Черная книга секретов

Глава десятая

Так я и не понял, что же произошло тогда на кладбище. Понял только, что хозяин и могильщик о чем-то договорились, но о чем — поди разбери. Когда мы направились к воротам, я вдруг почуял, что за нами следят, и краем глаза заметил какую-то фигуру, прятавшуюся за деревом. Судя по платью, это был местный священник. Я подергал хозяина за рукав. Джо тоже увидел священника и приветственно кивнул ему, но преподобный отец отчего-то ужасно смутился и со всех ног кинулся в церковь.

У лавки никого не было, не считая тройки мальчишек, которые при виде Джо обратились в бегство. Они так припустили с холма, что хозяин даже засмеялся. Внутри мы устроились у очага. Я выждал минуту-другую, но хозяин, похоже, не настроен был беседовать, а наладился вздремнуть. Пока он не уснул, я решил спросить его насчет моих обязанностей.

— Обязанности? — Джо Заббиду широко зевнул. — Попозже все объясню. А пока что не буди меня, если только клиент не появится.

Тем дело и кончилось.

Я поплелся в соседнее помещение, облокотился на прилавок и задумался. Пестрая лягушка Джо некоторое время созерцала меня, соскучилась и отвернулась. Положение мое было странным. Прокормиться-то я всегда умудрялся, а вот работы у меня никогда не было — настоящей службы. Уж так меня воспитали мамаша с папашей, а они были жулики из жуликов — всю жизнь промышляли воровством. Поэтому мне выбирать не приходилось, и я просто пошел по их стопам, причем даже до того, как, собственно, выучился ходить. Во младенчестве я был крошечным и тощеньким, рос медленно, так что, когда мне исполнилось полтора года, папаша придумал такую штуку. Он клал меня в хлебную корзинку и носил на голове, для виду положив сверху несколько черствых караваев. Помню эту качку: со страху я вцеплялся в корзинку, как клещ. До сих пор не могу путешествовать, меня в любой повозке начинает тошнить.

Так вот, папашин трюк. Как только подворачивался удобный случай, папаша подавал мне сигнал: «За дело, малыш». По этой команде я должен был стащить шляпу или парик с головы прохожего, которого миновал папаша. Представьте себе изумление ни в чем не повинного господина, внезапно обнаружившего, что на голове у него ничего нет! Разумеется, к этому моменту папаша был уже далеко — он отлично умел исчезать в толпе.

Этот промысел приносил папаше изрядный доход, ведь парики и шляпы ценились высоко и платили за них щедро. Однако, естественно, с возрастом корзина стала мне мала. Мамаша предлагала продать меня в ученики трубочисту — я по-прежнему был щуплый и тощий, так что пролезать в узкие трубы и коленчатые дымоходы мне было бы сподручно. К этому времени я уже понимал, что родители видят во мне не сына, а источник доходов, и только и думают, как бы стрясти с меня побольше, чтобы им на выпивку хватило. Они и глядели-то не на меня, а вроде как сквозь, а от джина глаза у них были остекленелые. Маленьким трубочистам жилось трудно, да они и не заживались на свете, так что я от души порадовался, когда папаша решил, что меня лучше и, главное, выгоднее приспособить в карманники. Учиться этому ремеслу я особенно не учился, не считая папашиных вразумлений ремнем, — меня очень быстро спровадили на улицу и велели браться за дело, дав понять, чтобы я не смел возвращаться, не принеся по меньшей мере шести шиллингов. Как раз родителям на выпивку.

Требуемую сумму я добывал легко, а все, что сверх, оставлял себе. Видно, у меня обнаружились природные способности к воровству. Пальцы у меня были гибкие, проворные, походка легкая, подкрадываться я умел беззвучно, а выражение лица сохранял самое невинное. Иной раз я забывался до того, что очередная жертва даже ощущала в кармане мои пальцы и оборачивалась, но тут надо было всего лишь воззриться в лицо прохожему круглыми детскими глазами — и кто угодно верил, что за кошельком или бумажником в карман к нему лез не я. А мамашу это злило: бывало, посмотрю на нее таким манером, а она хлоп мне оплеуху и кричит: «Со мной такие фокусы не пройдут, так и знай! Ишь, уставился, глаза блюдечками».

