Черная богиня

Глава 24 ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КРУГИ СВОЯ

Брет Филиппс медленно приходил в себя. Он потянулся и встряхнулся, как лохматый пес стряхивает с себя капли дождевой воды. Было холодно, звездное небо безразлично сияло над ним, и Филиппс никак не мог понять, где он, что с ним. Он вновь рухнул на песок и закрыл глаза.

«Это неправда, — подумал Брет. — Так, давай-ка спи дальше, дружок. Потому что ты — форменный идиот! Ты напился в зюзьку, так что отсыпайся». Но холодно было по-прежнему, вдали заливались плачем гиены, а слабый ветерок шевелил его волосы.

Он вскочил на ноги. Потер глаза, но сумасшедшее видение никуда не делось, не растворилось, не исчезло. Их лагерь в пустыне. Вон стоит «лендровер», вон стены палатки трепещут от толчков ветра. У Филиппса перехватило дыхание.

Нет, не может быть! А как же клетки на высокой стене древнего храма? А как же богиня? А остеома, которую прооперировал этот Холодов? Господи, Филиппе, старина, ты окончательно сошел с ума, допился до белочки… Или это у тебя последствия малярии?

Он бросился к «лэндроверу» — на переднем сиденье полусидели, полулежали Алексей и Вероника. Она положила голову на плечо Холодова и крепко спала.

— А ну, подъем! — рявкнул до того всегда невозмутимый житель туманного Альбиона. — Господи боже, да просыпайтесь же вы! И скажите мне, что я еще не сошел с ума!

Холодов и Вероника вздрогнули и подскочили. Из палатки выполз Шелученко. Растерянно огляделся по сторонам, а потом смахнул рукавом грязной рубашки каплю, повисшую на кончике носа.

— Э… ничего не изменилось, — пробормотал Филиппе. — Наша палатка, наша машина… даже угли в костре еще не остыли! Но ведь этого не может быть, потому что не может быть никогда!

— Филиппе, как вы себя чувствуете? — спросил Шелученко. — У вас опять поднялась температура?

— Великолепно, — англичанин отмахнулся от бактериолога… На месте не было только Нага Мибубу, их водителя, и единственной жертвы Мерое — весельчака Ларина.

— И температуры нет? — продолжал надрываться Шелученко.

— Да нет у меня ничего! — Филиппе обошел «лэндровер» со всех сторон. — Да успокойтесь вы, мистер. Да, мы на том же самом месте. И все это нам не приснилось… водителя-то нет, Ларина — нет, зато есть мистер Холодов… мы и в самом деле все это пережили…

— Ты что-нибудь понимаешь? — прошептала Вероника. Ее трясло мелкой дрожью. Ночи в пустыне могут быть очень холодными. Алексей обнял ее и прижал к себе. А потом посмотрел на Лунные горы. Лунный свет ласкал скалы, прятал за серебряной завесой таинственный, призрачный мир древней Мерое.

— Да, я все понимаю, — прошептал он. — Спасибо, Сикиника…

— И что теперь? — спросил растерянный англичанин, который никак не мог прийти в себя. — Не думайте, что проблемы на этом закончились. Нам придется возвращаться в цивилизованное общество и объяснять свое длительное отсутствие. И что мы скажем? Что? Где мы были-то? И вообще, как долго нас не было в этом гребаном культурном мире?

— По моим подсчетам, месяца три… — неопределенно пожал плечами Холодов. — Но точно я, конечно, не знаю.

— Три месяца! — Брет в ужасе опустился в песок. — Обалдеть можно!

— Я домой хочу, — простонал Шелученко.

— Не можем же мы сказать, что так сильно заблудились, аж на три месяца! — фыркнул Брет. — А если расскажем о Мерое, нас всех в ближайший дурдом упекут. Холодов, вы-то что посоветуете? И где, кстати, Савельев?

Савельева нигде не было. Ни в палатке, ни в машине, нигде.

