Глава 6
ПОТЕРЯ ВЛАСТИ (1945–1955)

Неповиновение в поражении

Первые Всеобщие выборы за десять лет состоялись 5 июля 1945 года. До этого времени Черчилль находился в переписке о дате и способе, которым подойдет к концу пребывание у власти коалиционного правительства. В результате 23 мая он подал в отставку и после этого принял предложение короля сформировать администрацию более консервативного толка по результатам, ожидаемым от выборов. Сохранение власти могло оказаться более трудной задачей, чем казалось некоторым.

Как было отмечено, Черчилль пришел к власти не после Всеобщих выборов. Он стал партийным лидером только после того, как стал премьер-министром. Он возглавлял коалиционное правительство. Однако теперь он хотел от избирателей, чтобы его сделали премьер-министром во главе Консервативной партии, в противовес лидерам лейбористской партии, которые были его коллегами в правительстве на протяжении пяти лет. В моменты эйфории в ходе войны Черчилль отмечал в частном порядке чувство солидарности, проявляемое нацией в общем и политиками в особенности[89]. В таких случаях он видел себя действительно национальным лидером и не мог замышлять разворота к бесплодным банальностям партийных конфликтов. Дальтон писал в своем дневнике, что в Доме № 10 28 мая 1945 года Черчилль обратился к собранию коллег и к экс-коллег со слезами, сбегающими по щекам. Все они собрались и оставались вместе как объединенная команда друзей в «очень изнурительное время». Может быть, он уйдет из политики с репутацией «человека, который выиграл войну», не подлежащей сомнению?

Тем не менее, к весне 1945 года его наслаждение властью все еще бросалось в глазах, войну против Японии все еще надо было выиграть, и к середине июля была назначена еще одна конференция «Большой тройки». Нельзя сказать, что возраст или здоровье серьезно его беспокоили. Черчилль довольно благосклонно сопоставлял свой опыт в международных делах с таковым новоиспеченного президента Трумэна. Казалось, он думал, что сможет так эффективно вести дела со Сталиным, как никто другой[90]. Короче говоря, он не слишком серьезно считался с отставкой. Здесь был тот самый случай, когда ни одна политическая фигура в его окружении или в Консервативной партии не обладала либо смелостью, либо склонностью попросить его формально освободить место. И его международная репутация, и национальная устойчивость, насколько можно было измерить, находились на высоком уровне. Он мог с уверенностью бороться и победить в следующей кампании.

Искушение вести борьбу на выборах на личной основе было очень сильным. Удача Ллойд Джорджа в 1918 году представляла воодушевляющий прецедент. Пышность личности Черчилля контрастировала с более прозаической личностью Эттли. Именно «Декларация политики мистера Черчилля…» была предложена избирателям. Он путешествовал по стране в специальном поезде и практически без исключения приветствовался рукоплещущими толпами. Подчеркивание собственного роста Черчилля в личном плане казалось абсолютно оправданным. Из десяти выделенных Консервативной партии радиовыступлений он сделал четыре — Эттли сделал только одно из десяти лейбористских. Лео Амери был не одинок, когда думал, что со стороны Черчилля является ошибкой прыгать прямо со своего пьедестала государственного деятеля мирового масштаба «для совершения фантастически масштабного нападения на социализм»[91]. Тем не менее, за исключением утра объявления результатов выборов — по особым причинам, тремя неделями позже выборов — казалось, Черчилль едва ли предчувствовал поражение[92]. На деле это было даже не поражение, это было огромное унижение. Лейбористы обладали большинством над консерваторами более чем в двести мест, большинством, которому никоим образом ничего не угрожало, даже если бы ольстерские юнионисты, национал-либералы (на деле консерваторы) и либералы готовы были бы поддержать консерваторов по особым вопросам. Масштаб парламентского большинства вводил в заблуждение, поскольку лейбористы не приобрели полного большинства в распределении голосов, но направленность мнений была бесспорной. Черчилль подал на рассмотрение королю просьбу об отставке 26 июля и посоветовал обратиться к Эттли.

О победе лейбористов много рассуждают и по сей день — для некоторых лейбористских лидеров она явилась такой же неожиданностью, как и для Черчилля — и до сих пор объяснения различаются в том, на что они делают упор[93]. Возможно, лейбористская партия получила обратно то преимущество, которое было вдребезги разбито разгромом 1931 года. То замечание, что голоса войск имели огромную важность, теперь широко не берется в расчет, но консерваторы в поисках объяснений ухватились за обнаруженное ими в работе армейского Бюро текущих событий вмешательство левого крыла. Также когда-то могло сложиться ощущение, что Ллойд Джордж в действительности не «выиграл Мир» особенно убедительно, будь то внутри страны или в международном отношении. Это наводило на мысль о том, что лучше обладать свежим мышлением, имеющим отношение к проблемам миротворчества.

Внес ли Черчилль личный вклад в увеличение размеров поражения, или без него оно могло стать только еще больше? И в то время, и впоследствии мнения разошлись. «Манчестер Гардиан» не одинока в критике Черчилля за то, что он превратил выборы в «персональный плебисцит». Даже если предположить, что он это и сделал, до сих пор не так-то легко оценить эффект этого. Возможно, часть избирателей опасалась, что у победившего Черчилля окажется слишком много власти. Возможно, бессознательно он перенесет в мирное время тот способ применения власти, который нация могла исключительно терпеть, и только во время войны. Необходимо было сократить эту власть и единственным способом для этого было — голосовать против него. Иначе говоря, именно его успех принимался в расчет против него. Некоторые консерваторы могли предполагать такое, не преодолев своей предвоенной подозрительности к рекорду Черчилля. С другой стороны, доказуемо, что в 1945 году Черчилль был более популярен, чем Консервативная партия, и что, следовательно, он лично переманил многих избирателей из числа тех, кто не хотел голосовать за Консервативную партию по каким-либо другим основаниям. В противовес этому, широко внушалось, что Черчилль недооценивал настроение в стране в связи с внутренними вопросами. Его заявление, что «никакая социалистическая система не может быть установлена без политической полиции», иначе говоря, без «гестапо» (хотя смягченно указал на первое), лейбористы осудили как паникерство. Его понимание этой проблемы считалось в лучшем случае неблагоразумием и служило лишним свидетельством врожденной предрасположенности к преувеличению.