Думается мне, все-таки мой прием на нее действовал, иначе бы она так не злилась.

Да и чтобы закатить оплеуху, мамаше нужно было сначала поймать меня, а я изо всех сил старался избегать родителей, можно сказать, как от чумы от них шарахался. Когда я набирал требуемую сумму — а обычно это происходило ко второй половине дня — и замерзал, то отправлялся греться к мистеру Джеллико. Домой я пойти при всем желании не мог: на день мамаша с папашей сдавали нашу комнатушку ночным рабочим с реки, те отсыпались и к вечеру уходили на свою смену.

Поначалу я думал, что мне не так уж и плохо живется — другой-то жизни я не знал. Да, я слыхал, что родителей полагается любить, но, по-моему, чего-чего, а любви я к ним не чувствовал. Что-то вроде преданности, кровные узы, но не привязанность. А с годами пили родители все сильнее, и жизнь моя стала невыносимой. Сколько бы я ни приносил, сколько бы они сами ни наворовали, им все мало было. Наверно, поэтому они и придумали коварный план — запродать мои зубы. Мне следовало догадаться, что мамаша с папашей затевают неладное, потому что они повадились мне улыбаться.

Вспомнив вчерашнюю погоню, я задрожал. У меня до сих пор звенел в ушах мамашин визг и болело плечо, в которое вцеплялся папаша. А щипцы, блестящие щипцы Бертона Флюса! Я отогнал ужасные воспоминания. Даже странно, что теперь я вроде как совсем в другом мире.

Джо все спал и даже похрапывал. Я решил как следует рассмотреть товар на витрине. Украшения сверкали и радовали глаз. Лампа-«молния», начищенная до блеска, явно не была сломана, зажигай хоть сию минуту. Часы тикали вовсю, и я, не колеблясь, сунул две штуки в карман, но в тот же миг в окно постучали, и я аж подскочил.

За окном стояла Полли. Она помахала мне. Интересно, давно ли она за мной наблюдает? Я вышел на улицу. Толпа любопытных утоптала снег так, что он стал скользким, и Полли старалась удержаться на ногах.

— Тихо как сегодня, — сказал я.

— У нас всегда так, — отозвалась она.

Время шло к полудню. Я прислушался — не слыхать ли выкриков уличных торговцев, пиликанья и пения уличных музыкантов, цокота копыт по булыжнику, свиста точильного колеса, криков и воплей, сопровождающих драку, — словом, обычных городских звуков. Но в деревушке царила тишина. Где-то вдалеке мерно бил кузнечный молот. Еще где-то слышался смех. И все.

— Хочешь войти? — спросил я у Полли.

— А лягушку можно поглядеть?

Лягушка воззрилась на нас, едва мы появились на пороге. И вправду удивительная тварь — вся пестрая, яркая, да еще блестит, как мокрый камешек. Из задней комнаты не долетало ни звука, так что я осторожно сдвинул крышку стеклянного сосуда и сунул руку внутрь. Лягушка приметно заволновалась; я попытался улестить ее сушеным жуком, но она забилась в угол.

— Ой, может, не стоит ее брать? — испуганно прошептала Полли.

— Да ну! Вот я сейчас…

— Не прикасайся к ней! — раздался рык у меня за спиной.

Я отскочил. Ну надо же! И как это Джо удается? Подкрался, а я и не слышал.

Полли опрометью кинулась вон. Порыв ледяного ветра влетел с улицы. Дверь захлопнулась.

— Я только лягушку показать…

Джо вернул крышку на место, задвинув ее как можно плотнее.

— Лягушку тебе трогать нельзя, — строго отчеканил он. — Пока не завоюешь у нее такое же доверие, как я, и думать не смей, понял?

Я кивнул. Воцарилось неловкое молчание, но, к счастью, дверь скрипнула и в лавку заглянул наш первый клиент — старенькая дама с моноклем в левом глазу. Чтобы монокль не выскользнул, она все время усиленно морщилась.

— Мистер Заббиду? Я принесла вам заклад.

Хозяин широко улыбнулся.

— Какая прелесть! — воскликнул он. — Полюбуйся, Ладлоу. Ночной горшок.