Черниговского полка поручик

Генерал Аракчеев, поддерживая шпагу, осторожно приоткрыл дверь.

— Ваше императорское величество, позвольте?

Александр I, не поворачивая головы и держа руки за спиной, продолжал стоять у окна, глядя на свинцовые воды Невы.

— Входи, входи, Алексей Андреевич, — ответил он своему любимцу, имевшему на фамильном гербе надпись: «Без лести предан».

В кабинете Аракчеев вытянулся в струнку, стукнул серебряными шпорами:

— По вашему велению, ваше величество!

Александр отошел от окна, подал ему руку, указал на кресло. Сам прошел к письменному столу, открыл толстую папку с двуглавым орлом, взял нужную бумагу, протянул ее Аракчееву.

— У меня, как ты знаешь, Алексей Андреевич, секретов от тебя нет. Прочти внимательно вот это и выскажи свое суждение.

Аракчеев достал из кармана носовой платок, протер глаза и, шевеля тонкими губами, посапывая мясистым, с багровыми прожилками носом, стал читать:

«Ваше императорское величество!

Привыкши с малолетства иметь должную преданность и любовь подданного к особе Вашего величества, изыскивал с некоторого времени случай и наконец избрал сей, осмеливаюсь всеподданнейше донести следующее. О встретившихся обстоятельствах мне необходимо лично доложить Вашему императорскому величеству; для приведения в исполнение мною предпринятого необходимо, дабы самые приближенные к Вашему величеству о сем не знали, почему не благородно ли будет повелеть меня взять и представить к Вашему императорскому величеству под каким бы то предлогом ни было, в отвращение всяких догадок…

Иван Шервуд

3-го Украинского Уланского полка унтер-офицер

18 мая 1825 г.».

Дочитав донос, Аракчеев поднялся, подошел к столу, за которым сидел царь. Его колючие стальные глаза загорелись гневом:

— Чует мое сердце, ваше величество, в армии есть крамольники. В заграничных походах многие духом развратной вольности заразились…

Царь ничего не ответил, он хотя и спрашивал мнение Аракчеева, но сам все заранее решил и немедля распорядился:

— Вели сегодня послать за ним фельдъегеря.

— А ежели дать предписание допросить на месте? — осторожно спросил Аракчеев.

Александр на минуту задумался, спросил:

— Любезный Алексей Андреевич, а ты уверен, что тот, кому поручим допрос чинить, не состоит в заговоре?

— Разумеется, нет, ваше величество. — И льстиво добавил: — Я всегда говорил, что бог наделил вас даром особой проницательности.

— Надо доставить его сюда. Когда можем ждать?

— Полагаю, через месяц, ваше величество, а может, и раньше.

— Желательно до моего отъезда в Таганрог.

— Успеем. Не извольте беспокоиться, ваше величество.

Александр положил в папку донос, ухмыльнулся. Здесь же, в папке, лежал доклад о том, что при обыске квартиры одного неблагонадежного обнаружена анонимная эпиграмма на Аракчеева, в авторстве которой, по слогу, подозревается Пушкин. Император накануне дважды прочитал эпиграмму, и ему запомнились строки: «…Всей России притеснитель, губернаторов мучитель… Полон злобы, полон мести, без ума, без чувств, без чести…»

Вначале царь намеревался показать эпиграмму Аракчееву, но в последнюю минуту передумал. «Стоит ли расстраивать друга по пустякам?»

Александр хорошо знал злобный и крутой нрав своего фаворита, перед необузданной жестокостью которого дрожали министры и губернаторы, но он понимал, что ему без таких людей не обойтись.

Перед тем как отпустить Аракчеева, Александр спросил:

— Любезный Алексей Андреевич, а как там у нас в военных поселениях?

— Все спокойно, ваше величество.

— Гляди, чтобы не повторилось Чугуевское дело[1]. Возмутители, быть может, и там имеются.

— Не извольте беспокоиться, ваше величество. Верные нам люди все время начеку. До того не дойдет. — И, спросив разрешения, поднялся, чтобы уйти.

— Минуточку, любезный друг, — сказал Александр и протянул Аракчееву несколько чистых листков гербовой бумаги с собственной подписью. — Когда меня здесь не будет, может, возникнет необходимость. Тебе я верю…

Этим генерал пользовался и раньше. Александр безгранично доверял ему. Никто в государстве не имел такой силы и власти, как Аракчеев. В тайне кабинета он ворочал всей тяжестью государственных дел.

Отпустив фаворита, Александр задумался.

Память возвращала его все чаще к событиям той страшной ночи, когда он стал императором. И сейчас перед ним, словно наяву, представал человек с запиской от княгини Гагариной. Будучи очень близкой к императору Павлу, она с огромным риском для себя предупреждала Александра, что его отец узнал о готовившемся против него заговоре. И тогда Александр, поняв опасность своего положения, испугался. Чаша весов, на которые он, вступая в заговор, поставил корону и смерть, покачнулась в сторону смерти. В нервной горячке, не выпуская из рук записки Гагариной, ходил он из угла в угол. На какой-то миг его охватило желание спуститься вниз, в покои отца, упасть на колени и молить прощения.

Было далеко за полночь.

Александр, не раздеваясь и не гася свечи, прилег на диван и тут же вскочил: внизу у апартаментов отца послышались крики и какая-то возня, а затем раздался пистолетный выстрел.

Часовой, стоявший у дверей спальни императора и по ошибке заговорщиков своевременно не замененный на своего, оказался единственным человеком, вставшим на защиту царя. Он-то и упал мертвым.

В то время, когда князь Вяземский затягивал свой шарф на судорожной шее императора Павла и тот в конвульсиях доживал свои последние секунды, Александр приоткрыл дверь, прислушался. Некоторое время там было тихо. Подошел к лестничной клетке, посмотрел вниз, увидел группу людей и отправился обратно в свои покои. Но тут он отчетливо услышал знакомый бас генерал-майора графа Платона Зубова, бывшего дворцового коменданта и фаворита Екатерины II: «Господа, его величество император Павел скончался от внезапного апоплексического удара. Прошу всеми возможными средствами оповестить верноподданных об этом горестном событии».

Возвратившись к себе, Александр обхватил голову руками, неподвижно стоял посреди комнаты. Он весь дрожал: случилось то, чего он так боялся. «Отец, видимо, отказался подписать отречение от престола, и его убили», — пронеслось в голове. Послышались шаги, он оглянулся. Дверь распахнулась, к нему без стука вошли трое: генерал-майор Пален, губернатор Петербурга Зубов, граф Беннигсен — главные заговорщики. Все трое были сильно возбуждены. Высокий и худощавый Беннигсен с хищным, словно у коршуна, носом приблизился к Александру, решительно сказал:

— Ваше императорское величество, пожалуйте за нами.

Александр подошел к гардеробу, чтобы взять плащ. Руки его дрожали. Пален помог ему одеться. Спускаясь вниз, Александр ослабшим голосом пробормотал:

— Ах, как ужасно началось мое царствование!.. — Он еще что-то говорил, но последние его слова потонули в душераздирающем крике, долетевшем от покоев отца.

— Матушка… — остановившись, тревожно произнес.

— Пошли, пошли, — беря его под руку, требовал Пален. — Вас там уже ждут…

— Как ужасно, как ужасно! — повторял Александр, подходя к ожидающей его карете.

— Ничего, со временем все образуется, — успокаивал Зубов. — Истину никто никогда не узнает. Она уже на небесах…

На Адмиралтейской площади карета остановилась. Там ждали Александра несколько гвардейских полков, готовых присягнуть ему, новому императору…

Воспоминания эти не покидали Александра, он надеялся, что с годами все забудется. Искал развлечение в частых путешествиях по империи. Но это помогало мало. Меланхолия не покидала его.

Июльским утром 1810 года к расположению Лубенского гусарского полка подошел высокий красивый юноша. На нем была чистая, аккуратная холщевая куртка и брюки из домотканого полотна, обут в кожаные башмаки со стоптанными каблуками.

Иван, один из сыновей бедного чиновника Ивана Сухины, пришел записаться в полк, имея на руках рекомендательное письмо графа Закревского и диплом об окончании реального училища.

Дежурный по полку, выслушав молодого человека, сказал:

— Командир должен вскоре приехать, а потому, если есть надобность к нему, не угодно ли подождать.

Сухина ждал долго. Он видел, как на полковом плацу солдаты «печатали» шаг, слышал, как фельдфебель беспрерывно требовал «выше ногу!». Только два часа спустя его проводили к командиру полка.

Полковник, пробежав глазами записку, поданную ему просителем, присел к столу и черкнул несколько слов на ней, затем велел сразу направить юношу во второй эскадрон.

Писарь прочитал резолюцию командира, подкрутил желтые от табака усы, степенно раскрыл толстую тетрадь и четким почерком записал: «Сухинов Иван Иванович, рождения 1794 г., малоросс, сын чиновника села Краснокаменка, Херсонской губернии, Александрийского уезда».

Сухина заметил, что тот исказил его фамилию, и осторожно сказал ему об этом. Писарь враз посуровел, приподнял вверх брови, недовольно ответил:

— Не тебе учить нас, милейший. — При этом он ткнул пальцем в резолюцию полкового командира на записке. — Служба, брат, порядок любит.

Так Сухина стал вольноопределяющимся гусаром второго эскадрона Сухиновым… Было ему тогда шестнадцать.

Отец юноши Иван Андреевич долго служил письмоводителем в уездном суде, был он нрава буйного и заносчивого. Часто вступал в какие-то драки. Однажды за избиение городового ему отказали в службе. После чего переехал в свое родное село Краснокаменку, где имел небольшой надел земли и четыре человека крепостных. Когда два старших брата заканчивали гимназию, Иван был определен в реальное училище. «Учись, Ванюша, учись, — наставляла мать. — Времена тяжелые, без образования ничего не добьешься. Верно говорят, нет греха хуже бедности».

В семье говорили по-французски, у Ивана были способности к учению, и в десять лет он свободно читал и говорил не только на родном украинском, но и на молдавском, русском и французском языках. Реальное училище закончил с отличием. В день выпуска учитель словесности подошел к отцу и доверительно сказал:

— Очень способный ваш мальчик, Иван Андреевич, но берегите его. Слишком уж откровенен и вспыльчив. Как бы не навредил себе.

— Этот, считай, отрезанный ломоть. Пойдет записываться в армию, а там приучат к дисциплине, — ответил отец.

Когда Иван учился во втором классе, умерла мать. Отец вторично женился. Появились другие дети. Мачеха была вредная и злая. Особенно ей не люб был Иван, называющий ее теткой. Оставаться в семье, которая еле-еле сводила концы с концами, Иван дальше не мог.

Командир второго эскадрона подпоручик Назаров любовно называл Сухинова цыганом, а он и в самом деле был похож на цыгана: смуглое лицо, черные, как смоль, волосы и глаза, веселый и быстрый в движениях.

— А ты знаешь, что сегодня мой цыган с первого заезда срубил всю лозу, словно бритвой смахнул, — как-то похвалился Назаров своему другу командиру третьего эскадрона Кузьмину.

— Говорят, он шибко грамотен. Французские книги читает, — заметил Кузьмин.

— Пошто не читать, коль этому обучен. Я как-то спросил его: что читаешь? «Сказки всякие», — ответил. Сказки я и сам люблю, да и мальцам своим почитал бы, если бы на русском или малороссийском…

Солдат, обученных грамоте, окроме писаря да Сухинова, в роте не было. Писарь горд и заносчив, к нему солдаты не обращались, а Сухинова без конца осаждали просьбами. Одному надо прочесть письмо, другому написать ответ родным. Иван иногда злился, но никому не отказывал. За год службы он хорошо узнал солдат, их радости и горести. Радостей было мало. Двадцатипятилетний срок службы отбирал не только силы, но и надежду. «Почему один служит двадцать пять лет, а другой — ни одного дня?» — все чаще и чаще возникал перед юношей вопрос, на который он не находил ответа. Однажды командир полка пригласил его к себе на квартиру, попросил переписать какие-то бумаги. На столе у командира Сухинов увидел книгу Жан-Жака Руссо «Исповедь».

Когда остался один, раскрыл книгу и в предисловии прочитал: «Я хочу показать своим собратьям одного человека во всей правде его природы и рассказать о себе самом самые отвратительные вещи…»

Уходя от командира, Иван попросил у него книгу на несколько дней.

— Вы знаете французский? — немало удивился полковник. — Берите, берите, но упаси бог потерять ее. Потом я вам дам и другие книги этого автора, мне покойный отец из Парижа их привез.

В воскресный день Сухинов, укрывшись в тени старой липы, не мог оторваться от «Исповеди». Он не заметил, как к нему подошел солдат Остап Ноженко.

— Вань, сделай милость, прочитай, — и протянул ему письмо, полученное из дома. Остап был родом из Полтавской губернии, в армию взят по рекрутскому набору восемь лет назад. Потомственный хлебороб, он сильно скучал по земле. Летом в воскресные дни он приходил к усадьбе какого-либо офицера и, словно подаяния, просил разрешить ему поработать в саду или на огороде. А потом, усталый, радостный, возвращался в казарму и долго рассказывал своим товарищам, как славно пахнут деревья и травы и какую родючую землю он видел. Сухинов любил этого солдата за его скромность и трудолюбие.

— Когда получил? — спросил, раскрывая письмо.

— В пятницу.

— Что же до сих пор не показывал?

