Чернозём

Нам нет до вас никакого дела, слышите, вы, бляди из твиттера?

Хочу высказать эти мысли Сырку, но он совершенно искренне говорит:

- Как же тут хорошо!

***

Мы свернулись в углу знакомого всем места. Тут пахнет гарью, и если бы не Сырок, который присоединился к нам, то угол явно бы остался тупым. Парень был одет с претензией на лондонского денди. Подкованные левшой ботинки, выцветшие джинсы, клетчатая рубашка лесоруба, пережатая подтяжками и даже здесь, в помещении, на голове у него красовалась серая шерстяная шапочка, как у матросов в порту.

Наверное, поэтому я смотрел на него с изрядным скептицизмом:

- Человеку ведь надо иногда отдыхать, - оправдывается он, - потрахать шлюх, попить пивка, возлечь на кожаном диване и как следует почесать яйца. Только какой же он после этого человек, ведь так?

Сырок невозмутимо достаёт трубку и задумчиво начинает её раскуривать. Теперь он снова похож на морского волка, спустившегося с корабля, чтобы набить свой желудок ромом и требухой. Кажется, вот-вот по его оголенным предплечьям побежит татуировка из наг, танцующих зелёный танец. Это поражает моих старых знакомых. Для них курящий человек это грех посильнее предательства. По их насупившимся лицам видно, что мои рассказы о Сырке не соответствовали действительности.

- Держи, новенькие, - передаёт мне пакет Йена, - только-только из издательства.

Йена именно тот, кто снабжает товаром мою мобильную библиотеку. Небольшую прибыль всегда делим пополам, но сегодня всех угощаем мы со Смирновым, и я сразу протягиваю субкультурщику несколько голубых купюр.

- А чего так много? - удивляется он.

- Дают - бери, бьют - беги, - философски замечает Сырок, - хотя за такие книжки действительно многовато.

Йене не по себе от человека, который так сильно от него отличается. Вид Сырка воскрешает в Йене генетическую память межреволюционного периода, когда такие вот парубки, как бородач, совершали дерзкие эксы и расстреливали из револьверов городовых. Йена рассматривает спрессованную правую мудрость и не знает, что ответить. Ему на помощь приходит красавица Родионова:

- А ты сам-то читал эти книги?

- Допустим.

- Похоже, что ты читал лишь чей-то бложик.

Смирнов в шутку царапнул пальцами воздух, изображая дерущихся котов. Сырок флегматично заметил:

- Да читал я и Генона, и Джентиле. Гобино, Чемберлена, Крика... Прочёл и просто принял к сведению. У тебя не укладывается в голове, как же можно было так поступить!? А вот представь себе, можно. Всё это не более чем занимательная потеха! А ей, как известно, уделён всего лишь час. Поговорка такая.

Родионова раздражённо говорит:

- Оно по тебе и видно, что ты ничего не понял из прочитанного.

- Думаешь, нет на мне таджиков, сожженных ларьков, драк футбольных?

Где-то я это уже слышал. Разговор начинает приобретать пикантную откровенность и мне неприятно, что Сырок выболтал так много людям, которых он впервые видит. И дело даже не в его неосторожности, а в том, что об этом он мне раньше не рассказывал. Но огонь уже вспыхнул и им зажёгся Йена, который плавает в тусовках, как рыба в воде:

- Ты не прав, внутри движа формируется круг людей, которые готовы пойти на что-то большее.

- Да, пожалуй, - подбадривает его Сырок, - так бывает.

- Они находят в тусовке единомышленников, сплачиваются, а потом выходят на новый уровень.

- Похоже ты прав, - задумчиво тянет курильщик, - так ведь и ИРА поступала, и Хезболла, вербуя из тусовщиков радикальные кадры...

- Вот, - закрепляет успех оживившийся Йена, - поэтому такие заведения, как этот клуб, нужны. Опять же, деньги на спортивные залы, на оружие, на помощь сидящим соратникам.

- Точно, - вспоминаю я, - держи деньги.

Разинские деньги жгут карман. Хочется скинуть с плеч добытый зипун. Неудобно быть богатым. Сразу ощущаешь в этом лживость, чувствуешь, что русский человек всегда подспудно скрывает своё богатство. Стыдится его. Я передаю Родионовой почти всю свою выручку с нашего со Смирновым предприятия. Получается немного эффектно, наиграно, но дама с благодарностью принимает средства, которые направит нуждающимся в тюрьмах. Все ненадолго умиляются. Все, кроме Сырка, который откладывает в сторону трубку и наносит завершающий удар:

- Это всё очень славно, ребята, но почему из вашего списка мы имеем лишь тех, кто канителит на зону? Почему, раз есть эти турниры, магазины и прочий бизнес, то нет того, ради чего оно всё и устраивалось - борьбы с тем, что вы называете системой?

Смирнов церемонно кашляет. Он подарил Родионовой дорогой набор метательных ножей, и она сегодня сидит к нему на пару сантиметров ближе. Парень смотрит на Сырка с неприязнью:

- Браток, разве это плохо помогать узникам?

- Узник совести - это Анатолий Москвин, который делал из трупов маленьких девочек куклы, пел им песни и показывал мультики. Прекрасный учёный, знаток множества языков, некрополист, интеллектуал. А если твои друзья даже не смогли прирезать узбека и не попасться, то зачем им вообще помогать?

В правом движении нет мысли кощунственней, чем эта. Она не нравится и мне. Странно, здесь, в окружении своих старых знакомых, я как будто вернулся на оставленные позиции и с каждой секундой проникался к Сырку плохо скрываемым раздражением.

- Нет, нет, - Смирнов не вставляет "браток", а значит, он сильно разозлился, - тут ты очень как не прав. Разные бывают ситуации, понимаешь?

Сырок машет рукой. Его глаза с явным огорчением обшаривают зал, где не находят для себя ничего интересного. Видимо, он жалеет, что после шествия мы завалились сюда, чтобы отдохнуть от вида говноедов. Бородач вяло прислушивается к нашим разговорам, чувствуя себя чужим, пока Йена как всегда не начинает бахвалиться:

- Серьёзное дело - это кого-нибудь замочить, - и якобы безразлично добавляет, - наверное, вы-то знаете, я сам человек мирный.

Так всегда говорят те, кто хочет зародить в собеседниках совсем обратное представление, но Сырок мастерски разбивает все психологические построения парня:

- В свете последних событий в правом движении слово "замочить" приобрело совсем иное значение.

Хохочут все, и даже Родионова допускает к бледным розовым губам меловую улыбку. Сырок иногда бросает на неё взгляды, но когда та полезла в сеть, чтобы показать нам очередные фотографии, где она обнимает Вепря, то парень потерял к ней всякий интерес. Рассматривая фотографии с оружием, Йена сказал:

- Говорят, теперь можно дома пистолет на 3D-принтере напечатать. Всего одна металлическая деталь нужна - гвоздик для бойка. Купил себе станок, и ты оружейник.

Сырок чуть не лопается от хохота. Все смотрят на него с удивлением и он, утирая слёзы, говорит:

- Ну ты с козырей зашёл! Проще съездить на Кавказ, даже в какой-нибудь Пятигорск и там за две тысячи долларов купить себе целый арсенал. Но правым молодцам и девицам типа вас этого не нужно, ведь так?

- Ничего не проще...

- Хочешь я тебе хоть завтра ТТ притараню?

- Тульский... пистолет что ли?

- Нет, блин, пряник!

Непонятно - серьёзно ли он это говорит? Сырок в насмешку настойчиво запыхал трубочкой. По тому, как он вырядился и как себя ведёт ясно, что он презирает нас. Может он пришел, чтобы поглазеть на то, с кем я общаюсь? Он же любит над всеми посмеяться. А пока на сцене начинают настраиваться музыканты, и в микрофон несётся ранний, ещё не отлаженный хрип:

- Это не музыка - это тоже борьба.

Наша компания сразу оживает, как будто её сбрызнули водой.

- Да, сегодня будет отличный RAC-концерт! Вы... - Смирнов всегда мастерски умеет быть презрительным, - слушаете, господин в подтяжках?

Курильщик досасывает трубку, дым из которой привлекает к нам внимания людей, повёрнутых на собственном здоровье. Почему нас до сих пор не выгнали? Рассеяно рассмеявшись, Сырок произносит:

- Какой RAC!? Буду это слушать, когда рак на горе свистнет! Знаешь такую поговорку? Обожаю ленивого композитора Лядова или марш аргентинских монтонерос. Ещё вот Авраамов написал замечательную симфонию гудков, где пели пушки, пароходы и "победившая стальная конница". Гениальный Свиридов, бросивший время вперёд. Танец рыцарей Прокофьева... вот что должен знать русский человек! А ты хочешь, чтобы я слушал про то, как ниггер должен убирать вон? Если поют такие песни, то значит ниггер уже сидит внутри, и его оттуда метлой не выгонишь. Полная деградация, разложение.

Тут же включается Йена:

- Да об этом сто лет уже не поют! Теперь гоняют нормальную поэзию про борьбу, расу, долг. Кровь и честь. Ты что же, не знаешь чем RAC отличается от NSBM? Даже названия жанров разные!

Сырок безразличен:

- Хоть горшком назови. Знаешь такую...

Смирнов не выдерживает и резко передразнивает:

- Понимаешь, есть такая поговорка. Ну, знаешь вот - в чужой монастырь со своим уставом не ходят? Кто ты такой, чтобы здесь кого-то учить?

Подключается и Родионова, а вместе с ним и Йена, который приращивает к своей кличке букву "Г" и бросается на остатки того, что осталось от Сырка. Тот покорно сносит полуоскорбления и насмешки, а когда все закончили, то он сказал просто и ясно:

- Давайте заключим пари чести. Кто первый сдохнет - тот и окажется во всём и навсегда прав. Причём никаких уточнений. Ну, кроме, понятно, всяких самоубийств и нелепых случайностей - эта хуйня засчитываться не будет. Согласны?

Троица слегка оторопела, но, чтобы не показывать растерянности, в запальчивой молодости согласилась. Лишь Родионова не кивнула, так как её восточная религия была выше подобных мелочей. Когда на пронизывающем ветру, что пытался вдеть меня в игольное ушко, я спросил Сырка, почему он был так откровенен с незнакомыми людьми, тот ответил:

- Очень уж понравились твои дружочки. Хотел с ними познакомиться, как следует расспросить их. А они как-то накинулись все сразу, как начали грызть-пытать...

Я примиряюще пожал плечами:

- Ну, а что ты хочешь?

Сырок улыбнулся в бороду:

- Хочу, чтобы не разочаровала следующая встреча.

***

Она дышала с трудом.

Оно было и не мудрёно - на груди сидела целая ватага непонятно откуда взявшихся людей. Сначала их было немножко, всего с горсточку. Так мало, что их можно было рассыпать по всей земле и ничего не замечать. Но потом рядом с человеком в чёрной сутане появился бакенбардный генерал, а вместе с ними свиты, кареты, дворцы. А ещё сынки, дочки, отпрыски и любовницы, быстро поделившие всю её, единую и общую, на самочинные владения.