Такие наблюдения также увеличивали подозрения тех, кто думал о нем как о «реакционере» и не симпатизировал мерам социальных реформ, которые обсуждались и дебатировались с тех пор, как в декабре 1942 года был опубликован доклад Бевериджа. Весной 1943 года почти 100 лейбористов-парламентариев поддержали поправку, критическую относительно реакции правительства на предложения доклада. По вопросам общественного мнения того времени, лейбористы далеко опережали консерваторов — результат, который, вероятно, отражал растущий интерес к форме послевоенного устройства Британии, как только появились признаки того, что война будет выиграна[94]. Разговоры о «полной занятости», «государстве благосостояния» и домостроительной программе к концу войны поместили премьер-министра в весьма невыгодное положение и сделали видимыми бреши в коалиционном правительстве (с его точки зрения). Забота Черчилля о том, чтобы министерства, ответственные за управление ходом войны, смогли в общем занять консерваторы, имела свой неизбежный результат. Лейбористские министры с домашними портфелями были знакомы широкой публике и могли легче отождествляться с перспективами «социального улучшения». Хотя нельзя тут преувеличивать, но могло показаться, что консерваторы были более озабочены тем, чтобы «выиграть войну», а лейбористы — тем, чтобы «выиграть мир».

В поведении премьер-министра легко было увидеть враждебность в отношении, «бевериджизма» — подозрение не совсем безосновательное. Однако оно было в основном отражением убежденности в том, что война еще далека от победного конца и что чрезмерное внимание к этим социальным предложениям и, конечно, твердые обязательства в этой области были преждевременными. Он предостерегал министров от опасности «пустых надежд», — приводя в пример в этом отношении разговоры «в последний раз» о «Домах для героев».

Что его заботило по мере приближения войны к завершению, так это ее общее экономическое влияние на страну. С высоты британской решимости сражаться оплата счетов и будущая жизнеспособность британской экономики были отодвинуты в сторону. Они не должны были оставаться там в неопределенности. В течение большей части войны Черчилль применял власть с рассчитанной беззаботностью (на публике) об экономической базе, которая была жизненно важна для власти. До 1945 года было бы глупостью предполагать, что расходы на увеличение жизненного уровня получат немедленный и длительный приоритет. В действительности, во время кампании его замечания о семейном бюджете, жилищном строительстве и социальном страховании никоим образом не показывали провозглашение враждебности к «социальной реформе», но в этой области Черчилль не мог сделать себя звучащим более амбициозно и с большим энтузиазмом, чем лейбористы. К концу долгой войны избиратели более желали близких социальных перемен, чем непонятных экономических и промышленных перспектив. И сам Черчилль должен был полагать, что просторные, солнцем освещенные взгорья находятся не за гранью возможности[95].

Потеря власти в 1945 году, какой бы вес ни придавался вызвавшим ее факторам, явилась для самого Черчилля потрясающей неожиданностью. Среди многих перипетий его извилистой карьеры ничто не было более унижающим. Это было легче перенести, если бы он почти скромно укрылся за знаменем партии и таким образом не выставил себя столь заметно на суд избирателей. Даже в его собственном округе, где ему не противостояли ни лейбористы, ни либералы, независимый кандидат, настоявший на том, чтобы остаться, получил неплохой список. Клементина Черчилль видела в результатах этих выборов долгожданную возможность для того, чтобы Уинстон ушел в отставку. Он в обычной своей манере отвечал, что, видимо, все происшедшее — плоды ее замаскированного благословения. Маскировка, заявлял он, была замечательно эффективной. Он будет продолжать.

Но в общем-то было неясно, что он будет делать. Недостаток его любви к банальной оппозиции уже отмечался. Было непохоже, что человек в 70 с лишним сможет развить усердие к постоянным нападкам и критике. Успех лейбористов показывал, что до 1950 года Всеобщих выборов не будет. Кое-кто предполагал, что лейбористы останутся у власти вообще неопределенно долгое время. Выборы вызвали необратимый сдвиг в направлении социализма. Во время кампании Черчилль пророчил не только появление политической полиции, но и предполагал, что будущее лейбористское правительство попадет под диктат внепарламентского Национального исполкома Лейбористской партии. Сами основы парламентской системы, как понимал ее Черчилль, казалось, были под угрозой. Некоторые из более молодых его коллег понимали, что он преувеличивал опасность, но даже если он был прав, они также чувствовали, что он не сможет возглавить эффективную оппозицию ни в парламенте, ни в стране. Трудно сказать, сколько членов парламента от консерваторов желало, чтобы он освободил место, но Черчилль яростно сопротивлялся любым таким намекам. Тем не менее точно так же невозможно сказать, рассчитывал ли он в действительности еще раз стать премьером.