— Дак неудобно как-то, в прошлом месяце ты уже писал мне, хотел попросить кого-то другого, да никого не нашел, пришел к тебе, уж шибко хочется знать, что там…

Сухинов по опыту знал — сразу читать вслух письмо нельзя. Иногда в них сообщают такое, что может вызвать сердечный удар. Так было и сей раз. Остапу пришло письмо от матери. Видимо, какой-то сельский писарчук за десяток яиц постарался точно записать то, что продиктовала женщина. «Остапушка наш ненаглядный, низко кланяется тебе матушка твоя Ефросинья Сидоровна, сестричка Дарья и бабушка твоя Варвара Федоровна. Слава богу, мы все живы и здоровы и того тебе желаем. Теперь у нас осталась одна овца, две — испустили зимой дух то ли от мороза, то ли от чего другого. У дядюшки твоего Архипа сгорела хата, а Зоська его утонула в пруду. А еще сообщаю тебе, что женушка твоя, Авдотья Трофимовна, прижила себе мальчонку от приезжего и ноне живет у своего отца. Несчетно раз кланяемся тебе, Остапушка, желаем быть в добром здоровье. Матушка твоя Ефросинья Сидоровна».

Сухинов знал легкоранимое сердце солдата и строки о жене прочитал так: «Женушка твоя, Авдотья Трофимовна, считай, уже позабыла тебя, ушла жить к своей матери. Туда ей и дорога. Даст бог, отслужишь службу, чай лучшую найдешь».

— Отчего же она сбежала? Прочти-ка энто место еще разок, — грустно попросил солдат.

Сухинов прочитал еще раз, потом положил руку на плечо Остапу, сказал:

— Полно тебе кручиниться, Остап. Матушка верно пишет: «туда ей и дорога».

— Да ведь она же моя женушка. Почти три месяца жили с ней в ладу и согласии… Вань, может быть, отпишешь?

— Отписать — отпишу, любезный, но ноне нет бумаги, как добуду, сразу отпишу.

Остап, понурив голову, пошел в сторону казармы, откуда неслась унылая солдатская песня.

«Словно про Остапа поют», — подумал Сухинов и закрыл книгу. В тот день он уже не мог спокойно читать. В его соображении возникло полтавское село, которое восемь лет назад оставил Остап, куда, быть может, ему уже не суждено вернуться.

…По дорогам с запада на восток, ведущим к русской границе, с небольшими перерывами несколько месяцев подряд стягивались войска. Орудийные упряжки, груженные боеприпасами и провизией повозки, кавалерийские и пехотные полки, подходя к Неману, останавливались и располагались в назначенных для них местах Молва о возможной войне с Наполеоном шла повсеместно.

В начале мая император Александр оставил Петербург и вместе с Аракчеевым, сопровождаемый многочисленной свитой, в которой были и особы женского пола, приехал в небольшой, утопающий в зелени садов, город Вильно Недалеко от города находились главные квартиры трех армий.

Александр начал смотр полков, которые окроме муштры, почти ничему не обучались. Ни в одной из армий не было никакого плана отражения неприятеля, зато существовало много планов устройства балов в честь императора.

Александр и прежде отдавал почти все время военным смотрам, парадам и разводам. Это было его главным занятием. Не зря же будущие декабристы Рылеев и Александр Бестужев совместно сочиняли стихи, в которых едко высмеивался и осуждался император:

Делами государственными ворочал Аракчеев и его приближенные министры. Однажды Александр решил лично проинспектировать военно-морскую службу в Кронштадте. Прибыв туда, он начал проверять строевую подготовку матросов, которая явно уступала солдатской. Царь выразил недовольство. В заключение смотра он на своем шестнадцативесельном гребном катере промчался вдоль строя стоящих на якорях старых кораблей, которые наспех, специально для показа, были выкрашены с одного борта.

— Слава богу, хоть здесь у вас порядок, — прощаясь с адмиралами, сказал царь.

Двадцатого июля 1812 года был грандиозный бал в загородном доме графа Беннигсена. Во втором часу ночи, в то время, когда Александр в паре с графиней Безугловой, которую он привез с собой, танцевал мазурку, войска Наполеона перешли Неман, пересекли границу.

Началась война.

Несколько дней спустя резиденция императора Александра в Вильно стала резиденцией императора Наполеона.

Лубенский гусарский полк эскадрон за эскадроном двигался к действующим армиям. Сытые лошади легко несли своих всадников, спешивших в бой «за веру, царя и отечество». Под солдатским кивером на правом фланге второго эскадрона скакал самый молодой гусар Сухинов.

Наполеоновские армии рвались в глубь России.

Под натиском превосходящих сил врага русские отступали. Император Александр Павлович, убедившись, что с управлением армией ему не справиться, под благовидным предлогом уехал в Петербург. Начался подбор нового главнокомандующего. Жребий пал на шестидесятишестилетнего генерала Кутузова, которого император недолюбливал и против назначения его возражал Аракчеев. И все же авторитет в армии и добрая слава в народе о Кутузове победили. Но когда Кутузов отдал неприятелю Москву, в его адрес посыпались проклятия, а недруги заговорили об измене…

…Лошади шли резво. Из-под кованых копыт летели комки грязи. На рассвете эскадроны лубенских гусар проскочили русскую границу, устремились в герцогство Варшавское. Десять суток подряд гусары преследовали французов.

В конце ноября начались проливные дожди. Небо было черным от туч. Неприятельские войска, использовав выгодные рубежи, закрепились у Горностаевских высот. Несколько дней с обеих сторон шли непрерывные перестрелки, но продвижения не было никакого. Атаки русских оказались безуспешными. Надо было проникнуть в стан неприятеля и разведать его диспозицию. Командиры опрашивали солдат, подыскивая добровольцев. Сухинов узнал об этом, когда на позицию эскадрона, в котором он служил, прибыл полковой командир. Иван использовал удобный случай, обратился к нему с просьбой отправить его в стан неприятеля.

— Сколько вам годов? — глядя в юношеское лицо гусара, спросил полковник.

— Восемнадцать намедни исполнилось, ваше высокоблагородие.

— Не боитесь? Дело весьма опасное…

— Волков бояться — в лес не ходить. Ну, а ежели погибну, так за отечество…

Полковнику понравился молодой, смелый гусар, о котором он уже не раз слышал похвальные слова от эскадронного.

— Молодец! — сказал полковник.

— Рад стараться, ваше высокоблагородие! — стукнул шпорами Сухинов.

— Ступай! Инструкции получишь вскоре.

В те дни друзья шутили над Иваном, называя его зятем донского атамана, командира казачьего корпуса генерала Платова, который издал приказ, призывающий поймать Наполеона. В приказе обещал выдать свою красавицу дочь Марию с приданым в пятьдесят тысяч червонцев тому, кто доставит ему Наполеона живым или мертвым…

Двое суток спустя Сухинов, переодетый в мундир французского гусара, ночью проник в стан неприятеля, оказался в дивизии генерала Фриану.

Разведав диспозицию и силы неприятеля, Сухинов, находясь в дивизионной квартире, обдумывал план возвращения. В это время на позиции дивизии приехал на вороном коне высокий человек в красной мантии и в шляпе с перьями в сопровождении группы всадников.

— Мюрат… Мюрат… — заговорили вокруг. Генерал Фриану оставил палатку, побежал ему навстречу. Следом выскочили офицеры. Этим и воспользовался Сухинов. В одно мгновение он проник в палатку, схватил лежавшую на столе карту и только успел засунуть ее под мундир, как возвратился один из офицеров. Увидев Сухинова, он удивленно спросил:

— Ты что здесь делаешь?

Сухинов, хватая табуреты, спокойно ответил:

— Господам генералам велено подать…

— Не смей! Я сам, — сказал офицер, отнимая у Сухинова табуреты. Офицер ушел, а Сухинов несколько минут стоял ни живой ни мертвый, пот густо покрыл его лицо. «Был на краю гибели», — подумал он, оставляя палатку.

С табуретами в руках офицер поспешил к генералам и, не доходя несколько метров, зацепился за кочку, упал. Мюрат улыбнулся, потом присел на поданный ему табурет, снял шляпу, протянул платком по влажному лбу, спросил у командира дивизии:

— Диспозиция неприятеля вам ведома?

— Да, ваша светлость. Не угодно ли будет поглядеть? — спросил Фриану и, повернувшись к адъютанту, велел подать карту. Адъютант мигом кинулся в палатку, но так как карты там не обнаружил, суетливо разыскал офицеров, работавших в штабе вместе с генералом, но те только руками развели.

— Где же ваша карта? — спросил Мюрат.

— Позвольте, я сию минуту, — сказал Фриану и позвал своих помощников в палатку.

— Где? Канальи несчастные! — грозно кричал генерал. — Сейчас же найти! — При этих словах он выхватил из рук начальника штаба его карту, побежал к Мюрату, но тот не стал смотреть ее, на ходу что-то бросил обидное командиру, вскочил на поданного ему коня и, сопровождаемый многочисленной свитой, галопом поскакал но невспаханному полю вдоль позиций генерала Фриану.

В дивизионной квартире всполошились. Начались поиски высокого черного гусара, которого офицер видел в палатке, но тот словно в воду канул.

Великая армия Наполеона постыдно бежала на запад. Солдаты бросали оружие, голодные, оборванные, закутанные в разные лохмотья, грабили все, что попадало на пути отступления.

Сухинов с десятью всадниками выдвинулся далеко вперед полка, дабы разведать дальнейший путь. В версте от главной дороги всадники увидели большой пожар. Поскакали туда, женский и детский плач стоял в селе. Возле пылающей избы неприятельские солдаты разделывали какую-то тушу. По команде Сухинова всадники атаковали грабителей. Завязался бой. Охваченные азартом, всадники не пожалели даже тех, кто поднял руки.

В отряде Сухинова недосчитались одного солдата и двух лошадей. Оставшийся без лошади солдат Кожухаров, растерянно глядя на товарищей, подумал: «Неужели меня бросят здесь?» В этот момент услышал голос Сухинова:

— Кожухаров, садись ко мне!

Лубенцы подошли к Эльбе и форсировали ее под Дрезденом. Здесь Сухинов стал подпрапорщиком. Теперь солдаты называли его «ваше благородие». Однажды за Эльбой командир эскадрона поручик Назаров неосмотрительно оторвался на своем коне от эскадрона и не заметил, как несколько неприятельских драгунов окружили его. Сбили с лошади и хотели взять живым. Увидев, что командир попал в беду, Сухинов, держа пику наперевес, не раздумывая, кинулся ка неприятеля. Дерзкая смелость Ивана внесла замешательство, и французы оставили поручика. Под рев летящего ядра помог командиру подняться на своего коня. И тут неприятельская пуля пробила Сухинову правую ногу ниже колена.

Назаров поблагодарил Сухинова, спасшего его от плена, спросил:

— Как же ты, мой милый цыган, решился на такое?

— У меня не было времени на размышление, ваше благородие, поступил, как подсказало сердце.

— Но ведь в этом был огромный риск…

— А разве обыкновенный бой не риск для каждого солдата?

Через три недели, подлечившись, вновь занял свой ранжир в эскадроне. А четвертого октября в четырехдневной «битве народов» под Лейпцигом в одной из атак он вырвался вперед, увлекая за собой гусар. И снова был легко ранен, на сей раз в голову и плечо одновременно. Тогда его наградили серебряной саблей с надписью «За храбрость». Командир дивизии генерал Радковский, представляя его к награждению орденом, писал командующему армией:

«Подпрапорщик Сухинов во главе гусар отличился отвагой и сообразительностью. Он силами тридцати гусар задержал на несколько часов больше трехсот солдат неприятеля у моста. Этот молодой гусар уже не раз отличился на войне и многое обещает…»

Изгнав врага из пределов земли русской, солдаты малость передохнули, а затем вместе со своими союзниками двинули на Париж.

Будучи в Париже, Сухинов внимательно присматривался к жизни французов, к их быту, нравам. Он вспомнил о прочитанных до войны книгах Жан-Жака Руссо, попытался найти их на его родине, но напрасно. Жан-Жак Руссо и здесь был запрещен, хотя не так строго, как в России.

Друзья все чаще и чаще начали задавать Сухинову вопросы, на которые он сам не находил ответа. Больше всего солдат, да и офицеров, волновало то, что во Франции нет крепостных. Это явилось целым открытием. Во французской армии не было телесных наказаний, которые так изощренно применялись в русской.

Время прошло быстро. Русские войска начали возвращаться на Родину. Усталые лубенские гусары — на родную украинскую землю. Ехали через редкие села, где их встречали и провожали шумные ватаги босых, ободранных ребятишек.

Покрытые соломой хатки, казавшиеся прежде такими милыми, теперь наталкивали на грустные размышления.

Борьба против иноземных захватчиков, пытавшихся раздавить Россию, возбудила в русском народе чувство горячего патриотизма; разгром врага поднял национальное самосознание. Все надеялись, что героизм, проявленный народом в войне, наконец-то будет вознагражден отменой ненавистного крепостного права.

Солдаты жили надеждой, что теперь-то царь сократит срок службы. Поговаривали о земельке. И хотя войска Наполеона были разгромлены, а славный русский фельдмаршал Кутузов уже лежал в могиле, — сердце его похоронили в Бунцлау, в том месте, где он скончался, — кто-то из солдат запел полюбившуюся песню про славного полководца:

— Прекратить! — прозвучал голос фельдфебеля.

Песня оборвалась.

В походном строю прославленного в битвах Лубенского полка ехал Сухинов с орденами и ранами. Глядя на тяжелое состояние крестьян, он еще раз убеждался, что причиной этому — крепостной строй, рождающий нищету и бесправие.

С болью в сердце глядел Сухинов на пожилых солдат: у одних давно уже выросли и поженились дети, у других жизнь оставалась холостяцкой. Лучшие их годы забрала казарма и муштра. Перебирал в памяти фамилии тех, кто не раз отличился в боях, и думал: хотя бы им уменьшили срок службы лет на пять. В те дни было много разговоров о якобы готовившейся реформе. Не только солдаты — весь народ ждал перемен. Но император Александр I после победы издал манифест, в котором объявлялись награды знати и благодарности разным сословиям. «Народу же нашему, — говорилось в манифесте, — вознаграждение воздастся от бога…»

«Дешево, очень дешево заплатил царь за нашу кровь», — не раз слышал Сухинов, как говорили солдаты.

