Чёрная речка. До и после (К истории дуэли Пушкина)

Предисловие

Дуэлью и смертью Пушкина я начала заниматься летом 1988 года. Тогда я правила гранки писем Цветаевой. Эти письма я собирала долгое время и с огромным трудом, выпрашивая клочки бумаги и обрывки информации у более или менее законных владельцев (тогда, это поймёт любой русский, цветаевские письма были неизданными и запрещёнными). Вечная попрошайка, вечный случайный гость духовного застолья, где только самые верные друзья принимали меня без недоверия. Тем же летом я читала монографию Щёголева, которая была недавно переиздана в Москве.

Читала и говорила самой себе: «Вот ещё одна ужасная история, в которой судьба, неумолимый режиссёр жизненных трагедий всех великих русских, пытается подражать литературному творению». Читала и говорила самой себе: «Я об этом напишу, и на этот раз мне будет намного легче: ведь Пушкин — классик, всё уже написано, нужно будет только собрать и переработать всю огромную литературу, посвящённую этой теме». Это была трагическая, роковая ошибка. Ошибка литературоведа, посвятившего себя двадцатому веку и думавшего, что девятнадцатый век — счастливый остров без пробелов и цензуры, только частично изъеденный червем идеологии. Я начала собирать обширнейшие русские материалы о смерти Пушкина и поняла, что тысячи предрассудков извратили истину, начиная с идеологических (в советское время, да и ранее — идеология с обратным знаком). Кроме того, до сих пор жива глубокая боль, которая вызывает моё удивлённое восхищение. Россия — единственная в мире страна, которая не перестаёт скорбеть по своим поэтам. Только в России «убийце Пушкина» (так Дантес представлен во всех русских изданиях: «убийца» — как будто это профессия или титул, — увековечен стреляющим в поэта) могла выпасть судьба стать предметом самой искренней и до сих пор вибрирующей в воздухе ненависти. Только в России убийство Поэта равно Богоубийству.

Год я провела за чтением и работой. Мне не всегда удавалось победить досаду, когда русские друзья и коллеги, которых я просила о помощи, говорили мне: «Зачем об этом писать? Здесь, у нас, всё уже написано, все документы найдены и откопаны». Единственными русскими, которые отнеслись ко мне без снисходительной улыбки, были директор и весь персонал московского РГАДА[1] — я вспоминаю о них с огромной признательностью — компетентные, вежливые, готовые принести в читальный зал хоть 50 подшивок в день.

Работа велась мною в двух направлениях. С одной стороны, нужно было изучить эпоху без идеологических шор: я прочитала и прокомментировала более 20 000 частных писем и дипломатических депеш (разумеется, большинство из них по-французски — сколько в них разговоров о Пушкине!). В архивах Москвы и Петербурга я нашла тысячи упоминаний о Пушкине. Только часть из них я смогла использовать в своей книге «Пуговица Пушкина». Я остановилась только тогда, когда почувствовала запах эпохи, когда услышала мандельштамовский «шум времени». С другой стороны, нужно было восстановить недостающие куски уже искажённой временем мозаики.

В первую очередь необходимо было разрешить загадку Дантеса. Я тщательно изучила деятельность Дантеса после его отъезда из России, и только тогда я написала Клоду де Геккерену. Он принял меня очень гостеприимно, но к семейному архиву подпускать не хотел: слишком много неточностей и небылиц было написано об этой истории, которой он сам занимался и о которой писал, но не закончил работы из-за незнания русского языка. Я убедила его в том, что моя цель — только правда, какой бы она ни была, и в любом случае его дружба и рассказы были уже для меня неожиданным подарком.

В один из июньских дней 1989 года барон Клод де Геккерен посмотрел на меня долгим пристальным взглядом, как бы пытаясь до конца понять мои намерения. В чём-то он, видимо, убедился, потому что сразу же после этого сказал: «Пойдёмте, я вам кое-что покажу». Он снял с антресолей старый серый чемодан, из которого весьма беспорядочно вывалились самые разные документы. Среди них были письма, написанные Жоржем Дантесом Якобу ван Геккерену в 1835—1836 годах, а также другие ценнейшие документы. У меня не было времени прочитать всё это там, в гостеприимном доме, но, разумеется, барон не хотел, чтобы документы покинули стены дома: достаточно одного неосторожного движения при ксерокопировании, и драгоценные листы могут быть повреждены. Мне пришлось попросить денег у моего издателя, купить переносную копировальную машину и дрожащими руками снимать копии старинных листов. Я копировала всё подряд, сама не зная, о чём там идёт речь. Возвращаясь домой, я пыталась упорядочить материал, сделать первые предположения относительно дат. Но это мне не удавалось. Слишком сильно было волнение. Я чувствовала огромную ответственность: думала о настоящих, серьёзных русских учёных, которые работали до меня и у которых не было возможности приехать на Запад, думала об Анне Андреевне Ахматовой, которая должна была основываться на двух небольших отрывках, опубликованных с ошибками Анри Труайя. Эта ответственность придавала мне смелости, но, вместе с тем, на меня давила.

Год мне понадобился для того, чтобы разобрать почерк Дантеса и его родственников, перепечатать и датировать документы. Копию упорядоченного таким образом архива я передала баронам де Геккеренам.