Коротко говоря, он мог использовать две формы вмешательства в политику, которые, правда, не всегда были доступны лидеру оппозиции. Его слава, завоеванная во время войны, сделала его «государственным деятелем мира» на все времена. Никогда не будет предела почестям, воздаваемым ему в Европе и Америке — почетным степеням и почетным гражданствам. Он мог проводить все время в путешествиях и произнесении речей. Не будучи больше на службе, он все равно мог в ненормальной степени притягивать как экс-премьер. Он оставался «именем», притягательная сила которого превосходила его предшественника. Черчилль осмотрительно не намеревался разрушать обычай британской политики, требовавший от лидера оппозиции в выступлениях за рубежом использовать сдержанность в критике существующего правительства, но то влияние, которое он мог оказывать, будучи, за пределами страны, вызывало определенное беспокойство у членов лейбористского Кабинета. В худшем случае это была мелкая зависть, а лучшем случае — разумное беспокойство относительно того, что Черчилль «поднимал домкратом» те проблемы, которые должны были бы быть заботой правительства.

Второй формой влияния была роль пропагандиста своих собственных достижений, в частности, через многотомное издание «Второй мировой войны».

Его уникальное положение давало возможность использовать свои письменные работы не только как средство сохранять свое имя в поле зрения публики по мере появления книг, но и как постоянно открытый канал, чтобы перед всем миром по-своему интерпретировать события войны. Объемы продаж его книг едва ли могли гарантировать слишком большое воздействие на установление исторических истин. Он мог допускать, что его собственный взгляд — еще не определенная история, но он мог определенно поставлять материалы для такой истории. В отсутствие соперничающих интерпретаций Гитлера, Рузвельта и Сталина можно было утвердить стержневую роль Британии.

Снова, как и в работе над «Мировым кризисом» да и другими книгами, Черчилль продемонстрировал организованность и самодисциплину. Он погрузился в работу с сентября 1945 года, как всегда, с группой помощников и советчиков — хотя не было никакого сомнения в том, что он был главным. Он был в необычайно выгодном положении, так как мог воспроизводить или использовать документы за годы до того, как были открыты архивы или написаны официальные истории. Форма и последовательность изложения материала оказывали влияние на всех последующих авторов, написавших о войне. Скорость, с которой работа была вынесена на суд читателей по обе стороны Атлантики, пройдя через разбивку на тома книги, оживляла картину. Впечатление от нее не ослабевало, по крайней мере, до самой смерти Черчилля. Неизбежно впоследствии некоторые интерпретации оспаривались. Другие видные фигуры публиковали свои собственные мемуары, бросавшие на некоторые эпизоды свет, сильно отличавшийся от того, который бросал Черчилль. Уинстон избегал спора по некоторым проблемам, например, в отношении последней бомбардировки Дрездена, полностью опуская обсуждение. В дополнение ко всему, он не делал ссылок на те выгоды и сложности, которые вытекали из обладания Лондоном данными разведки в Германии. Сведения, полученные, этим путем, часто влияли на решения Черчилля и давали ему возможность проникать в суть намерений противника, но об этом не обязательно надо было рассказывать. Информация, которую, как мы теперь знаем, он получал из этого источника, делает более понятным некоторые его действия (включая те, что могли показаться понятно странными). Но это нельзя было прояснить в его книге — некоторые материалы оставались засекреченными в течение почти десяти лет после его смерти.

Литературный и публицистический успех предприятия не ставился под вопрос. Последний был присуждением Нобелевской премии по литературе в 1953 году, хотя первый был обеспечен не более чем компиляцией материалов, слегка связанных воедино попутными повествованиями. В сумме первое впечатление по обе стороны Атлантики выразилось в продаже 300 000 экземпляров каждого тома. Личное финансовое положение Черчилля было обеспечено надолго.

Первый том, «Надвигающаяся буря», был опубликован в 1948 году и дал Черчиллю долгожданную возможность пространно поведать об истоках войны и ее течении вплоть до политического кризиса в мае 1940 года. Он не мог удержаться от искушения указать на красивую согласованность событий со своим собственным взглядом, и выразил это понятной прозой. Это была страстная книга, и ее направленность была ясна. Он живописал, как англоговорящие народы «через свое неблагоразумие, беспечность и добродушие позволили жестоким перевооружиться». В этом был урок тому году, в который книга увидела свет. В мышлении Черчилля снова намеренно соединились прошлая история и настоящая политика. 1948 год, в котором произошел коммунистический переворот в Праге, отстоял от Мюнхена на 10 лет.

Именно в этом отношении соединились две самые заметные роли Черчилля в первые послевоенные годы. В первые месяцы 1946 года, начав свою историю и передав руководство оппозицией в руки Антони Идена, он отправился в Соединенные Штаты — готовый также к визиту в Гавану, где делали исключительно хорошие сигары. Среди прочих обязательств он принял приглашение выступить в марте с речью в Вестминстер-колледже, Фултон, Миссури, где его должен был представить президент Трумэн[96]. Эта речь о «железном занавесе» стала самой запомнившейся из всех тех, которые он произнес в период с 1945 года. Он нарисовал картину занавеса, берущего начало из Штеттина на Балтике и заканчивающегося в Триесте на Адриатике, за которым были все столицы древних государств Центральной и Восточной Европы. В этом районе преобладали полицейские правительства и, за исключением Чехословакии, не было подлинной демократии.

Конечно, Черчилль был не первым, отметившим существование этого разделения, и сам он, в частном порядке, высказывал свое отношение к его важности в течение многих месяцев, и Трумэну среди прочих. Но именно черчиллевский «железный занавес» с марта 1946 года стал общепринятым термином. Тем не менее его первоначальный замысел заключался в том, чтобы подробно остановиться на «особых взаимоотношениях, как он это назвал, между Британским содружеством и империей и Соединенными Штатами. Братская связь англоговорящих народов сделает возможным уверенное предотвращение войны и постоянный подъем всемирной организации (Объединенных Наций). В своих дальнейших речах в Уильямсбурге, штат Вирджиния, и в Нью-Йорке он заявлял, что никогда не просил об англо-американском военном союзничестве или договоре. Он выступал за союз сердец, основанный на общих идеалах. Обновленный нажим Черчилля на «особые взаимоотношения» (из числа тех его фраз, которые становились крылатыми), был очень важен. Охлаждение взаимоотношений с Рузвельтом, символизированное тем фактом, что он не приехал на похороны президента, он оставил за собой, в беспокойстве о намерениях бывшего «дядюшки Джо»[97].