Было холодно, пришла совиная ночь, и под её царским покровом, скипетр и держава твердили, что на землю пришло вечное спокойствие и вечное томление. Порядок, где хлыст повелевал сохой, грозился продержаться до Страшного Суда.

Но там, куда Земля всё чаше устремляла туманный взор, копошились народы, уже научившиеся заряжать ружья не с дула, но с казны. У чужих берегов моря вздымали пароходы с курчавой белой бородой, и первые железные кони несли ошалевших людей в одежде, вышедшей из-под фабричной иглы.

А здесь был сон. Вечный, нескончаемый сон. Всё хорошо. Некуда торопиться, не зачем оглядываться. Из всех движений нужно только перевернуться на бок, натянуть на себя побольше суши, слушать шум океана, и спать, спать... Земля медленно забывалась, ведь заботу о насущном, хлебе и духе, переняли на себя люди. Такие гордые, самоуверенные люди... Пригодились и генералы, и священники, и даже крепостному мужику нашлось место - пусть не в Гражданском кодексе, но зато за плугом.

Во сне Земля видела неспокойные тревожные сны. В грёзах к спящей кормилице подходили люди, задумавшие её разбудить.

***

Когда я вошел, то Сырок сидел на диване, и задорно попыхивал трубочкой. Его борода жила самостоятельной жизнью и почти щекотала Алёне лицо. Интерес к моему другу огранил её глаза-изумруды, и на тоненьких коленках я заметил клетчатую, почти шотландскую юбочку. Я обожал запускать под неё свои руки, и зло подумал - не прибавилось ли теперь у нас с Сырком общих для разговора тем?

- О, пришёл, гулёна, - её юбочка, как потревоженную голубку, тут же хочется поймать, - а мы тут о тебе говорили.

- И что наговорили? - спрашиваю я глухо.

- То, что ты очень интересный тип, - выпуская клуб дыма, говорит Сырок, - с тобой можно пуститься в дальнее плавание.

Он действительно очень похож на матроса. Крутые плечи ещё больше пережаты подтяжками, отчего кажется, что здоровое тело штангиста наливается свежей, молодой кровью. Стойкая тёмно-русая борода, похожа на пушистое дерево, выросшее на крутом обрыве - так мужественен его подбородок. И глаза синие-синие, не голубые, не серые, а как будто вырванные у неба, украденные у Марианской впадины. Вдобавок он ещё бесцеремонно курит, и от запаха табака меня мутит, словно я зелёный юнга.

- Ой, какой ты бледный! - почти вскрикивает Алёна.

- Всё по Юнгу, - многозначительно добавляет Сырок.

И мне кажется, что они читают мои мысли.

- А ещё твоя дама показывала свою новую картину!

Он как бумеранг бросил мне плотный лист картона, где вместо травы на гуашевой грязи лежала распятая ладонь. Сквозь неё к свету прорастала тоненькая ромашка. Рисунок обольщал простотой, и цветок тянулся ко мне, словно хотел нанизать на стебель. Поразительно, как Алёна изменила ту безобидную картину с лугом и лесом.

- Милочка, - Сырок безупречно улыбается, - будь добра, поставь нам чайник.

Если бы я обратился к Алёне "милочка", то был бы бит поварёшкой, но она расцвела, как несорванный цветок, и упорхнула на кухню, лишь вспыхнули медные волосы. У меня не остаётся времени на предисловия, поэтому зло рычу:

- Ты с ней трахался?

Сырок, наслаждаясь, втягивает дым, пахнущий взятыми на абордаж кораблями, и молчит, разглядывая широколистное растение в кадке. Парень сосредоточен, как армия перед контрнаступлением. Чуть погодя он говорит:

- Алёна мне рассказала, что вот эти деньги, которые ты недавно давал своему другу, платил за всех нас, ты недавно принёс домой. Что-то около полсотни. Ты где-то работаешь?

- Нет.

Это он должен был ответить на мой вопрос: "нет", а не я на его. Вот такой вот человек - этот ваш Сырок.

- Ага, - его глаза повеселели, - значит, ты эти деньги не заработал. Никто бы ведь не купил книжек на такую сумму? Итак, второй вариант - тебе их дали родители или они достались по наследству?

- Не-а.

Он почти смеётся:

- Значит, ты достал их каким-то русским способом! Каким - неважно, главное, что достал. Ха-ха, славно! Думаю, ты человек серьёзный и с тобой можно иметь дело.

Я смешался, как чай в заварнике. Разве мы не имели серьёзное дело на пасеке? Разве не делом мы накормили сома Тимофея? Или мне это привиделось?

- Кстати, - продолжает он, - тут заметил у тебя в прихожей кое-какой мешок. В следующий раз захватишь с собой, дружочек?

Хочется переспорить, но чай уже стоял на столике, и Сырок, отложив трубку, фыркая и хлюпая, шумно тянул в себя тёмно-красный напиток. На вкус он был писательским, горьким, и я брезгливо спросил:

- И где ты такой нашла?

- А что не так? Настояла на вербовых почках.

Я не понял шутку Сырка:

- Ты что, собралась рожать что ли?

Меня пробирает озноб от такой вероятности, но Алёна тонкими пальчиками касается его курительной принадлежности.

- Слушай, а зачем тебе трубка? Ты не ведешь здоровый образ жизни?

- А разве так плохо выгляжу?

- Совсем нет...

- То-то же! Как лев без гривы - львица, так мужчина без бороды - девица. Поговорка такая.

Алёна отпивает чай из фарфоровой чашки и продолжает:

- Но ты посмотри кругом, мир же полон мертвецами. Одномерное царство. Одноразовые люди. Полусчастье. Полужизнь. И ты... такой интересный, но тратишь себя на какое-то курево.

Подобная критика запоздала лет на двадцать. Самое место ей было в салонах левых европейских интеллектуалов. Я ехидно жду, что Сырок метко осадит девушку, но сердцеед лишь выпустил ванильный клуб дыма и галантно произнёс:

- Полностью с Вами согласен.

Это "Вы", да ещё и с большой буквы, становится последней каплей, которую я выпил. Ещё чуть-чуть и я зарежу его тем самым ножиком, который когда-то подарил Алёне.

- Да, ты права, - продолжает рассуждать человек, - счастье всегда очень близко от человека. Помню, французские студенты ещё кричали: "Под булыжниками - пляж!". А что будет, если разобрать мостовую у нас? Боюсь, под булыжниками окажется не пляж, а куча скорченных русских скелетов.

Я понимаю, что он цитирует леваков, и бурчу:

- Чтобы каждому досталось поровну травы - вот идеал социализма.

Сырок тихо, мирно отвечает:

- Ты так говоришь, как будто хочешь этим здесь кого-нибудь задеть, - впрочем, он уже собирается в путь-дорогу и бегло отшучивается, - спасибо за угощение, но... - пора-пора, а то только на метро и успею добраться до нужных краёв.

Он безбожно врёт, так как живёт далеко за городом и явно собрался в другое место.

- Как? - удивляется Алёна, - а для кого я варила свой фирменный борщ?

- Видимо для него, - и Сырок безразлично кивает на меня.

Я вышел его проводить, взяв с собой кастет, чтобы было чем отмахаться от наркоманов. Но мы прощались в одиночестве перед той самой грязевой лужей. Ночь пропотела, вылизала холодным языком все окна и Сырок, поднимая воротник, чётко сказал:

- Нет, ничего такого не было. Просто мило разговаривали.

- Что? - потерянно говорю я.

Он не удостаивает меня комментарием, а только вздыхает:

- А ты, - он пристально смотрит на меня, - если хочешь продолжить, то знаешь место, где мы можем встретиться. И ещё кое-что. Конечно, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, как говорит твой друг Смирнов, но кажется, что тебе нужно держаться подальше от этой женщины. Она твоя хозяйка. Колдунья. Ради неё ты готов на всё, а ради революции, - он неожиданно смеётся, - нет. Всегда удивляло, почему ради обычной женщины мужик готов перестрелять всех на свете, а ради тонкой, в распоротой белой сорочке бабы-революции, он и пальцем не пошевелит.

Он делает шаг вперёд и властно берёт меня за руку:

- Земная женщина не может любить искренне. Она любит тебя за что-то. За деньги, за пушистые ресницы, за то, что ты прекрасный любовник. За то, что ты просто есть. За воспоминания. Но революция... она тебя никогда не полюбит. Любить её можешь только ты, и от того - она на вечность твоя. Делай с ней, что хочешь - рви одежду, коли штыком, царапай её грудь. Люби! И она, не задумываясь, принесёт тебя в жертву. Бросит своего верного любовника в топку паровоза. Поставит с завязанными глазами к стенке. И, как будто не было тебя, как будто никогда не приходил на эту землю. Чистые, не запятнанные чувствами отношения. Здесь всё честно. Никто никого не обманывает. Всё как у богомолов. Ты - умираешь, но революция теперь брюхата, она обязательно разродится, и ваши дети покроют весь мир. А если нет... если тебя недостаточно, то она раздвинет ноги перед другим счастливцем. Это ли не прекрасно? Может ли тебе дать что-то подобное хоть какая-нибудь живая женщина? Это и есть подлинная любовь, мой друг.

Его слова выдоили первые звёзды, и молочный шоколад растёкся по небу. Сырок отпустил мою руку и тихо закончил:

- Вот поэтому ничего и не было с твоей девушкой. Она просто не может сравниться с моей любовницей. К слову, пока ты чинил машину, мы заключили с ней тоже самое пари, что и твоими друзьями.

- Кто первый сдохнет, тот навсегда и во всём прав?

И получаю жизнерадостный ответ:

- Да! - он снова оборачивается, - а россказни про революцию забудь! Ничего не будет! Это всё ложь, иллюзия. Кажимость, дунья! Полный бред для лошков! Пусть они лучше измудохаются за клавиатурами! Улетят в небо на собственных газах! Всё уже давно кончено и решено за нас!

Он уходит, и я понимаю, что сегодня ночью у него будет страстный секс с самой прекрасной женщиной на свете. Возможно, сегодня она прикончит его, о чём я прочитаю в сводках утренних новостей, а может, он оставит её потной и тяжело дышащей, а сам, ещё живой, скроется во тьме.

Лестница ведёт обратно в подвал, и, чтобы не думать о словах Сырка, я как можно беспечнее говорю Алёне:

- Вот я друга и проводил, чем займёмся теперь?

Она печально качает головой:

- Он тебе не друг. Разве ты этого не заметил?

- Что?

- Что-что... не друг он тебе.

- А кто, - вяло шучу я, - гнида черножопая?

Личико - милая овальная шкатулка, где блестят малахитовые глазки. Волосы, как будто огонь расплавил красные серёжки. Поэтому вдвойне обидней слышать от неё горькие слова. Чтобы охладить эмоции, я сжимаю в кармане прохладный кастет.

