Черчиль

Военно-морской министр, 1939–1940

В 11.15 утра 3 сентября 1939 года премьер-министр Невилл Чемберлен обратился к нации с сообщением, что Британия вступила в войну с Германией. За два дня до этого Черчиллю в частной беседе было предложено занять место в малом Военном кабинете, который Чемберлен предполагал сформировать в том, что могло стать коалиционным правительством, если согласятся лейбористы и либералы. В промежутке между этими событиями, так как ничего дальнейшего от премьер-министра он не услышал, Черчилль ломал голову и над последними замыслами правительства, и над своим собственным положением. Тем не менее, прослушав сообщение и пережив объявление о воздушной тревоге, Черчилль поехал в Палату Общин. В своей речи он не стал недооценивать тяжести задачи, но был уверен, что она не является непосильной для Британской империи и Французской Республики. Вопрос был не в том, чтобы сражаться «за» Гданьск или «за» Польшу, но в том, чтобы «сражаться, дабы освободить мир от заразы нацистской тирании, и защитить все самое святое для человека». Несокрушимое чувство спокойствия охватило его. Он осознавал «род приподнятого отмежевания от человеческих и личных проблем»[63].

После дебатов Чемберлен известил его, что он решил назначить министров родов войск в Военном кабинете. В результате он предложил Черчиллю занять пост Военно-морского министра. В тот же самый вечер Черчилль зашел в Адмиралтейство и флоту был разослан сигнал: «Уинстон вернулся». Было несколько жутко по прошествии почти двадцати пяти лет вернуться на то же самое место на пороге новой войны.

Важность назначения Черчилля не могла быть преувеличенна. Еще летом некоторые газеты начали агитировать за его включение в состав правительства, но до действительного начала войны Чемберлен мог все еще игнорировать эту кампанию. Между 1 и 3 сентября некоторые товарищи Черчилля, особенно Бутби, переоценивали положение их героя. Они убеждали его не принимать предложения Чемберлена, но лучше идти в Палату Общин и сокрушить премьер-министра здесь и там. Тем не менее, кроме очевидного риска продолжить политический разрыв в начале войны, было неясным, станет ли преемником Черчилль, и он будет широко раскритикован за безрассудство своей попытки. Факт был в том, что Чемберлен все еще возглавлял Консервативную партию. Премьер-министр не особенно расстроился от того, что ни лейбористы, ни либералы в правительство не вошли. В Палате Общин он обладал большинством около 200 человек, и его Военный кабинет состоял из проверенных и доверенных товарищей, — за исключением новоприбывшего Черчилля. Чемберлен, напротив, не испытывал никаких трудностей в том, чтобы исключать Черчилля из встреч Англо-Французского Верховного Военного совета до февраля 1940 года.

Спорадические нападки Черчилля на правительство за предыдущие шесть лет были сугубо личными. Он не собрал всевозрастающей группы поддержки за своей спиной, хотя едва ли в действительности делал такие попытки. Мерой степени, в которой Черчилль воспринимался как «бывший», было то, что «диссиденты» скорее обращали взоры на более молодого Антони Идена как на возможного «грядущего человека». И Иден принял назначение на пост министра по делам доминионов. Именно Чемберлен до сих пор твердо стоял у власти, или, по крайней мере, так это выглядело. Лео Амери в своем дневнике писал — он ожидал, что до конца года Черчилль станет премьер-министром, но для такого мнения не вырисовывалось особо сильных оснований.

В категориях долговременности, судьба правительства снова зависела от противоречивых концепций власти. То, что Невилл Чемберлен по темпераменту и наклонностям не был «настоящим лидером военного времени», было трюизмом. Кроме того, что он знал, какие страдания принесет с собой война, он по меньшей мере лет десять считал, что длительная война, похоже, будет катастрофической для Британской империи. Война могла начаться на одном континенте, но было непохоже, чтобы она закончилась там же. Не позже марта 1939 года Черчилль писал ему, предлагая «рассмотреть, насколько пустой будет угроза Японии послать армию и флот для захвата Сингапура»[64].

Чемберлен не был так уверен. Фактически, пользуясь выражением одного историка, премьер-министр пришел к той точке зрения, что Британская империя выжила не потому, что была империей силы, а потому, что после утверждения британской власти большинство населяющих ее людей приобрели привычку принимать британское владычество. Япония действительно обладала реальной военной силой, которая могла ограничить британскую власть, и, по мнению Черчилля, наряду с тем, что, судя по Индии, «владычество» Британии более не воспринималось повсеместно, могла подвести ко всеобщему коллапсу Азиатской империи почти одним ударом.

Перспектива войны против Германии на континенте, против Испании в Средиземноморье и против Японии в Восточной Азии была для него навязчивым кошмаром, особенно с тех пор, как поддержка Америки стала маловероятной, поддержка доминионов воспринималась ими в лучшем случае как тяжелая обязанность, а советская поддержка была обоюдоострой, если вообще доступной. Его «борьба за мир» и погоня за «примирением» определялась этим пониманием. Теперь он объявил войну, но все еще надеясь, что экономическая блокада вызовет обострение внутреннего экономического кризиса в Германии, который его советники долго считали вероятным. Ему нравилось думать, что его собственное тщательно разбитое на фазы перевооружение предотвратит такой кризис в Британии. Будет все еще возможным «разбить» Гитлера, хотя, видимо, и не свергать его до тех пор, пока германский народ не сделает этого сам, таким образом и в такие сроки, которые предотвратят большую европейскую войну со всем присутствующим риском ее глобального масштаба.

Инстинкты Черчилля говорили ему, что столь боязливая и реалистичная оценка власти накличет беду. Это был склад ума, обусловленный той потерей воли к власти, которую он замечал в британской политической элите, развращенной неуместной нравственной восприимчивостью. Надо быть готовым (хотя не обязательно способным) сражаться повсюду и со всеми противниками, если уж принято решение эффективно сражаться где-то в одном месте против одного из них. Власть не могла распространяться или удерживаться британским правительством в упаковках по 1 пенни по всему миру. Черчилль не знал точно, почему начинаются войны, но что они начинаются — знал. Его изучение истории, опыт первой мировой войны и внутренние склонности говорили ему, что нехотя в войнах не сражаются и войны не выигрывают. Казалось более вероятным, что Британскую империю спасут скорее энергичное неблагоразумие в мире и действие, чем какие-либо другие средства.

Именно это ощущение немедленно распространилось в Адмиралтействе, но оно было неуютным. Было трудно избежать ощущения «повторяющейся истории» и быть естественными в своих отношениях друг с другом для адмиралов и их министра, и, соответственно, изгонять или освежать в памяти общие воспоминания о полемике, структуре и методах предыдущей войны. Тогда Черчилль был молодым человеком, подавляющим и запугивающим, при случае, служащих офицеров старше его самого. Теперь он был старше, чем они, и, хотя действовал не менее безапелляционно, был менее шероховатым. Они, в свою очередь, обнаруживали большую образованность и умение лучше выражать свои мысли. Паунд, его первый заместитель, был не то, что Джек Фишер. Тем не менее его длительное отсутствие в этом особом министерстве и долгий критический разбор событий 1914–1915 гг. не изменили понимания Черчиллем своей роли. Он зондировал и прощупывал любой вопрос. Он честным и нечестным образом избавлялся от офицеров, которые ему не угодили. Он искал возможность для военно-морского наступления, и адмиралы трепетали от перспективы авантюры на Балтике. Воздушные и подводные силы вызывали тревогу, но тревогу недостаточную. Было возбуждение от потопления «Графа Шпее» в Монтевидео и (нелегального) захвата «Альтмарка» в водах Норвегии. С другой стороны, в Скапа-Флоу затонул «Ройял Оук». Эти и другие эпизоды придавали флоту и Черчиллю видное положение в том, что иначе называлось «странной войной», и привело его в кресло председателя Военного координационного комитета, в дополнение ко всем другим его обязанностям.