Моя исследовательская работа продолжалась в архивах половины Европы, где мне помогли частные лица, которые даже сегодня свидетельствуют о том, что дворянство (эта старинная каста, которой так гордился Пушкин) является своего рода категорией духа. Но настоящим и самым ценным результатом было другое открытие: что расстояние Петербург — Милан в тридцатых годах девятнадцатого века было меньшим, с точки зрения культуры, чем, например, расстояние Петербург — Рязань, и что Россия, та Россия, была полноценной частью Европы.

Вот почему ошибаются, ужасно ошибаются те русские, которые с плохо скрытым шовинизмом утверждают: «Пушкин наш! Руки прочь от Пушкина!». Пушкин — это доказывает и работа в архивах Баварии или, скажем, в архивах Бергамо — был русским, то есть европейским писателем.

Работа в архивах дала новые соображения и по поводу анонимных писем. Так, в архиве Штутгарта я нашла донесение посла Баден-Вюртемберга, написанное в декабре 1836 года и неизвестное Щёголеву, о том, что многие семьи в Петербурге получали в это время подобные анонимные письма. Сохранилась традиция, согласно которой автора ищут среди врагов Пушкина, таких, как С.С. Уваров, князь Пётр Долгоруков, госпожа министерша Нессельроде, графиня Коссаковская и т. д. А почему же им не может быть враг Жоржа Дантеса? Это могла быть одна из брошенных или оскорблённых им женщин. Таких врагов у него было много. Среди них — Мария Барятинская. А вот, например, некая «Супруга», о которой он впервые упоминает в письме Геккерену от 1 сентября 1835 года. В письме к нему же от 26 ноября 1835 года он сообщает, что бросает эту женщину («Едва не забыл сказать, что разрываю отношения с Супругой, и надеюсь в следующем письме сообщить тебе об окончании своего романа»). Разрыв с «Супругой» совпадает по времени с началом увлечения Натальей Николаевной (осень 1835 года). Если «Супруга» была светской дамой, то, конечно, знала об этом и могла мстить.

У меня осталось много воспоминаний о моей работе в европейских архивах, некоторые из них даже смешные, но все пронизаны холодом, который мне пришлось переносить, потому что в замках архивы всегда хранятся в подземельях, а там не топят. Мой труд — я имею в виду труд физический — не даёт ли мне наконец право на почётное (метафорическое, конечно) российское гражданство?

Но вернёмся к письмам Дантеса, которые моё упорство спасло от забвения. Меняется ли с их появлением что-то в истории последней дуэли Пушкина? Думаю, что да. Радикально, например, меняется понятие о роли, которую сыграл ван Геккерен в истории, предшествовавшей дуэли: мы узнаем, что именно Дантес просил приёмного отца поговорить с любимой женщиной, от которой он не хотел отказаться. А это значит, что нидерландский посол не был тем тайным режиссёром, каким он предстаёт в письме Пушкина от 16—21 ноября 1836 года, где в духе XIX века он преподнесён как персонаж, достойный «Опасных связей». Ещё я думаю, что будут раз и навсегда разрешены все сомнения по поводу чувств Дантеса, который — сейчас уже есть тому доказательства — был безумно влюблён в Наталью Николаевну Пушкину. Очевидно, что Наталья Николаевна оставалась верной Пушкину. Но разве измена — это только физическая близость? А измена сердца — это ли не измена? Где провести границу? В Евангелии сказано о грехе прелюбодеяния в сердце. Переписка Дантеса с Геккереном безусловно говорит о том, что Геккерен был гомосексуалистом. Зная о романе Дантеса, Геккерен испытывает жгучую ревность, и Дантес предпринимает огромные усилия, чтобы его успокоить. В письме от 14 февраля 1836 года Дантес пишет: «Однако не ревнуй, мой драгоценный, не злоупотреби моим доверием: ты-то останешься навсегда, что же до неё — время окажет своё действие и всё изменит, так что ничто не будет напоминать мне ту, кого я так любил. Ну, а к тебе, мой драгоценный, каждый новый день меня привязывает всё сильнее». Чувство Геккерена к Дантесу можно выразить и французским словом paternage — свойственное всем гомосексуалистам желание быть отцом… При этом, опытный дипломат, он боится и за карьеру, свою и Дантеса.

Из писем возникают тысячи других деталей, тысячи подробностей, маленьких и больших, о которых я уже написала и о которых у русских исследователей ещё есть возможность написать.

Но что особенно взволновало меня во время расшифровки и работы над письмами, это Россия, увиденная глазами «убийцы Пушкина». Всё те же имена на каждой странице, которыми полны письма и дневники Пушкина, ибо нельзя забывать, что Дантес и Пушкин жили в одной среде и не в разных городах: они были даже через Мусиных-Пушкиных родственниками. Думаю ещё, что эти письма должны читаться как несуществующая, но возможная глава романа Бальзака (как Дантес и ван Геккерен похожи на Растиньяка или Рюбампре и Ветрена!). И к тому же можно считать, что дуэль между Пушкиным и Дантесом была также дуэлью между кристальной русской прозой начала XIX века и Бальзаком, «новой» французской литературой, которая не была принята Пушкиным до конца. Через 30 лет поумневшие, образованные и бедные деньгами, но богатые идеями, уже русифицированные, уже «Раскольниковы», «дантесы» снова вернулись в Петербург и снова совершили убийство.

Серена Витале