- Он всех презирает. Гордец, каких поискать. Он презирает и тебя, и меня. Ведь мы не похожи на него, не горим этой одержимостью. Пока тебя не было, он со мной пари заключил. Про смерть. Это было так глупо, что я согласилась. Очень плохой человек.

Облизываю пальцами кастет:

- Почему?

Её волосы похожи на алые прожилки в мраморе:

- Потому что он никого не любит, отчего ни в ком не видит человека. Особенно в тебе. Ты для него такой покорный пони, на котором можно поездить. Он холодный магнит. Наверняка ведь ты делал только то, что хотелось ему. Ну, вот тебе деньги, что ты мне принёс. Я думаю, это ведь он толкнул тебя их достать. Сам бы ты не смог этого сделать.

Вместо крови по венам бежит жгучая крапива. Обида поднимается к горлу, двигает моими членами, и я медленно подхожу к девушке.

- Ты в этом так уверена, милая?

- Да.

- Так вот, дорогая, - я сглатываю ненависть, - те деньги я достал, хлопнув одного мажора, который шёл в магазин, где ты работаешь. Выбил ему все зубы вот этой штукой и забрал деньги.

Я поднёс к её лицу холодное оружие, от которого приятно пахло тёплой силой. Сейчас, сейчас она вскрикнет, удивится, начнёт расспрашивать, а потом всплеснёт руками, ведь у них в магазине до сих пор только и говорят о том дерзком нападении. А потом до неё дойдёт, что она спит с человеком, столь дерзко нарушившим закон, и заманчивая, пьянящая аура преступления расползётся по телу, делая её сопричастной моей выходке, и ей немедленно захочется любить меня. Но... в ответ худшая реакция, которую только можно вызвать - тотальное безразличие, и её смеющиеся плечики выдают лишь одно словцо:

- Понятно.

- Чего понятно?

- То, что ты хлопнул того мажора.

- Не веришь?

- В том-то и дело, что верю.

Чужое спокойствие выводит меня из себя. Я замахиваюсь на неё кастетом. Она холодна, но я вижу, как змейка на её запястье в страхе бежит по предплечью. Фикус, наблюдавший сцену, зажмурил листья.

- Думаешь, я не смогу ударить тебя так же, как его? Хочешь, проверим?

Вижу её алмазные зубки, которые вот-вот будут сколоты, и самоцветы под графитовыми ресницами блестят так ярко, что когда они выплеснутся от моего удара на пол, то разобьются мириадам осколков. Алёна пропитана любящей нежностью, как мать к сыну, и её терпкие слова вовсе не хотят меня обидеть:

- И ещё, что я тебе хотела сказать. Он намного сильнее тебя. Если бы твой друг замахнулся, то только для того, чтобы нанести удар.

Хочется возразить, что я необычный, что он меня похвалил, но приходит осознание того, что я похож на собачку и вот-вот загавкаю. Я понимаю, что человек, во власти которого я оказался, действительно намного сильнее меня.

Я опускаю руку и нежно-нежно глажу любимую по голове.

Озеро было мутным и паршивым, как будто его наполнили кровью телевизионного Христа. Я смывал с себя прилипшую грязь, и вместе с ней в затхлых водах исчезало накопившееся напряжение. Я давно заприметил это озерцо, спрятавшееся между трёх холмов.

На месте озера был выкопанный Платоновым котлован, и когда я нырнул, чтобы измерить его глубину, но так и не достал до дна, на барабанных перепонках давление сыграло соло. Открыв глаза, я увидел, что там внизу, как и на дне моей души, клубилась лишь чёрная, наглая муть.

Холмы поросли берёзами. Не зря их уподобляют девушкам. У их корней можно заснуть, накрывшись мшистым одеялом. Заснуть, разумеется, навсегда - не разбивая сон на абзацы, без кошмаров и приведений. И тогда сквозь твои рёбра прорастут глупые ромашки. В склонённой набок голове поселятся милые анютины глазки, а по опустевшим венам побежит бледный вьюнок. По провалившемуся позвоночнику гордо промарширует отряд муравьёв, чтобы укрепить человеческими хрящами свой курган. Когда замёрзнешь, то земля заботливо наденет на задубевшее тело кофту из бурьяна. Деревья тряхнут гривой и поделятся с могилкой золотыми венками. На них вскоре выпадет безымянный плакальщик-снег. В нём будет теплее, чем в соболиных мехах. И весной, когда оттаешь, то воскреснешь не сгустком вонючей плоти, а загремишь по оврагам холодными ручьями, чтобы, чуть погодя, возродиться в ягодах, грибах и листиках жимолости. Ведь накормить собой ёжика - это самое большее, о чём может мечтать человек.

Жарко светила луна. Я взобрался на холм и сел на сизую травку. В такую ночь где-то рядом обязательно цветёт папоротник, который укажет путь к запрятанному кладу. Как раз рядом и было видно, как кто-то недавно резал дёрн, и под ним вспучилась какая-то спрятанная тайна. Что там? Скифский курган? Схрон лесных братьев, а может клад киевской эпохи? Но, как пятно, вылезла в голове недавно узнанная от Сырка строчка:

- Он понял тогда, что его путь - черный путь земли, призванной восстать на "светлый огонь неба".

Да, в этот вечер я смотрел только вверх. Подумалось, что никто не знает, где я нахожусь. Ни Сырок, ни Алёна, ни одна живая душа. Я был нигде, потерянный для жизни, наедине сам с собой. Мохнатые звёзды купались в фиолетовой проруби космоса, и колко смотрели прямо в глаза. Хрустально сверкала далёкая Вега, а Сириус напоминал холодный нос Большего Пса. И под их голубой шёпот меня медленно охватывало редкое удовольствие не думать не просто ни о ком, но не думать и о себе.

Дорога до дома была свободной. Антенны приближающегося города напоминали вставшие дыбом волосы. В заре, как соринка, застряла чёрная башня, и горизонт часто-часто моргал алыми веками. Небоскрёб излучал жирную тень, медленно пожиравшую ночь, чтобы город уже днём окутала искусственная зеркальная тьма.

Когда я вернулся в родной подвал, то в ноздри сразу же ударил запах чего-то мёртвого. Я бросился на кухню, где на включённой плите уже не варился, а жарился борщ. Огромную кастрюлю вырвало на пол и по нему плыли кожура, мозговая пенка и жирные пузырьки. Я вспомнил, что Алёна готовила борщ на суповых косточках.

Убрав беспорядок, я сразу же грохнулся спать.

***

По остывающему шоссе лишь изредка проскакивали фыркающие автомобили. Простывший закат уже доглодал день, и его кости - длинные белые облака, растворялись в подкрадывающейся темноте. Когда вечер смежил веки и обратился в ночь, к пивному павильончику на трассе неслышно подъехал фургон. Сырок достал из сумки бледно-серый противогаз, как будто пасечнику предстояло собирать мед на радиоактивном полигоне.

- Дедовская штука. В ней хоть к чёрту в пекло!

Остановившись чуть дальше киоска, мы ждали, когда вымрет дорога. Вскоре тишину нарушал лишь мёртвый свет из зарешеченного оконца магазина. Сырок вышел из машины, прихватив с собой мой волшебный мешок и алюминиевую банку, набитую чем-то плотным.

- Ты всё-таки абсолютно безумен.

Ещё днём, когда я в сонной летней дремоте прогуливался по его огороду и смотрел, как на месте вырытой мною ямы теперь пышно расцвёл кабачок, Сырок неожиданно предложил:

- Хочешь заработать деньги?

- Ну?

Его предложение было таким же непринуждённым, как колечки из трубочки:

- Не хочешь обнести ларёк? Есть один на примете. Ведь тот, кто не угнетал таджика и не грабил буржуя, тот не сможет с честью поведать внукам о том, как он сражался за русскую расу. Ты же ведь русский националист или как это у вас зовётся? Тем более что бизнес принадлежит южанам.

Я не без интереса выслушал его план и спрашиваю:

- Ты с ума сошел? Кто же так делает? Не проще наставить обрез и крикнуть: "Сука, давай деньги!"?

Он тут же согласился:

- Проще. Но это как-то без смекалки. Не по-русски. Да и оружия нема.

- Как нема? А кто мне все уши прожужжал про него? Кто обещал ТТ притаранить, - и я пародирую его низкий голос, - хоть завтра?

Сырок шутливо отбрехивается:

- Ну, твой друг всё равно же не согласился.

И пасечник повёл меня на крыльцо, где на досках, вымощенных солнцем, сохла та самая газета, которую я увидел у него на веранде в первое своё посещение фазенды. Она была пропитанная специальным раствором. Рядом валялась та самая чёрно-красная, как анархо-социалисты, банка из-под Ягуара. У неё было вырезано днище. Убедившись, что бумага высохла, Сырок свернул её в трубочку и набил газетными потрохами получившийся цилиндр.

- Но у меня есть одно условие, - говорю я, - если я пойду с тобой, то покажешь, что было в тех сумках.

Перед тем, как достать зажигалку, Сырок утвердительно кивнул. Несколько холостых искр не смогли поджечь фиолетовый мир, но, наконец, огонь облизал банку. Пламя вцепилось в скрученную бумагу, долго её кусало, ломая то оранжевые, то синие зубы, пока не вгрызлось в податливую плоть бывшей многотиражки. Банка начала медленно нагреваться и засвистела, как соловей, надышавшийся горчичного газа, а из ее сопла повалил сначала тонкий, а потом густой дым.

Сырок подбежал к окошку магазина и закинул туда самодельную дымовую шашку. После чего он, надев противогаз и развернув мешок, бросился к входу в павильон. Когда оттуда раздались первые истошные крики, и запертая дверь выпустила наружу кашляющего и трущего глаза продавца, то бортник нырнул в помещение.

Через минуту он появился с потяжелевшим мешком. Пока продавец плакал от дыма и истошно вопил, Сырок подбежал к машине, запрыгнул в неё и мы рванули с места. От бортника неприятно пахло злым, едким дымом. Он деловито запустил руку в мешок, который казался бездонным, и я услышал сытый звон выдранной с мясом кассы.

- Какой чудный у тебя мешок, дружочек, - довольно сказал Сырок, - и где ты такую волшебную штуку откопал?

- Не поверишь, совершенно случайно в дом принёс.

- Верю! - неожиданно легко произнёс подельник и неожиданно выругался, -

- Что такое? - из сердца сделали холодец.

Бортник с громадным неудовольствием достал из мешка загорелые пряники:

- Да, блин, не было у них мятных.

Нам пришлось пить чай с шоколадными. Сырок дул на блюдечко, смешно раздувая пухлые губы. Когда он раскусывал крепкими зубами кубик сахара и с шумом отпивал чай, то становился похож на матёрого купца, которого мог бы написать Кустодиев.