Вследствие этих обстоятельств и в силу его качеств на Черчилля была возложена полная ответственность за британские операции в Скандинавии в апреле 1940 года. Спорная операция Британии по минированию норвежского побережья несколькими днями позже была застигнута врасплох германским вторжением в Данию и Норвегию. Ответные действия Британии, хотя и не без отдельных моментов вдохновения, оказались катастрофой, традиционно отнесенной на счет плохой разведки и планирования. Флот лицом к лицу столкнулся с тем фактом, что господство в воздухе было жизненно важным фактором в совместной операции. Предположение, что Германии не удастся успешно вторгнуться в Норвегию, пока британский флот был относительно под рукой в Скапа-Флоу, которое разделял и Черчилль, оказалось разбитым вдребезги. Нет необходимости говорить, что степень ответственности, которая должна была лечь лично на военно-морского министра за путаницу в операции, осталась весьма спорной. Сам Черчилль язвил по поводу способа принятия решений в Военно-координацинном комитете. Тем не менее большая часть критики была нацелена на Адмиралтейство в особенности и Черчилль не мог быть полностью оправдан. С другой стороны, становилось ясным, что информация, которую он получал из загадочных шифровок, была столь поразительно новой и настолько полной «проблемой», что никто точно не знал, как ею пользоваться в оперативном отношении[65].

Ирония состояла в том, что это поражение в Северном море вознесло Черчилля на Даунинг-стрит, 10. Премьер-министр был настолько глуп, чтобы в канун своей успешной скандинавской кампании отметить, что Гитлер «опоздал на автобус». Теперь общественное мнение в парламенте и стране стало всерьез опасаться поражения. Неприязнь нашла открытый выход в «Норвежских дебатах» 7–8 мая 1940 года. Как он и должен был, Черчилль выступил в защиту и правительства, и себя самого, но ярость атаки на премьера заставила Чемберлена признать, хоть и неохотно, что он должен покинуть пост. Это было странным исходом в округе, в котором он все еще обладал большинством в 81 голос.

Тем не менее, никоим образом не было самоочевидным, что Черчилль — единственный мыслимый преемник. Кое-кто, по какой бы то ни было смеси причин, страстно хотел видеть на этом посту 77-летного Ллойд Джорджа. Фаворитом как в глазах сторонников Чемберлена, так и в глазах лейбористов, был лорд Галифакс, министр иностранных дел — человек, с которым, как и с лордом Ирвином, Черчилль был связан в отношении Индии. Почти не было сомнений, что Галифакс стал бы премьер-министром, если бы он этого захотел. Но он, без сомнения, чувствовал, что обладает не лучшими военными качествами, чем Чемберлен. Даже стань он премьер-министром, Черчилль должен был бы стать министром обороны и, в результате, управлять ходом войны. На свой собственный счет, в беседе с Чемберленом, Галифаксом и Маргессоном, главным организатором партии, Черчилль оставался необычайно тихим. Результатом этой встречи было приглашение от короля сформировать правительство — на что он поспешно согласился. В конце концов он стал премьер-министром[66].

Власть премьер-министра, 1940–1945

Сам Черчилль напыщенно описывал всю свою прошлую жизнь как подготовку к тому, что отныне лежало пред ним. В самом деле, ни один другой премьер-министр в XX веке, и лишь несколько — до него, достигли высочайшего положения на земле со столь широким кругом опыта и свойств. Та манера, в которой он будет держать в руках власть как премьер-министр, будет отражать это удивительное разнообразие. Впервые он будет обладать полной силой решения. Он был неустрашим в бомбардировке премьер-министров, от Кемпбелл-Баннермана до Невилла Чемберлена, записками и предложения, которые выходили за рамки его непосредственных служебных обязанностей. Они по-своему слушали или игнорировали его советы. Теперь он вел диалоги лишь с самим собой. Было трудно ожидать, что он не станет засыпать предложениями коллег, но впервые он мог больше не полагаться на кого-либо еще. В прошлом, часто его раздражению в то время, иные люди отделяли ценные мысли от несуразицы в его предложениях. С другой стороны, он принес на новый пост непревзойденное знание поведения других премьер-министров, не исключая того, как они управляли им самим[67].

Обстоятельства его прихода к власти, хотя описанные лишь вкратце, имеют фундаментальную важность. Он вошел в соревнование лишь из-за того, что премьер-министр потерял доверие существенной части своей собственной партии. Формально говоря, этот премьер-министр не потерял власти управления. Чемберлен мог продолжать оставаться у власти до тех пор, пока не потерпит поражения в Палате Общин. Вероятно, он не смог бы продержаться слишком долго, хотя абсолютной уверенности в этом нет. Он скорее предпочел бы уйти, чем продолжать бороться. Из этого следовало, что сам Черчилль мог упасть с вершин власти подобным же образом. Поэтому его положение было не похоже на положение других главных фигур войны: Сталина, Гитлера, Рузвельта. Они могли быть отстранены только по случаю смерти от естественных причин или убийства. Только Черчилля могли отстранить голосованием в парламенте, если возникнет неудовлетворенность его руководством. Конечно, Рузвельт должен был выдвинуть свою кандидатуру на выборы, но, будучи однажды избранным, он пребывал на посту фиксированный отрезок времени. Президентская власть не была неограниченной, но она была более постоянной. Следовательно, в международном отношении британский премьер-министр был более уязвим, чем его двойники.

В этой компании премьер-министр Британии всегда будет в таком положении, но положение Черчилля даже в этом случае было особенным. Премьер-министры в норме становятся премьер-министрами из-за того, что они являются лидерами партий, либо партий с абсолютным большинством в парламенте, либо с существенной поддержкой других партий, чтобы обеспечить большинство. Черчилль не был лидером партии. Становясь премьер-министром по приглашению Короны, он не становился партийным лидером. Невилл Чемберлен продолжал удерживать это положение до тех пор, пока не умер, в 1940 году. Интересно порассуждать на тему того, что могло случиться в мае 1940 года, если бы де-факто избрание премьер-министра произошло в более широком кругу и был использован тот вид голосования, который в современной Консервативной партии, а он был бы использован для того, чтобы сместить одного премьер-министра и избрать его преемника. Никоим образом не ясно, стал бы Черчилль премьер-министром в таких обстоятельствах. Это правда, что он стал лидером Консервативной партии после смерти Чемберлена, но это было вынужденным браком. Уинстон хорошо знал, что своим положением на Даунинг-стрит, 10 он не обязан иерархии Консервативной партии или какому-либо из ее органов. Когда они смотрели на его рекорд целиком, многие члены парламента от консерваторов не могли поддержать его без оговорок, и он, в свою очередь, ко многим из них относился с подозрением. В этом отношении роль содействия Чемберлена, в последние месяцы его жизни поддерживавшего Черчилля внутри Консервативной партии, обладала значительной важностью.

Это положение было особенно деликатным, так как одним из способов, которым Черчилль с самого начала пытался укрепить свою собственную позицию, была эксплуатация потери им власти в 30-х и выжимание кредита из того факта, что он не был «виновником». У него не заняло много времени выжить «подпорченных» политиков, как бы высоко или низко ни было их сословие. Лорд Галифакс был отпущен из МИДа в посольство в Вашнгтоне — пост, конечно, важный, но не настолько, как министерство иностранных дел. Сэр Сэмюэль Хоар был счастлив обнаружить себя в посольстве в Мадриде. «Чистка» была разъединенной и по большей части не язвительной, но сторонники Чемберлена знали, что они на пути к периферии войны. Однако каждый понимал, что результат управления первой мировой войной если не вызвал, то ускорил фатальный раскол могучей Либеральной партии. В странных обстоятельствах 1940 года было нетрудно представить себе другой раскол в Консервативной партии, если поступок Черчилля по каким-либо причинам окажется неудовлетворительным.

