сразу дала повод для самых невероятных предположений.

Две пожилые дамы якобы узнали ее по картинке в иллюстрированном журнале.

– Она принцесса, – объявили они. – Откуда-то из Италии, очень древний дворянский род. Баснословно богата. Всегда вот так – богатство на богатстве женится.

В версию с принцессой город поверил сразу и без комментариев. От Боба Баррайса ожидали всего, чего угодно, – и то, что он дворянку в рурский бассейн привезет. Но почему так секретно? Почему так поспешно? Ведь именно в этих кругах пышная свадьба – обязательный ритуал. Чем же должна жить масса журналов, если принцессы будут выходить замуж не с блеском, а тайком?

Несмотря на предостерегающие взгляды, чиновник не удержался от речи, и Хаферкамп был рад, когда через полчаса он, наконец, вышел на площадь и быстро сел в свою машину. Боб и Марион Баррайсы (ее рука сильно дрожала, когда она выводила эту фамилию на брачном свидетельстве), выйдя из ратуши, огляделись по сторонам. Головы отпрянули от окон. Доктор Дорлах громко засмеялся:

– Как в древнем Китае. Там тоже никто не смел смотреть в глаза императору!

В замке Баррайсов уже поджидал пастор Лобзамен и символически ввел молодую жену в ее новый дом. Это должен был сделать Хаферкамп, но он уговорил пастора взять на себя эту миссию, пообещав больше пожертвовать на новые скамьи в церкви.

И здесь венчание было скромным, лишь в рамках положенной церемонии. Никто даже не пел, да и смешно было бы, если бы дядя Теодор и доктор Дорлах завели церковную песню. Так что пастор один пропел свою литанию, двое служек, без которых Хаферкамп не смог обойтись, старались вовсю и получили потом каждый по двадцать марок и полную тарелку пирожных. Потом дворецкий Джеймс с важным видом пригласил к столу.

Но единственная часть всей церемонии, обещавшая стать приятной, была прервана появлением бледной от ужаса горничной, которая ворвалась в столовую и, прикрыв рот фартуком, пролепетала:

– Экспедитор выгрузил подарок. Он… он стоит в холле. Он… он сказал, что так заказано. – Потом она умчалась прочь.

– Это должно быть что-то невероятное! – воскликнул Хаферкамп. – Элли не из пугливых. Пойдем посмотрим подарок.

Но потом и они обескураженно остановились у двери, уставившись на прибывшее чудовище. Только Боб засмеялся, хотя и слегка хрипловато, и подошел поближе, чтобы рассмотреть подарок. Как на букете цветов, сверху в целлофановой упаковке лежала карточка.

Посреди холла стоял гроб.

Большой, тяжелый, полированный, красивый, дорогой дубовый гроб.

Боб разорвал упаковку и вслух прочитал поздравление:

«Наши лучшие пожелания к свадьбе. Если у тебя не окажется супружеской постели, довольствуйся этой, но имей в виду, что она без аккумуляторного охлаждения.

Чокки и K°».

– Я подам в суд на Чокки! – закричал Хаферкамп. – Дорлах, завтра же примите меры! Полицию! Полиция должна это сфотографировать! Чокки и K°… Какая наглость! Я расскажу об этом в Промышленном клубе!

– Это Фриц Чокки, – сказал Боб и смял письмо. – У него своеобразный юмор. Оставь его, дядя! У меня достаточно фантазии, чтобы отплатить ему той же монетой. Джеймс?

Дворецкий, стоявший у двери, не шелохнулся.

Боб Баррайс указал на гроб:

– Позаботьтесь о том, чтобы эта милая штучка была внесена в мою комнату. Да-да, в мою комнату. Если Чокки думал, что я сейчас возьму топор… Не тут-то было. – Он обнял Марион за талию. Она была бледна и с трудом держалась на ногах. – Марион его знает, нашего Чокка! – воскликнул Боб. – Вечно у него голова забита безумными идеями. К столу, дорогие гости!