По телевизору картинка с выпрыгнувшим из машины киноактёром сменилась рассказом об украденном золоте. У следователей появился подозреваемый, и фоторобот, показанный на экране, показался мне до странности похожим на того интеллигентного мужчину, что был знаком с Сырком и приезжал к нему ночью. Но подельник слишком спокоен даже для самого себя, поэтому я решил списать увиденное на простое совпадение.

- Вспомнил! Ты ведь пал жертвой обмана, - неожиданно изрекает Сырок.

Я не поперхнулся чаем, как того требовал житейский канон, а недоумённо спросил:

- Ты это про что?

- Помнишь, как мы сегодня стали русскими?

- Ааа... - нарочито долго вспоминаю я, - это когда мы ограбили ларёк?

- Да! Ты же взял обещание показать, что в тех пакетах.

Мне хочется побыть матёрым волком:

- Разве это имеет какое-нибудь значение?

Он осторожно наливает ещё блюдечко, кровь приливает ко лбу, и Сырок становится похож на медный самовар. Лотреамон пустил коготки в мою ногу, и я запоздало спустил ему под стол ломтик колбасы.

- Ты прав, - пораздумав, говорит пасечник, - на чужой сырок не разевай роток. Поговорка такая.

Несколько минут мы сидим молча. Иногда я даю коту мясо, и стол сразу же начинает дрожать от довольного урчания. Несколько раз я кашляю, повожу плечами, хмыкаю, но пасечник всё также сосредоточено макает шоколадные пряники в мёд и смотрит телевизор.

Наконец я не выдерживаю и говорю:

- Ладно, надоел. Показывай, чего хотел.

Лотреамон, услышав наш разговор, радостно подскочил к закрытой двери и зацарапал по ней коготками. Я раньше не был в этой части дачи, потому, когда Сырок отворил дверь, с интересом заглянул внутрь тайной комнаты. И хотя там не было василиска, я всё же окаменел.

- Конечно, с твоей передвижной библиотекой не сравнится, но...

Все стеллажи в комнате были забиты книгами. Мой намётанный взгляд сразу понял, что здесь нет советских изданий стотысячников, а на полках были собраны новинки на русском, которые, увидев книжки Маринины или Акунина, сразу бы их запинали.

- Здесь только хорошие книги? - благоговейно спрашиваю я товарища, - пожалуйста, скажи, что здесь нет Улицкой или Быкова.

Сырок кивает не раздумывая:

- Не читаю тех авторов, которые помещают в эпилог своих книг с десяток умных цитат. Не читаю и тех, кто пишет дальше в предисловии: "Все персонажи вымышлены и совпадения с реальными людьми случайны". Да кому какое дело до его картонных девок и пластмассовых мужиков? Он же гнусь, моль, клещ чесоточный! Но такое самомнение: "Все совпадения случайны"!

Я постеснялся спросить, читал ли он тысячи этих томов? Лотреамон, мяукнув, улёгся в мягкое кресло около светильника. Уголок буржуазного достатка поражал тем, что он разместился в этой деревянной халупе на окраине человеческой ойкумены. Книги были такими спелыми, такими радостными, что так и просились раскрыться на самом интересном месте.

- Как ты думаешь, - мягко спросил Сырок, - какая книга здесь самая... страшная?

Немного поплутав и рассмотрев полки, я увидел знаменитого Карла Шмитта и его "Теорию партизана". Она всегда нравилась мне. Мы, партизаны, появляемся в русском народе всегда, когда верхи слишком отклоняются от русского мира. В России не урна избирателя, а винтовка партизана корректирует политический курс. Эта книга пророчество про последних солдат суши. Мне было по душе, что Шмитт придавал партизанам теллурический характер, связь с землёй и пространством. Партизан - это земля, которая всегда с тобой.

- Вот она.

- И что такого страшного в этом немце-приспособленце? О, видишь, даже рифмуется.

- Так ведь он разработал теорию современного партизана.

Книжник нетерпеливо отмахнулся:

- Ну его теория так и осталась теорией. Толку от неё? У русских партизанство в крови, тогда как у немцев на бумаге. В общем, мимо кассы.

- А какая тогда книга здесь самая страшная? - заинтересовался я.

Сырок недолго покопался на полках, а потом дал мне в руки толстую красную книжку. На ней было написано: "Книга памяти жертв политических репрессий по Томской области". Далёкая сибирская землица здесь была совсем некстати, но я физически ощутил груз, который лёг в руки. Будто мне дали подержать булыжник или поставили подменять атлантов.

- Как ты думаешь, - спросил он, - что самое страшное в этой книге?

- То, что она о репрессиях?

- Нет.

Я пролистал книжку от корки до корки. Страницы мелькали между пальцами, как узники тюрем в мушке нагана. Повеяло затхлым подвальным ветром, и сотни тысяч букв смешались в одно-единственное имя, которое расстреляли коммунисты - Россию.

- Не знаю... то, что это данные только по одной области, но их хватило бы на какую-нибудь Чехию?

- Да нет же.

- Она такая большая?

Сырок нетерпеливо выхватил книгу и сказал:

- Дело всего в двух словах, которые ты пропустил. Они просто бросаются в глаза.

- И в них заключён страх, что ли? - непонимающе переспросил я.

Друг кивнул и заворожено посмотрел на красную, будто отлитую из крови обложку.

- Так какие же это слова?

Сырок повернул книгу памяти ко мне лицом и сказал всего два отрывистых слова:

- Первый том.

Я действительно увидел крохотный золотистый оттиск, как будто отлитый из вырванных золотых коронок. Не знаю, чем он так поразил Сырка, поэтому я переспросил:

- А чем это страшней Шмитта?

Сырок вздыхает, как будто говорит с юродивым и произносит:

- Тем, что это полная чушь. Ну ладно, тем... что никому нет дела до Родины.

- Причём тут Родина? Родина это край, где ты вырос. Поля, леса, кровь предков, культура, их история...

Сырок флегматичен:

- Родина - это сумма подвигов.

Мне кажется, что это я уже где-то слышал. Возможно, это напела Родина, похожая на замерзающую в снегах женщину. На её распоротой груди застыла молочная жемчужина. Теперь я вижу, разглядываю книгу, что слово Родина пропитано кровью. Обложка книги-памятника красная, сделанная из расстрелянных мужчин и женщин. Она сочится через типографские поры и красный байховый цвет заливает остальные книжки, окутывает комнату мрачным красным смехом, отчего кажется, что помещение объято огнём.

Сырок усаживается в кресло, опускает на колени кота и спрашивает:

- Знаешь, чем отличается воин от крестьянина?

- Чем?

- Крестьянин кормится землёй, а воин битвой. Крестьянин пророс в почву, а для воина она лишь место, где можно сражаться. Поэтому для крестьянина Родина - это всегда берёзки, поля, ручейки. Хата родная, лопухи. А для воина Родина там, где подвиг. Там, где война.

После молчания я подытоживаю:

- Но ведь мы, русские, не можем прожить без войны и без земли. Не зря именно у нас родился образ богатыря-крестьянина. Это ведь неслучайно, что именно у нас не сложилось такого чёткого разделения. Это вот у немцев принцип "каждому своё", а мы всего понемногу. И пашем и воюем.

Зелёный свет сменился в глазах Сырка красным:

- Что ты несёшь, как тебе не стыдно такое говорить?

- Ты о чём?

- Про какую-то землю, про какую-то войну... Нет у русских никакой земли, как и нет никакой войны. Нет никакого сопротивления, нет никаких партизан. Никого нет. Ничего нет. Есть только такие как ты, которые любят читать Шмитов и рассуждать о партизанах. А парни из Приморья ни о чём не рассуждали, а просто взяли и сделали. Вот это дело! И, главное, чего трясутся такие как ты? Чего боятся? Достаточно помнить, что первый человек, Адам - это всего лишь красная глина, и мы после смерти снова станем ею. Человек ведь не автор, а чьё-то творение, но современные гоминиды возомнили, что они сами себе творцы. Ха, как бы ни так! Забыл человек, что ему предшествовал прах земли, и он должен к нему неминуемо возвратиться. Законченная цепочка превращений. Логическое завершение круга бытия.

Я вспылил от такой речи, ведь кому-кому, но Сырку было известно, на что я способен.

- А ты что, как будто борешься? Сражаешься?

Он кивает с весёлой чванливостью:

- Да.

- И где же плоды твоего труда, позволь осведомиться?

- Пойдём.

Он берёт мощный фонарик и зачем-то идёт на спящую пасеку. От неё пахнет медом, лесом и Русью. Сырок точно почувствовал, что мне это нравится и с помощью выдерги попытался открыть один улей. Я подхожу и вижу, что крышка в нём забита гвоздями.

- Что, там какие-то неправильные пчёлы?

Со скрипом он оторвал крышку и ожесточённо откинул её в сторону. Ночь была слишком яркая и звёзды погасили фонарик. Сырок жестом предложил посмотреть в улей-пустышку, как будто там я найду ответы на все вопросы. С недоверием я заглядываю туда и вижу аккуратно уложенные бруски золота с банковским клеймом. Они не сверкают, а как будто поглощают свет и на их жёлтых боках пригрелись чёрные силуэты пистолетов.

***

Она знала, что дальше так продолжаться не может.

Что-то неминуемо должно было произойти и раз те, кто правил размножившимся стомиллионным народом, не могли решить его самую насущную проблему, то в грохоте недавно изобретённого динамита слышалось эхо перемен.

А самой насущной проблемой был вопрос о Земле.

Его робко ставили в печати, ещё скромнее проводили в указах, зато чаще всего поднимали в высоких кабинетах и на кончиках крестьянских вил. Целое столетие страна бурлила, ожидая окончательного разрешения аграрного вопроса, вокруг которого формировалась вся её жизнь. Война, литература, искусство, философия, восстания - всё, так или иначе, обращалось к Земле, в которой русские люди видели бытийную первопричину своих поисков. Если планета вращалась вокруг Солнца, то Россия вращалась вокруг Земли.

И ей это льстило.

Первые несмелые революционные речи, как плуг вспахали почву, но агитация затронула лишь верхние, а не глубинные слои. И жаркие аграрные споры, которые рвались, как ранние, неумело сконструированные бомбы, приводили Землю в недоумение. Что происходит с людьми? Их вдруг оказалось слишком много, и уже перестало хватать дальних земель, которые требовали покорения. Массы топтали Землю босыми ногами, месили грязными обмотками, ласкали мягкими лаптями и гвоздили сапогами. Земля с содроганием вслушивалась в топот этой бесконечной людской многоножки. Десятки миллионов пяток и каблуков пришли в движение, и чувствовалось, как эту грозную силу вот-вот перестанут сдерживать стены общины. Массы требовали выхода скопившейся энергии. Они хотели абсолютного, полного передела. Не жалкие пару гектаров, а ВСЁ и для ВСЕХ. Дай им плуг вышиной с Кремлёвские башни, и они бы перепахали океан.