Возвышение Черчилля было удачным ходом в том парламенте, который был избран в 1935 году. Как и в 1914, война в 1939 году разразилась, когда политики взирали на приближающиеся выборы. Было множество рассуждений на тему, каким будет исход, рассуждений, продолженных последующими историками. Можно предполагать, что лейбористы могли достичь успехов, но недостаточных для того, чтобы сформировать правительство. Увеличенное представительство лейбористов в результате выборов, если бы это произошло, придало бы парламенту иной настрой. Однако, как это было и как это останется до конца войны, премьер-министру придется иметь дело с членами парламента, избранными при очень разных обстоятельствах и со все более отдаленным прошлым. С тех пор как главные партии согласились на перемирие во время выборов, в балансе не могло быть существенных изменений. Опять-таки, можно только предполагать, какое подтверждение на выборах получил бы Черчилль, если бы они произошли в 1940 году. Премьер-министру не пришлось встретить этот вызов и узнать, был ли он в самом деле «народным Уинни».

При всех этих обстоятельствах была определенная ирония в напряжении, легшем на парламент, в британском представлении о том, вокруг чего, собственно велась война. Было необходимо, с точки зрения пропаганды, обозначить различия в способе, которым управлял войной премьер-министр (в парламенте и через парламент) с властью диктаторов, которых не удерживали и не направляли представительные институты. Также и на практике, крайности в принятии решений делали все более неубедительными размышления о том, что в военное время Палата Общин обладает властью инициировать законотворчество или осуществлять тщательную проверку Военного кабинета. Тем не менее именно в Палату Общин, на закрытую или открытую сессию, должен был приходить Черчилль в моменты триумфа, бедствия или рутинной обыденности. Он должен был представлять себя перед лицом критики по поводу больших или ничтожных тем, иногда к его сильному раздражению. Он должен был отвечать на нее так, чтобы разуверять и воодушевлять, даже когда чувствовал, что критика была нечестной или бесполезной. Это было такое сдерживание власти, которое не должен был терпеть ни один лидер. Только в первые шесть месяцев 1942 года, сопровождавшихся падением Сингапура и Тобрука, была хотя бы перспектива того, что парламентская критика придаст некоторую рискованность положению Черчилля. Голосование по вотуму недоверия, которое последовало за датами 1–2 июля, дало правительству 475 голосов, а его критикам — 25[68].

Тот факт, что столь малое разногласие явилось высшей точкой парламентской оппозиции во время войны, был, конечно, изрядным свидетельством эффективности сплочения коалиции, сформированной Черчиллем в мае 1940 года. Во второй мировой войне она дошла почти до той же самой точки, которая была и в первой. Однако Черчилль формировал свою коалицию не так, как надлежит премьер-министру, неохотно расширяя партийную основу своего правительства. Его коалиция была коалицией с самого начала, и ее состав отражал испытываемую им необходимость не только создать правительство национального единства, путем многопартийного участия, но сделать это таким образом, который гарантировал бы его личную власть. В результате получилась странная смесь из «друзей Черчилля», людей, не зависящих от формальных межпартийных назначений. Вначале, в составе Военного кабинета из пяти человек, к Черчиллю присоединились Чемберлен и Галифакс, и Эттли с Гринвудом от лейбористов. Три министра родов войск — Александер — Адмиралтейство (лейборист), Иден — Военное министерство (консерватор) и Синклер — ВВС (либерал) оказались к месту. На лорда Ллойда на посту министра по делам колоний можно было положиться в задаче оглашать точки зрения в империи. Широта мнений в дальнейшем была отражена в назначении Бивербрука, Саймона и Кингсли Вуда, и, по совету Эттли, чтобы видели, что решающие назначения относительно дел своей страны отходят к социалистам — Бивена (министерство труда) и Моррисона (обеспечения). Естественно, с течением времени, в персональном составе происходили значительные изменения, но Черчилль никогда не позволял ситуации развиваться таким образом, чтобы кто бы то ни был смог занять позицию, опасную для него самого. Только в 1942 году, по данным Гэллапа, удовлетворенность правительством в обществе была менее 50 %, а по большей части — более 70 % — были, видимо, удовлетворены. Тем не менее, многозначительно, что личный рейтинг Черчилля был выше, чем у правительства, кроме самого конца войны. Это несоответствие позже выразилось в мнении, что если Черчилль когда-нибудь и будет заменен, то скорее на того, кто будет обладать сравнимой по величине харизмой. Иногда упоминалось имя Стаффорда Криппса, человека настолько же характерно аскетичного, насколько Черчилль был сибаритом, но это никогда не было серьезной возможностью. С негативной точки зрения, Черчилль остался у власти только потому, что вокруг не нашлось никого лучше, чтобы его заменить. С позитивной — его рекорд наводил на мысль, что он и останется, рекордом.

3 сентября 1939 года Черчилль провозгласил тост «за победу». В своей первой речи в качестве премьер-министра он не смог предложить ничего, кроме «крови, тяжкого труда, слез и пота» в погоне за этой целью. Ею должна была стать «победа, победа любой ценой, победа вопреки любому террору, победа, каким бы долгим и трудным ни был путь к ней». Он хорошо знал, что премьер-министром он стал только благодаря войне. Его опыт первой мировой показывал ему, что удача политика на войне была гораздо более непостоянна, чем обычно. Однако, были даны договоры в парламенте и модели партий. Тут и там их можно было кое-как подправить, но они устанавливали формальные параметры власти. Крайности войны были повелительны. Перемена была необходимой и неизбежной, но она была сделана управляемой и приемлемой, насколько это имело место в структуре определенной продолжительности.

Необходимость «мобилизации для тотальной войны» была хорошо понята. Она требовала способности к тому, чтобы за пределами служебного кабинета или палаты, в которой происходили совещания, наладить связь с теми домами и сердцами, которые могли предпочесть более тихую жизнь. Она требовала стиля. Даже те в политическом мире, кто имел свои оговорки относительно Черчилля в мае 1940 года, признавали, что стиль у Черчилля есть. Мощь государства на войне полностью зависела от его сплоченности и чувства целеустремленности. Черчилль очень живо ощутил это сам, вступая в должность во время падения Франции. Он метался через Ла-Манш, стараясь укрепить волю к сражениям, но вместо этого становился свидетелем разрушения морального состояния. В какой степени падение Франции являлось военной неудачей и в какой степени оно было духовным разложением, всегда будет спорным вопросом. Для Черчилля урок был ясен. Власть политиков и генералов испарялась, если не было воли к борьбе. В 30-х годах он потерпел огромную неудачу, пытаясь возродить энтузиазм в отношении империи, который казался пришедшим в упадок среди британской элиты, равно как и народа. Однако теперь, когда опасность была столь неотвратима и столь близка, будет ли действительно возможно укрепить мускулатуру и собрать кровь воедино?

Собственное мнение Черчилля впоследствии, в «Их лучшем часе», делало ударение на национальном единстве, которое не нужно было создавать, а нужно было просто подкрепить в обстоятельствах стресса. В этом отношении премьер-министр был счастливым наследователем того, что он считал промедлением и малодушием Болдуина и Чемберлена. В 1938 году война могла стать отчетливо разделяющей в своей собственной стране — независимо от того, удачной она будет или нет. Она также выявит разделение империя/Содружество. К тому времени как Чемберлен объявил войну, мнение, что он подошел к пределу уступок и примирения, было всеобщим. Война была оправдана. Единственное противостояние было со стороны коммунистов вслед за Советско-Германским пактом. Имелись группы пацифистов и совестливых протестующих, но не в том масштабе, который представлялся во времена хмельных дней Союза мирного залога.