Однажды на привале к нему подошел Остап Ноженко, который был дважды ранен в боях, считался солдатом отменной храбрости.

— Ваше благородие, скажите, бога ради: почему во Франции нет крепостных, а мы их разбили? Вот я и думаю, может, мы зря воевали?

— Боги праведные… От кого я слышу. Ты ли это, Остап? Мы спасли отечество, а бог даст — и у нас будет облегчение. Сказывают, у императора уже прожект имеется…

— А не слыхали, что в нем? Вот бы земельки малость отрезали от помещиков. Да и срок службы больно большой…

Многие еще долго верили слухам, что царь даровал послабления, но их кто-то «украл».

Вскоре после возвращения из Франции Сухинов встретился с Иваном Якушкиным, который только что возвратился из Петербурга.

— Ты, Ваня, наверно, мешок новостей привез? — спросил у Якушкина.

— То, что я тебе расскажу, дорогой, в мешок не поместишь. Вот послушай. — И взял под руку Сухинова, отвел в сторону, продолжил: — Я попал в Петербург во время, когда туда возвращалась 1-я гвардейская дивизия из Парижа. Людей собралось много. Мы стояли недалеко от золотой кареты, в которой сидела императрица Мария Федоровна… Наконец показался император, предводительствующий гвардейской дивизией, на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую он уже готов был опустить перед императрицей. Мы им любовались, но в самую эту минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и с обнаженной шпагой бросился на бегущего. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя. Я невольно вспомнил о кошке, обращенной в красавицу, которая, однако ж, не могла видеть мыши, не бросившись на нее…

Якушкин, закончив свой рассказ, протер платком вспотевший лоб и, глядя в сторону, спросил у Сухинова:

— Ты, мне помнится, також обожествлял нашего императора?

— Заблуждался, как и многие. Теперь-то я знаю, что даже твое сравнение его с кошкой — плохое сравнение. Скорее он шакал, как и его подручные.

Многие офицеры, побывавшие за границей, сравнивали жизнь собственного народа с жизнью в Европе и находили много несправедливости, деспотизма и бесправия у себя дома. И хотя сами они были выходцами из дворян, являлись представителями русской аристократии, не могли остаться равнодушными к позорному крепостному строю. Они мечтали о свободе для народа, считая, что добыть эту свободу возможно только путем «военной революции», без участия самого народа.

Вскоре после войны из небольшой группы единомышленников в Петербурге родилась и начала расти революционная организация «Союз спасения», или «Союз истинных и верных сынов отечества». У ее колыбели стояли Никита и Александр Муравьевы, Фонвизин, Якушкин, Пестель, Трубецкой и Лунин. Они вербовали новых членов, думали над новыми формами государственного правления, готовились к свержению самодержавия…

Сухинов, решивший, что он свой солдатский долг выполнил, с болью в сердце оставляет военную службу. Но случилось так, что по пути на родину ему повстречался командир Изюмского гусарского полка граф Тимонин. Завязалась беседа. Графу понравился высокий, стройный офицер с проницательными глазами и весьма здравыми суждениями. Узнав от Сухинова, что его ждет дома, граф удивился:

— Надо же — семь братьев! А позвольте узнать, сколько душ крепостных у отца?

— Четыре…

Граф весело расхохотался.

— Нет, любезный, нечего вам дома делать. Поедем-ка, сударь, ко мне в полк. Вас ждет прекрасное будущее…

Пока ехали, Иван раздумывал. Дома его, конечно, никто не ждал. Отцу было трудно жить. Нищета выглядывала изо всех углов. Семья, как говорил он тогда, «терпела много нужды». Мачехе его приезд не улыбался. А граф тем временем ласково говорил:

— Ах, как вам идет гусарская форма! Да еще с орденами. Нет, нет, я вас не отпущу…

Наконец Сухинов согласился. А год спустя его перевели в Черниговский полк, расквартированный в селах на Киевщине и в уездном городке Василькове, от которого до села Гребенки, где жил друг и кум Сухинова Станислав Шалацкий, бывший эконом графини Браницкой, рукой подать.

Гребенки манили Ивана по другой причине. Там жила его любимая девушка Катя. Стройная, с черными застенчивыми глазами. Познакомились они прошлым летом на квартире Шалацких. До этого жена Шалацкого Вера уже не раз напоминала:

— Иван Иванович, скоро я познакомлю вас с Катей. Она учится в Киеве. На лето приедет сюда. Какая это замечательная девушка, — при этих словах Вера поворачивалась к мужу, спрашивала: — Стасик, верно я говорю?

Станислав Антонович улыбался и каждый раз повторял почти одно и то же:

— Если бы я ее увидел раньше, тебе, Верочка, не быть бы моей женой. — И вполне серьезно добавлял: — Умница превеликая и красавица отменная. Тебе подстать, Ваня, но, как говорят, на вкус и на цвет товарища нет…

— А кто вам, мои милые, сказал, что я намерен жениться? — шутил Сухинов и тут же рассказал анекдот о старом холостяке, который все откладывал и откладывал женитьбу и только в шестьдесят лет решил жениться, но не смог найти невесту: женщины, которые ему нравились, поумирали.

Катя полюбилась Ивану, более того, ему казалось, что на всей земле нет девушки милее. Любовно называл ее Незабудкой, по имени цветка, который впервые подарил ей.

В Черниговском полку служба по-прежнему шла успешно Его не раз ставили в пример другим: «Сумейте сделать так, как подпоручик Сухинов».

Особенным уважением пользовался он у командира батальона, подполковника Сергея Ивановича Муравьева-Апостола, по настоянию которого Иван был представлен к званию поручика.

Сухинова любили нижние чины, к нему солдаты шли, чтобы излить душевную боль. Сергей Иванович уже не раз слышал о вольнодумных высказываниях своего любимца, но все не находил случая предупредить его быть осторожным.

Однажды вечером на квартиру к Сухинову прибежал вестовой от Муравьева-Апостола.

— Вас просит к себе их высокое благородие Сергей Иванович.

— Не знаешь зачем?

— Никак нет-с. Их высокое благородие только что изволили приехать из Житомира.

Отпустив вестового, вышел на улицу, но не успел сделать и десяти шагов, как увидел шагающего навстречу Муравьева-Апостола.

— Я не стал ждать вас, Иван Иванович. Решил вот сам проведать. Погода-то нынче чудесная. Не так ли?

На лице подполковника скользнула едва заметная улыбка. Не ожидая ответа, он продолжал:

— Должен вас порадовать. Я привез приказ. Отныне, Иван Иванович, вы — поручик. — И обнял Сухинова. — От всей души поздравляю. Пусть бог дарит вам счастье.

— Спасибо, Сергей Иванович, за добрую весть. Я не посрамлю этого звания. Можете быть уверены.

— Теперь вот что… — Муравьев достал из кармана бумажник, извлек оттуда деньги, протянул Сухинову. — Здесь тысяча двести рублей. Завтра же отправляйтесь в Киев и закажите себе комплект нового парадного обмундирования. Берите, берите, разумеется, без возврата… И не возражайте, пожалуйста. — И тут же предложил: — А сейчас пойдемте ко мне, отметим это событие. Я сегодня ездил в корпусную квартиру. Генерал Рот по секрету сказал, что меня представили на полкового командира, но император отклонил. Сказал, что еще рано. Очевидно, дела Семеновского полка, в котором я имел честь служить, не дают ему покоя…

— Сергей Иванович, — начал Сухинов, — скажите, пожалуйста, почему рабство — удел нашего отечества? Я намедни получил письмо от отца, он пишет, что вынужден был продать плотника Акима, одного своего работника, дабы рассчитаться с долгами. Акима куда-то увезли, а жена с детьми осталась. Ее не пожелали купить вместе с мужем. Доколь все это будет продолжаться?

Муравьев несколько минут молчал, а потом вдруг оживился, доверительно сказал:

— Дорогой Иван Иванович, для того, чтобы ликвидировать тиранию и самого тирана, нужна сила, огромная сила. Нужны люди, которые готовы на самопожертвование во имя освобождения народа нашего…

Сергей Иванович, облокотившись на спинку кресла, тихо запел:

Слова запрещенной песни, автором которой был штабс-капитан Павел Катенин, Иван слышал и раньше, но то, что ее запел Сергей Иванович, сильно взволновало.

Когда Муравьев-Апостол закончил петь, Сухинов приблизился к нему и тихо, но возбужденно сказал:

— Сергей Иванович, я хочу сообщить вам что-то весьма важное, но прежде должен получить от вас заверение, что все останется между нами. Я осмеливаюсь нарушить клятву, данную мной на оружии…

Сергей Иванович насторожился, он понял, что тот собирается сказать что-то чрезвычайное, поэтому поспешил прервать его:

— Милый Иван Иванович, неужто вы сомневаетесь в моей порядочности? Быть может, и я вам сегодня скажу то, что вас взволнует.

Сухинов бросил взгляд на окна и на дверь, как бы убеждаясь, что их никто не подслушивает, продолжил:

— Уже некоторое время я состою в тайном обществе, называемом Обществом соединенных славян. Целью его есть уничтожение крепостного строя и объединение всех славянских народов в одну демократическую республиканскую федерацию…

И рассказал, что общество возникло еще в 1818 году в местечке Решетиловка Полтавской губернии. Создали его офицеры — братья Борисовы.

Когда Сухинов замолчал, Сергей Иванович порывисто поднялся и обнял его:

— Доверие за доверие, — начал Сергей Иванович, — я также состою в тайном обществе, и цель его почти такая же, как и вашего…

— Изволите шутить, Сергей Иванович, — выразил сомнение Сухинов.

— Нисколько. Перед вами один из его руководителей…

— Почему же вы мне, Сергей Иванович, прежде ничего не говорили?

— Присматривался к вам. А вы почему не говорили?

— Присматривался, — улыбнулся Сухинов.

— А вы знаете, у меня родилась прекрасная идея: надобно общества объединить.

Сказав эти слова, Сергей Иванович быстро зашагал по комнате, весело повторяя:

— Ай да царь! Ай да царь! Православный государь…

— Если хотите знать, Сергей Иванович, то мы уже однажды обсуждали вопрос, как освободить Россию от тирана, этого вашего православного государя.

— Ну и что же вы решили?

— Убить тирана вызвалось пятнадцать членов общества…

— Нет, мил человек, Павел Иванович считает, что это должен сделать человек, не состоящий в обществе. Вы, конечно, понимаете почему. И, насколько мне известно, такие люди имеются. А мне, признаться, жестокость, как и несправедливость, — всегда противны. А вообще, все это здорово! Теперь-то ясно, почему наш милый Иван Иванович ходит холостяком, хотя и нежно любит свою Катюшу…

— Полагаю, Сергей Иванович, у вас та же причина. Может, по этому признаку можно определить, кто состоит в тайных обществах?

— Ах, комар бы вас забодал, это вы здорово подметили, Пестель и Мишель Бестужев-Рюмин также холостяки… Да, скажите, Иван Иванович, в вашем обществе только офицеры или солдаты также имеются?

— Только офицеры, но солдат мы понемногу вводим в курс замышляемого переворота.

— Зачем?

— Как же, они ведь должны знать, за что им предстоит сражаться. Я считаю, что только с помощью солдат можем добиться цели. Вот вам пример. Однажды, когда мы находились на своем собрании, кто-то рассказал, что командир 1-й роты Саратовского полка издевается над солдатами, его жестокость по отношению к ним превышает всякую меру. И тогда наш Кузьмин не удержался: «Взбунтовать роту!» — крикнул он. Кузьмина поддержали другие. Тут же приняли решение поручить это дело члену общества юнкеру Шеколе, что он отлично и выполнил. Издевавшийся над солдатами командир увидел, что рота взбунтовалась и все может кончиться плохо для него, побежал к начальству. Командиру полка удалось успокоить солдат, но он заверил их, что немедленно сменит ротного, а их простит. Это он и сделал, опасаясь, что огласка может ему навредить.

— Нет, я, как и все члены нашего общества, полагаю, что посвящать солдат в наши дела нельзя. Солдаты должны быть приготовлены, но не должны знать ничего; они будут орудием и произведут переворот, — спокойно сказал Муравьев-Апостол.

В отличие от Северного и Южного тайных обществ, решивших сделать революцию без участия народа, Общество соединенных славян мыслило по-другому. «Никакой перепорот, — говорил один из членов, Иван Горбачевский, — не может быть успешен без согласия и содействия целой нации… Хотя военные революции быстрее достигают цели, но следствия оных опасны: они бывают не колыбелью, а гробом свободы, именем которой совершаются».

Шел шестой месяц, как ходоки села Червона Каменка отправились в Петербург с петицией. Четыре здоровых мужика с великой верой в царя-батюшку от имени всех поселян отбыли в столицу искать правду-матушку: попросить защиты у монарха от ненавистного военного поселения. Ушли, когда в селе только зацветали сады, унося светлую надежду своих земляков об освобождении. Время шло. Земля уже покрылась снегом, а от ходоков ни слуху ни духу. В селе не раз прикидывали время на длинный путь в оба конца, считали и так и сяк, и получалось, что должны бы уже возвратиться, а их все нет и нет. Жены и старшие дети ушедших вначале часто выходили на Александрийскую дорогу, подолгу глядели вдаль: не покажутся ли их родные. Расспрашивали бродивших нищих, не встречались ли им четыре мужика, но те только руками разводили.

Вскоре по селу поползли страшные слухи. Кто-то слышал, будто какие-то путники утонули, когда переходили реку. Поговаривали, будто в газете писалось, что под Петербургом найдены трупы четырех замерзших.