Никогда ещё утопия так близко не стояла к Земле. Ей очень нравилось это загадочное чужое слово, но она не знала, что оно переводилось как "место прекрасное, но не существующее". Россию захлестнула европейская интеллектуальная мысль. Она, дав куцые всходы на западной земле, перекинулась туда, где писательским откровениям внимали, как истине. И они, не добившись особого успеха на своей родине, точно чувствуя собственную неполноценность, зачем-то требовали изменить всё и сразу в далёкой северной стране.

Земле не были чужды эти мысли, которые она подслушивала на студенческих лекциях и кружках подпольщиков. Она видела смелых и честных людей, которые хотели изменить всё на свете. Она подолгу слушала волшебные утопические манифесты, где людям не надо было умирать. Это были прекрасные мечтатели, которым верила истощающаяся Земля. Из неё стали выбирать больше угля, металлов, леса, нефти. И сама она начинала стареть, обрастая кладбищами и морщинками-домовинами. Её пугало такое количество живых и мёртвых. Всё приходило в движение и в постоянно ускоряющемся вихре не оставалось ничего постоянного. Наступал век, который учёные люди на грифельных досках изображали в виде двух римских крестов.

Это завораживало Землю, и она не замечала, как к ней стремительно приближалось что-то огромное и страшное.

***

Кладбище приняло нас неохотно. Надгробия, похожие на часовых, медленно поворачивались вслед за нами и глядели в спину выцветшими фотографиями. Меня даже царапнуло острие голубой оградки, но Сырок углублялся в погост, как опытный некрополист, и могилы потихоньку успокоились.

- Ещё далеко шагать? - спросил я.

- Тебя больше должно интересовать, почему русские могилы обнесены оградками.

- Какая-нибудь древняя православная традиция?

Сырок даже не говорит 'нет':

- Потому что в нашей стране нельзя купить в собственность землю на кладбище. Зато наше достопочтимое государство гарантирует, что каждый труп получит свой клочок земли. Это какое-то странное воплощение народной утопической правды - общая для всех земля. И то, что она достаётся людям лишь после смерти тоже выглядит как злая насмешка. Кладбищем владеют мертвецы на основании равных паёв. Богатый, бедный, крещёный или нет - одинаковые хозяева погоста. Поэтому живые обносят места захоронения своих предков оградками, чтобы никто не покусился на оставшуюся незанятой землю.

Она как раз чавкает толстыми губами и не хочет превращаться в могилу. Это бригада землекопов ломами добивают яму до нужных размеров. Рядом с потными людьми, от которых пышет волной жара лежат выбранные из суглинка чьи-то останки. Человеческие кости вовсе не белые, как их любят представлять писатели, державших в своих руках только ножку от курочки. Они серые с почти неуловимым жёлтым оттенком. Почва может красить их по своему хотению, как яйца на Пасху.

- Но ведь сейчас всё капитальнулось, - заметил я, - смотри какие огромные монументы проросли. А вот это настоящий склеп. Покойники и после смерти не равны друг другу: эта бронзовая статуя будет стоять ещё очень долго, тогда как покосившийся крест безымянной бабульки постараются выкинуть как можно скорее. Знаешь, как кладбищенские проверяют можно ли срыть могилу?

- Не-а, - было видно, что он не очень хочет это знать.

- Они начинают кидать на неё мусор. Сначала немного, а если это через какое-то время никто не убрал - ещё чуть-чуть, а потом, коли всё так и осталось лежать неубранным, уже целые мешки. Так выявляют бесхозные могилы, которые можно уничтожить, чтобы снова продать койко-место.

Сырок, подняв воротник вязаного свитера, вздохнул:

- Вот поэтому все свиньи и должны умереть.

Дождик прыснул резко и неожиданно. У него косая чёлочка, которая едко падает за воротник. Такой дождь идёт только на кладбище. Земля тут же размякла и меж её расставленных глиняных ног потекли возбужденные струйки. Мы шлёпали по ним ещё несколько минут, пока Сырок не вывел к деревянной беседке, где рабочие хранили свой инвентарь. Там у разожженного в мангале огня грелось несколько человек. Среди них я сразу же узнал того загадочного интеллигента с партийного собрания.

- Здравствуй, - поздоровался он с Сырком и покосился на меня, - это... с тобой?

- Порядочный человек. Он в курсе происходящего, - Сырок повернулся ко мне, - ты посиди пока до поры до времени с господами, а мы с товарищем кое-что обсудим.

Сырок оставил меня в компании бездомных, а сам отошёл с другом под дождь, где они что-то долго и резко обсуждали. Причём взмахивал руками и повышал голос, который всё равно прибивал к земле дождь, вовсе не Сырок, а человек с удивлённым аристократическим лицом.

Бездомные не обратили особого внимания на пришельцев, а тянули озябшие руки к огню. От них не воняло потом и испражнениями, и они казались чище, чем мысли о них. Осевшие, как старенькое надгробие, лица. Жёсткая, задубелая кожа защищена многими слоями одежды, как капуста. Я достал купленную бутылку водки и молча протянул её бездомным. Они покивали в знак благодарности, разогрелись и принялись осторожно, как будто им досталось величайшее сокровище мира, разливать алкоголь по кружкам. И только один бомж, у которого синька ещё не украла пронзительный ясный взгляд, аккуратно наливав водку в гранёный стакан, громко и чётко сказал:

- Спасибо, сынок за огненную воду. Лучшее лекарство от простуды. И день сегодня памятный.

- Это какой?

- Вчера была пятница, значит ныне - суббота, а завтра - Петров день, следовательно - поминаем усопших.

Мокрый ветерок забрался под куртку и пробежался по позвоночнику:

- Ну да, холодно тут у вас, зато спокойно.

Мужчина, выпив ещё немного, крякнул от удовольствия:

- Сразу видно - никогда ты ночью здесь не был.

- Что, призраки? Приведения?

Он простужено засмеялся:

- Какие призраки!? Тута призраков нет. Какие призраки на русском кладбище? За такие представления надо по спине батогами бить. Нет... вандалы заберутся, надгробия разрисуют, молодёжь дурная напьётся, попрошайки, грабители, цыгане. Бандитов знаешь сколько? Это же хлебное место, здесь каждый покойник прибыль даёт. А по ночам сюда ещё полиция приезжает. Они вместо того, чтобы патрулировать улицы, загоняют машину в укромный уголок и там спят своё дежурство.

Бездомного звали Лёша, который раньше был учителем математики. К моему удивлению он больше не налил себе водки, из-за остатков которой уже препирались его собратья не несчастью. Зато он стал рассказывать дивные совсем не кабацкие истории:

- Бомжи тоже бывают разными. Кто-то опускается, не следит за собой, надирается до чёртиков, режет по пьяни собутыльников. Полно таких мелких людишек, а есть люди, которым просто нравится так жить. Они достаточно опрятны, от них не пахнет. У них чаще всего есть дом и даже кое-какие сбережения, и пусть они ничуть не стесняются, чешут при всех седалищные щёки, но они не воняют так трупно...

- Погоди, - перебил я, - откуда ты знаешь про седалищные щёки?

- Да вон же, - Лёша махнул в сумрак, - твой знакомый, что с нами живёт и рассказал.

- А как его зовут, не знаешь?

- Он своего имени не называл, да и зачем? Мы его рассказчиком, баюном, толкователем зовём... как угодно. Любит он истории травить.

- Это какие?

- Да разные! Про английские неприступные палаты, где гремит на цепи Золотой Змий и пирует царь Ирод-капитал со своими князьями и старшинами... Про огненное восхищение, куличневый дух... как озарит розовый свет благоуханную Рассею... я всё не упомню, хотя даром что память хорошая была, арифметическая!

- Не верится как-то...

- Да чтоб тебя! Вот только что убеждал нас, что на русском кладбище никакой смерти и нет. Говорит, тут тёплые, скрипящие сосны, влажные деревянные крестики, терпкий бурьян, сладкие конфеты... сейчас припомню... одиночество липовых аллей, и купол маленькой часовенки, сверкающей, как яичко ко Христову дню. Я здесь живу - всё так! Только не сказал товарищ, что во время похорон тут гадко. Как будто подселяют в коммуналку мертвеца. Потому и пьём! Да! Но ведь знаешь... костей тут давно нет никаких. Нету!

Я наклонился поближе к бездомному и спросил:

- Почему здесь нет костей?

Он хотел было ещё хлебнуть огненной воды, но только горько ответил:

- Нету здесь на кладбище наших сахарных косточек.

- НУ!?

- Потому что рассосала их земля. Как леденец. Сладкий-пресладкий... Готовится она к чему-то, силы собирает. Скоро и меня рассосут, немножко мне осталось. Я не чувствую, рассчитал это, ведь не зря цифрам обучался.

И он, закатив глаза, покопавшись у себя за пазухой, протянул мне плоскую сверкающую фляжку. Она как-то сама собой легла мне в карман, будто всегда там лежала. - Вот, держи, - прошамкал бродяга, - когда помру, то господа-товарищи мои её сразу продадут, а на выручку купят водки, а тебе, глядишь, пригодится эта вещица. Она всегда согреет, ты только ничего не высчитывай, как я, не проверяй умом, почему всё, да как, тогда удача от тебя отвернётся, понимаешь?

Подарок приятно грел бедро, и хотелось ещё о многом расспросить дядю Лёшу, когда меня обеспокоенно окрикнул Сырок:

- Пойдём.

Я нехотя расстался с мужичком, который, позабывав обо мне, уставился в красный огонь, где, как в памяти, догорали чарующие рассказы. Мы вышли на центральную аллею, и пошли по направлению выхода с кладбища. Я украдкой поглядывал на высокого тонкого господина. У него был задумчивый усталый взгляд, затерявшийся в аккуратной вьющейся бородке. Жилистое, явно тренированное тело легко перескакивало лужицы, пока Сырок объяснял мне происходящее.

Его друга разыскивали за ограбление инкассаторской машины. Это выглядело нелепо, ведь спокойное лицо кладбищенского интеллектуала нельзя было заподозрить даже в краже колбасы из магазина. Тем не менее, его личность удалось установить, и ему пришлось броситься в бега.

Я спросил лишь для того, чтобы услышать его голос:

- А почему ты здесь, а не на съёмной квартире? Или не на пасеке?

- Не могу показываться в городе. Меня легко опознать, а бездомным не обращают на это никакого внимания. Они порядочнее тех у кого есть дома. Жить на фазенде я тоже не могу, так как умная хозяйка никогда не кладёт яйца в одну корзину. Вдруг выследят? Если меня там возьмут, то возьмут и слитки.

Голос был тихий, но властный, хоть и говорил абсолютную чушь. Он рассказал о том, что не может больше передвигаться на собственной машине. Я пропустил мимо ушей ворох и без того пояснений, и проворонил свой неосторожный вопрос:

- И откуда ты такой взялся?

- Из Левека, - миролюбиво ответил человек.

- Никогда не слышал о таком городе.

Сырок пробормотал:

- Ничуть не удивлён.