Произнесение Черчиллем речей в Соединенных Штатах весной 1946 года отметило важный шаг к возникновению «холодной войны». Он был обеспокоен тем, чтобы остановить в Соединенных Штатах любое стремление к изоляции, и его упор на «особое взаимоотношение» находились в контексте недовольства ограничением доступа британцам к информации об атомной бомбе. Два года спустя «Надвигающаяся буря», с ее ясно выраженным отношением к недостаткам англоговорящих народов, а не только британским недостаткам, в своей стране пришла в соприкосновение с той же точкой. В то же время, из его повествования американцы должны были понять, что британцев никогда нельзя недооценивать, даже когда кажется, что они путаются в словах. Он был прав в отношении Гитлера в 1938 году; теперь он был прав в отношении Сталина в 1948.

По возвращении из Соединенных Штатов, произнеся несколько речей в Вестминстере, Черчилль снова уехал на европейский континент. Он еще раз использовал те случаи, когда гражданские и академические почести лились на него дождем, для того, чтобы произносить свои речи по самым злободневным проблемам. Тема, которую он развивал в Европе в интервале с мая по сентябрь 1946 года, на первый взгляд, вызывала удивление — Соединенные Штаты Европы. В сентябре 1946 года его речь в Цюрихе использовала этот специфический термин, и, в частности, встала на защиту партнерства между Францией и Германией как основы для будущей Европы. Учитывая глубину враждебности военного времени, это была смелая защита, но нельзя было предположить, что последовательное отстаивание Черчиллем «Объединенной Европы» показывало какую бы то ни было веру в то, что Соединенное Королевство сможет вступить или вступит в предприятие европейского примирения на организационном уровне. Его предложение Франции «Союза» в 1940 году было жестом, продиктованным тяжестью кризиса, а не первым выражением постоянной веры в то, что Британия и Франция смогут формально объединиться. Его взаимоотношения с де Голлем во время войны всегда были сложными[98]. Иногда он разделял ту враждебность, которую испытывали к нему американцы, в других случаях он принимал необходимость видеть восстановленную Францию как часть европейского баланса, и, наряду с этим, предполагаемую необходимость работы вместе с де Голлем в послевоенную эру. В результате и тот и другой оказались не у власти. В 1946–1948 гг. Черчилль не представлял себе особой близости во франко-британских отношениях. Именно континентальным европейцам придется продолжать строить Европу. Британия, полагал он, будет одобрять и воодушевлять — но только со стороны.

Этот анализ отражал его мнение, с характерной грубостью высказанное на слете «Объединенной Европы» в мае 1947 года, что «Всемирный Храм Мира» основывается на четырех опорах: Соединенные Штаты, Советский Союз, Британская империя и Содружество, и Европа[99]. В то же самое время он допускал, что Великобритании была «глубоко смешанной» с «Европой», но, ясное дело, не до такой степени, чтобы ее собственный статус «опоры» ставился под удар. В Фултоне он говорил о «жизненной силе» Британских империи и Содружества и рисовал картину «70–80 миллионов британцев (как он их называл), распространенных по всему миру и объединенных в защите своих традиций». В действительности, в Кейптауне, Оттаве, Канберре и Веллингтоне картина несколько отличалась, но Черчилль продолжал считать, как он всегда делал, что эти отделенные британцы будут реагировать так, «как они всегда это делали».

Положение Британской империи было несколько более сложным в феврале 1947 года, после длительных, но бесплодных послевоенных переговоров, правительство Эттли объявило, что правление Британии на Индийском полуострове завершится не позднее июня 1948 года. С учетом его хорошо известной позиции, Черчилль едва ли мог сделать что-либо другое, кроме как осудить «разваливание Британской империи, со всей ее славой, со всей той службой, которую она сослужила человечеству». В итоге, в августе 1947 года возникли два самоуправляемых доминиона — Индия и Пакистан, среди предсказаний Черчилля (которые раньше или позже оказались неточными) о слабом руководстве, общественной борьбе, потере жизни и будущей дезинтеграции. Все же, вопреки силе его речи, он не считал теперь, что мог предотвратить «потерю» Индии, и ограничился рамками мрачных пророчеств и некоторой мелочности по отношению к Маунтбаттену за его роль последнего вице-короля[100].

Эти и другие речи отражали поглощенность Черчилля властью в послевоенные годы. Непредсказуемая текучесть международных отношений всегда затрудняла анализ, и источники, не исключая самого Черчилля, знают влияние течения времени на свои собственные оценки. Таким образом, по мере того, как «холодная война» становилась все «холоднее» (и по мере того, как в скоростном темпе появлялись последующие тома «Второй мировой войны»), резкая оценка Черчиллем советского империализма оказывалась ослепительно популярной. «Ревизионистские» же историки, в свою очередь, находили его позицию провокационной. «Постревизионистская» историография достигает более уравновешенных заключений, дожидаясь от советского государства, переживающего в 90-х годах внутренний кризис, дальнейших доказательств намерений Сталина. Коллапс «системы 1945 года» в сегодняшней Европе и откровения о природе сталинизма могли в свою очередь обеспечить оправдание раннего и «реакционного» обличения Черчиллем «большевизма».