Это была мрачная трапеза. Лишь однажды Хаферкамп спросил после долгих раздумий:

– Что это, собственно, значит – без аккумуляторного охлаждения? Ведь этого не бывает в гробах!

Первым нашелся и ответил доктор Дорлах:

– Что-то вроде афоризма этого Чокки. Он имеет в виду эту модную чушь в США, где замораживают мертвецов, чтобы потом, на новом уровне развития медицины, разморозить их для новой жизни!

Это прозвучало убедительно, Хаферкамп принял объяснение, но отнюдь не успокоился. Он решил довести до сведения старого Чокки неподобающее поведение его сына.

Вечером Боб и Марион отправились обратно в Эссен.

– Моя первая брачная ночь в этом доме? – сказал Боб Хаферкампу. – Ни за что! Разве я могу зачать нового Баррайса в этой отравленной атмосфере, при таких свидетелях?

– Кстати, о свидетелях, – лицо Хаферкампа стало очень серьезным: – Старый Адамс так и не объявился. Какая-то свинья прячет его во Вреденхаузене. Он не должен появиться на суде!

– Это забота доктора Дорлаха, а не моя.

– А если он придет в зал суда?

– Ну и что? Разве он был там? Реконструировать всегда можно с двух сторон. Никто не несет столько чуши, как эксперты на процессах. На месте происшествия тогда, ночью, составили картину, и она одна истинна. Я не мог помочь Лутцу. Он был зажат рулевой колонкой.

– А ты как выбрался?

– Теперь я этого уже не знаю. Я вдруг очутился на снегу. Чудо, может быть.

– Настоящее баррайсовское чудо. Смотри, как бы тебя в один прекрасный день не причислили к лику святых…

– Можешь тогда поставить мне свечку! – Боб боролся с искушением двинуть по этой физиономии. «Сколько высокомерия! Для него я куча дерьма. Но они все виноваты, что я стал таким. Теперь, видя плоды своих трудов, они рядятся в тогу невиновности, как во вторую кожу. Но погодите! Я распорю эту вторую кожу!»

В Эссене, на Хольтенкампенер-штрассе, 17, они наконец остались одни. Боб привоз с собой три бутылки шампанского в сумке-холодильнике и теперь, вопреки всем правилам беззвучного открывания шампанского, выстрелил пробкой в потолок.

– Фрау Баррайс, – сказал он, – я приветствую вас! Это была не свадьба, а гнусность!

– Лишь бы мы были счастливы, – тихо ответила она. Она выскользнула из розового волшебства тюля и кружев. Ее лифчик и трусики тоже были розовыми. Она стояла с опущенными руками, воплощенная детская наивность, так что Боб ошеломленно отставил свой фужер.

– Ты так невыразимо молода, – проговорил он.

– Мне уже двадцать три…

– Ты могла бы быть ребенком. Ребенок с грудью греческой богини. Какая потрясающая идея! Марион… будь ребенком…

– Но… – она медленно отодвинулась к кровати. – Боб, почему я должна…

– Подвяжи повыше волосы. Ложись, смотри на меня невинным взором, натяни одеяло до подбородка, раскрой пошире глаза… Ребенок, который боится Черного человека. Да, ты будешь им. Ну давай, ложись!

Он дрожащими руками снял с себя одежду, налил Марион полный фужер и отставил его в сторону. Потом он встал возле кровати обнаженный и возбужденный, уперев руки в бока, и смотрел сверху вниз на Марион, которая забралась в постель, как маленькая девочка. Только огромные глаза смотрели на него из-под одеяла. Глаза, маленький лоб и черные волосы.

– Сколько тебе лет? – спросил он. Его грудь часто вздымалась.

– Четырнадцать…

– Ты уже когда-нибудь видела мужчину? Голого, как я?

– Нет.

– Тебе нравится?

– Нет.

– Почему нет?