Жены и дети горько плакали, но все надеялись…

Из письма от брата Сухинов узнал, что их родной дядя — Сухина Семен Трофимович, был среди четырех ходоков, не вернувшихся в село. Горько переживал. «Умный человек, а не понимал, что найти правду у царя можно только на том свете», — грустно подумал и поспешил поделиться новостью с Сергеем Ивановичем. Муравьев-Апостол внимательно выслушал и сказал:

— Мне отец как-то рассказывал, что один из высокопоставленных чиновников в присутствии царя неодобрительно отозвался о военных поселениях, когда их только создавали. Александр I разгневанно ответил: «Военные поселения будут, хотя бы мне пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова». Вот и считай, что твой дядя там, на этой дороге…

Весной 1823 года для работы по совершенствованию крепости в Бобруйск собирались полки девятой пехотной дивизии. Последним пришел туда Черниговский полк.

Работать предстояло здесь не месяц и не два, а целых шесть, поэтому было приказано устраиваться основательно.

Солдаты обрадовались: самый тяжелый труд все же лучше бессмысленной и противной муштры. Но радость была преждевременной. Через несколько дней стало известно, что великий князь Николай Павлович собирается приехать в Бобруйск для смотра дивизии. Офицеры и нижние чины хорошо понимали, что значит приезд Николая. О великом князе в армии давно уже ходила дурная слава, как о человеке с необузданным нравом и свирепым характером. Смотры и парады были его излюбленным занятием. Никто в армии не умел так муштровать солдат, как будущий император Николай Павлович. Ни тусклой пуговички, ни чуть неровной петлички он не пропустит без внимания. Все заметит, на все укажет грубо, оскорбительно. Ко всему прочему надо было также научить солдат петь песни, да не какие-нибудь, а те, которые нравятся великому князю. Сразу же началась работа по строительству специального павильона, в котором предстояло восседать великому князю во время торжественного прохождения полков.

Ничто так не радовало сердце великого князя, как ровные, словно под линейку, ряды солдат, блеск кирас кавалергардов, развевающиеся ментики гусар, султаны, кивера и эполеты.

Вечером усталый Сухинов ввалился в шалаш, в котором уже сидели Кузьмин и Щепилло, приподнято объявил:

— Господа, таки приезжает великий князь…

— Это мы, сударь, уже знаем. Сейчас только об этом говорили. Сегодня генерал в течение трех часов наставлял командиров полков, что надо делать к приезду. — Кузьмин еще что-то хотел сказать, но в шалаш вошел денщик и доложил, что господ офицеров вызывает командир полка.

— Началось, — вырвалось у Сухинова.

При въезде в Бобруйск, да и в самом городе, дороги были скверные. Черниговский полк брошен на их ремонт. После ремонта в местах, где должен проезжать великий князь, укладывали ветки елок, дабы на случай дождей не застрял экипаж их светлости.

В дивизии все тайно молили бога, чтобы приезд этот не состоялся, но, как говорит народная мудрость, чему бывать — того не миновать.

В сопровождении многочисленной свиты Николай пожаловал в один из майских дней. Небо было чистое, нигде ни облачка. Великий князь остался доволен пышной встречей.

После отдыха он был приглашен командиром дивизии на «солдатский» обед, устроенный в его честь.

Полы огромной палатки были приподняты. Легкий ветер гулял вокруг столов, уставленных всякой снедью, поставленных буквой Т. Прибыли избранные офицеры. В парадных мундирах они заблаговременно толпились у палатки.

Великий князь в сопровождении своего адъютанта и командира дивизии подошел к палатке, кивком головы поприветствовал офицеров, на ходу сказал какую-то шутку, что говорило о его прекрасном настроении, зашел в палатку.

— Туда прошу, ваша светлость, — протянул руку генерал, приглашая Николая к предназначенному для него месту. Тот подошел к столу, опустился в единственное там кресло. Офицеры суетливо заняли свои места.

Когда бокалы были наполнены вином, поднялся командир дивизии, повернулся к Николаю:

— Ваша светлость! Позвольте поднять бокалы за их императорское величество, всеми обожаемого государя нашего Александра I, за всю его августейшую семью, за здоровье вашей светлости! Сегодня все мы безмерно благодарны вам, великий князь, за то, что, несмотря на вашу занятость, вы сочли возможным осчастливить своим посещением. В дивизии вас знают и любят. Ваш приезд будет вписан в историю нашей славной дивизии красной страницей. Еще раз спасибо вам. За ваше здоровье!

Под одобрительные аплодисменты присутствующих командир стоя осушил бокал, его примеру последовали другие.

Неожиданно в палатку залетел вездесущий воробей, чирикнул несколько раз, примостился вверху на веревке против Николая.

Великий князь явно был доволен тостом комдива, он отпил несколько глотков из своего бокала, протянул руку к позолоченной тарелке, на которой красовался фаршированный судак, и в этот момент в тарелку упал воробьиный подарок.

Николай на миг растерялся, густо покраснел, но тут же поднялся от стола, направился к выходу, следом за ним спешил генерал. Вскочили остальные офицеры, хотя большинство из них еще не знало, что произошло. Но вскоре кто-то, указывая на воробья, распорядился:

— Ловите его, мерзавца!

— Убить, убить! — звучало требование прислуги. Но виновник словно в насмешку чирикнул и незаметно исчез.

По праву личного знакомства с великим князем на обеде присутствовал подполковник Сергей Муравьев-Апостол. Он и рассказал Сухинову о воробьином подарке Николаю, в конце добавил:

— Не помню, рассказывал ли я вам или нет, что мой отец некоторое время был воспитателем великих князей Александра и Константина; бабушка их, Екатерина II, пригласила отца на это дело.

— Значит, ваш папенька частично виноват, что у его воспитанников дурной нрав, — шутя сказал Сухинов. — А почему же он воспитывал только двоих, а не троих?

— Николай был тогда еще совсем маленьким и имел отдельного воспитателя…

Во второй половине дня начался смотр. На правом фланге стоял гвардейский полк, в котором служил капитан Норов, высокий, красивый и подтянутый офицер с черными задумчивыми глазами. Великий князь уже успел сделать много замечаний, но вот он приблизился к Норову и ему показалось, а может, так и было, что капитан вместо того, чтобы «есть» глазами начальство, смотрит на него с презрительным любопытством. Николай остановился. За его спиной застыли в почтительных позах сопровождающие. Несколько раз сверху вниз и снизу вверх Николай смерил фигуру капитана. От его бдительных глаз не ускользнуло то, что пространство между носками сапог капитана на несколько сантиметров больше, чем предусмотрено наставлением.

Великий князь поднял ногу и с силой ударил сапогом по носкам сапог капитана, злобно проговорив:

— Стоишь, как чучело в огороде!

Норов еле удержался. Гневом загорелось его лицо, но он с достоинством ответил:

— Я не чучело, ваша светлость, а капитан. Вы меня оскорбили, и я требую от вас извинения.

— Ха, ха. Вот тебе мое извинение, — сказал Николай и, плюнув в сторону Норова, шагнул вперед.

— Ваша светлость, вы оскорбили мою честь. Сегодня же извольте приготовить секунданта, — отчетливо сказал Норов, но великий князь оставил его слова без внимания, повернулся к командиру дивизии, приказал:

— Арестовать!

Капитана Норова увели на гауптвахту. Он подал рапорт об отставке. В знак солидарности с ним это сделали и другие офицеры полка, но все потом закончилось тем, что, продержав Норова под арестом шесть месяцев, его отчислили из гвардии.

Сухинов знал капитана Норова еще по войне с Наполеоном, он с болью в сердце воспринял произвол великого князя.

Вечером прибежал к Сергею Муравьеву-Апостолу и в порыве гнева заявил:

— Сергей Иванович, я решил сегодня ночью освободить Норова из-под ареста, а мерзавца Николая убить!

— Иван Иванович, я вас не понимаю. Успокойтесь. Кому нужен ваш безрассудный шаг? Погубите напрасно себя, и только.

— Зато будет наука другим…

— Этой наукой, мил человек, никто не воспользуется. Есть другие пути…

В тот вечер они проговорили допоздна. Сергей Иванович вспомнил и рассказал Сухинову, как и за что его самого отчислили из гвардии. Как смело и организованно действовали солдаты Семеновского полка и как потом поплатились за это.

— В одиночку, мил человек, ничего не сделаешь, — грустно закончил Муравьев-Апостол.

Один из главных сыщиков Аракчеева, сорокалетний мужик Калмыков Афанасий, худой и длинный, с вдавленным подбородком, задолго до рассвета приехав на Литейную улицу и отпустив извозчика, направился к дому Аракчеева. Увидев огни в окнах кабинета графа, постучался. Двери были на засове, и их долго никто не открывал. А когда они распахнулись, перед Калмыковым встал рослый солдат с ружьем в руке.

— Что тебе? — небрежно спросил солдат.

— У меня неотложное дело к их высокопревосходительству генералу Аракчееву.

— Почто такую рань? — недовольно сказал солдат и дернул за шнур, что свисал на стене.

Спустя несколько минут, появился офицер с заспанным лицом — младший адъютант Аракчеева. Выслушав просьбу Калмыкова, сухо ответил:

— Приказано нонче никого не принимать, да еще в такое время, когда они еще опочивают.

— Нет, нет, господин офицер, в окнах их кабинета горят огни. Я прошу доложить, что прибыл Орел.

Калмыков тайно носил эту кличку, она служила ему паролем, который знал только Аракчеев.

Офицер немного подумал, но тут же круто повернулся и, позванивая шпорами, направился на второй этаж. Там через дверную щель увидел лучик света, тихонько постучал, прислушался, ответа не было. Второй раз постучал чуть сильнее и тут же услышал знакомый голос: «Войдите».

Аракчеев в зеленом атласном халате сидел возле письменного стола, просматривал какие-то бумаги. Он поднялся от стола, протянул рукою по своему ежику и в расстегнутом халате предстал перед адъютантом. Офицер только сейчас разглядел своего господина: жилистый, сутуловатый, толстая, продолговатая, словно конская, голова сидела на длинной худой шее.

— К вам просится какой-то гражданин Орел, — доложил.

Услышав знакомую кличку, Аракчеев как-то судорожно и грозно поморщился. Он знал, что Орел мог явиться к нему только с особо важным делом. «Не заговор ли какой обнаружил, а может, деньги еще потребовались», — пронеслось в голове графа.

— Проводи, — буркнул Аракчеев и сам ушел переодеваться.

Адъютант спустился к входным дверям и в присутствии караульного солдата бесцеремонно обшарил посетителя: нет ли при нем какого-либо оружия. Так было заведено с тех пор, как однажды крестьянин, прибывший с прошением к графу, бросился на него с ножом и только случайно не убил его.

Сейчас, кроме бумаг, при посетителе ничего не было обнаружено, и адъютант предложил ему следовать за ним.

Аракчеев, встретив сыщика с ледяной вежливостью, спросил:

— Что там у тебя?

Тот, ничего не говоря, сунул руку в боковой карман серого френча, извлек оттуда бумагу, но Аракчеев бумагу не взял, зло сказал:

— Что суешь. Сказывай, что тама…

— Здеся всего столько, что враз не скажешь, позвольте прочесть. Мои люди ночью перехватили у приезжих из Малороссии.

— Читай…

Сыщик успел только прочитать слова «великий государь», как Аракчеев остановил его:

— Постой, коль письмо написано самому государю, тебе негоже читать, дай-ка сюда…

Взяв бумагу, Аракчеев присел к столу, прочел:

«Великий Государь!

Скоро год, как нас, крестьян села Червона Каменка, записали в эскадрон и село стало военным поселением. На всех мужиков и мальчиков, коим исполнилось семь годков, надели военные мундиры, и с энтих пор нет для нас жизни, а есть сущий ад. Прибавь нам, Государь, подать, требуй из каждого дома по сыну на службу, отбери у нас все, выведи нас в степь, мы охотно согласимся на это, у нас есть руки, мы и там примемся работать, и там будем жить, но не тронь нашей одежды, не тронь обычаев отцов и дедов наших, не мучь нас муштрою, не дай нас в руки Аракчееву…»

Мясистые уши Аракчеева становились пунцовыми, а когда он дочитал письмо и бросил его на стол, огромные глаза злобно заблестели: — Где взял?

— Отобрали у мужиков, прибывших к царю.

— Вот как! Сколько их и где они?

— Четверо, сейчас на Сенной площади, в подвале.

Словно разъяренный зверь, Аракчеев зашагал по кабинету. Из головы не выходили слова «не дай нас в руки Аракчееву».

— Допросить и уничтожить! — грозно распорядился Аракчеев. — Сделайте все тихо…

— Извольте доложить, при отбирании бумаги один чинил супротивление, дак его сразу порешили…

— Ну-с, ступай, — сказал Аракчеев, но Калмыков мялся и не уходил.

— Что еще?

— Надобно деньжат малость на расходы.

— Так бы и сказал.

Аракчеев подошел к сейфу, скрипнул ключом, достал пачку денег, бросил ее на стол.

Усадьба Давыдовых размещалась на окраине села Каменки. Двухэтажный белый дом представлялся взору за несколько верст от села. Высокий дощатый забор окружал дворовое и садовое места. Разные хозяйственные постройки и среди них большая конюшня находились справа от главного дома, а красивый флигель, едва заметный из-за деревьев, располагался с другой стороны двора. Во флигеле вторую неделю жил унтер-офицер Шервуд. Сюда его привез из Миргорода полковой командир, чтобы тот отремонтировал мельницу Давыдова. Шервуда знали как хорошего механика, науку эту он перенял от отца, которого еще царь Павел выписал из Англии много лет назад в качестве механика, тогда его сыну Джеку шел второй год. Джек рос и учился в России. Став Иваном Васильевичем, в возрасте 21 года вступил на военную службу в 3-й Украинский уланский полк рядовым вольноопределяющимся. Спустя некоторое время был произведен в унтер-офицеры, да так и застрял на этом звании, хотя служил уже шестой год. Вторую неделю мая Шервуд жил в Каменке, подымался ранним утром, завтракал и верхом на лошади уезжал на мельницу, там работал до обеда; во второй половине дня снова приезжал на некоторое время на мельницу, чтобы присмотреть за работой своих помощников, двух пожилых мужиков из дворовых Давыдова, которые умением не уступали Шервуду.