- Но я по-прежнему ничего не понимаю, - загудели мои слова, - кладбища, бездомные, пасеки. Глупости какие-то. Может вы, парни, просто сумасшедшие? Играете в национал-революционеров, бороды носите... это же глупости, честное слово.

Парни переглянулись между собой, и беглец мягко заговорил со мной:

- Понимаешь, есть такие настоящие народные русские темы - бунты, мужицкий разбой, Пугачев, Разин, нелюбовь к жесткой иерархии и четкому разделению, бессознательный анархизм, ходить в лес по грибы, искание Правды, насмешки над властью, максимализм, борода лопатой, "авось"... Но есть ведь и сейчас ещё сохраняющаяся архаичная тема - это бродяжничество. Бродяги, я уверен, это особенные люди, носители каких-то древних архетипов. Бездомные - это люди из первобытно-общинного строя, это существа из блаженных времен собирательства. Неолитическая революция? Не, не слышал. Бомжи современных городов, ищущие на помойках что-нибудь полезное и загадочное - носители глубинных древних хтонических ништяков. Это охотники, которые живут в пещерах-коробках. Они не делают запасов, не прибегают к рациональному мышлению, а доверяются изначальным человеческим инстинктам. Это и есть подлинная русскость, а не какой-нибудь мелкий национализм.

Внимая рассказчику, я понял, почему Сырок слушал, как тот что-то втирал ему под дождём на повышенных тонах. Стало ясно, почему пасечник и сейчас молчал, предпочитая не вмешиваться в разговор. Для него этот безымянный высокий человек был настоящим наставником. Я сразу увидел, откуда Сырок почерпнул свои знания, кто направил его и снарядил прекрасную библиотеку. Он был для бородача тем же, кем был в свою очередь для меня. Логическая цепочка замкнулась, я стал её последним звеном, и по ней пустили ток.

- Хочешь, - предлагаю я, - поживи у меня.

Большая голова качается на тонкой шее:

- Нет, никогда нельзя останавливаться! Иначе не собьёшь с ног чугунного фараона, иначе красный прибой зацветёт болотом.

Абсолютно сумасшедший персонаж. Я пожал плечами:

- И что ты предлагаешь?

Высокая фигура отчётливо произнесла:

- Мне нужен твой фургон.

***

Электричка тронулась в путь, покачиваясь, как краля. Полки никак не хотели принимать тяжелое походное снаряжение, и Сырок раздражённо пробурчал:

- Нам бы сейчас пригодилась твоя машина.

Он явно переживал, что наш кладбищенский друг, взяв мою машину, больше не подавал признаков жизни. Не придумав ничего умнее, мы отправились на его поиски.

- Похоже, она и твоему дружочку особо не пригодилась, - и от встречной реплики Сырок сразу потух.

На безликом километре вошла чернильница с трубочистом. Девушка была расфуфырена с шиком базарной торговки. На негре жёлтого металла было больше, чем в золотом запасе Либерии. Они сели недалеко от нас и принялись ласкать побрякушки друг друга.

Всё казалось до боли знакомым.

Ветер из приоткрытого окошка трепал георгиевскую ленточку, которую заплела в косички какая-то девчушка. За ней украдкой наблюдал какой-то подозрительно знакомый парень с носом-картошкой. Прошедшие контролёры долго препирались с каким-то невысоким парнем, тыкающим им в лицо белым билетом. Тёплое солнце, пылающее тем ярче, чем дальше отъезжали мы от города, оставило улыбку на двойном стекле. Это разморило меня. Сырка тоже одолела нега, и он задремал в тенистом уголке. В вагоне было жарко, как будто весь ад сегодня приполз позагорать в нацистскую печь. Шатаясь, я вышел в тамбур к толпе зайцев. Один из них держал ногой дверь, и ветер приносил прохладу.

- А вы куда едете, молодой человек?

Ко мне сразу же обратилась женщина с безумными волосами. Они были похожи на прирученных горгоновых змей. К тому же она была босая. Не дожидаясь ответа, женщина заговорила:

- Говорят, последние времена начинаются. Спасаемся мы от них, на север в Беловодию едем. Слышали мы, что там свободней живётся. Океан там какой? Северо-ледовитый. А снег какой? Белый. Вот оно и выходят, что Беловодия наша-то совсем под боком, только слезь с печи и успей доковылять, пока небо не упало. Вот попутчика себе нашла, и... куда глаза глядят!

Она подтянула к себе опрятного, но сразу видно поехавшего мужчину. Тот сходу взял быка за рога:

- Рассказать, как я Путина видел?

Я сразу согласился.

- Шел я как-то по Васильевскому острову, там у меня дача. Гляжу, а на встречу Путин идёт. Я к нему подхожу и так укоряюще его спрашиваю: "Владимир Владимирович, а вы знаете, что о вас простой народ-то думает?". А он улыбнулся мне лукаво, подмигнул и ответил: "Пока кот сыт, тот спит".

Мужчина посмотрел на меня таким победным взглядом, как будто решил вопрос о смысле жизни. Подумалось, что милая, чуть пожилая пара ничуть не подходила к модерновому антуражу поезда, но здорово бы смотрелась в этнологическом музее.

Женщина запричитала:

- Да не слушайте его, старого....

Она не так безумна, как показалось.

- Я вот Бога видела!

А ещё в тамбуре чалился отставной офицер с томиком Библии. Он ехал покорять северную столицу и громко зачитывал псалмы. На полу сидел опустившийся армянин, кричавший, что он русский националист. И вообще здесь в тамбуре, который являлся как будто окраиной империи, куда от бюрократов-контролёров в поисках свободы бежали вольнодумцы, было намного приятней, чем в душном бюрократическом вагоне. Я тут же вспомнил недавние кладбищенские истории.

- Знаете что, - снова начала женщина, - вот мы здесь собрались, те... кто без билета. Вот если мы начнём говорить, то такого можем наговорить. Потому нас бояться...

Я уже понял, что попал в компанию сумасшедших, то есть абсолютно русских людей, поэтому поддержал её:

- Вы же знаете, что на земле правит Антихрист?

Они все тут же обратились в слух и подвинулись ближе. Я почувствовал себя ересиархом. Офицер перестал читать Библию, и даже армянин замолк и стал прислушиваться. Подняв палец в прокуренный потолок, я развил мысль:

- Бесы выскочили из адской расселины, когда ненасытные алчные люди вгрызлись в святую русскую землю. Думаете, просто так нефтяные корпорации сверлят землю? Нет! Это демоны вселились во властных людей, чтобы они раскрыли чрево земное!!!

- А ради чего? Ради чего!?

Я загадочно помолчал и сказал со смирением приходского батюшки:

- Они разламывают земную кору, чтобы оттуда вылез сам Сатана.

Они жадно втянули в себя эту властную, пугающую "с", и женщина под стук колёс завопила мантру:

- Мамона всех погубит! Я говорила - мамона!

Отставной офицер в страхе зачитал молитву, а армянин распластался на полу, не подавая признаков жизни. Женщина начала что-то доказывать своему принцу, а тот смотрел на меня с невыразимой древнерусской тоской. Может он понял, что я это несерьёзно или, наоборот, был во всём согласен со мной?

- Весь мир во грехе, и даже ребенок в чреве матери не чувствует себя защищенным, ибо его может достать нож хирурга. Мужи бреют бороды, чтобы заниматься содомией. Теперь не кровь, а деньги текут у людей по венам. Теперь христианские женщины ложатся под басурман! Вот вы, когда снова встретились с Богом, - обратился я к женщине, - попросите у него благословение, а вы, - сказал я её спутнику, - когда снова встретитесь с президентом - убейте его. Вспомните слова Христа, что не мир он принёс, но меч.

Женщина внезапно побледнела и ткнула пальцем мне за спину:

- Эфиоп! Мамона!

Негр с чернильницей непонимающе переглянулись. Я заметил отвратительные огромные губы, которые можно отрезать и жарить, как оладьи. Они так и просят, чтобы их разбили. Первым сориентировался армянин, поднявшийся с кортов. Он схватил негра за позолоченную цепь и яростно бросил ему прямо в лицо:

- Нерусский что ли?

Бабка завопила:

- Мамона! Вот он стяжатель, скопидомник, девок русских развращает!

Поезд остановился на тьму-тараканской станции, и мужчина, видевший Путина, отвесил смачный пинок негру, отчего тот вывалился на перрон. Чернильница последовала за своим любовником. Во время народной экзекуции отставной офицер читал псалом об уничтожении золотого тельца. Поезд тронулся, а я возвратился в вагон. На душе было радостно от того, что правдолюбцы, калики, странники, босоходы не исчезли, не сгинули с лица земли. Не сломила их церковь, не обрядила в европейский кафтан империя, не расстреляли советы. До сих пор бродят по просторам Руси бездумные люди и будет гореть огонь в их синих глазах, покуда осталась на свете несправедливость.

Есть в ногах вечная утопическая правда путешествия.

***

Провинциальный городок был не первой свежести. Зато он оставался русским до последнего кирпичика в толстых приземистых зданиях. С темными аллеями, с чистыми незамутненными лужами, с разжиревшими пыльными деревьями. И той особой сонной атмосферой, что заволакивала туманом и выпадала росой на плечи. Городок словно неторопливо тянул одуряющую сому, и глаза его жителей были влажны, как тени Инсмута.

С возвышенности мы смотрели на городок и видели речку, подносящую изгибающееся русло к зевающему рту, рассыпавшиеся, как детские кубики, дома с зелёными крышами, напудренные колокольни и полной грудью вдыхали медовую сонливость.

В городке всё было так знакомо, и мы, немного поплутав по городку, быстро наткнулись на мой брошенный фургон. За стеклом его была приткнута бумажка: "Я сломался. Встречаемся там же, где договорились". Сырка это явно обрадовало и мы кое-как вырвались из царства дрёмы.

Впереди проросли мясные леса, где напоминания о смерти встречались также часто, как и деревья. Ветви, как будто руки погибших тянулись к нам. Сучья хрустели, как кости. Почва сыто срыгивала, когда от неё отрывалась нога.

- Видел же карту в музее, - начал Сырок, - это под ногами чавкает мясо.

Я вспомнил местный музей, где застывшая во времени женщина, удивлённая посетителям, показала нам карту боёв. Я взглянул на лес другим взглядом. Показалось, что неизвестный солдат покоится под каждым кустиком. Каждая кочка - это вросшая в землю шлем или каска. Деревья - это проросшие сквозь траву руки. И зеленые, яркие глаза - это трава, что укрыла неизвестного сына земли.

- Действительно, мясной бор, - поёжился я, - под ногами всё как будто стонет. Мы не подорвёмся?

- Может и стонет, может, и подорвёмся. Великое слово это "может". Почти такое же великое, как "авось". Лучше вообще использовать их вместе: "Может авось" или "Авось, может".

