Черная жемчужина

VIII.

Корнелиус вывел Бальтазара вон из комнаты; он видел что тот еле стоит на ногах, точно у него закружилась голова. В зале они застали г. Трикампа, который не терял даром времени. Он вытребовал старую Гудулу, которая спросонку и будучи немного глуха, решительно не понимала, что такое случилось, и с плачем отвечала на его вопросы.

— Да ну же, придите в себя, моя милая, — говорил ей г. Трикамп.

— Господи помилуй! — воскликнула Гудула, увидев Бальтазара. — Да что же здесь случилось, барин?.. Они меня так внезапно разбудили!.. Ах ты Боже мой! Да чего же им от меня нужно?..

— Успокойся, Гудула, — сказал Бальтазар, — дело тебя не касается, но меня обокрали, и мы разыскиваем вора.

— Обокрали?

— Да.

— Ах ты Боже мой, — в полном отчаянии воскликнула старая служанка, — да ведь никогда этого не бывало, тридцать лет служу я здесь, никогда булавочки не пропало!.. Ах ты Господи! И надо же было этому случиться до моей смерти!..

— Ну, полно, полно, — перебил ее г. Трикамп, — отвечайте мне без причитаний.

— Говорите погромче, — сказал Бальтазар, — она, знаете, глуха.

— Мы желаем узнать, — сказал г. Трикамп, возвышая голос, — были ли вы тут в то время, когда произошло воровство?

— Да я и не выходила из дому, сударь.

— Вовсе не выходили?

— Так точно, сударь, потому что я чувствовала, что будет гроза, а в мои годы ноги-то уж плохо слушаются в такое время.

— Стало быть, — сказал Бальтазар, — ты была в своей комнате?…

— Нет, после обеда я все сидела в зале и вязала около камина.

— Так что ты не двигалась с места и даже в кухню не ходила?

— Да.

— Вы, моя милая, хорошо видите? — снова начал свой допрос Трикамп.

— Чего-с, сударь? — сказала Гудула, не расслышав вопроса.

— Я спрашиваю вас, — повторил Трикамп, — хорошо ли вы видите?

— Да, на это не могу пожаловаться, на ухо-то я тугонько, ну а глаза-то еще хороши, да и память тоже.

— А, так память у вас в исправности!

— Ну, так скажите: много ли народу перебывало здесь после обеда?

— Сначала приходил комиссионер, потом заходила одна соседка попросить взаймы немного печенья… а потом Петерсен приходил зачем-то к Христиане.

— А!.. Кто такой этот Петерсен?

— Сосед тоже, сударь, ночной сторож, вот барин его отлично знает.

— Да, — сказал Бальтазар Трикампу, — это бедняк, у которого с месяц тому назад умерла жена, а двое маленьких детей больны… Он хороший малый, и ему оказывают здесь некоторую помощь…

— Так этот Петерсен, — продолжал Трикамп, — входил в дом?..

— Нет, сударь, отвечала Гудула, — он только поговорил с Христианой чрез окно…

— Что ж он ей говорил?..

— Не расслышала, сударь.

— А после него… Никого не было?…

Гудула заставила повторить вопрос и затем ответила:

— Никого!..

— Ну, а Христиана, — продолжал Трикамп, — она где была, пока вы вязали?

— Да эта милая девушка по обыкновению ходила то туда, то сюда: она и на кухне работала за меня, так как я не в силах была заняться этим. Ведь она такая милая!

— Но ведь не все же время она пробыла в кухне?

— Нет, сударь, как наступил вечер, она ушла к себе в комнату.

— А! Так она ушла к себе, не правда ли?

— Да, сударь, чтобы приодеться к ужину.

— И… долго она пробыла в своей комнате?

— Да с час времени, сударь.

— Целый час?..

— Да, не меньше часу.

— А вы ничего не слышали в это время?

— Что вы говорите, сударь?

— Я спрашиваю вас, не слыхали ли вы какого-нибудь шума… например, ударов молотком по дерену?

— Нет, сударь, не слыхала.

— Да, — сказал Трикамп, обращаясь к молодым людям, — она глуха!..

И наклонившись к Гудуле он сказал, возвысив голос:

— Да ведь и гром уж начал греметь, не правда ли?

— Да, сударь; гром-то я отлично слышала.

— Она не разобрала, что гремит, — пробормотал Трикамп, — ну, a затем что было?.. — громко спросил он.

— А затем наступила уже ночь, гроза разразилась. Барин не возвращался… Я была очень напугана, стала на колени и начала молиться… и вот в это-то время Христиана и вышла из своей комнаты… она вся дрожала… бледная такая… а гром в это время так и гремел…

— Ага, — живо подхватил Трикамп, — так вы заметили, что она была бледна и дрожала?

— Да, не хуже меня, сударь. От этой грозы у нас отнялись руки и ноги. Я даже и встать-то не могла… и вот в это-то время барин и начал стучать, а Христиана отперла ему. Вот и все, что я знаю, сударь… и это так же верно, как и то, что я христианка и честная женщина!..

— Не плачь же, милая Гудула, — повторил Бальтазар, — ведь и же тебе говорю, что не тебя обвиняют!..

— Да кого же, сударь? Кого же в таком случае?.. Матерь Божия, — воскликнула она, пораженная внезапною мыслью, — неужели же Христиану?

Никто не отвечал ей.

— А, — продолжала Гудула, — вы не отвечаете!.. Да ведь этого быть не может!

— Послушай, Гудула!..

— Христиану, — продолжала она, не слушая его. — Дитя, которая нам Бог послал!..

— Ну, довольно, — сказал Трикамп, — ведь не вас обвиняют.

— Лучше бы уж меня, — возразила с отчаянием Гудула. — Я бы предпочла, чтобы обвинили меня… Я старуха, мое дело уж кончено… Что же мне от этого сделается… Меня скоро Всевышний к отчету потребует… но этого ребенка… Я не хочу, чтобы вы ее трогали, сударь… Ах, г. Бальтазар, не позволяйте к ней прикасаться, это было бы святотатством… не слушайте этого злого человека; это он все заводит!

По знаку г. Трикампа, которому надоело это причитанье, агенты взяли под руки старуху, чтобы вывести ее вон из комнаты.

Гудула сделала несколько шагов и затем опустилась на колени, плача и жалуясь, зачем она не умерла прежде, чем дождалась таких оскорблений, и г. Трикамп дал знак агентам оставить ее тут с ее причитаньями.