– Я не знаю.

– Ты боишься?

– Да.

– Откинь одеяло.

– Нет.

– Ты стыдишься?

– Да.

– Тогда я откину его.

– Я закричу.

Боба Баррайса захлестнуло неодолимое чувство, в которое он ринулся, как в морскую пучину. Оно вновь завладело всем его телом, заставило пылать и перехватило дыхание.

Одним прыжком он оказался в постели, навис над Марион, сдернул одеяло, изорвал в клочья лифчик, сорвал с нее трусы, а когда она начала сопротивляться, как стал бы это делать ребенок, на которого напали, он со странным хрюкающим звуком бросился на нее, придавил всей тяжестью своего тела и овладел ею с яростью, все сломившей в ней.

Потом они, мокрые от пота, пили шампанское, один счастливый, а другая все еще во власти ужаса.

– Мы будем счастливы, – сказал Боб и сам поверил в это. Ему всегда было хорошо у Марион… Когда возбуждение проходило, он чувствовал себя в безопасности, как будто вернулся на родину, был не опустошенным и пресным, как в постели шлюхи, и не безучастным, как на Ривьере с женщинами старше его, которые высасывали его, как пауки свои жертвы. Там он становился дьяволом, циничным и подлым, морально растаптывал женщину, которая только что обнимала его. Здесь же, у Марион, он был ангелом, сошедшим с неба, заблудившимся странником, нашедшим пристанище, путником, которому забрезжил свет.

– Мы действительно переедем на Ривьеру? – спросила она. – В Канны?

– Да. Ты была в Каннах?

– Нет.

– Это место, в котором можно жить. Именно жить, во всех других местах – это всего лишь существование. А там живешь! Даже в порыве ветра ты чувствуешь жизнь! Тебе понравится.

– Канны так далеко…

– Далеко? От чего?

– От Эссена.

– Забудь этот Эссен. Я увезу тебя в рай.

– И что я буду делать в этом раю, Боб?

– Заботиться обо мне. Только это. Всегда быть рядом. Ты нужна мне, Марион, теперь я это знаю.

– А если ты убежишь от меня?

– Тогда беги вслед за мной и кричи, кричи, кричи!

– Я готова сейчас начать это…

Она бросилась к нему, обняла и начала дико целовать, как отчаявшаяся или сумасшедшая.

До утра они праздновали свою свадьбу – с ласками и шампанским. В девять зазвонил телефон. Это был доктор Дорлах.

– В одиннадцать вы должны быть у нотариуса, – сказал он. – Вы не забыли? Ваше заявление о передаче прав.

– Черт бы вас всех побрал! – заорал Боб Баррайс. – Передайте дяде Теодору: первый Баррайс зачат!

Он бросил трубку, вновь забрался к Марион, обнял ее и заснул.

Сенсационный процесс против Роберта Баррайса продолжался всего один день, а не два, как было предусмотрено ранее.

Несчастный случай с Ренатой Петерс был вполне возможен, косвенные улики обвинения – следы автомобильных шин, график времени – рассыпались, когда доктор Дорлах представил список 57 машин из Вреденхаузена, имеющих шины марки «Пирелли».

– Это лишь одна часть списка, я могу представить и другую! – заметил он язвительно, но вежливо Первому прокурору.

Марион Баррайс, урожденная Цимбал, отказалась от показаний.

Другие свидетели, которых против их воли заставил явиться комиссар криминальной полиции Ганс Розен, увидев в первом ряду на скамье для свидетелей Теодора Хаферкампа, все неожиданно становились забывчивы. На конкретные вопросы прокурора доктора Хохвэльдера и председателя Земельного суда доктора Цельтера следовали восторженные описания «славного мальчика». Боба Баррайса после четырех часов свидетельских показаний можно было причислить к лику святых.