Однажды в воскресный день Шервуд собрался на прогулку. В это время к усадьбе подкатила открытая карета, из которой браво выскочил плотный, среднего роста полковник с красивым, белым, сурового вида лицом. В нем Шервуд сразу узнал полковника Пестеля, которого ему приходилось видеть раньше и о котором в армии шла молва, как о человеке необычайно способном, хотя в обращении с солдатами полковник был иногда и несправедлив.

Встретить Пестеля выбежал хозяин, отставной полковник Василий Давыдов, тот самый, который в 1812 году состоял адъютантом при знаменитом полководце Багратионе.

— А, Павел Иванович! Милости просим. Вы, как всегда, первый. Рад, очень рад, пожалуйста, входите, — приветствовал его хозяин.

В то время, когда Давыдов проводил гостя в дом, не доезжая усадьбы шагов пятьсот, остановилась закрытая карета, из которой вышли два офицера и направились не к парадному въезду, как обычно, а к калитке с противоположной стороны. Заметив это, Шервуд заинтересовался: кто же это? Его любопытство было удовлетворено спустя несколько минут, когда офицеры направились к флигелю. Молодой круглолицый подполковник с тонким прямым носом шагал впереди, след в след ему шел совсем юный белокурый подпоручик с голубыми глазами. На подполковнике были погоны и мундир Черниговского пехотного полка, а на подпоручике — Полтавского.

— Кто вы и что здесь делаете? — подойдя к Шервуду, спросил подполковник. Унтер-офицер Шервуд все объяснил. Подпоручик заулыбался и заговорщическим голосом сказал:

— Вот это славно. Сейчас вы, мил человек, отнесете письмо своему хозяину и доложите, что принес его вам посторонний человек. Где здесь можно написать?

Шервуд указал на небольшую беседку, в которую тотчас отправился подпоручик и через минуты три возвратился, протянув письмо подполковнику:

— Погляди, Сергей Иванович.

Подполковник пробежал письмо и, улыбаясь, спросил:

— А может, не стоит, Мишель?

— Нет, нет, посмотрим, как будет реагировать багратионовский ученик. — Подпоручик сунул письмо в руки Шервуду, в котором сообщалось, что их коляска обломалась в пути, предупредил: — Но упаси бог сказать хозяину, что мы здесь…

Шервуд пошел к Давыдову, а офицеры, укрывшись в беседке, наблюдали за главным домом, из которого вскоре выскочил Давыдов и на ходу кого-то торопил, велел немедленно закладывать лошадей, и пока на конюшне возились с упряжкой, Давыдов нервно расхаживал по двору. Офицеры, наблюдавшие за ним из беседки, улыбались, а когда тройка подъехала к воротам, они выбежали из своего укрытия и с хохотом бросились к Давыдову.

— Помилуй бог! Вы как сговорились. Всю неделю меня разыгрывал Александр Сергеевич, а теперь и вы, — радостно смеялся Давыдов.

— И Пушкин здесь? — спохватился Бестужев-Рюмин.

— Нет, Александр Сергеевич вчера-с отбыл в Кишинев…

— А кто уже приехал? — спросил Сергей Иванович.

— Перед вами Павел Иванович, а вчера генерал Волконский пожаловал…

В обед Шервуд спросил у повара:

— У господ, наверно, сегодня какой-то праздник. Вон сколько знатных гостей наехало…

— Нет. Они частенько наведываются сюда. Днем гуляют, а потом всю ночь о чем-то разговаривают, — ответил повар.

Поздно ночью Шервуд увидел, что в окнах дома на втором этаже горят огни, удивился. «Что это они так поздно?» — гадал он. На ум лезли разные мысли. Он сгорал от любопытства, очень хотелось знать, о чем так долго могут беседовать господа. Вспомнил, что и повар говорил об их ночных чаепитиях. Сон пропал. Наскоро одевшись, Шервуд вышел на улицу, подошел поближе к дому. Разговора не было слышно. Соблазн узнать, о чем там говорят, был так велик, что он не удержался, снял сапоги и босой поднялся по ступенькам черного хода на второй этаж, приложился ухом к дверям, услышал: «Только с оружием в руках мы можем купить свободу, кровью утвердить ее. Я полагаю, что раньше лета будущего года мы не будем готовы». С той стороны кто-то подошел к дверям и, видимо облокотившись на них, забарабанил пальцами. Шервуда бросило в жар, с перепугу он опустился на пол, замер. Услышал незнакомый голос: «Безрассудно требовать, чтобы человек, родившийся на престоле и вкусивший сладость властолюбия с самой колыбели, добровольно отказался от того, что привык почитать своим правом».

Оставаться дольше у дверей Шервуд побоялся. Он тихонько спустился вниз и, пригибаясь, побежал к флигелю. Газоны уже блестели от росы. Сердце стучало. Лихорадочно работала мысль, в голове появились самые фантастические планы. «Теперь и я буду богатым. Все у меня будет — и звание, и деньги. Вот зачем они здесь собираются! Хорошо бы пробраться как-то в их среду. Но уже того, что я знаю, предостаточно, чтобы попроситься к царю. Надобно завтра узнать фамилии всех гостей…»

До самого утра Шервуд больше не сомкнул глаз. Он уже видел себя то во главе полка, то в числе царской свиты. Представлял, как удивится и обрадуется император. Ему казалось, что он уже слышит его голос. «Вы, Иван Васильевич, спасли Россию. Не только я, но и потомки будут чтить вас».

Шервуду явно везло. На второй день, когда гости разъехались, к Давыдову из Белой Церкви приехал поручик Федор Вадковский. Он был в родственных связях с Давыдовым. Шервуд решил поставить «капкан» на Вадковского. И не ошибся. Вечером, сам того не подозревая, гость уже сидел в капкане Шервуда.

А дело было так. Во время обеда Шервуд познакомился с Вадковским. Договорились вместе ужинать. Вечером Давыдов, сославшись на недомогание, рано ушел отдыхать. Шервуд и поручик ужинали вдвоем. После выпитого вина разговор оживился. Вадковскому понравился унтер-офицер, который смело высказывался против существующего режима. Потом еще долго гуляли по парку, а в конце Шервуд пригласил к себе во флигель на чашку кофе, там он ему сказал, что знает о существовании тайного общества, куда и сам имеет желание вступить. Вадковский давно уже состоял в обществе, он располагал правом приема новых членов. В тот вечер он и принял Шервуда. Капкан замкнулся. Несколько месяцев спустя слишком доверчивый Вадковский послал через Шервуда донесение Пестелю. В письме были и такие строки: «Я встретился с человеком, которого и вам посылаю… Я его принял и, хотя это принятие немного поспешно, но оно самое лучшее и удачное из всех, когда либо мною сделанных… Он олицетворение чести… вы можете быть с ним так же откровенны, как были бы со мной».

Но Пестель, прочитав записку, почувствовал к Шервуду недоверие, холодно принял его и ни в какие разговоры с ним не вступал. Более того, когда Шервуд пытался спровоцировать его на откровенность, Пестель резко осадил его.

Однажды летом, когда солнце было в зените, к воротам штаба Черниговского полка подошел пожилой босоногий мужик в старом, потускневшем от времени соломенном брыле. В руках у него был неизвестно для чего обрывок кнута.

Стянув с головы брыль, мужик поклонился прохаживающемуся возле ворот дежурному офицеру и, выдавив из глаз слезу, спросил:

— Господин офицер, не скажете ли, как увидеть полкового начальника? У меня надобность до него.

— Какая? Вы можете объявить ее через меня.

— Мне надобно говорить с их превосходительством.

Было доложено Гебелю. Мужика проводили к нему.

Увидев полковника, мужик опустился на колени, но Гебель резко взмахнул рукой, велел подняться.

— Ваше превосходительство, солдаты ограбили меня. Встретили на дороге и начисто ограбили. Вот кнутом защищался, но не сладил. Повалили и ограбили, супостаты, — повторял мужик, время от времени поглядывая на свои босые грязные ноги.

— Ограбили, говоришь? А что они у тебя взяли? — брезгливо спросил Гебель.

— Деньги. Все до копейки, окаянные.

— Сколько было?

— Кого? Солдат?

— Денег, спрашиваю, сколько было, — рассердился Гебель.

Мужик замялся, думая, что сказать. Решил для важности увеличить сумму, авось искать виновных сильнее станут.

— Все забрали, ваше высокоблагородие.

— Да сколько же всех-то было, я тебя спрашиваю, глупец?

— Десять рублей серебром, ваше высокоблагородие.

Гебель звенел шпорами, сердито прохаживался по кабинету. А полчаса спустя на строевом плацу фельдфебель, выполняя приказ командира полка «построить всех до единого», выравнивал роты полка. Гебель, направляясь к строю, велел позвать мужика, одиноко стоявшего у забора.

— Ну, гляди! — сказал он ему.

Мужик, не расставаясь с кнутом, сутулясь, медленно шел вдоль строя, приглядывался к солдатам.

Своих обидчиков он опознал без особого труда. Вначале ткнул пальцем на высокого усатого Никиту Чмыря, стоявшего во второй шеренге, а через несколько минут указал на Ивана Завирюху.

Солдат вывели из строя. Гебель сурово спросил:

— Сколько денег отняли?

— Два рубля, — выпалили солдаты.

Гебель повернулся и вопросительно посмотрел на мужика. Тот под взглядом полковника чуть оробел, спохватился:

— Точно, два, ваше высокоблагородие! Сейчас я уже вспомнил, — нисколько не смущаясь, подтвердил крестьянин.

— А раньше говорил «десять». Так сколько же?. — повысил голос Гебель.

— Точно два, ваше… вы… вы… превосходительство. Это я обмишурился маленько.

— Обмишурился, обмишурился! — зло повторил Гебель и приказал обыскать виновных.

Солдат быстро обыскали. У них был найден только один рубль, который тут же возвратили мужику.

Мужик пересчитал деньги, положил их в карман, спросил, когда прийти за остальными. Ему велели убираться вон. Крестьянин бросил на дорогу обрывок кнута, поплелся к выходу. А виновников препроводили на гауптвахту.

Ивана Завирюху давно знал Муравьев-Апостол, не раз восхищался умелыми руками старого солдата. Никто во всем полку не умел так быстро и хорошо отремонтировать повозку, как Завирюха. На войне отличился храбростью. За шестнадцать лет службы оступился впервые и, видимо, в душе раскаивался за случившееся, но кому поведает о том бывалый солдат? Он знал, что самое страшное и позорное впереди: будет порка. Так и было.

Согласно сентенции командующего Первой армией, полученной месяц спустя, обоим солдатам предписывалась порка кнутом. Об этом решении раньше других узнал подполковник Муравьев-Апостол, и тогда он пригласил к себе Сухинова.

— Иван Иванович, сделайте любезность, найдите палача и договоритесь с ним, чтобы он пощадил солдат. Они уже давно раскаялись… Вот деньги, — сказал Муравьев-Апостол и протянул Сухинову пачку ассигнаций.

— Мне известно, что вы уже поступали подобным образом…

— А что поделаешь? Жалко бедняжек: люди же.

Когда об этом рассказали Пестелю, он улыбнулся:

— Узнаю Сергея Ивановича. Его почерк.

Естественно, о действиях Муравьева-Апостола стало известно всем солдатам полка. Не случайно уже после раскрытия заговора следственные органы задавали многим черниговцам один и тот же вопрос. «Чем взял Муравьев-Апостол целый полк?» И все ответили: «Добротой».

…Маневры войск третьего корпуса закончились в пятницу. Присутствующий на маневрах император Александр I почувствовал недомогание и всю субботу отдыхал в поместье графини Браницкой.

Командир корпуса генерал Рот в тот день все время находился в поле. На окраине Белой Церкви он проверял готовность к предстоящим состязаниям, на которых в воскресенье должен присутствовать сам император. Тренировка прошла успешно, и генерал Рот довольно подкручивал усы.

В воскресенье с утра моросил мелкий дождик, и лейб-медик Вилье, неотлучно находящийся возле императора, то и дело поглядывал в окно, думая, что, если погода не наладится, он порекомендует царю не выезжать из дома. Но вскоре солнце разогнало тучи, и день выдался на славу теплый, хотя шла вторая половина сентября.

За несколько минут до начала состязаний приехал Александр I в подготовленный для него павильон, рядом с которым на высоких скамейках, сделанных из досок, восседала многочисленная знать, а немного в стороне, сверкая медными трубами, разместился духовой оркестр. Чуть подальше толпились любопытные ребятишки, прибежавшие из Белой Церкви.

Ровно в двенадцать часов оркестр исполнил «Гром победы, раздавайся», этот полонез Козловского использовался в качестве государственного гимна.

Как только смолкли трубы, на поле появился первый всадник. Он с ходу красиво «взял» высокую перекладину, но, подскакав ко рву, заполненному водой, круто повернул вправо, в обход препятствия. Лошадь второго наездника перескочила через перекладину, а затем ров, но в последний момент всадник не удержался в седле и угодил в воду, это вызвало всеобщее оживление и тревогу, но когда он невредимый поднялся сильно замазанный грязью, раздался громкий смех.

Александр время от времени прикладывал к глазам подзорную трубу, рассматривал лица наездников, иногда бросал какие-то замечания стоящему рядом Аракчееву.