Следовательно, по большому счету, было достигнуто единодушие. Язык риторики Черчилля мог строиться на том предположении, что желание «победы» было почти всеобщим. Оратору не было нужды убеждаться или спорить. Десятки лет его опыта как публичного оратора использовались для своего эффективного применения. Полвека спустя слова, напечатанные на бумаге, все еще сохранили способность побуждать к действиям, хотя они и казались принадлежащими другой эпохе. Человек и время были под стать друг другу. Черчилля был достаточно стар для того, чтобы произносить речь в старой традиции, но не слишком стар для того, чтобы приспособиться к требованиям микрофона и трансляции. Его долго мучило, что Би-би-си отказала ему в эфирном времени, чтобы изложить свои взгляды на Индийский вопрос. Теперь он наверстывал время. Нет сомнения, что далеко не все его речи выслушивались в благоговейной тишине и не все они вызвали немедленный подъем духа, но имеются обширные и разнообразные свидетельства воодушевления, которое они вызывали. Тот факт, что используемый Черчиллем английский не вполне соотносился с манерой, в которой кто-либо говорил в действительности, во внимание не принимался[69]. Предположить, что «единственно большим» вкладом Черчилля в войну были его выступления — это, конечно, слишком, но его речи были применением власти весьма особого личного вида[70]. Никто не мог его в этом превзойти.

И все же одних слов было недостаточно. Со стороны премьер-министра ожидалось выражение чувства неослабевающего обязательства, но обязательства, которое должно было быть бодрым и оптимистичным. Надо было появляться то тут, то там, а не погружаться в забвение. Создание такого образа не мешало тому, что было на самом деле. По природе Черчилля был упругим и неослабевающим человеком. Помогла и врожденная страсть хорошо выглядеть. В прошлом эта его склонность вызывала разве что сдерживаемое веселье окружающих. Теперь она явилась миру в полной мере. Сегодня он мог быть зеркалом мрачного портняжного вдохновения, назавтра — демонстрировать почти игривую затрапезность своего одеяния. Он мог по очереди появиться в гражданской одежде, форме военного и моряка. Его можно было видеть на борту бесчисленных кораблей, в пустыне, на углах улиц. У него было множество шляп и кепок на все случаи жизни. Он не всегда имел возможность менять сорочка трижды в день, но ему бы этого хотелось. Общий эффект был внушителен. Это был не один человек в одной роли, а множество людей в разных ролях — и все они таинственным образом звались Уинстоном Черчиллем. И каждый знал или думал, что он всегда курил сигару. Он обладал безошибочной способностью пройти по тлеющим доскам среди навивающихся пожарных шлангов со своей неизменной тросточкой. Он в самом деле приведет нацию к победе. Он стал «добрым старым Уинни», никогда не становясь человеком народа. Человек, который ожидал от слуги, что тот выдавит ему зубную пасту на щетку, продолжал жить в полном наведении «обычной жизни», но что это значило?

Содержание с формой не расходилось. Имеются многочисленные свидетельства того, какое гальванизирующее действие производило его появление в Уайтхолле. Нам представляется зрелище респектабельных государственных служащих, бегом несущихся по коридорам. Обычные рабочие часы и выходные прекратили свое существование. Над своими официальными памятными записками он работал изо всех сил, и бок о бок с ними были его закадычные друзья, такие как майор Мортон и профессор Линдеман. Случайные посетители, такие как молодой ученый Р. Д. Джонс, писали, что они выходили с «чувством, будто бы подзарядились энергией от контакта с источником живой силы». Такие воспоминания не могут быть сброшены со счетов, хотя здравый смысл говорит, что в сложной работе Уайтхолла военного времени, конечно, был предел дополнительным обязанностям, которые мог выполнить премьер-министр. Вопреки впечатлениям, иногда подкрепляемым его мемуарами и знаменитыми красными наклейками «Сделать сегодня», премьер-министр не обладал возможностью напрямую обеспечивать немедленное воплощение всех своих желаний. Его штабные офицеры делали все что могли, и Черчилль использовал накопленный опыт ’’путей и способов», выстроенных им за время своей жизни, чтобы добиться хорошего эффекта. Но даже в этом случае небольшой скептицизм не повредит истине. В Уайтхолле и на разнообразных театрах конфликтов было огромное множество людей, которые не «работали с Черчиллем», но которые, тем не менее, эффективно заставляли дела идти своим чередом. Они не вели дневников и навряд ли даже видели премьер-министра[71]. А для тех немногих, кто видел, его время и методы работы оказывались не столько стимулирующими, сколько изматывающими. Коллективная сила группы была в опасности, подрываемая этой динамо-машиной в центре. Так сказать, оставались живые впечатления, что эта рабочая лошадка никому не уступит. Человек, которому было около семидесяти, выдерживал 90-часовую рабочую неделю в течение пяти лет и успешно дал отпор сердечным приступам и обострениям пневмонии (каждая из этих напастей могла свести в могилу более молодого и мнимо более крепкого человека). Его работоспособность напрямую зависела от физического состояния, и в этом отношении он всегда казался способным выдерживать все нагрузки, которые безвозмездно принимал на себя как неизбежные и обязательные[72].

Черчилль был премьер-министром, совмещавшим личный опыт битв в Европе, Африке и Азии и двух сроков пребывания на посту военно-морского министра со знаниями человека, всю жизнь интересовавшегося военной историей. С одной стороны, это было уникальной опорой, чтобы в критические моменты наиболее эффективно употребить власть. С другой, сам этот опыт порождал взрывоопасные размышления о соотношении конституционных рамок и практических запросов военного управления и контроля. И это могло свести всю выгоду к нулю, если при таком положении не найти оптимальный предел власти премьер-министра.

О проблеме стратегического планирования и сотрудничестве между радами войск Черчилль знал лучше кого бы то ни было на переднем крае британской политики. Он, хоть и со стороны, наблюдал предпринимаемые перед войной попытки координации обороны, а в последние месяцы своего правления Чемберлен просил его председательствовать на совещаниях начальников штабов. Став премьером Черчилль назвал себя и министром обороны. Такого поста во время первой мировой не существовало, и его полномочия не были четко определены. Министерства обороны не было, но Черчилль полагался на то, что он называл своей «управленческой машиной» в лице генерала Гастингса Исмея, своего «начштаба», и на небольшой секретариат. Это самоназначение имело целью централизовать и интегрировать политику и стратегию, что могло гарантировать от как-нибудь фиаско, подобного Дарданеллам. Исмей продолжал вкратце вводить Черчилля в курс работы Комитета начальников штабов (который был сформирован в 1924 году), хотя премьер-министр всегда сам присутствовал на его заседаниях. Над начальниками штабов стоял Комитет обороны (действий), в котором заседали заместитель премьер-министра (Эттли), три министра родов войск (в присутствии начальников), а позже — министр иностранных дел и другие министры, если случай того требовал. Исмей характеризовал этот порядок, остававшийся неизменным в течение всей войны — хотя Комитет обороны в полном составе собирался нечасто — как систему, позволявшую премьеру осуществлять личное, прямое, повсеместное и постоянное руководство одновременно и выработкой политики, и военными операциями в целом.

Эта интегрированная командная структура не избавляла, однако, Черчилля от привычки повсеместно давать советы, притом, что какого-либо штатного основного советника по военным вопросам он не назначил. Профессор Линдеман был под рукой, на Даунинг-стрит, 11, чтобы помочь чем угодно, особенно статистикой, если возникает необходимость. Установившийся порядок позволял Черчиллю, как он любил, иметь дело непосредственно с людьми, на которых лежала ответственность. Однако эта структура не была командной и не обладала ни ее недостатками, ни её преимуществами. Та степень, в которой в неё был вовлечен премьер-министр, позволяла ему когда дела шли плохо, соблюдать иерархическую дистанцию и перетасовывать военные кадры. Эта же степень давала право греться в лучах обожания, когда дела шли хорошо. Но принятая структура всегда оставляла его открытым для критики с двух сторон противолежащих позиций (обе были выражены на дебатах относительно вотума недоверия в июле 1942 года). Он мог быть обвинен в склонности к излишней коллегиальности или же, напротив, в излишнем вмешательстве в оперативные вопросы, которые лучше было бы оставить на усмотрение начальников штабов. Правда, ни один из критических подходов не смог кристаллизоваться в твердый принцип, но премьеру всегда надо было достичь того, чтобы его оппоненты сами себя уравновешивали. Точку равновесия он находил с учетом решаемого вопроса и упорства или робости тех, кто был вовлечен в спор с ним. «Я никогда не обладал аристократической властью, — писал Черчилль в своих мемуарах, — и всегда должен был продвигаться вперед вместе с политическим и профессиональным мнением и имея его в виду»[73]. Нет необходимости говорить, что при случае он был более склонен скорее двигаться против этого мнения, чем вместе с ним, но он не предпринимал абстрактных и удаленных решений. Он имел дело с работниками (и лишь иногда с работницами) лично, и, по возможности, на местах.