Суду не оставалось ничего иного, как вынести решение, как полагается в случае сомнения, в пользу обвиняемого и оправдать Боба Баррайса. Лишь одна неприятная нота прозвучала, когда председатель Земельного суда доктор Цельтер сказал в заключение обоснования приговора:

– Мы не смогли доказать вины. Виновен ли в действительности Боб Баррайс – дело его совести. Только он один знает, что случилось в тот вечер на автобане или же в Эссене!

– Я подам жалобу председателю Верховного суда! – выкрикнул Хаферкамп после процесса достаточно громко, чтобы доктор Цельтер, выходя, мог услышать его. – Либо немецкий судья объективен, либо же правосудие – чертовски доступная девица!

Во время долгого заседания суда Боб едва ли проронил хоть слово. Он сидел и иронически, почти провокационно улыбался, пока доктор Дорлах не прошептал ему:

– Прекратите ваши идиотские ухмылки! При вынесении приговора важно даже поведение обвиняемого.

– Я что, должен показать раскаяние? В чем? Я ничего не сделал. Но после этого он начал вести себя нейтрально, коротко ответил на несколько вопросов и наконец сказал:

– Высокий суд, я изложил вам все, что мне известно об этом трагическом случае. Больше мне нечего сказать. Аминь.

– От последнего слова вы могли бы и воздержаться, – зло прокомментировал доктор Дорлах.

– Лютер тоже произнес его.

– Но после этого он был подвергнут изгнанию.

– А разве у меня другой случай? Лишен наследства, выкинут, свободен как птица… Мне хватает!

Большой процесс превратился в фарс. В радиорепортаже прямо из зала суда об этом было недвусмысленно сказано. Защита одержала победу.

– Этому Дорлаху цены нет! – заметил и Чокки, сидевший с четырьмя приятелями сзади, в последнем ряду для зрителей. – Без Дорлаха Боб навсегда бы угодил в тюрьму.

Гельмуту Хансену не удалось разыграть свою козырную карту, он не успел через посредников привести в зал суда Эрнста Адамса. Дело Лутца было лишь слегка затронуто, оно было закрыто еще во Франции. Загадка Ренаты Петерс осталась неразгаданной.

Почему женщина бросается ночью с моста на шоссе? Депрессия? Страх перед старением? Психоз? Климактерическая истерия? Кто может осудить женщину в критическом возрасте, если она мертва? Тут не хватит и тысячи объяснений, так сложна женская душа.

Это были ключевые моменты из адвокатской речи Дорлаха в суде. Шедевр риторики. Она просто опрокинула суд.

Раздумывая над тем, чем бы должно и могло быть и является правосудие, Гельмут Хансен поехал не в замок Баррайсов, а сразу в моренные горы, чтобы навестить Эрнста Адамса и рассказать ему о том, как лопнул запланированный ими на второй день процесса момент внезапности.

Когда Хансен открыл дверь в погреб, до него донеслась тихая музыка из транзистора. «Это хорошо, – подумал он. – Адамс слушал процесс по радио. Он слышал, как сражался доктор Дорлах. Редкий фрукт этот человек… Насилует правосудие, и ему еще за это аплодируют».

– Папаша Адамс! – крикнул Гельмут Хансен с лестницы. – Это я! Ну что вы скажете?

Ответа не последовало. Папаша Адамс уже ничего не мог сказать об этом процессе. Эрнст Адамс висел наверху, на железной оконной решетке.

И подтяжки годятся для того, чтобы уйти из этого отвратительного мира. Адамс завязал их узлом вокруг своей шеи и раскачивался, как марионетка. Уже час, как он был мертв… Хансену не пришлось даже подпрыгивать, чтобы снять его.

«Очередная жертва Боба, – безнадежно подумал он. – Как долго это еще будет продолжаться?»

Потом он тихонько вошел в помещение, как будто боясь разбудить старого Адамса, и выключил радио.

Перед ним теперь встала проблема, повергшая его в отчаяние. Эрнст Адамс считался пропавшим без вести. Что же делать с трупом?