Свои заморские поездки и заявления Черчилль находил плодотворными. Они подтверждали, что он обладал видом всемирной власти. Его речи, в Фултоне ли в 1946, или в Гааге в 1948, оказались раздражающими и досаждающими лейбористскому правительству не столько из-за того, что именно он говорил, сколько из-за того факта, что он это сказал. Видеть, как Черчилля приветствуют президент Соединенных Штатов или «Европейское собрание», или слышать, как на Ассамблее нового Совета Европы его чествуют как «первого гражданина Европы», было неприятно скромному человеку, которому выпало стать Первым Министром Короля, м-ру Эттли, или нескромному человеку, м-ру Бивину, который служил министром иностранных дел. Члены парламента от левого крыла лейбористской партии были значительно более разгневаны тем, до какой степени их правительство следует тем внешнеполитическим курсом, который не слишком отличался по сути от того, что защищал Черчилль. Это не слишком удивительно учитывая его опыт, но в этот период Черчилль был исключительно лидером оппозиции в той степени, в которой он принимал национальное согласие. Именно его видение мира заставило поверить, что создание НАТО при правлении лейбористов в 1949 году было жизненной необходимостью.

Даже в этом случае власть, которой он достиг, не была властью премьер-министра. Он ничего не мог решать, и его официальное заявление на тему мировых событий не освежалось детальной информацией, которой обладали только правительства. Вероятность его возврата к реальной власти зависела от общего поведения в Оппозиции Консервативной партии и от тог о, как он ею руководил.

Лидер оппозиции, 1945–1951

В оппозиции Черчилль был скорее знаменитым солистом-виртуозом, вдохновляющим блеском своего индивидуального исполнения, чем лидером оркестра, постоянно и продолжительно руководящим своими товарищами-исполнителями. Его темперамент не допускал другого курса. Он также удобно полагал, что оппозиция, которая пытается сформулировать для себя детальную политику, лишается единственного удовольствия, доступного оппозиции. В его возрасте он не был открыт альтернативным способам поведения, хотя иногда подвергался предложениям о дискуссиях и консультациях. Неизбежно возникали обвинения в том, что он был «не в контакте» с молодыми людьми, пришедшими в палату общин в первый раз в 1945 году, и ему было трудно установить связь с их тревожной заботой о том, чтобы содействовать новому «имиджу» консерватизма после поражения. Восхищение им сохранилось, но это было восхищение издалека, без диалога в политике, который, как они считали, будет постоянным аспектом политической жизни.

Помимо этого разрыва в политике, растревоженная история его собственных взаимоотношений с Консервативной партией порождала в ее рядах некоторое беспокойство о его отношении к решению партийных вопросов. «Надвигающаяся буря» вела ретроспективную войну с Болдуином, Чемберленом и тем типом Консервативной партии, которую они возглавляли. Тем не менее в отношении выборов Консервативная партия 1930-х была более удачлива, чем Консервативная партия под руководством Черчилля в 1945 году. Черчилль главным образом нацеливал огонь против их внешней политики и теперь был исполнен решимости в этом отношении держать партию в согласии. Значительно сложнее было сказать в общем, что Черчилль понимал под «консерватизмом» и каким он полагал дальнейшее развитие Консервативной партии. Хотя он «вычистил» ведущих сторонников Чемберлена еще во время войны, они не полностью исчезли, и из партийной иерархии, и из числа рядовых членов парламента. Они не вполне были убеждены, что вели себя менее ответственно, чем сам Черчилль в межвоенный период, или в той социальной и экономической политике Черчилля 1930-х, которая предлагала сияющее управление послевоенное му миру. Обстоятельства его прихода в руководство в сочетании с эгоцентризмом, возрастом и поглощенностью литературой, означали, что немного оставалось стойких «колонн» в Консервативной партии, с которыми Черчилль был в постоянном контакте и к которым он мог обратиться за советом и критическим замечанием. В любом случае он всегда предпочитал «закадычных друзей» «опорам», и запас последних уже начинал иссякать. Он был разочарован поражением, среди прочих, Гарольда Макмиллана, Дункана Сандиса и своего сына Рандолфа в 1945 году. Они надеялись вернуться в Вестминстер, но до тех пор, пока они это сделают, он лишился полезного и относительно молодого канала доступа к рядовым членам парламента.

В дополнение к этому, нельзя было полностью обойти вопрос преемственности лидера. Антони Иден, его министр иностранных дел на большем протяжении войны, казался подходящим человеком[101]. Иногда обращаясь к нему как к своей «принцессе Елизавете» (так сказать, наследнику его политического «трона»), Черчилль формально оставлял Идена во время некоторых поездок за границу своим заместителем. Проблема состояла в том, что собственные особые знания и опыт Идена лежали в области внешней политики (он никогда не занимал министерский пост, связанный с внутренними делами страны) — область, в которой столь плавно продолжал доминировать Черчилль. Таким образом, Иден находился постоянно в тени Черчилля и никоим образом не был посвящен в намерения Уинстона до тех пор, пока тот не сделал официального заявления. Это были взаимоотношения странной трудности и важности. Черчилль не был готов передать своему «видимому наследнику» ту власть, которая могла бы перейти в руки специалиста во внутренней политике. Были также времена, когда их близкая связь на протяжении более чем десятилетия неизбежно вызывала разницу в расстановке акцентов, доводя Черчилля до того, что он интересовался, был ли в конце концов Иден тем человеком, который его сменит. Меньшие разногласия исключали бы возможность для таких сомнений. В свою очередь, Иден иногда искренне желал, чтобы старик ушел. В конце концов, десять лет назад или около того, именно он, а не Черчилль считался «грядущим человеком».