Айронсайд, замененный Диллом (Армия), Ньюэлл, которого сменил Портал (ВВС) и Паунд (ВМФ) были не теми личностями, чтобы раздуть яростную оппозицию назначенному премьер-министру в первые восемнадцать месяцев пребывания его в должности. Черчилль знал, что ему, как любому вновь назначенному на пост, будет предоставлен своего рода медовый месяц, в течение которого ему будут прощаться ошибки, так как за них будут проклинать его предшественника. Этот период благосклонности долго продолжаться не будет, поэтому ему пришлось с самого начала делать свои пометки на решениях. Даже в этом случае, в 1940 году было трудно увидеть, что будет делать Комитет обороны, кроме как «внимательно слушать». Ничего из того, что он смог бы сделать, не предотвратило бы падения Франции, даже отправка дополнительного контингента пилотов Королевских ВВС. Если бы он их послал, их потеря могла бы стать гибельной для успеха в последующей Битве за Британию. «Чудо» британской эвакуации из Дюнкерка не могло скрыть того факта, что Германия, казалось, обретала ненормальное преимущество. Каким образом могла Британская армия снова завоевать континент? Немедленного, и, возможно, даже отдельного ответа на этот вопрос не было.

Вместо этого Черчилль сконцентрировался на обороне острова: на том, чтобы Королевские ВВС держали под контролем небеса, а Королевские ВМФ держали открытыми морские проходы. «На полях человеческих конфликтов никогда столь многое не было столь сильно обязано столь малому», — это его знаменитое подношение было кульминацией определенной попытки с его стороны привлечь внимание общества к решающей роли воздушных сил. Это также привело к вере в то, что бомбардировочная авиация, единственное наступательное оружие Британии, обладает большой разрушительной мощью. Легкое или глубокое, но внушение, которое оказывал премьер-министр на все решения во время «года выживания», не позволило остановиться и задать встречный вопрос: а какая, собственно, разница? Безусловно, выбор был столь ограниченным, что только человек черчиллевской чеканки мог делать его внутри столь узкого круга. В день эвакуации из Дюнкера он говорил о необходимости избежать исключительной настроенности мышления на защиту, которая, как он полагал, разрушила Францию. Все же, что он мог сделать? Тем не менее некоторые решения носили на себе неискоренимый (и безжалостный) личностный отпечаток, например решение в июле 1940 года потопить французские корабли, на том основании, что они будут представлять угрозу безопасности Британии, если попадут в руки Аксиса. Таков был Черчилль на войне[74].

Решимость Черчилля также можно наблюдать в другом спорном действии — отстранении Уэйвелла от командования на Среднем Востоке и в Северной Африке в июне 1941 года. «Я хотел показать свою власть», — записывает Десмонд Моррис слова Черчилля. Его система управления требовала не толко тесного контакта с начальниками штабов, но также личного общения с полевыми главнокомандующими. Он ожидал от них, что они будут ему обязаны. После первой их встречи в августе 1940 года Черчилль почувствовал, что у Уэйвелла недостает энергичности в мышлении и решимости в преодолении помех — качеств, абсолютно необходимых для успешного ведения войны. Удовлетворенность действиями Уэйвелла, как, например, после его победы над итальянцами в Сиди-Баррани, сменилась возрастающей нетерпимостью к его излишней осторожности весной и в начале лета 1941 года. Со своей стороны, Уэйвелл подозревал, что если премьер-министр и мог чувствовать себя как дома в мире большой стратегии, он слабо понимал оперативные проблемы механизированной войны в пустыне.

Заменившего его Очинлека ждала та же судьба. Полевые командиры в 1940–1941 годах подвергались нескончаемым поучениям, длившимся иногда часами. Это был надзор такой степени, которой, к примеру, Мальборо, помогая при случае генералам, никогда не выдерживал. Положительной стороной этого было то, что командиры также могли черпать воодушевление из ощущения, что они участвуют в общем деле. Трещина времен первой мировой войны, пролегавшая тогда между «высокими военными чинами» и «гражданским платьем», больше не появлялось. С такими генералами, как Александер, который также был аристократом и любил рисовать, общение Черчилля было в общем превосходным. Практически то же самое, несмотря на отдельные столкновения, было и с другим, более хрупким ольстерцем, Бернардом Монтгомери. Черчилль постоянно твердил о необходимости идти на риск и полагаться на чутьё: полевым командирам, видимо, нравилось самим определять степень риска без того, чтобы решать эту задачу с человеком, находящимся за тысячи миль в Лондоне и, казалось, думавшим, что знает больше, чем они. Правда, нередко он действительно знал больше.

Начальникам штабов тоже пришлось держать круговую оборону и в целом они вполне успешно с этим справлялись на всем протяжении войны. Профессиональная солидарность никогда не могла заставить генералов одобрять «вмешательство» премьер-министра в дела их коллег на полях сражений. Все, что они могли делать — в каждом отдельном случае доказывать его достоинства. Для них не имело значения, кто сидит в командном кресле. «Нужно огромное моральное мужество, — писал ему Дилл, — чтобы не испугаться того, что тебя сочтут испугавшимся»[75]. Черчилль выслал его в Вашингтон и заменил Аланом Бруком («Бруки») в конце 1941 года. Сотрудничество этих столь разных по темпераменту людей играло стержневую роль в оставшийся период войны; редко они не виделись более шести часов подряд. Конечно, были тысячи проблем, каждая из которых настоятельно требовала внимания. Обязанности постоянно передавались из рук в руки, не позволяя упрощенно оценивать власть. Историки могут указать на примеры, когда Черчилль позволял себе быть не то чтобы оставленным, а «отсоветованным» от каких-то особых действий. Они также могут указать на примеры, когда он упрямо не давал себя в чем-то убедить. В целом же было, вероятно, полезным, что обладатель верховной власти мог часто спускаться в царство деталей.

Не исключалось и такое: мобилизовать нацию, стать ее цементирующим звеном, сформировать надежную командную структуру, выбрать динамичных полевых командиров — и все-таки проиграть сражение. Надо было использовать самые эффективные структуры и механизмы, и решения премьер-министра в этих обстоятельствах могли в огромной степени определить качество управления войной. Одним из больших достоинств Черчилля как военного лидера было его знание непредсказуемости войны. Что сегодня могло быть источником силы, назавтра устаревало, даже становясь вредным. Перед политиком, равно как и перед историком, стоит трудная задача — взвешивать и отбирать такие факты, которые, будучи спаянными воедино, обусловили бы способность нации эффективно вести войну. Черчилль не подвергал эти факты формальному анализу, но его долгий опыт правления, во время которого он продемонстрировал свое умение мыслить «всеохватно», позволял ему обеспечивать эффективную взаимосвязь абсолютно всего.