Уже более десяти наездников сделали попытку взять все пять препятствий, но неудачно. Командир корпуса генерал Рот нервничал: на тренировке все прошло так хорошо…

Но вот вдали показался очередной всадник, вороной конь плавно нес его к исходной линии. Всадник красиво сидел в седле, словно прирос к нему. Александр поднял к глазам подзорную трубу, заметил: «Поручик». Услышав слово царя, Аракчеев почесал пальцем свой огромный, с синими прожилками нос и, когда увидел, как поручик с ходу перемахнул через перекладину, красиво преодолел ров, приоткрыл рот, хотел что-то сказать царю, но царь упредил его:

— Превосходно! Превосходно! — восхищался он.

Поручик преодолел все пять препятствий и на полном скаку под аплодисменты удалился с поля. Царь повернул голову к Аракчееву:

— Алексей Андреевич, вели позвать поручика ко мне.

Царское повеление услышал генерал Рот, и Аракчееву не пришлось повторять его.

Состязание продолжалось, но уже никто не сумел не только превзойти, но хотя бы повторить успех поручика, покорившего всех своей ловкостью и умением. Очередного наездника задержали на старте. В это время поручик, сопровождаемый вестовым, лихо спрыгнул с коня, подбежал к царю, стукнул шпорами, четко отрапортовал:

— Ваше императорское величество, по вашему высочайшему повелению честь имею явиться, Черниговского полка поручик Сухинов!

Царь с минуту молча разглядывал красивого стройного поручика. Аракчеев успел сообщить Александру, что поручик однажды уже был удостоен монаршей чести. Во время битвы с Наполеоном награжден шпагой «За храбрость». Александр кивнул головой и обратился к Сухинову:

— В столице служить желаешь?

Многочисленная свита военных завистливо глядела на Сухинова, шутка ли — сам император предлагает. Сухинов чуть приподнял вверх голову, секунду подумал, ответил:

— Благодарю за честь, ваше императорское величество, я родился здесь и до столицы не дорос. Позвольте продолжать службу в Черниговском полку!

За спиной царя послышался негодующий шепот свиты, расценивший отказ как неслыханную дерзость, а по лицу Александра пробежала тень удивления и гнева, но он сдержался.

— Ну, ступай, — сказал он и кисло улыбнулся, а когда Сухинов удалился, наигранно добавил: — Хохлу север вреден…

Содержание разговора царя с поручиком немедленно стало достоянием всех офицеров полка. Они были удивлены поступком Сухинова. Отказаться от приглашения царя? Слыханное ли дело? Служить в столице, да еще в гвардии, было мечтой любого офицера и генерала, и вдруг такое…

— Иван Иванович, сделай милость, объясни свой поступок, — просил майор Трухин.

— У меня в Гребенках невеста, полагаю, вам это известно, — не стал распространяться Сухинов.

В тот же день вечером к Сухинову подошел подполковник Сергей Муравьев-Апостол, крепко обнял его, тихо сказал:

— Молодец! В столице мы еще послужим, но не императору. — Затем уже громче, весело закончил: — Даю вам, Иван Иванович, трое суток. Езжайте в Гребенки к своей Катюше.

Уходили последние дни августа 1825 года. Дождей в то лето не было, и листья на деревьях преждевременно жухли и осыпались.

В пятнадцати километрах от Житомира, в лесу под местечком Лещин, расположились лагерем полки 3-го пехотного корпуса. С утра и до вечера шла муштра солдат; здесь император Александр I собирался произвести смотр войскам корпуса.

В те дни можно было часто видеть молодого белокурого подпоручика Полтавского полка с портфелем в руках. Он появлялся то в одном, то в другом полку. Это был Михаил Бестужев-Рюмин. Ему нельзя было дать более восемнадцати лет, хотя шел уже двадцать третий. Товарищи и друзья его называли просто Мишель.

Бестужев-Рюмин выполнял тайное поручение Сергея Муравьева-Апостола. Встречался с членами Славянского общества, готовил их к объединению с Южным обществом. Одни члены были рады такому объединению, а некоторые к предложению отнеслись настороженно.

Вчера Бестужев-Рюмин присутствовал на их собрании, на котором решено разделить общество на два округа, таким образом, чтобы артиллеристы составили одну управу, а пехота — другую. Каждая управа избрала посредника для связи с Южным обществом. Договорились также предложение об объединении еще раз обсудить в начале сентября. Улаживая все это, Бестужев-Рюмин под различными предлогами переходил из полка в полк для личной беседы с имеющимися там членами Славянского общества.

Вторично собрались, как и было решено, 2 сентября. Но место сбора, по предложению Бестужева-Рюмина, перенесли, о чем не уведомили членов общества офицеров Черниговского полка, которые явились на собрание, когда оно уже заканчивалось. Сухинов подумал, что все это сделано умышленно, дабы исключить присутствие на нем черниговцев. Это привело его в негодование. В сильном гневе он заявил Бестужеву-Рюмину:

— Если кто когда-нибудь вздумает удалить меня от моих товарищей, с которыми я хочу быть вместе, то клянусь всем для меня священным, что я изрублю его в мелкие куски.

Сухинова поддержал Кузьмин. Назревала перепалка, чего нельзя было допустить. Бестужев-Рюмин тут же спокойно все объяснил. Недоразумение было улажено, и последовало примирение.

13 сентября на заключительное собрание к «славянам»; пришли Сергей Иванович Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин.

Хозяин квартиры, член общества «славян» Андриевич, у которого собрались его товарищи, накрыл стол. Условно он отмечал «день рождения». В квартире было тесно. И только гости уселись, как разразилась сильная гроза. Дождь полил бурными потоками, гром гремел так, что заглушал разговоры.

— Господь бог благословит наши добрые намерения, — заметил Сухинов.

Сергей Иванович поднялся со своего места, глаза его заблестели.

— Господа, цель нашего собрания довольно ясна. Сегодня мы должны объединиться. Расхождения между программами наших обществ совершенно незначительные и не могут служить препятствием к объединению.

Сухинов сидел напротив Сергея Ивановича, поглядывал на него и читал в его глазах природный ум и мужество.

Как только Сергей Иванович закончил, сразу приподнято наговорил Бестужев-Рюмин:

— Век славы военной кончился с Наполеоном. Теперь настало время освобождения народов от угнетающего их рабства. И неужели русские, ознаменовавшие себя столь блистательными подвигами в войне, не свергнут собственное ярмо? — Задав вопрос, Бестужев-Рюмин на минуту замолчал, как бы убеждаясь, что его хорошо поняли, продолжил: — Взгляните на народ, как он угнетен. Бедность везде, нечем платить не только налоги, но даже недоимки. Мы должны освободить Россию. Нам нужен энтузиазм, который и пигмея делает гигантом…

Большинство слушателей были старше годами и выше чинами, но сейчас они внимательно слушали юного оратора, видели в нем представителя огромного тайного механизма, который вскоре должен прийти в движение.

Бестужев-Рюмин значительно преувеличивал возможности тайных обществ, но говорил он так убедительно, что даже те, кто знал их истинную силу, заражались верой, что это так.

— Я еще раз повторяю, что мы можем освободить не только Россию, но, быть может, целую Европу! — закончил Бестужев-Рюмин свою пламенную речь и тут же снял образ, висевший на его груди, горячо поцеловал и передал «славянам».

Клятва последних смешалась с криками:

— Да здравствует республика! Да здравствует объединение! Да сгинет дворянство вместе с царским саном!

Образ переходил из рук в руки. Его с жаром целовали и обнимались с горящими на глазах слезами.

Последним образ взял в руки Сухинов. Сказал слова клятвы, затем поцеловал его и повернулся к Бестужеву-Рюмину:

— Мишель, позволь мне сей образ оставить у себя.

— Нет, не могу, дорогой, — не задумавшись, ответил Бестужев-Рюмин. — Теперь я буду хранить его до последних дней моих как символ непоколебимой дружбы…

Дождь прекратился, и только там и сям бешено рокотали струившиеся потоки воды, а где-то вдали время от времени вспыхивали молнии. Когда закончил свое выступление один из организаторов общества «славян» Петр Борисов, или, как его называли, Борисов 1-й, поднялся хозяин дома Андриевич:

— Господа, к нам идет майор Трухин, прошу поднять бокалы.

По лицам собравшихся пролетела тень, но хозяин, глядя в окно, поспешил развеять ее:

— Прошел мимо, видимо к Гебелю подался. А я подумал, что он, почуяв винный запах, сюда шагает. Видимо, не разнюхал.

Уже потом, когда император Николай закончил инсценировку суда над декабристами и 13 июля ранним утром Бестужева-Рюмина последний раз выводили из камеры Петропавловской крепости, на пороге он увидел своего сторожа, на минуту остановился: снял с груди образ, протянул его сторожу:

— Савелий Иванович, возьмите, пожалуйста, мы на нем клялись…

Тот обеими руками взял образ, сунул себе под рубаху на грудь, перекрестился, — пожелал узнику царства небесного и не удержался — заплакал: дома у него был такого возраста внук.

На второй или на третий день сторож о своем подарке поведал одному из самых непримиримых врагов самодержавия Михаилу Лунину, которого перевели в камеру на место Бестужева-Рюмина.

Лунин хорошо знал, что на образе, который носил покойный Бестужев-Рюмин, «славяне» дали клятву в день объединения с Южным обществом, и загорелся желанием иметь эту реликвию.

— Лунин попросил продать ему.

— Разве можно святым торговать? — удивился старик.

Когда Лунин объяснил ему, почему он хочет иметь этот, а не другой образ, старик задумался, а два дня спустя принес и отдал Лунину.

— Пусть бог тебя милует, а покойного дюже жалко, совсем мальчонок был, царство ему небесное…

В тот же день Лунин мысленно поклялся до конца дней своих бороться с деспотизмом. Как показало будущее, свою клятву он сдержал, а когда, находясь в самой страшной царской тюрьме в Акатуе, при загадочных обстоятельствах погиб, жандармский офицер нашел среди его личных вещей образ, удивился:

— Почто он здесь? Мне хорошо ведомо, что покойный не был верующий…

Во вторую неделю января на Украине был обильный снегопад. Ветры со свистом подымали и крутили снежными тучами, наметая большие сугробы. Улицы Киева замело. На санях можно было проехать и то с трудом. Да только в центре города — на Крещатике и Липках, где жила знать, дворовые люди, не зная отдыха, чистили улицы от снега.

В доме отставного полковника Давыдова Василия Львовича собрались руководители Южного тайного общества. Невысокий, коренастый полковник Пестель с умным, несколько замкнутым лицом медленно ходил по комнате, внимательно слушал рассказ хозяина дома о его последней встрече с Пушкиным летом в Каменке.

Рядом с хозяином на диване, запрокинув голову на спинку, сидел генерал Волконский. Голубоглазый подпоручик Бестужев-Рюмин пристроился у камина, в котором весело потрескивали березовые дрова. На полу у его ног мирно дремал огромный кот, к которому он то и дело протягивал руку, гладил его по пушистой шерсти. За спиной Бестужева лежал его портфель, как всегда наполненный запретными стихами Пушкина, Рылеева, Дельвига. Высокий, сухощавый пожилой генерал Юшневский с чуть выпуклыми глазами склонился над письменным столом. Из серебряной кадушки со льдом, стоящей на столике в углу комнаты, выглядывали головки шампанского. От того, что на улице шел снег, а шторы на окнах были приспущены, в комнате было сумрачно.

Давыдов уже успел прочесть новую эпиграмму Пушкина на графа Аракчеева, вызвавшую всеобщий смех, потом рассказал, как однажды в споре друзья чуть было не проговорились о существовании тайного общества. Александр Сергеевич насторожился, попросил сказать ему всю правду. Нечаянно оброненную фразу поспешили обратить в шутку.

— Но разве его проведешь, — сказал Давыдов.

В квартиру позвонили, а через минуту в комнату бесшумно вошел камердинер и доложил хозяину:

— Их высокоблагородие подполковник Муравьев-Апостол.

— Проси! — Давыдов поднялся с дивана и поспешил навстречу гостю.

Муравьев-Апостол вошел в комнату. Лицо его было подрумянено морозом, от этого он казался совсем юным.

— Почему в потемках? Совершенно не вижу ваших лиц, господа.

Давыдов подошел к бюро и зажег свечи на канделябре. В комнате запахло горячим воском. Муравьев-Апостол поздоровался, затем опустился в кресло у письменного стола.

Пестель стоял у запорошенного снегом окна, заметил что-то насчет суровой зимы, потом вспомнил неоконченный разговор о Пушкине, сказал:

— Ни в какие наши дела Александра Сергеевича посвящать нельзя, а о приеме его в общество не может быть и речи, господа. Мы уже говорили об этом с нашими северными друзьями. Случись беда, мы — потеря незначительная, а Пушкин — гордость всей России, его надо беречь…

Пока Пестель говорил, Муравьев-Апостол бросил взгляд на рукопись, лежавшую на столе. Глаза его зацепились за знакомые строки: «Народ российский не есть принадлежность какого-либо лица или семейства. Напротив того, правительство есть принадлежность народа и оно учреждено для блага народа…»

Это были строки из «Русской правды» — проекта конституции Пестеля. Пестель подошел к столу, взял рукопись, чуть приподнял вверх, сказал:

— Полагаю, что мой проект вы прочли и, насколько мне известно, он не вызвал возражений. Касательно же проекта конституции Никиты Муравьева, предлагающего нам монархию, мы должны решительно сказать: «Нет!» — Пестель снова положил рукопись на стол и добавил: — Монархия — это вчерашний день истории. Республика и только республика! Так и ответим в Петербург. — Глаза Пестеля загорелись, он начал говорить быстро: — Революцию предлагаю провести в два этапа. В начале при помощи заговора надо ликвидировать царя и всю царскую фамилию, захватить власть и провозгласить конституцию…

Пока Пестель говорил, Юшневский внимательно слушал его и про себя думал, как верно охарактеризовал Пестеля командующий второй армии, сказав как-то: «Пестель на все годится: дай ему командовать армией или сделай министром — везде он будет на своем месте».