Сложности консерватизма были в дальнейшем продемонстрированы назначением Р. А. Батлера на пост председателя Исследовательского ведомства партии. Как видный сторонник партии Чемберлена на посту заместителя министра иностранных дел, он удачно избежал изгнания в годы «надвигающейся бури». Он пошел в рост, проведя через палату общин в 1944 году Закон об образовании и утвердил в этом процессе свою репутацию архитектора «нового консерватизма». Черчилль никогда не любил его, но чувствовал себя обязанным предложить ему Исследовательское ведомство в конце 1947 года. В этом качестве Батлер привлекал молодежь сформировать новую политику, которая, как надеялись, сделает партию более привлекательной для избирателей. Довольно скептически восприняв эти инициативы, Черчилль не вовлекался в детальную формулировку политики, хотя все еще настаивал на том, чтобы просматривать окончательные версии и добавлять свои собственные фразы.

Батлер гордился «Промышленной хартией» мая 1947 года. Черчилль не наложил вето на ее публикацию, но и не выказал заметного энтузиазма по поводу довольно мягкого документа, который задавался целью обеспечить полную занятость и продвигаться к «смешанной экономике», насколько он принимал национализацию Английского банка, хотя и противился будущей национализацией черной металлургии и сталелитейной промышленности. Черчилль атаковал «мрачных государственных ястребов национализации», но либерал образца предшествующих 1914 году лет, все еще таившийся в нем, мог видеть некоторые обстоятельства, в которых национализация могла быть выгодной, и довольно «взведенный» министр финансов образца 1925 года не питал особой любви к независимости Английского банка. К 1949 году, когда «верная дорога» для Британии была готова, Черчилль, же настолько по небрежности, насколько и по умыслу, управлял потенциально привлекающей реакцией Консервативной партии на повестку дня, поставленную победой лейбористов в 1945 году. Также к 1949 году, по данным Гарольда Николсона, Черчилль яростно работал над своими военными мемуарами, так как чувствовал, что следующие выборы вернут его к власти и хотел закончить книгу до того, как снова станет премьер-министром. Теперь ему было 75.

Политические партии всегда объясняют свое поражение, когда все остальные аргументы терпят неудачу, кивая на недостатки в своей организации. Так произошло в 1945 году с консерваторами, и в следующем году Черчилль убедил лорда Вултона, бизнесмена и министра продовольствия в военное время, стать председателем партии и отремонтировать ее администрацию. Однако, как и в вопросах политики, он сделал это из ощущения, родившегося из глубокого опыта, что скорее бывают правительства, которые проигрывают выборы, чем оппозиции, которые их выигрывают. От организационных изменений или новых программ пользы будет немного до тех пор, пока правительства не начнут сбиваться с пути, либо из-за собственных ошибок, либо из-за обстоятельств, от них не зависящих. Защита его ослабленного лидерства в непосредственно следующие за 1945 годы может основываться на этом аргументе. Тем не менее к 1949 году Черчилль почувствовал, что его бывшие коллеги-лейбористы подустали и у консерваторов появился шанс. То, что могло стать его последним шансом, сразу же сделало его более порывистым, властным и нетерпеливым — не в последнюю очередь в обращении с собственными детьми. Некоторые из них пользовались его расположением и могли, таким образом, участвовать в семейных спорах, особенно когда они подражали своему отцу в употреблении алкоголя, не обладая его сдержанностью. Таким образом, была почва для размышлений, особенно его жены, о домашней цене погони за властью.

Голосование — по лейбористскому закону о Народном представительстве — состоялось в феврале 1950 года. Ожидание исхода было мучительным. Если лейбористы удержат что-то наподобие их большинства в 1945 году и вместе с ним право формирования полной администрации, то не могло быть никакого сомнения в том, что Черчиллю придется уйти в отставку из партийного руководства, либо немедленно, либо чуть погодя. Но по итогам лейбористское большинство решительно сократилось до простой шестерки. Самым простым объяснением было то, что избиратели среднего класса, среди которых было много либералов, вернулись к консерваторам. Словом, было не похоже на то, что лейбористы смогут быстро оправиться. Черчилль хотел лично нанести нокаутирующий удар, и в свете результатов, которых он достиг, немного было стимулов к тому, чтобы пытаться его остановить. В самом деле, перспектива власти снова взбодрила его до необычайной степени. Как оказалось, даже еще один удар, который он перенес в 1949, не совсем ослабил его. Он экономно расходовал свою энергию, хотел посетить Марракеш и страстно желал, чтобы публика увидела в деле его скаковых лошадей — сравнительно новое увлечение.

В политическом отношении, он расстался с миром, где давали изумляющий результат его парламентские речи и процедурные маневры, внесшие существенный вклад в подрыв морального духа лейбористов, уже ослабленный потерей ведущих министров и ведомств и дополнительными тяготами, возникшими в результате войны в Корее, которая началась в июне 1950 года. Хотя он усиленно работал над пятым томом своих военных мемуаров «Замыкая кольцо», который должен был закончить кануном высадки союзников в Европе, приближавшей крах гитлеровской тирании, он едва мог дождаться того, что могло оказаться его последними выборами — каким бы образом это ни случилось. Ему никогда не нравился Герберт Моррисон, преемник Бивена на посту министра иностранных дел в лейбористском правительстве, и их парламентский обмен нотами был особенно колким по средневосточным и другим проблемам. В свете этой полемики, Эттли, со своими маленьким большинством, решил добиваться у избирателей нового мандата.

Именно на этом фоне в октябре 1951 года лейбористы предприняли кампанию с тем, чтобы окрестить Черчилля «поджигателем войны» и внушить, что только лейбористское правительство преграждало путь третьей мировой войне. «Дейли миррор» просила читателей рассудить, чей палец, Черчилля или Эттли, желали бы они видеть на спусковом крючке. Консерваторы надеялись, что они смогут оказаться способными поддержать выборы своим амбициозным обязательством строить 300 000 домов в год, но еще раз обнаружили, что внимание концентрировалось именно на персоне Уинстона Черчилля. Однако, за исключением нескольких сухих замечаний насчет Эттли, он продемонстрировал удивительную сдержанность. Он отвечал на обвинения, говоря, что не желает, чтобы на каких бы то ни было курках лежали чьи бы то ни было пальцы. Он не верил, что третья мировая война была неизбежна, но если она разразиться, курок нажмет не британский палец.