Зато вокруг было больше грибов, чем прокажённого железа. Боровички-крепыши, подберёзовики, похожие на леших моховики и множество мухоморов, словно над лесами Бог порезал себе вены и из капель крови выросли алые грибы. Находясь в лесу и пропитываясь партизанским духом, я ощутил себя намного лучше. От влажных стонущих испарений, поднимавшихся с земли, я почувствовал себя чистым, точно обёрнутым в льняную рубашку. С каждым шагом чувствовалось, как подо мной в земле невидимые грибницы переваривают пищу. Подумалось, что почва - это желудок земного шара, а грибы - его пищеварительные соки. Мы живём благодаря этим труженикам, расщепляющим органические вещества. Без них земля превратилась бы в груду мёртвой материи, и всё живое бы умерло. Благодарный молчаливым спасителям, я стал собирать букет грибов, который было бы не стыдно подарить и учительнице на первое сентября. Хотелось чего-то необыкновенного и, подчиняясь смутному желанию, я стал срывать мухоморы.

Сырок несказанно удивился:

- Ты это зачем так собираешь мухоморы?

- Мухоморы не ядовиты, если правильно готовить.

Подумалось, что революционная организация в России должна обязательно напоминать мухомор, который, даже теряя отдельное плодовое тело, не утрачивает целую грибницу, продолжающую прорастать отдельными грибами и разбрасывать споры-бомбочки.

- Да не о том речь, - продолжает Сырок, - зачем срезаешь грибы?

- А что не так?

Сырок тяжело вздохнул:

- Грибница засыхает и туда может проникнуть инфекция.

И тут я с опозданием понял, что мой друг принадлежит к опаснейшей секте тех, кто считает, что грибы надо выкручивать, а не подрезать. Его еретически убеждения обязаны были сгореть в моих пламенных аргументах:

- Когда выдираешь, то наносишь вред грибнице. Если выкрутить у женщины вагину, то сможет ли она дальше рожать?

- А если ей вырезать половину вагины, то сможет что ли?

Сошлись на том, что некоторые грибы надо срезать, а другие выдёргивать и на этом пакте о ненападении заложили лагерь. Мы не нашли никаких следов пропавшего товарища, и Сырок долго ещё ходил по оврагам, громко и протяжно крича. Парень надеялся найти друга или хотя бы следы его бивака, но всё без толку - тот как сквозь землю провалился.

Я вызвался сходить на болото за водой. Прощупав почву шестом, будто поковырявшись зубочисткой в пасти водяного, я убедился, что не провалюсь и наполнил ведро. Застоявшаяся вода понесла волны, и на болоте надрывно закричал кулик. В глубине сизого заката, опускавшего веки над чахлыми деревьями, что-то охнуло, и топь зашевелилась. В ней кто-то заворочался и во сне испустил ветер, вырвавшийся наружу торфяным газом. Когда я вытащил ведро полное воды, болото сыто чавкнуло. Вспомнилось, что одни только Васюганские топи по размеру больше Швейцарии. От этой мысли унылые кочки, поросшие жесткой щетинистой травой, приобрели горделивый шовинистический вид.

Не оборачиваясь, я вернулся в лагерь.

Костёр полыхал жадно, будто в нём горел еврей. На леске болтались нанизанные шляпки мухоморов. Они с шуршанием медленно подсушивались.

- Не траванёшься? - интересуется Сырок, - нам ещё работать. Как видишь, придётся делать это вдвоём. Наш знакомый куда-то пропал. Наверное, дошёл до точки.

Я решил перевести тему:

- Главное не есть ножки, где содержится вредная иботеновая кислота. А в шляпках обитает только наш древний арийский галлюциноген. И брать только молодые. Сам-то будешь?

- Не, здесь бы не стал, - Сырок оглянулся, - тут и так место чумное.

От неуверенности Сырка мне стало совсем хорошо, и чувство превосходства заставило съесть целых четыре шляпки. Сырок недоумевающе смотрел на меня. Его разросшаяся в отблесках борода, будто на неё перекинулось пламя костра, выказывала явное неодобрение. Но моя погустевшая борода уже тоже была не так слаба и могла дать отпор. Я запил грибы чаем из собранных листьев брусники и спросил:

- Тебе это не по душе?

Сырок пожал плечами:

- Глупости это какие-то. Городская молодёжь хочет походить на древних викингов, но вместо того, чтобы стать воином, безопасно развлекает себя наркотиками. Ты бы ещё шлем с рогами напялил и стал слушать неудачника Варга.

- Ничего не глупости! Мухоморы - это древняя арийская традиция. Ещё в иранской культуре был бог Хаома, а в индийской Сома. Они олицетворяли напиток, который пили боги, чтобы стать бессмертными. Учёные долго гадали, из чего он сделан, пока американский энтузиаст Уотсен не выдвинул гипотезу, что из мухоморов. Если уж мухоморы лежали в основе такой древней цивилизации, как Индия, то почему бы нам не попробовать её возродить? Это ведь настоящий примордиализм. Откровение. Вечное возвращение, как по Элиаде.

Сырок недоверчиво мотает головой:

- Баловство это всё. Попытка играть в великих предков. Вот если боевой раствор сделать - это славное дело. Русское грибное берсеркерство ещё только ждёт своих исследователей, а так ведь мухоморы и хипстеры едят.

Мы сидели, наблюдая за тем, как темнота пытается задушить костёр. Угли цвета клубники с треском лопались, и в небе на мгновение становилось больше звёзд. Жар высушил траву и, лёжа вокруг костра, мы напоминали первобытных патрициев. Небо за городом девственное и можно увидеть сперму млечного пути. С теплом, разливающимся по телу, приходит покой.

Сырок философски говорит:

- Знаешь, в чём может заключаться русская идея?

- Не-а, по-моему, она невыразима, как и всё по-настоящему русское.

Друг отмахивается:

- Это не так. Подумалось вот, что русская идея на самом деле очень проста. Она заключается в трёх словах, а именно: "Взять и перестать". Ведь мир - это бешеная гонка, где люди зачем-то несутся к смерти, но русский человек не должен быть так наивен. Он должен интуитивно понимать: как быстро или медленно не беги, конец всё равно один. Поэтому надо взять и... перестать. Это можно назвать перестатизмом. Например, перестать пить. Боюсь даже представить, если бы этот вид перестатизма завладел хотя бы десятью процентами русского населения. Мир бы тогда свернули! Или, например, перестать сидеть в инете, здесь уже гораздо больше пугающих возможностей.

Я шучу:

- У Ницше была Воля к Власти, а у нас Воля к Перестать?

- Именно! У русской молодёжи конца девятнадцатого века был нигилизм, а у нас перестатизм. Вот ты упомянул Ницше, а ведь это как раз и будет Вечное Возвращение. Возвращение к неизменному состоянию, когда перестанет течь и изменяться само бытиё. Вот программа минимум для всех идейных людей.

Над головой шепчут звёзды. Вижу, как они подмигивают, и я уже не понимаю - то ли всё это мне просто кажется, то ли товарищ абсолютно серьёзен. Чувствую, как совершает вращение планета и кажется, что я вот-вот с неё упаду. Паховые мурашки вызывают лёгкое головокружение. В приливающей к голове тишине Сырок очень тихо произносит:

- Да, перестать существовать - и это очень хорошо.

Млечный Путь льёт своё молоко, и я говорю, глядя на звёзды:

- Космос будет русским или безлюдным. Оттуда на нас смотрит Гагарин.

Тогда Сырок со вздохом говорит:

- Юра, прости нас, мы всё проебали.

Затем он поднялся с земли:

- Пойду спать.

Перестатизм уже начинал побеждать, и я промычал в ответ что-то нечленораздельное. Минут через двадцать сердце вдруг сорвалось в галоп, и мир слегка замедлился, точно оказался дауном. Мухоморная отрава выстирала желудок и тот начал крутиться, как барабан. Тело костяной иглой прошил озноб, и я пододвинулся ближе к костру, чтобы согреться. На секунду захотелось залезть в пламя и оседлать гарцующих там огненных коней. Я видел, как огненные гоплиты соскакивали с березового полена, похожего на пылающего троянского коня, и кололи длинными языками-сарисами сосновые сучья. В мозаике лопающихся углей совершалось настоящее гераклитово таинство. Огонь с рычаньем раскусил сук, похожий на берцовую кость, и вверх брызнул рой искр, подпаливших небу лобковые волосы.

Искры испарились, но над костром, зависнув, заблестел плазменный шарик. В глазах не двоилось, я отчётливо видел сгусток огня, поплывший к краю лагеря, туда, где ничком лежал нокаутированный свет. Словно пламя зажигалки, тоненькое и хрупкое, оно скрылось за стволами, как будто зовя меня за собой.

Затылком я увидел, как в палатке спит Сырок. Ухом я увидел, что ему снится красивая девушка с распущенными волосами, которая настойчиво берёт его за руку, и я не стал его будить. Между тем огонёк, вильнув бёдрами, заставил подняться и пойти за ним. Я протягивал к нему ладонь, стараясь поймать, но вместо этого пальцы сжимали ломкие кудри кустарника. Лагерь остался позади, а луна свисала с неба сморщенной апельсиновой кожурой. В кофейной темноте нарастали непонятные звуки. Я различал то чьё-то пение, то плеск воды. Вдруг человеческое осознание выскользнуло из меня, и на несколько ужасных мгновений я ощутил себя полевой мышью. Тут же из травы показалась голова змеи, а в ветвях радостно ухнул филин. Кто-то, клацая коготками, пробежал по поваленному дереву. Медленно и величаво по опавшей листве ко мне заскользила царственная сколопендра. Она захотела обнять меня всеми своими лапками. Ночные хищники, почувствовав мышиный страх, приблизились, и уже готовы были пожрать меня, для чего раззявили пасти, жвала, клювы и рты, когда я неимоверным усилием воли вновь осознал себя человеком.

Сознание вернулось в точку между глазами, и в груди улегся мышиный стрёкот. Я был совершенно мокрым и стоял у кромки болота, прислонившись к хилому деревцу. Огонёк пропал, но источник непонятных звуков по-прежнему был где-то рядом, и я выглянул из-за ствола. Участившееся тут же сердцебиение прогнало по венам мухоморный отвар, и зрение приобрело ястребиную чёткость.

На болотной кочке сидело существо с прозрачной головой, где медленно крутился и оседал ил. Веки ему заменяли две огромные водомерки, скользившие по бесцветным глазам. В прозрачном брюхе плавали мелкие рыбёшки, а то, что можно было назвать одеждой, больше походило на вылинявшую рубашку из водорослей. Знакомый огонёк насмешливо кружился над головой чудища.

- А что, - пробулькало оно, - если схватить тех двоих, приволочь сюда и утопить? Славное дельце бы вышло. Мокренькое.

Обнаженные женщины, расчёсывающие морскими звёздами ряску, заменявшую водяному волосы, звонко, под стать луне, засмеялись. Среди них выделялась одна русалка с тугими, как колосья, волосами:

- Не боишься, дедушка, что мы их будем любить больше, чем тебя? Ведь они молодые и красивые, а у тебя из левой ягодицы вода капает!