Об уничтожении царя вопрос рассматривался ранее. Почти все были согласны с этим и высказывали различные способы исполнения замысла, но предложение об уничтожении всей царской фамилии Пестель выдвинул впервые. Услышав это, сидящие переглянулись, а Муравьев-Апостол наклонился к Бестужеву-Рюмину и тихо что-то сказал ему. Тот одобрительно кивнул в ответ. Пестель говорил четко. Логика его была неопровержима. Голос звучал, как набат. Когда он опустился в кресло, в комнате еще какое-то время, казалось, звучали его слова «ликвидировать царя и всю царскую фамилию…»

Поднялся со своего места Бестужев-Рюмин. На его юное лицо падал отблеск свечи, и оно отдавало желтизной.

— Павел Иванович, полагаю, достаточно уничтожить одного царя. Семья не виновата.

— Ни в коем разе! — чуть повысил голос Пестель. — Истребить всех без исключения!

— Но это же излишняя жестокость, Павел Иванович, нас осудят за это, — сказал Муравьев-Апостол, вытирая платком пот с красивого полного лица.

— Поймите, что не пройдет и часа после уничтожения царя, как вы услышите имя нового наследника трона. Уничтожить всех претендентов до единого, дабы предупредить возможность реставрации абсолютизма…

— Павел Иванович прав, — начал генерал Юшневский. — Способ наших действий должен быть решительным, революционным. У вас, Мишель, и у вас, Сергей Иванович, появилась жалость к кучке возможных претендентов на престол, а почему к тем десяткам невинных, которые ежедневно гибнут от кнута и розг, почему к ним у вас жалости нет?

Предложение об уничтожении всей царской фамилии обсуждалось долго и бурно. Все поддержали Пестеля. При своем мнении остался один Сергей Иванович. Затем Бестужев-Рюмин зачитал написанный им проект воззвания к русскому народу, которое предстояло объявить в первый день восстания.

Давыдов предложил добавить в конце воззвания слова: «Отныне Россия свободная!»

Воззвание приняли единогласно.

Перед тем, как сесть к обеденному столу, Пестель подошел к Муравьеву:

— Вы, Сергей Иванович, возглавите на юге все революционные войска. Можете назвать своих заместителей?

— Один вот здесь, — Муравьев кивком головы указал на Бестужева-Рюмина, который держал в руках кота и о чем-то говорил с Волконским. — А второй, я думаю, поручик Сухинов Иван Иванович…

За обеденным столом разговор возобновился. Сергей Иванович все пытался доказать Пестелю, что не надо ждать, пока начнут в Петербурге, а начинать самим здесь, на юге. Разумеется, надо иметь в виду и то обстоятельство, чтобы кто-либо из властолюбивых людей, имеющих влияние в армии, не присвоил себе исключительную власть.

И хотя Сергей Иванович говорил эти слова не Пестелю, а Бестужеву-Рюмину, но Пестель понял намек, решительно заявил:

— Я не желаю быть ни Вашингтоном, ни Бонапартом. После победы непременно удалюся от дел.

Не только Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин, но и некоторые другие деятели Северного общества побаивались Пестеля, приписывая ему бонапартизм, обвиняя в жестокости. На этой почве между Пестелем и Муравьевым-Апостолом иногда возникали споры. Сергей Иванович всегда был готов жертвовать собой, но приносить в жертву других не желал. Если он с трудом согласился на убийство императора, то категорически был против уничтожения всей царской фамилии. Однако перед логикой Пестеля он был бессилен.

Проницательный ум Пушкина разглядел в Пестеле человека необыкновенного. После первого знакомства с ним в Каменке Пушкин записал в своем дневнике: «Утро провел я с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова… Мы с ним имели разговор метафизический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю».

Уже потом Пестелю, как и другим декабристам, после ареста и устного допроса вручили вопросные пункты для письменного ответа. Он ответил на них один раз, потом второй, а когда его вызвали для этой цели третий раз, он попросил лист бумаги и тут же, в заседании следственного комитета, написал для самого себя вопросные пункты.

— Вот, господа, — сказал он, — каким образом логически следует вести и раскрывать дело, если вы хотите получить удовлетворительные ответы.

Последний день приготовления к отъезду императора Александра и его жены на лечение в Таганрог вся дворцовая челядь не знала покоя: готовили экипажи, загружали провизию, укладывали наряды. Путь предстоял далекий.

С раннего утра граф Аракчеев находился у императора. Только ему он мог доверить государственные дела на время своего отсутствия. Хладнокровный и расчетливый, знавший все тайны императора, Аракчеев запоминал, а иногда записывал его указания. Он то и дело поглаживал ладонью подстриженные ежиком волосы, иногда хмурил мутные злые глаза.

Спросив разрешения, в кабинет вошел флигель-адъютант и доложил, что во дворец доставлен унтер-офицер Шервуд.

Александр повернулся к Аракчееву, спросил:

— Кто такой?

— По вашему высочайшему повелению я посылал за ним фельдъегеря. Он хочет что-то сообщить о неблаговидных делах на юге в армии.

— А, это тот самый… Займись-ка им, Алексей Андреевич. Да присовокупь другие донесения по этому делу. Помнишь, мы их уже получили.

Царь с минуту глядел на Аракчеева, что-то думал, затем изрек:

— Письма письмами, а это ведь живой свидетель. Вели-ка позвать его. Послушаем, что он там узрел.

В сопровождении фельдъегеря в кабинет вошел высокого роста унтер-офицер с тонким, почти красивым лицом. Глаза его бегали, словно у зверька, попавшего в капкан. Царь махнул рукою, и фельдъегерь удалился. Унтер-офицер замер у порога.

Александр приблизился к нему:

— Ну-с, любезный, что скажешь?

Шервуд поглядел по сторонам, как бы убеждаясь, что в кабинете нет никого лишнего, сильно волнуясь, сбивчиво начал рассказывать о том, что он успел выведать о существовании тайного общества, в которое сам вступил, «дабы все разведать хорошо».

Александр отошел к столу и, не садясь, продолжал слушать рассказ Шервуда. Время от времени поглядывал в сторону Аракчеева, который, сидя в кресле, насупился, как сыч, и старался не пропустить ни одного слова.

В конце рассказа Шервуд волновался меньше, он быстро освоился с обстановкой. Понизив голос, собрался сообщить царю самое важное и самое страшное, что вынудило его просить этой тайной аудиенции.

— Не знаю, как вам и сказать, ваше императорское величество. О том, что я услышал, страшно и вымолвить…

— Говори, все говори, — потребовал царь.

— Они собираются поднять свою подлую руку на ваше императорское величество, — не переводя дыхания, выпалил Шервуд.

Царь внутренне задрожал от ярости, он едва справился с приливом гнева, сухо кашлянул, приблизился к Шервуду, спросил:

— Ты сам это слышал аль другие сказывали?

— Сам, ваше императорское величество. Клянусь господом богом, сам.

— Все говори. Ничего не таи. Когда и где слыхал?

— Полковой командир привез меня в имение Давыдова, дабы я отремонтировал там мельницу. Я мастер по энтим делам. Лучше никто не сделает. Мне уже не раз приходилось ремонтировать…

Александр не удержался, гневно прервал Шервуда:

— Ты мне чепуху не неси. Суть говори…

Шервуд вздрогнул, сжался.

— Ваше императорское величество, более двух месяцев там я работал и заметил, что к Давыдову приезжают знатные господа — генералы и офицеры, и тогда почти всю ночь в зале на втором этаже, горят огни. Однажды ночью я снял сапоги и тихонько по лестнице черного хода пробрался к дверям, приложил ухо и услышал дерзновенные разговоры. Пестель говорил об убиении, потом кто-то усомнился, спросил: «Разве найдется человек, который подымет руку на их императорское величество?» Какой-то молодой голос ответил: «О чем печетесь, господа? У меня в руках список пятнадцати человек, готовых исполнить сие». Списка он не зачитывал, но одно лицо назвал: Сухинин или Сухинов. Будучи в сильном страхе, не запамятовал.

На лбу Александра появилась испарина, а Аракчеев не усидел на своем месте, встал и также приблизился к рассказчику, который продолжал:

— Фамилии господ, кои приезжали, я записал, — при этом Шервуд распорол подкладку кителя, извлек оттуда две бумажки, сложенные вчетверо, одну из них он протянул царю: — Здеся они, девять фамилий…

Царь подошел к Шервуду, брезгливо взял из его рук бумажку, положил себе на стол. Затем спросил:

— Токмо военные собирались?

— Нет, был поэт Пушкин…

— И стихоплет там. И что же он?

— Он имел обыкновение часто уединяться. В какой-то день он зашел в бильярдную и что-то там сочинял. Когда его позвали к обеду, я зашел в бильярдную и увидел на столе множество исписанных листов бумаги. Бегло просмотрел некоторые, а на одном написанное мне показалось подозрительным. Я спрятал листок. Он здеся у меня…

Достал из кармана второй листок, сложенный вчетверо, держал в руке, не зная, что ему с ним делать. Аракчеев, видя, что император никакого интереса к этой бумаге не проявляет, распорядился:

— Положи-ка его сюда, — и указал рукою на свой стол.

Шервуд, шагнув, положил листок на уголок стола, возвратился на прежнее место.

Александр задал ему еще несколько вопросов, пожал ему руку, сказал, что будет отблагодарен, велел явиться к графу Аракчееву за инструкцией.

Когда Шервуд вышел, Александр молча глядел на Аракчеева, его глаза как бы спрашивали: ну-с, что будем делать?

На немой вопрос царя Аракчеев ответил:

— Выловим, ваше величество, всех злоумышленников, до единого выловим!

Александр опустился в кресло, устало произнес:

— Надо благодарить бога, что не обошел нас верными людьми. Дай этому молодцу все средства к выявлению злоумышленников. Все новое, что станет тебе об этом деле известно, немедля шли мне нарочным в Таганрог. В остальном поступай по своему разумению. Я решил не давать огласку этому делу. Гласность может нам только повредить. Для главарей найдется место в Шлиссельбурге… Навечно. Помнится, наши предки не раз поступали подобным образом, — сказал император и вспомнил о бумажке, которую оставил Шервуд, спросил:

— Ну-с, погляди, что там этот молодец у Пушкина стянул.

Аракчеев развернул лист бумаги, вслух прочитал:

Александр взмахнул рукою, и Аракчеев прервал чтение.

— По-прежнему, сукин сын, плетет всякую ересь. Почему он шастает по Малороссии? Он ведь сослан в Кишинев?

В Петербурге Аракчеев Шервуда не принял, вручив ему записку к своей домоуправительнице, приказал ждать его в Грузино, куда он сам приедет после проводов императора в Таганрог.

В тот же день Шервуд и выехал, обдумывая в пути план дальнейших действий для выявления злоумышленников. Лето было в разгаре, на дорогах клубилась пыль, было душно, но в экипаже, представленном Шервуду по приказу Аракчеева, он чувствовал себя необыкновенно счастливым. «Может, мне царь пожалует какое-либо село в Малороссии и тогда наступит другая жизнь», — мечтал Шервуд, подъезжая к Грузино.

Подойдя к главному дому графа, он увидел на фронтоне большой лепной герб, внизу слова: «Без лести предан».

Гостя отвели к домоуправительнице Настасье Федоровне Минкиной, моложавой полной женщине с высокой грудью и лицом, слегка поклеванным оспой. Управительница для виду развернула поданную ей цидулку, но так как читать не умела, велела гостю присесть отдохнуть, а сама мотнулась на другую половину дома к письмоводителю графа, который, прочитав цидулку, сказал, что гость, видимо, очень важная особа.

Возвратясь, Минкина бесцеремонно спросила у гостя, зачем он пожаловал.

— Не могу знать, — ответил Шервуд, — мне приказал генерал, вот я и приехал…

— Как тебя кличут?

— Иваном Васильевичем.

— Что же у тебя за дела, Иван Васильевич, к Алексею Андреевичу? — вновь спросила Минкина.

— Не могу ничего сказать…

Настасья Федоровна немного возмутилась, выпалила:

— Знаешь ли, мил человек, что у Алексея Андреевича от меня секретов не бывает. Все, что знает он, и мне знамо.

— Ну, тогда они вам и расскажут, а мне молвить о том запрещено.

— Молодой, да ранний, — наигранно сказала Минкина, потом подняла колокольчик и встряхнула им.

В комнату вошел пожилой слуга с длинными седыми бакенбардами.

— Никита, отведи барина в розовые покои…

— В розовые? — удивленно переспросил слуга.

— Сам Алексей Андреевич о том написал, — пояснила Минкина.

— Это же покои для царя-батюшки…

— Веди, веди, — повторила домоуправительница.

Комнаты, куда слуга привел Шервуда, размещались на втором этаже южной половины дома. Открывая их, слуга важно изрек:

— Здеся единажды царь-батюшка опочивал.

Оставшись один, Шервуд с любопытством разглядывал покои. У дверей прихожей стояли тапочки из зеленого атласа. Сняв сапоги и сунув в тапочки ноги, Шервуд блаженно вздохнул: «Сам царь их носил…» Осторожно начал осматривать апартаменты. Стены большой светлой спальни были обтянуты шелком розового цвета. Шервуд тогда еще не знал, что это любимый цвет императора. Пушистые ковры, позолоченные дверные ручки, расписные потолки, огромные зеркала, богатство обстановки, которую Шервуд прежде не видел, навеяли на него чувство легкого страха.

До вечера еще было далеко, и Шервуд, оставив дом, вышел во двор, везде подметенный, чистый. Из сарая, что стоял в самом углу двора, слышалось хрюканье сытых свиней. Дальше шел сад. От обильных плодов ветки яблонь провисали до земли. Тут же Шервуду попался мужик, на поводу у него была красивая, раскормленная, явно нестроевая лошадь. Мужик низко поклонился ему, спросил, нет ли у него огонька.