Результаты выборов были очень близки, но консерваторы приползли к финишу с большинством, которое было лишь чуть больше, чем у лейбористов в предыдущем году. Тем не менее, оно обеспечивало Уинстону Черчиллю существенную основу для последнего проявления его политической власти.

Народный премьер-министр, октябрь 1951 — апрель 1955

Наконец, за долгое время, в возрасте почти 77 лет Черчилль впервые выиграл Всеобщие выборы[102]. Продолжительность его власти основывалась на выборе людей. Он отпраздновал свое первое народное подтверждение формированием Кабинета с самой высокой пропорцией пэров за 30 лет — выбор, который, естественно, претил честолюбивым членам парламента от консерваторов. Его, в общем-то кавалерийский, подход к формированию правительства проистекал частью из того, что он игнорировал потенциальные таланты, а частью из желания окружить себя людьми из былых времен, которых он любил и которым он доверял, вне зависимости от того, обладали они или нет прямо относящимся к делу политическим опытом. Ему нравилось координировать действия министров, быстро окрещенных «повелителями», в созвучии с еще одним отголоском военного времени[103]. В правительство вошли лорд Черуэлл (Линдеманн) как Главный казначей, лорд Исмей как министр по делам Содружества, Уолтер Монктон как министр труда и фельдмаршал лорд Александер Тунисский как министр обороны (как только закончился срок его пребывания в должности генерал-губернатора Канады). Кстати сказать, Черчилль думал, что он сам мог бы снова делать эту работу. Иден был министром иностранных дел, Батлер — министром финансов, а Макмиллан — министром жилищного строительства. Черчилль хотел бы включить и лидера Либеральной партии, но тот отказался. Этот выбор показал, что Черчилль до сих пор видел себя скорее национальным, чем партийным лидером.

Возвращение к власти, казалось, дало ему изначально свежую энергию и энтузиазм. Он все еще сохранял интерес к тому, что делают его министры, хотя больше не хватало энергии вносить вопросы и предложения в любое время дня и ночи. Он все больше и больше получал удовлетворение скорее от самого факта, что он выжил, чем от достижения быстрых результатов любых своих амбициозных предприятий. Неотложные проблемы, стоявшие перед правительством, были в основном экономическими, и премьер-министр мог предложить несколько хороших собственных идей. Конечно, он не считал, что его правительство затеет фундаментальный пересмотр Национальной службы здравоохранения или «приватизацию» тех отраслей промышленности, (за исключением сталелитейной), которые были национализированы во времена правления лейбористов. Уолтер Монктон, будучи министром труда, должен был мирить правительство с профсоюзами. Не было необходимости восстанавливать закон о торговых спорах 1927 года, который отменили лейбористы. Макмиллан был воодушевлен своей идеей возводить обещанные дома. Эта расстановка акцентов позволяла думать, что Черчилль делал все от него зависящее, чтобы стереть свою репутацию вечного противоборца. Впрочем, сейчас для того, чтобы быть примиренцем, требовалось меньше усилий.

А дело, которое он все еще хотел завершить, находилось в области внешней политики, и он не тратил времени, пытаясь оживить прошлое. Всего через несколько недель после вступления в должность он поднялся на борт «Куин Мэри» и устремился к Соединенным Штатам, чтобы восстановить личные взаимоотношения с президентом Трумэном. Государственный департамент предупреждал президента, что его угостят мировым обзором в грандиозном масштабе, но действительной целью Черчилля было «поддержать слабеющий престиж и влияние Британии демонстрацией особых взаимоотношений между Соединенными Штатами и Соединенным Королевством». Чиновники Государственного департамента убеждали, что Трумэн должен сойтись во мнениях относительно важности взаимоотношений с Британией, но упирать на то, что они оказываются более эффективными, когда лежат в основе других многосторонних взаимоотношений, таких как НАТО.

Черчилль грохотал. В отношении к нему еще было много личной теплоты, но он не получил того особого обхождения, которого желал. Конгресс, приветствуя его речь, был признателен голосу ранней эпохи, но не был расположен дать ему то оснащение, которое он просил. Дин Ачесон, госсекретарь Трумэна, думал, что замечания Черчилля в разговоре страдают от отсутствия знакомства с расстраивающими деталями, чего требует принятие решений о необходимых действиях. Черчилль не оставлял надежды, но, тем не менее, в спальне своего номера жаловался, согласно свидетельству его врача, что Англия в ее состоянии упадка больше не может обращаться к Америке как к равной, но должна с шапкой в руках идти делать то, что приказывает Вашингтон. Один из устоев Всемирного Храма Мира был все еще крепок, несмотря на неубедительный исход корейской войны, но теперь он очень отчетливо стоял незакрепленным[104].

Европейский устой укрепился с 1947 года, но к тому времени, как Черчилль возвратился к власти, ему больше не требовалось его покровительственная благосклонность. Договоренность о Европейском Сообществе угольной и сталелитейной промышленности была достигнута в 1950 году, но лейбористское правительство отказалось в него вступать. В июне в Палате Общин Черчилль объявил, что «национальная суверенность не является неприкосновенной». Её можно было решительно уменьшить, если такой шаг приведет к общей выгоде. Тем не менее, снова придя к власти, он не старался энергично ввести Британию в сферу тех западноевропейских политических и экономических веяний, первым показателем которых было ЕОУС[105]. Он с подозрением относился к предложениям Франции о Европейском Оборонном Сообществе.