— Ни слова о Мерое, — внезапно очнулся от «спячки» Холодов. Он порылся в кармане в поиске сигарет, которых там и быть не могло, и вытащил обрывок какой-то бумажки. Письмо было наскоро написано Павлом Савельевым. Золотыми чернилами, изобретением Домбоно. Последнее послание. — Ох ты! Сейчас прочитаю.

«Леш, никакой Мерое не существует, не существует и все тут. Не видели вы ничего. Забудьте все. Кто откроет рот и расскажет о нас, тот будет проклят вместе со всеми своими потомками! Забудьте нас!».

— Все-таки этот сумасшедший остался с ними! — сдавленно охнул Холодов. И скомкал последнее письмо друга, а затем бросил в едва тлеющий костер.

— Ну, и что нам делать? — растерянно спросил Филиппс. — Я уважаю желание мероитов и Савельева. Домбоно так вообще меня от малярии вылечил…

— Шелученко? А ты что скажешь? — прищурился Холодов.

— Я жив! Больше мне ничего не надо. Вот только домой… — и Алик украдкой погладил шкатулку, лежавшую во внутреннем кармане засаленной ветровки.

Холодов потер глаза:

— Мне бы тоже домой хотелось. Для меня Питер важнее, чем какая-то Мерое. Я, конечно, никогда не забуду эту страну, но я привык жить по соседству с тайнами. А ты, Ника?

— Ни слова больше об этой проклятой Мерое, — прошептала Вероника, закрывая лицо руками. Алексей еще раз кинул взгляд на далекие Лунные горы. Он прощался. Прощался с удивительным городом, с Пашкой, оставшимся в сказке, с Сикиникой. Он знал, что никогда больше не увидит этих мест.

— Поехали. Ночь светлая, доберемся.

— Так что мы расскажем людям? — заволновался Филиппс.

— Что-нибудь расскажем! — отмахнулся от него Алексей. — Какую-нибудь завиралку про террористов, что взяли нас в заложники, в рабство, а потом поняли всю бессмысленность нашего задержания. Договоримся по дороге, о чем врать-то…

Через час они собрались в путь. На рассвете добрались до первого поселения. Филиппе сидел за рулем и весело напевал какую-то английскую песенку.

Холодов сидел рядом с ним. Сидел грустный, с окаменевшим лицом. «Только не оглядывайся, — просил он, умолял самого себя. — Холодов, только не оборачивайся, пожалуйста… Нет никакой Мерое.

Вырви ее из своего сердца. Черт побери, Холодов, вырежи ее как аппендицит! Как частичку души…»

Стояла ясная, звездная ночь. Тихая-тихая. И царица-богиня Сикиника сказала своему сыну:

— Сейчас он уедет от нас в свой мир и никогда больше не вернется, Мин-Ра. Никогда! Знаешь ли ты, что это значит: никогда?

— Да, мамочка, знаю. Никогда — это как смерть…

Они сидели рядышком у окна и смотрели на звезды. Сидели, крепко обнявшись, мальчик затих, прижавшись белокурой головенкой к плечу матери…

— А тот, второй, высокий и добрый остался с нами, да? — внезапно спросил он.

— Да, он остался с нами.

— Навсегда? — улыбнулся мальчик.

— Да…

— Навсегда — это тоже как смерть, да, мама? Богиня плакала…

Кто разверзнет уста и расскажет о нас, да будет проклят! Забудьте нас… Только не забывайте нас…

Над вершиной пирамиды просыпалось новое утро. Савельев в новом необычном и немного неудобном одеянии сидел рядом с Домбоно и вслушивался в пение верховного жреца:

— Ты величаво встаешь над краем небес, о живой Атон! Ты тот, с кого начинается все живое. Когда ты сияешь с восточного горизонта, ты наполняешь всю землю своей красотой. Ты прекрасный, великий и блестящий, ты высоко поднимаешься над землями, которые создал, обнимая их своими лучами, крепко держа их для своего любимого сына. Хотя ты далек, но лучи твои трогают землю; хоть ты в людских глазах, но следы твои незримы…