— Некурящий, — ответил Шервуд и, указывая на лошадь, спросил: — Куда эту красавицу?

— На прогулку, ваше благородие. Энта кормилица Лексей Андреевича. Велел пуще глаза за ней глядеть.

— Это почему же ей особая честь?

— Весной, когда захворал наш дорогой Лексей Андреевич, дак сам император из Петербурга присылал своего лекаря, дак тот приписал графу пить только кобылье молоко. С энтих пор другого граф не кушают…

— А когда граф в Петербурге?

— Там другая кобылица имеется, а здеся молочко пьет наша благодетельница Настасья Федоровна. — Мужик ехидно улыбнулся и доверительно добавил: — Она хоть ведро вылакает…

Мужик у Аракчеева служил давно и знал, что, когда Настасья впервые спуталась с Аракчеевым, у нее был муж, солдат. Чтобы от него избавиться, Аракчеев велел его утопить. Однажды под покровом ночи солдат, ничего не подозревая, спокойно переезжал на пароме через Волхов; на середине реки его схватили, ткнули тряпку в рот, привязали камень и бросили в воду, а на второй день Настасья переселилась к Аракчееву.

Шервуд долго гулял. Он самоуверенно и почти насмешливо мерял взглядом встречающихся людей. В душе его гремела музыка, он тихо пел песню. За все прожитые годы он никогда не был так счастлив, как в тот час. Шутка ли, он гость самого Аракчеева!

Вечером хозяйка пригласила гостя на ужин. Разодетая во все шелковое, сильно надушенная и подкрашенная, она села за стол против Шервуда. Он только сейчас хорошо разглядел ее. Толстая шея, большая выпуклая грудь. На голове копной торчали толстые черные волосы. Мужские черты лица и грубый голос делали ее непривлекательной.

Подавала на стол молоденькая белокурая горничная. Хозяйка бесцеремонно делала ей какие-то замечания, и лицо девушки покрывалось краской.

Управительнице очень хотелось выведать у гостя причину его приезда. Такого еще никогда не бывало, чтобы граф с почтительным уважением относился к унтер-офицеру! Настасья Федоровна настойчиво угощала Шервуда парижскими винами, к которым гость не проявлял равнодушия. Он обладал завидным аппетитом. Настасья с восхищением смотрела, как он уплетает. «Вот если бы мой Алеша хоть половину энтого ел», — думала она.

— Ты Алексея Андреевича давно знашь? — полюбопытствовала хозяйка.

— А кто их превосходительства не знает на Руси! А говорить с ними довелось впервые… — Хозяйка насторожилась, она ожидала услышать то, что ее интересует, но изрядно подвыпивший гость умел держать язык за зубами, он тут же перевел разговор на другую тему.

Поздно ночью Шервуд поблагодарил хозяйку, приложился губами к ее пухлой руке, ушел отдыхать.

Уморенный дорогой, обильным ужином и выпитым вином, заснул быстро. Вскоре он видел страшный сон: заговорщики, узнав о доносе, поймали его и ведут вешать. Когда Вадковский накинул ему на шею петлю, Шервуд от страха вскрикнул, проснулся в холодном поту, чувствуя, как что-то давит на грудь. В ту же минуту он услышал горячий шепот: «Не пужайся, миленький, энто я. Радостный мой», — шептала управительница, забираясь в постель.

— Уходите, ради бога, сейчас же уходите. Граф меня повесит, — тревожно молил Шервуд, пытаясь оттолкнуть от себя Минкину.

— Глупенький, откель ему будя знамо… Ты мне по нраву, — целуя Шервуда, шептала управительница…

На утро Шервуд уже знал, что граф на двадцать три года старше своей обожаемой управительницы, которая пообещала при нужде замолвить словечко за гостя, дабы повысить его в звании. «Звание мне теперь дадут и без тебя, — думал Шервуд, — а вот деньжонок малость не помешало бы, но как тут скажешь?»

Третьего августа в имение приехал Аракчеев, усталый и раздраженный. Он кричал на кого-то, кому-то угрожал, но к обеду успокоился. К себе за обеденный стол позвал Шервуда и величал его не иначе, как Иваном Васильевичем, иногда даже пытался шутить. А после обеда пригласил к себе в кабинет и там они, закрывшись на ключ, разговаривали до самого ужина. Аракчеев наставлял Шервуда, обучал приемам, необходимым для выявления заговорщиков. Установил способы и сроки доставки донесений.

Аракчеев еще раз напомнил, что император пообещал за это достойную награду, потом спросил:

— А может, лучше тебя, братец, ноне в офицеры произвести?

— Ни в коем случае. Сейчас нельзя, а когда богу угодно мне успеть открыть зло, тогда если соизволите…

В голове Шервуда пронеслась мысль, что, может, уже управительница успела в этом деле.

Аракчеев присел к столу, взял лист гербовой бумаги, написал: «По указу Его Величества Императора Александра Павловича Самодержавца Всероссийского и прочая и прочая. Предъявитель сего, 3-го Украинского уланского полка унтер-офицер Шервуд, уволен в отпуск от нижеписанного числа впредь на один год с тем, что во все время сего отпуска может иметь местопребывания в России, где пожелает.

Дан в селе Грузино августа 3 дня 1825 года.

Генерал-лейтенант от артиллерии

Граф Аракчеев».

Дописав бумагу, Аракчеев подошел к сейфу, достал тысячу рублей и вместе с предписанием вручил Шервуду. Пожимая ему руку, сказал:

— Это тебе, братец, на первое время, потом добавим…

Ужинали долго. Шервуд чувствовал себя свободно, а немного охмелев, он даже попытался петь какую-то песенку. Настасья Федоровна мило улыбалась своему графу и опускала руку под стол, тайно щипала гостя за ногу, а ночью она несколько раз подходила к дверям графа и, увидя через замочную скважину свет, недовольная, возвращалась в свою спальню.

На второй день Аракчеев проводил Шервуда, пожелал ему удачи, сам уединился в кабинете и долго не выходил оттуда, просматривал различные бумаги о хозяйственных делах имения. Затем в сопровождении своей управительницы Настасьи Федоровны обошел двор, сад, придирчиво все осмотрел и, оставшись довольным, возвратился в дом.

Аракчеева все время не покидала мысль о заговорщиках, замахнувшихся на святая святых — императорскую власть, а значит, и на его власть. В разоблачении их Аракчеев возлагал большую надежду на Шервуда, однако какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что одному Шервуду с этим делом не справиться. Он хорошо помнил повеление императора провести все тайно и сейчас мысленно готов был обвинить обожаемого монарха в чрезмерной осторожности. По разумению Аракчеева, для острастки других надобно главных зачинщиков публично повесить или в крайнем случае расстрелять. Что толку тайно убрать главарей? Пройдет какое-то время, на их место появятся другие. Хорошо, что Шервуд проник в общество, но ума у него, видать, маловато, одна только хитрость, а для этого дела требуется тонкий ум, который сумел бы проникнуть во все их гнусные тайны. Надо заслать туда человека с положением, который сумел бы открыть все карты заговорщиков.

Кого и как заслать, Аракчеев еще не знал и, думая над этим вопросом, позвал служанку, велел подать чай.

В кабинет шумно вкатилась Настасья Федоровна.

— Алеша, я не смогу поехать с тобой в Петербург. Нонче приходил человек от купца Конова, сказал, что завтра пришлет подводы за овсом, — сообщила Настасья и заодно спросила: — А энтот унтер-офицер еще сюда приедет?

— Вероятно, — буркнул граф, дав понять, что продолжать разговор не намерен.

Ранним утром, когда еще на траве серебрилась роса, Аракчеев оставил милое сердцу Грузино, укатил в Петербург в свой дом на Литейной. Дорогой он обдумывал содержание письма, которое собирался написать императору в Таганрог. Хотелось сообщить ему что-то новое о злоумышленниках, но нового ничего пока не было.

Аракчееву всегда и во всем везло, особенно в разных сыскных делах. В этом деле он был мастер. После разгрома восстания в военных поселениях на юге император с удовлетворением сказал ему: «Умеешь, мой друг, хорошо распутывать туго затянутые узлы».

Повезло Аракчееву и на этот раз, по крайней мере он так думал. Перед тем, как сесть за письмо к Александру, он просматривал список членов тайного общества, который скопировал Шервуд с бумаг, хранившихся у Вадковского. Прочитав фамилию Лихарев, Аракчеев тут же подумал: Лихарев — адъютант генерала Витта, начальника поселенских войск в Новороссийске. Вот этого генерала через посредство его адъютанта и надо втолкнуть в общество заговорщиков, решил Аракчеев и, довольный своей находкой, потер руки, вслух сказал: «На ловца и зверь бежит». В тот же день фельдъегерь с запиской Аракчеева, в которой повелевалось Витту немедля прибыть в Петербург, выехал в Новороссийск.

Сухинов сидел в квартире Муравьева-Апостола, поглядывал в окно и рассказывал о членах Общества соединенных славян. Вспомнил братьев Борисовых, потом слова клятвы, которую давали вступающие в общество, остановился на словах: «Пройду тысячи смертей, тысячи препятствий и посвящу последний вздох свободе».

— Правда здорово, Сергей Иванович?

— Да неплохо, но более всего мне понравился второй параграф «Правил». Помните? «Не желай иметь раба, когда сам рабом быть не хочешь». Превосходно! А что касается славной смерти, Иван Иванович, то это не главная цель. Наградою нашего самоотвержения будет не мученическая смерть, а слава наша и счастие грядущих…

После этих слов Муравьев-Апостол вынул из ящика исписанный лист бумаги и, подавая его Сухинову, сказал:

— Знаю, что вы, Иван Иванович, увлекаетесь поэзией, прочтите вот это…

Сухинов начал молча читать, но уже через минуту громко расхохотался.

— Извольте спросить, кто автор?

— Мой друг, Иван Котляревский. Человек милый и поэт превосходный. Его «Энеида» — просто шедевр. При случае познакомлю вас с ним.

В это время в комнату постучали. Вошел вестовой и подал Сухинову записку, которую только что нарочный доставил из Гребенок.

Читая письмо, Сухинов заволновался. Это заметил Сергей Иванович.

— Что случилось? — спросил он участливо.

— Шалацкий извещает, что Катюша сильно захворала.

— Сейчас же поезжайте к ней, Иван Иванович, а может, и доктора следует взять? Зенькевич вчера возвратился из отпуска. Разговор продолжим потом. С богом!

Сухинов не стал ждать, пока подготовят сани, тотчас оседлал коня, верхом отправился в Гребенки. Два часа спустя он не вошел, а ворвался в хату, где жила Катя.

— Что с ней? — тревожно спросил у матери Кати.

— Сейчас ничего. Вчера весь день был сильный жар. В бреду она несколько раз звала вас, Иван Иванович.

Сухинов сбросил шинель, осторожно открыл дверь комнаты, в которой лежала Катя. Она его увидела, заулыбалась, поспешила объявить:

— Ваня, мне уже значительно легше. Зря тебя побеспокоили. Станислав Антонович перестарался…

— Отчего же, правильно поступили. Ну, слава богу, что лучше, а от чего ты захворала?

— Не знаю. Простудилась, наверное. Вань, ты намерен долго здесь быть?

— Нет. Сегодня обратно. В полку неотложные дела.

— Жаль. Завтра ведь у Шалацких праздник: твоему крестнику три года.

— Я сегодня их поздравлю.

— Вань, бога ради, береги себя, — устало сказала Катя.

— Почему ты мне это говоришь, Катенька? — недоуменно спросил Сухинов.

— Несколько дней назад у Шалацких обедал майор Трухин с двумя офицерами. После нескольких бокалов вина Трухин доверительно рассказал Станиславу Антоновичу, что ты распространяешь среди солдат какие-то вольнодумные мысли. Вань, я так боюсь за тебя… Ты мне никогда не говорил… Правда это?

— Милая Катенька, и правда, и неправда. Ничего я не распространяю. Иногда только откровенно разговариваю с нижними чинами. Впредь буду предусмотрительней. Но столько вокруг несправедливости и пороков, исходящих от властей, что удержаться иногда бывает весьма трудно. А не говорил с тобой, Катенька, по этому поводу потому, что не было причины, но как только ты поправишься, мы обязательно поговорим обо всем обстоятельно. Повторяю, причин к твоему волнению никаких нет…

После отъезда Александра в Таганрог прошло недели три. За это время Аракчеев получил очередной донос Шервуда и сразу послал фельдъегеря за Вадковским. Вадковского доставили и посадили в Шлиссельбургскую крепость, а два дня спустя Аракчеев держал письмо от Александра из Таганрога, в котором тот повелевал, не подымая шума, арестовать командира Вятского пехотного полка полковника Пестеля и заточить его в Петропавловскую крепость, где учинить надлежащий допрос. Ежели последний не сделает никаких признаний, то произвести ему очную ставку с некоторыми его сообщниками.

В тот же день из Петербурга на юг отправился за Пестелем генерал Чернышев.

До Тульчина Чернышев добрался 12 декабря. Дабы не наделать переполоху, в Линцы за Пестелем не поехал, решив под благовидным предлогом вызвать его в штаб армии в Тульчин.

Членам Южного общества — офицерам Крюкову и Черкасскому, служившим в Тульчине, приезд Чернышева показался подозрительным. В тот же день вечером они отправились к Пестелю в Линцы. Добрались туда поздно ночью, однако в окнах Пестеля горел свет. Гостей встретил денщик полковника Савенко.

— Кто у Павла Ивановича?

— Один, что-то пишет. Велел никого не впускать, — ответил услужливый Савенко.

— Однако ж доложи.

Савенко отправился докладывать своему хозяину, а Крюков и Черкасский устало опустились на табуреты в прихожей.

В это время за окном послышались шаги. Не сговариваясь, друзья выскочили на улицу и увидели, как от дома, сгибаясь, быстро удалялась мужская фигура.