Некоторая таинственность все еще придается позиции Черчилля в этом деле. Оно определенно вызвало разочарование, ставшее еще более острым из-за его предполагаемого прежнего энтузиазма. Именно в этом случае Иден нутром чуял, что Британия не должна вступать в какого бы то ни было вида Европейскую Федерацию, но, в отличие от того, что иногда предполагалось, премьер-министра он не пересилил. Уступчивость со стороны премьера могла воодушевить других министров, кто по крайней мере, впоследствии заявил о своих намерениях в отношении Европы. Возможно, Черчилль предвидел неизбежность таких шагов, но не испытывал побуждения к их реализации. В любом случае, в этом отношении существовал предел, за который британские избиратели не пойдут под любым руководством[106].

Могло быть так, что к тому времени Черчилль был обеспокоен разрушительными возможностями атомного оружия. Несмотря на то, что информация была отсечена американцами, лейбористское правительство возобновило разработку британской атомной бомбы. Первое испытание прошло в октябре 1952 года. Теперь, наряду с Соединенными Штатами и Советским Союзом, Британия обладала оружием, которое давало его хозяину уникальный вид власти. Когда «бомбардировщики победы» будут достаточно готовы, обычные войска можно сократить. Будучи первым британским премьер-министром — обладателем такого оружия, Черчилль очень хорошо отдавал себе отчет в том, какая обременительная дополнительная ответственность ложится на него. Он чувствовал, что обладание им дает британской «опоре» новые силы, но в то же время возлагает на него, почти к концу жизни, обязанность сделать последнюю попытку ослабить напряженность между Востоком и Западом. Это будет кульминационным пунктом его карьеры. Развитие международных отношений, казалось, дает ему эту возможность. Даже если он не нашел общего языка с Джоном Фостером Даллесом, новым государственным секретарем, он надеялся, что вместо этого связи военного времени с новым президентом, Эйзенхауэром, хорошо ему послужат. Он едва ли знал, что в январе 1953 года Эйзенхауэр в своем дневнике писал, что Черчилль «абсолютно определенно показывает эффекты проходящих лет». Он был столь же чарующим и интересным, как и всегда, но, пытаясь сделать упор на особые взаимоотношения, старался оживить дни второй мировой войны. «Даже если картина тех дней была правильной, — заключает Эйзенхауэр, — она не будет иметь приложения к настоящему»[107]. Смерть Сталина в марте 1953 и грядущее окончание войны в Корее в том же году воодушевляли Черчилля надеждой, что встреча «Большой тройки» на высшем уровне и своего рода новый «договор Локарно» могут стать реальностью. Любому, кто его слушал, он говорил, что эта большая задача все еще стоит перед ним. Это было высшим оправданием его нынешнего пребывания у власти.

Удар, случившийся с Черчиллем летом 1953 года, вызвал отсрочку его встречи с Эйзенхауэром. Она состоялась в декабре на Бермудах, но американцы не были убеждены в полезности преждевременной встречи с руководителем Советского Союза. Тем не менее на протяжении 1954 года между Востоком и Западом наметились некоторые улучшения, хотя большинство трудной работы выпало на долю Идена в Берлине и Женеве. В июне 1954 года Черчилль нанес следующий визит Эйзенхауэру и, обнаружив его все еще противящимся встрече на высшем уровне с Маленковым, предложил поехать в Советский Союз как «разведывательный патруль». Решимость Черчилля была такова, что после того, как он предложил визит к Молотову, казалось, что он всего лишь ставил в известность коллег по Кабинету о своем плане. Однако в итоге Черчилль не получил приглашения. Падение Маленкова в феврале 1955 года и последовавшая необходимость укрепиться режиму Булганина — Хрущева означали, что последняя возможность Черчилля завершить свою карьеру на высокой ноте «всемирного миротворца» миновала. 5 апреля 1955 года он наконец подал в отставку.

Вокруг последних лет человека у власти — только мучительность и печаль. Некоторые ссылки на плохое состояние его здоровья и уменьшение компетентности в делах являются преувеличенными. Одно из существенных исследований «золотой осени» Черчилля абсолютно верно отвергает замечание, что в этой заключительной фазе он был «не в себя», хотя, в свою очередь, оно, возможно, выносило слишком лестный вердикт. В самом деле, патетические черты этого почетного старца вызывали сразу и симпатию, и раздражение. По этой же самой группе причин многие из его коллег последних дней воздерживались от того, чтобы по отношению к нему действовать с той же безжалостностью в интересах государства, которую показывал он сам. Убежденный, что сам он все еще может внести то, чем не обладает никто другой, он не собирался отдавать власть, а у них недоставало мужества, чтобы его спихнуть. Способность вовремя уйти редко встречается в человеке у власти, особенно когда, как случилось с Черчиллем, он не видит жизнь sub specie aeterni-talas[108]. Сконцентрированность на себе самом, которая была необходимым элементом его гонки за властью, не покинула его до конца. Хотя Иден даже женился на его племяннице, Черчилль не видел причин для того, чтобы ускорить передачу власти. Могло статься, что Иден и в самом деле не обладал качествами, необходимыми для премьер-министра, но напряженность ожидания момента отнюдь не укрепила его уже слабые нервы. В любом случае, долго откладывавшаяся передача власти обернулась бедствием.

Конечно, будет неверным говорить, что администрация в целом была абсолютным бедствием, но факт был в том, что к заключению он был 80-летним человеком, представлявшим миру образ Британии. Это был старый человек, одетый в еще более странный костюм, который среди пышности и блеска коронации 1953 года был несомненным олицетворением того, как когда-то великая империя теперь сражается, с огромным достоинством и присутствием духа, но тщетно против разрушающего действия времени.

Загрузка...