Еще в первый год своей службы в военном ведомстве Черчилль определил, что Британия не обладает достаточной военной или экономической мощью, чтобы победить. Гитлер был господином Центральной и Западной Европы. Утешительная эвакуация из Дюнкерка не могла замаскировать поражения франко-британских армий. Население Соединенного Королевства составляло всего 48 миллионов человек. Невозможно было поверить, что даже расширенная британская армия сможет вторгнуться на европейский материк и нанести всестороннее поражение германским войскам. Усилия Королевских ВМФ и истребительной авиации летом и осенью 1940 года позволили Британии выжить, но перспектива «широко-масштабной наступательной операции на море и на суше» была неправильной. Уровень потерь на флоте наводил на размышления совсем иной направленности. Производственная основа британской экономики не соответствовала задачам войны. Заказы на авиационную технику, другое оборудование и снаряжение уже были размещены в Соединенных Штатах, но их надо было оплачивать. Ликвидация продажных активов Британии и снижение золотого запаса было необходимостью, но этот процесс не мог продолжаться бесконечно. Расходы естественно определяли продолжительность времени, оставшегося до момента национального краха — возможно, год или полтора в лучшем случае. Этим расходам предшествовали впечатления от падения Франции.

Это была та самая ситуация, которая предоставила Черчиллю решать самые сложные проблемы относительно применения власти за всю его карьеру. Американская помощь, была жизненно важной, но можно ли было ее достичь на основе, которая в дальнейшем гарантировала бы безопасность и целостность Британской империи? Короче говоря, как обеспокоить Вашингтон тяжелым положением Британии, не рисуя в то же время картину настолько мрачную, что в Вашингтоне смогут сказать о помощи Британии как о деле бесполезном? Правда, прогнозы Казначейства несколько отодвигали дату истощения золотых и долларовых запасов страны.

С тех самых пор, как Черчилль вернулся в Адмиралтейство, он неутомимо поддерживал переписку с Рузвельтом. За последовавшие месяцы и годы эта эпистолярная неутомимость принесла плоды редкого очарования и важности[76]. Авторы перемежали свои комментарии личными наблюдениями, и некоторая степень близости была установлена — хотя Уинстона раздражала убежденность президента в том, что его предком был «Мальборо». Оба маневрировали во всех направлениях. Черчилль был просителем, но просителем гордым. Рузвельт проявил симпатию, но не проявлял намерения просто гарантировать позицию Британии в мире. Британцы должны были увидеть, что за любую помощь, которую они смогут получить, придется платить. Предметом заботы в случае германского вторжения была судьба британского флота. Таким образом, после нескольких месяцев переговоров с лета 1940 года, было достигнуто соглашение о снабжении Британии пятьюдесятью устаревшими эскадренными миноносцами. В ответ американцы могли взять в аренду ряд атлантических и карибских баз. После переизбрания Рузвельта в ноябре 1940 года много усилий с британской стороны было затрачено на длинное письмо от 7 декабря, в котором излагалась тяжесть положения. Ударение ставилось на морских потерях и на неминуемом истощении долларовых резервов. Не правда ли, Соединенные Штаты не желают видеть Британию «ободранной до костей» достижением победы? Провозглашалось, что письмо было не призывом о помощи, а скорее заявлением о том, какой минимум действий требуется для достижения «нашей общей выгоды». Были сделаны предварительные наброски с тем, чтобы сотрудничество стало более определенным. Единственная надежда на сохранение «разумно либерального мира» после войны будет возложена на Соединенные Штаты и Британию, обладающие «несомненным воздушным и морским главенством». Власть в руках этих двух великих либеральных наций гарантировала стабильную перспективу мира. В таком предприятии ни одна страна не могла быть «поставлена в положение умоляющего клиента другой»[77]. Такая мольба в обращении к равному партнеру звучала хорошо. Действительность, как выражал ее британский посол, состояла в том, что Британия была «разбита». Рузвельта это не подтолкнуло, но он отправил в Лондон Гарри Гопкинса в качестве личного секретаря. Гопкинс подтвердил* что с помощью медлить нельзя. Совсем другое впечатление сложилось у посла США, которого вскоре должны были заменить, Джозефа Кеннеди. Весной 1941 года был открыт путь к «ленд-лизу». Закон позволял Президенту США, на деньги, выделенные Конгрессом, обеспечить через служебные ведомства или закупочные агентства запасы, которые можно было «одолжить» или «арендовать» любой стране, защиту которой Президент считал жизненно важной для обороны Соединенных Штатов. От принимающего правительства не требовалось оплаты деньгами за эти товары, хотя впоследствии, к концу войны, Британия должна была отменить торговые барьеры. Две великих «англоговорящих» демократии и в самом деле «смешивались» друг с другом. На публике Черчилль описывал это законодательство как «самый бескорыстный акт» в истории. В личном же письме министру финансов от 20 марта он писал, что судя по результатам, Британия «не только будет ободрана, но и обглодана до костей». Он добавлял, что ему хотелось, чтобы американцы «попрочнее сели на крючок, но они и так уже отлично на нем сидят. Власть должника теперь становится господствующей, особенно когда он сражается в одиночку». Это было странным способом интерпретировать тот шаг, который был «концом Британии как самостоятельной великой державы».

В дополнение ко всему, власть должника продолжала сражаться в одиночку лишь на несколько месяцев дольше. 22 июня германские войска направились на Советский Союз. Реакция Черчилля была решительной. Он, без сомнения, испытал облегчение от этой «диверсии», после серии задержек во время предыдущих шести месяцев, в основном недавно на Крите. Невзирая на свою долгую враждебность по отношению к коммунизму, от которой он не отказался, он утверждал, что дело любого русского, сражающегося за свой дом и очаг, как он выражался, было делом свободных людей и свободных народов в любой части земного шара. Россия получит «любую помощь которая только будет во власти Британии». В последующие месяцы предоставление такой помощи оказалось делом и трудным, и опасным, но при всех обстоятельствах требовалось большее, чем слова поддержки. Важно было, чтобы Сталин не сделал заключения, будто Британия была бессильной, но действительность британской силы накладывала суровые ограничения на предоставления помощи. Обе страны приняли на себя обязательство не заключать сепаратного мира. Черчилль не преувеличивал важности выживания Советского Союза. Полный успех Германии на Востоке мог дать возможность нанести Британии нокаутирующий удар. Тем не менее посылать какие-либо британские войска для того, чтобы сражаться на стороне Красной Армии, не предполагалось, но перспектива бомбардировочного наступления открывалась, и даже до той точки, когда возникали сомнения относительно воздействия, которое окажет бомбежка. Сталин послал Черчиллю поздравительную телеграмму на день рождения, но, за исключением данного жеста, между этими людьми не возникла эпистолярная близость, подобная той, которая существовала между Черчиллем и Рузвельтом.

В августе 1941 года Черчилль и Рузвельт сделали еще один шаг вперед. Они встретились на борту корабля у побережья Ньюфаундленда, в той точке, где, что знаменательно, должна была быть построена американская военная база. В контексте дискуссии по широкому кругу вопросов — который не включал в себя возможность вступления в войну Соединенных Штатов — два лидера составили необычайную «Атлантическую Хартию» на деле — пресс-релиз; она устанавливала принципы послевоенного урегулирования. Самым тревожным аспектом, с точки зрения Черчилля, было обстоятельство «уважать права всех людей выбирать форму правления, под которой они будут жить». Он не мог поверить, что этот восхитительный принцип применим к Азии, Африке или Среднему Востоку. Смесь тревоги и приподнятого настроения, которую испытывал Черчилль на этой встрече, отражавшей двусмысленность власти, существующей в это время, была сонаправлена японским ударом по Пирл-Харбору 7 декабря. Через три дня Черчилль, связав Британию обязательством сражаться против Японии, отправился в Вашингтон, чтобы предложить свой совет. Прямое нападение Японии было чем-то, на что он мог надеяться: «И все-таки мы победили в конце концов!»

Кто были эти «мы»? В интервале между маем 1940 и июнем 1941 сила, которой обладал Черчилль, была сломанной силой Британской империи. Тем не менее, в течение предыдущих шести месяцев именно Советский Союз принял на себя германскую военную мощь — и, с малой толикой везения, успешно сумел ей противостоять. Впереди будет борьба в Восточной Европе, но если Красная Армия повернет немцев вспять, Сталин достаточно охотно заявит о своей победе. Включал ли его Черчилль в это «мы»? Ему было ясно, что именно общий враг сплотил две страны. Что случится, когда враг будет разбит? Черчилль был значительно более готов поверить, что Британия и Соединенные Штаты разделяют одинаковые ценности, но внутренние напряжения уже были обозначены. События декабря 1941 года открыто объединили Британию и Соединенные Штаты, но проблемы власти, изначально присутствующие в их взаимоотношениях, остались нерешенными. Также и произошедший в Азии конфликт угрожал привычной целостности британской власти на Индийском полуострове и в Малайе, и, вместе с тем, обманчивой природе поддержки, которую Британия могла предложить Австралии и Новой Зеландии.

Возвращаясь к послевоенным дням, когда он, пребывая в должности министра по делам колоний, под давлением Соединенных Штатов и доминионов молча согласился на невозобновление англо-японского договора о союзничестве, Черчилль был в чём-то спокоен относительно положения Японии в Восточной Азии. Казалось, что в действительности японцы нападать не станут, а если и станут, для западного противника это проблемы не представит, и в конце концов Соединенные Штаты их удержат. Все эти предположения оказались ложными или близкими к тому, чтобы оказаться ложными. До Пирл-Харбора существовала тревожная возможность японского нападения на британские владения, отвечать на которое американцы могли и не считать себя обязанными. Черчилль старался заинтересовать Рузвельта использованием сингапурской базы для ВМС США, но неудачно. Это было равносильно признанию того факта, в который не были посвящены Веллингтон и Канберра, что в действительности, если разразятся военные действия, Британия не будет в состоянии отправить большие дополнительные войска в Юго-Восточную Азию, несмотря на данные ранее обещания в обратном. Черчилль пришел к этому заключению без радости, но он был уверен, что Австралия и Новая Зеландия поймут первостепенное значение Европы, как они всегда это делали.

Однако в действительности Черчилль решил послать в Сингапур «Принца Уэльского» и «Отпор». 10 декабря 1941 года, за два дня до того, как он отправился в Вашингтон, Черчилль получил ошеломляющее известие о том, что они были потоплены. Власть в воздухе недооценили еще раз. За этим последовали еще более сокрушительные известия, высшей точкой которых было падение Сингапура в феврале 1942 года — «самое большое военное бедствие в истории Британии». Оно пришло на вершине успеха Германии в Северной Африке и побега из Бреста германских боевых крейсеров «Шарнхорст» и «Гнейзенау». В начале марта пал Рангун. Достижения «крестоносной» кампании в Северной Африке были сведены к нулю, и в июне Тобрук, вместе со своими запасами и защитниками, сдался германскому командующему Роммелю. В дальнейшем эти неудачи в разных частях света гораздо более заметно показали непрочность Британской империи и нависшую над ней угрозу распада. Защитники Тобрука — австралийцы, южноафриканцы, индийцы и британцы — были те самые «мы», которые должны были выиграть войну, но их чувство коллективной «британскости» истощалось. Австралийское правительство было в ярости относительно поворота событий в Юго-Восточной Азии и объявило, что отныне — «Австралия — прежде всего», — в совпадении с Соединенными Штатами. У южноафриканцев всегда были собственные приоритеты. Индия была в смятении. В марте Круппс был отправлен попытаться убедить содружество политических деятелей Индии в том, чтобы вернуться к послевоенной независимости, но миссия не удалась. В августе беспокойство сдерживалось с трудом и Ганди, Неру и другие лидеры были интернированы. В свете признания потери британской власти неудивительно, что Черчилль подвергался критике в парламенте.

Победа Монтгомери в Эль-Аламейне остановила скольжение политического положения Черчилля. «Я стал Первым Министром Короля, — заявил он неделю спустя, — не для того, чтобы председательствовать при ликвидации Британской империи»[78]. Это было заявление, но одного его было недостаточно с позиции чести. В том же месяце в Северной Африке был произведен «факельный» десант в ходе операции, которой, что многозначительно, командовал американец, Эйзенхауэр. То, что Черчилль обеспечил безопасность этого шага, было правдой, но снабжали людей американцы, как они же всё больше и больше тратили миллионы по всему миру по мере того, как развивалась война. В том же самом месяце Красная Армия начала зимнее наступление, которое закончилось победой под Сталинградом весной 1943 года. На стенах писали про Гитлера, но то же самое, в другой манере, было и про Черчилля.

С этой точки зрения, по мере того, как власть Соединенных Штатов и Советского Союза все прибывала, власть Британской империи все убывала. Черчилль чувствовал перемену климата, но не знал точно, как на это реагировать. Его чувство власти всегда было сугубо личным. Не случайно он был и все еще оставался самым большим путешественником из главных политических фигур во время войны. Сила личности могла быть компенсацией относительно ослабления мощи империи. «Ехать было моей обязанностью, — телеграфировал Черчилль Эттли о своем визите к Сталину в августе 1942 года. — Теперь они знают самое худшее…». Он был уверен, что «те разочаровывающие новости, которые я привез (касаются второго фронта), не могли быть сообщены никем, кроме меня лично, без того, чтобы не привести к действительно серьезному отходу в сторону»[79]. Конференция с Рузвельтом в Касабланке в январе 1943 года, в основном известная из-за того, что союзники потребовали от Германии «безоговорочной капитуляции», была еще одним примером «личного касательства». В Марракеше Черчилль нарисовал картину, которую подарил президенту в знак дружбы. В дальнейшем были еще конференции и Вашингтоне и Квебеке, в мае и августе 1943, перед тем как кульминационным пунктом года стала первая конференция «Большой тройки» в Тегеране к концу 1943 года.

Такая «дипломатия в верхах» подрывала физические силы Черчилля и имела как преимущества, так и недостатки. Возможно, скорее именно перспектива победы вела его, особенно в Квебеке, к тому, чтобы выставлять планы, имеющие отношение к настолько разбросанным областям, как Дания, Ост-Индия и Норвегия. Американцам казалось, что он все еще неохотно отдавал плану вторжения во Францию под названием «Победитель» полный приоритет, которого, как они думали, этот план требовал. Однако, показателем реализации власти был тот факт, что Черчилль согласился на назначение американца главнокомандующим полевыми армиями союзников в Нормандии. Ранее он обещал этот пост Бруку, и, к огромному огорчению того, никогда не объяснил, что случилось — возможно из-за того, что сам он не мог определиться с важностью этого назначения.

Атмосфера в Тегеране побудила Черчилля телеграфировать Эттли, что «отношения между Британией, Соединенными Штатами и СССР никогда не были столь сердечными и тесными. Все военные планы одобрены и согласованы». Это уверенное заявление под внешним лоском скрывало разногласия в отношении Польши, Италии и «Победителя», называя только три области. «Сейчас реальная проблема — это Россия, — говорил Черчилль Гарольду Макмиллану в канун конференции. — Я не могу сделать так, чтобы американцы это увидели». Он также не мог сделать так, чтобы американцы радовались, видя укрепление власти Британии на Среднем Востоке и в Юго-Восточной Азии. В действительности, многие американцы все еще видели Британию приверженной торговым барьерам, колониализму и «сферам вмешательства», которые представляли такую же большую помеху будущему миру и безопасности, как и Советский Союз. После Тегерана Рузвельт в дальнейшем встречался с Черчиллем в Каире, и старая близость оказалась до некоторой степени восстановленной. Тем не менее достаточно правдоподобно увидеть в тяжелом воспалении легких, которому потом поддался Черчилль и которое чуть его не доконало, показатель его собственного чувства неудачи и относительного ослабления.

Поэтому с 1944 года и далее он играл вторую скрипку в управляемых американцами усилиях. Он никогда не приспособился к этому положению, и его настроение — и мнения — могли очень изменяться. Удача высадки в Нормандии могла быть в основном воспринята как изумительный пример британо-американского сотрудничества, несмотря на неизбежные трения тут и там. В этом контексте, можно было снова заняться повторением старой риторики о двух «англоговорящих демократиях». Тем не менее, давление американцев против того вида Империи, в который верил Черчилль, оставалось постоянным. Это также было тем самым случаем, когда существовали серьезные различия с Вашингтоном во взглядах относительно будущей стратегии союзников в Средиземноморском регионе. С другой стороны, Британия и Соединенные Штаты все еще могли установить порядок в Европе в послевоенном мире. Но опять-таки, смогут ли американцы остаться в Европе после поражения Германии? И, останутся они или нет, начинало казаться, будто постоянная американская тревога по поводу «Свободы» будет снижать напряжение. В ноябре 1944 года, например, на Черчилля был оказан нажим, чтобы он согласился на американские планы по гражданским авиалиниям — конкурировать в условиях свободного рынка. Ему говорили, что Конгресс будет отнюдь не в благодушном настроении в отношении «ленд-лиза», если «люди почувствуют, что Соединенное Королевство не соглашается на выгодное в общем воздушное соглашение». Черчилль отправил длинное возражение, содержащее заявление, что он ’’никогда не отстаивал соревновательную ’’величину» в любой сфере между нашими двумя странами на текущей стадии развития. Вы будете обладать величайшим флотом в мире. Вы, я надеюсь, будете обладать величайшей силой в воздухе. Вы будете обладать величайшим объемом торговли. Вы обладаете всем золотом»[80].

Тем не менее эти вещи его не пугали, так как он был уверен, что американцы не станут взращивать тщеславные амбиции и что справедливость и игра по правилам будут управлять ими. Такая уверенность не была всеобщей в Лондоне военной поры.

Этому узлу противоречивых надежд и толкований соответствовали такие же двусмысленности в отношении Советского Союза. Жестокое невмешательство Сталина, или как это казалось, в судьбу Варшавского восстания пугало Черчилля, но, с другой стороны, он чувствовал, что Сталин был тем человеком, с которым он мог и будет «вести дела»[81]. Своим издателям он сказал, что не сможет сдать книгу, которую он подрядился написать в 1939 году на тему «Европа после Русской революции»[82]. «Должен ли я поднимать ужасы Русской революции? Моя точка зрения в целом изменилась. Конспект, бывший живым существом тогда, сейчас уже умер. Двадцать лет союзничества с Россией». После очередного визита в Квебек он отправился в Москву. Там, на половинке листа бумаги, он достиг «процентного» соглашения со Сталиным, которое, предположительно, обусловливало его относительное превосходство в Румынии, Греции, Югославии, Венгрии и Болгарии. Черчилль описывал свой лист как «капризный документ», который вызовет шок у американцев[83]. Однако он был уверен, что маршал Сталин был реалистом. Сам он тоже отнюдь не был сентиментален. Блеск в его глазах каждого наводил на мысль, что они поняли друг друга. Они продолжали обсуждать вопрос о Польше, по которому, к тревоге лондонских поляков, Черчилль пришел к пониманию того, что сделать сможет немногое, по крайней мере, без американской поддержки — в одном из своих более раздраженных замечаний он говорил злым полякам, что по размерам Великобритания была не больше Польши. В последней телеграмме президенту Рузвельту, после разговора, касающегося Балкан, никак не упоминалось о том виде соглашения которое имели в виду они со Сталиным. Хотя американцам и не нравились последующие вмешательства Черчилля во внутренние дела Греции, он находил, что Сталин в этом отношении более или менее уважал реализм их октябрьской сделки. Черчилль вернулся, чтобы 28 ноября 1944 года рассказать своим коллегам по Кабинету, что Россия «была готова и стремилась работать с нами. По окончании текущей войны немедленная угроза новой перед нами не стоит»[84].

Ялтинская конференция в феврале 1945 года, поначалу, казалось, давала основания для оптимизма.

Она могла стать последней и самой длительной встречей людей у власти. Сталин произнес тост в честь Черчилля как «человека, который рождается один раз в сто лет», и «храбрейшего государственного деятеля в мире». Обильно потреблялось то, что, как полагал сэр Александр Кадоган, постоянный заместитель министра иностранных дел, было кавказским шампанским[85]. Казалось, в широком потоке грядущей победы изумительно распространяются соглашения — о будущей новой всемирной организации, об устройстве оккупации Германии, в которой Франция будет обладать своей зоной наряду с «большой тройкой», по вопросу возвращения военнопленных и другим вопросам. Только по вопросу комплектования правительства Польши не были сняты основные противоречия. Черчилль казался довольным итогами. Тем не менее в оставшиеся недели войны, невзирая на приветливую манеру «дядюшки Джо», Черчилль все более был обеспокоен Советским Союзом. Окончательное расположение войск будет важным фактором в той сделке, которую все еще необходимо было заключить. Он оказался неспособным взять большой вес — сам успех совместного командования союзников препятствовал любым особым британским авантюрам какого бы то ни было серьезного масштаба. Капитуляция Германии была принята 8 мая 1945 года. Борьба великих держав в Европе была окончена[86].

Смесь идеализма и безжалостности, романтичности и реализма, которая десятилетиями питала понимание Черчиллем политической власти, сохранялась в этих переменах. Какой-то части его скорее нравилось вести себя как властитель и распоряжаться судьбами целых стран на обратной стороне конверта. Часть его с энтузиазмом относилась к традиционной монархии. Часть его готовилась противостоять коммунистам, как в случае с Тито в Югославии, если бы нашлись военные преимущества для того, чтобы это сделать. Часть его с нетерпением ждала будущей всемирной организации и мира без войны, и даже (в одной из бесед) цивилизации, которая будет сообразовываться с предписаниями Нагорной Проповеди. Часть его получала наслаждение от езды вокруг Афин на Рождество в бронированной машине с пистолетом в руке. Часть его напыщенно говорила об англоговорящих народах и полагала, что во внутренней логике британско-американских взаимоотношений было больше, чем неизбежно казалось. Часть его ненавидела то, что американцы сделают с Британской империей. В этом отношении, по окончании войны в Европе, он был особенно озабочен тем, чтобы принять участие в заключительной акции против Японии в качестве показателя намерений Британии заново восстановить Юго-Восточную Азиатскую империю, если даже, в конце концов, Индия будет потеряна. Часть его опасалась, что власть навсегда уплыла из рук островной расы. Он не мог понять, в ноябре 1944 года, «как мы будем содержать экспедиционную армию в 50 или 60 дивизий, тот минимум, который требуется для того, чтобы принять участие в игре континентальной войны»[87].

Даже когда он написал эти слова, часть его имела в виду новый вид власти, атомную бомбу, которая могла привести к разрушению всех традиционных военных представлений. Однако ход работы над проектом бомбы был еще одним показателем того, куда ветер дует. Первые стадии работы прошли в Британии, но затем она была перенесена в Соединенные Штаты, где были доступны большие ресурсы. В последний период войны Черчилль сражался против попыток американцев ограничить британцам доступ к информации по атомной бомбе, на которую они имели право. Тем не менее, в 1945 году Британия не обладала никаким контролем над теми бомбами, которые были сброшены на Хиросиму и Нагасаки[88]. Всем своим существом он ненавидел коммунизм, но все его существо не могло сдержать восхищения русскими людьми, которые так много сделали для того, чтобы победа стала возможной. Огромную радость доставило обращение Клементины Черчилль к русским людям по Московскому радио, в котором она выражала надежду, что две страны смогут «в добром товариществе и симпатии идти к солнечному сиянию победного мира».

Оставалось увидеть, будет ли он человеком, разделившим судьбу островного населения в трудные времена, которое неизбежно последует за эйфорией победы.