Рассвирепевший водяной взмахнул руками-ластами, и хохочущие русалки, скрывшись в воде, вынырнули подальше от взбалмошного хозяина болота. Они в шутку кинули в него илом и принялись плескаться. Замелькали длинные тонкие ноги. Особенно красиво взмахивала волосами та невысокая русалочка. Я засмотрелся на то, как луна целовала её холодные, обнаженные груди, как ночь распаляла голубовато-зелёные глаза, то превращая их в кувшинки, то вновь зажигая на бледном лице. Захотелось выйти из-за дерева и поплавать с этой дамой.

- Девки, ишь чего...

Водяной задумчиво раздвинул себе брюхо, оттуда вылилось порядочное количество воды, а затем сказал:

- А ты что думаешь, учёный?

Возвышенность, которую я сперва принял за кочку, повернулась к водяному, и я понял, что это человеческая голова.

- Думаю, что недолго тебе жить осталось.

Водяной встрепенулся:

- Это чегой-то?

Утопленник произнёс:

- Доберутся люди до тебя. Лесок порубят, болото осушат, а потом трассу проложат. Выведут под корень и твои огоньки, и русалок, а тебя, - голова хрипло засмеялась, - объявят фольклорным пережитком. Повесят твоё чучело в музей.

Водяной в ужасе приподнялся на кочке:

- Меня? В музей? Не бывать! По ручья уйду в протоку, а там поминай как звали. Не взять меня этой, как его... ну, подскажи...

- Системе.

- Вот! Не зря я тебя утопил, ты уж извини, просто умный. Много историй знаешь. Не с этими же дурочками, - водяной махнул в сторону резвящихся русалок, - беседу вести. Ты лучше скажи мне, отчего оно так всё получилось?

Голова тяжело вздохнула:

- Постмодерн!

Взгляд забежал вперёд и я с ужасом увидел знакомый аристократический профиль. Это был наш пропавший товарищ, каким-то образом утонувший в болоте и ставший его пленником. Теперь его вытянутая голова торчала из болота, а прямо в ухо настойчиво, точно умоляя взять в жёны, квакала лягушка.

Водяной, подумав, понуро согласился:

- Раньше ведь как, на праздник мне, бывало, и коня дарили. Помните, по апрелю-то, в Водопол, кто - вина, кто - хлеба каравай. Всякий, кто на болото приходил, что-нибудь мне да оставлял. А сколько детей топилось и все в огоньки превращались. Столько много их было, что можно хороводы вокруг болота водить. Или гирлянды огоньков вешать. А сейчас один-два и обчёлся. Раньше придут юноши за клюквой, а ты им одно русалочье плечико покажи, так они сами в воду попрыгают, успевай только на дно тащить. Водянок сколько красивых у меня было, одна другой краше! Сейчас приедет раз в два года какая-нибудь дурында городская, как посмотришь на неё в полглазка и в ужасе плывешь со всех ласт подальше, да молишься, чтобы эта дура не утонула, а то ведь сраму потом натерпишься. Нет, что и говорить, раньше и болото было мокрее и комары злее. А сейчас? Как там ты говоришь, ну, слово это?

Голова устало повторила:

- Постмодерн.

Русалки, почувствовав огорчение водяного, успокоились и запели. Грустная, протяжная песнь поплыла над болотом, и чтобы послушать её из тины тут и там поднимались утопленники. Они хлопали глазами, выплёвывали из лёгких застойную воду и раскачивались в такт песни на слабых волнах неспокойного в эту ночь омута. Их было множество, и я увидел советскую и немецкую формы, ватники, шинели, куртки, рубашки. Всё поразительно новое, как будто они утонули только вчера, но по тому, как тяжело они смотрели на луну, было видно, что они жили в этом болоте уже множество лет.

Меня сразу же потянуло выйти из-за своего укрытия, и когда я выглянул оттуда, то увидел, как на меня предостерегающе смотрит утонувший человек. Мутная бородка сразу же убедила меня в верности первых моих догадок. Я бесшумно сделал ещё несколько шагов, и он, грустно созерцая меня, предосудительно покачал головой. Но я, околдованный, делал шаг за шагом. Воды уже было по щиколотку, грязь с удовольствием втягивала ноги, когда меня заметил водяной, который визгливо закричал:

- Вот он! Хватай его! Скощухи не будет!

Песня прекратилась, и русалки с хохотом устремились ко мне. Склизкая рука попыталась схватить за ногу, опрокинуть и утащить в болото. Даже царь воды с грохотом рухнул в тину и поплыл ко мне. Чары, как и действие мухоморов, рассеялись, и я стремглав бросился прочь. Несколько раз я упал, чувствуя девичий смех за спиной. За плечи хватили длинные женские пальцы, кто-то целовал в губы и коряги стремились подставить подножку. Прибежав в лагерь, первым делом я подкинул в костер хворосту и раздул такое пламя, что от его треска из палатки показался недовольный Сырок:

- Ну и как твои мухоморы? - игриво спросил он, - Действуют?

Клацая зубами от страха, я ответил:

- В этот раз как-то не удалось.

***

Она хорошо помнила тот жаркий июньский день.

Те события всегда возникали в памяти как-то вдруг, без очереди. Земля не могла избавиться от них или забыть. Ей оставалось только раз за разом вспоминать, как лето расстегнуло рубашку, и над равниной блестело вспотевшее небо. Разнотравье переговаривалось стрекотом кузнечиков, и, казалось, что эта бесконечная жаркая ширь и бесконечное голубое небо, навсегда застыли в вечности. Лишь склонивший голову ковыль равнодушно качался на слабом ветру.

Грунтовая дорога, тянущаяся непонятно откуда в непонятное куда, вдруг, слегка задрожала. Тут же затихли кузнечики, заглушенные шумом моторов. Спекшаяся дорога, не имеющая названия, а одно только направление, затрепетала и, накаленная до цвета супеси, местами потрескалась. Ковыль уставился на приближающуюся длинную механическую гусеницу.

Это шли немецкие танки.

Они ползли во главе усталой колонны. Гусеницы давили грудь вечной русской равнины. Тупорылые бронетранспортеры укачивали хмурых людей, снявших рогатые каски. На солнце поблескивало цевьё, покрытое кирпичной пылью. Рычали мотоциклы с накалившимися хоботами пулеметов. С бронированных бортов слетали обрывки грозной, воинственной речи.

Курили.

В автомашине раздраженно утирал пот высокий офицер. Утомленные синие взгляды уже не обращались вперёд, хотя их цель по-прежнему была где-то там, за изгибающимся горизонтом. Они ехали туда, где ни разу не были. Они хотели достичь того, чего ни разу не видели. Солдаты до рези в глазах перестали всматриваться в постоянно отдаляющийся горизонт, над которым всё так же, как и вчера, презрительно смеялся зенит.

Офицер промокнул белым платочком пот на лбу. Из кузова вылетел окурок. Солнце заворочалось на своём троне, и ослеплённый отряд по-прежнему шёл в никуда. Земля обманула стрелку компаса, которая теперь неизменно указывала в гул безбрежных пространств.

Прогрохотали последние распаренные танки. Колонна растворилась в русском нигде, последний раз напомнив о себе шумом моторов и хищническим блеском стали. После неё остался лишь тающий в воздухе бензиновый шлейф, да брошенный на дорогу окурок. А за солдатами, как непроницаемый занавес, вдруг неотвратимо и навсегда сомкнулась тягучая июльская жара.

Пыль, поднятая колонной, постепенно оседала на зашептавшуюся траву. Кузнечики как прежде застрекотали из пулеметов. По раздавленной гусеницами дороге быстро пробежала зеленая ящерка. Она обогнула окурок и скрылась в траве. Пылающее солнце, ничего не заметив, лениво перевалилось на другой бок.

Всё также равнодушно качал головой ковыль.

Вроде бы ничего не изменилось, но Земля, ещё не поверив в своё счастье, недоверчиво ощущала запах дорогого, как парфюм, бензина, добытого из чужой земли и вкусного заморского табака. Она затянулась струйкой пахучего дыма и улыбнулась. В её утробу маршировали миллионы людей, которым суждено было навсегда там остаться. Жителей европейских столиц и горных деревенек, мобилизованных буржуа и отчаянных головорезов, последний могучий выдох Европы - вобрала в себя, даже не поморщившись, русская Земля. Предстояла Война, трескучая, как волжские морозы и пьяная, как степная жара. Такого ещё не видели люди! И пусть бы они все сгинули, разложились, сдохли, провалились под землю, где, как они считали, расположился ад.

Это была экзекуция.

Очищение через страдания, как шептали гонимые по её просторам священники и писательское племя. Земля уже чувствовала в себе новые арийские кости, слишком уж белые и гордые, которые ещё придётся наказать и поставить в угол. Возможно, всё закончится уже этим летом, и от неё никто не уйдёт обиженным.

Вдалеке раздался шум моторов - это приближалась новая немецкая колонна, и Земля приподнялась, распростёрла синие объятия, чтобы проглотить и её. Она делала это неоднократно, снова и снова, раз за разом, пока солнце не село за горизонт. А когда светило вновь взошло - то всё ещё раз повторилось. А потом ещё. И - ещё.

Да, земля хорошо запомнила тот жаркий июньский день.

***

Утро с трудом продралось сквозь листву. По телу гулял Дед Мороз, и знобило так, что зубы могли подрабатывать кастаньетами. Но солнышко и тепло, идущее от деревьев, быстро привели меня в порядок. С наслаждением я присосался к чайнику и кое-как умылся. Одежда пропиталась липким потом, и от меня нестерпимо разило первородным мужским духом, высвобожденным мухоморами.

- Балда ты, - без злобы говорит Сырок, - наверняка и простудишься ещё.

Он уверено вёл нас вдоль болота, которое не было таким страшным и пугающим, как вчера. Топь безразлично квакала и стрекотала так, как будто ей не было до меня никакого дела. Вполне возможно, что увиденное ночью было не более чем галлюцинацией впечатлительного горожанина. По-крайней мере хотелось так думать. Мы входили в сгущающееся редколесье. Иногда попадались багровые сосны. Они текли смолой при одном лишь нашем виде, и когда я мельком прикасался к ним, то чувствовал, как под корой пульсирует тугая древесная плоть.

Пейзаж наталкивал на откровения:

- Я вот тебе вчера соврал, что ничего не увидел.

Сырок промычал что-то в ответ.

- Тебе неинтересно?

Он отвечает:

- Вот Леонид Андреев - это интересно, а твои книжные пересказы скорей всего унылы почти также, как современная русская литература.

Тогда я не выдержал и как на духу рассказал события вчерашней ночи. И про менструальную луну, мавочный шабаш, горе-водяного, ведущего философские разговоры, русалок, которые хотели утащить меня на дно. Сырок, выслушав мухоморную исповедь, учтиво интересуется:

- Ну ты с козырей зашёл! А кикимору не видел?

Я старательно попытался вспомнить таковую, но отрицательно покачал головой. Тогда Сырок назидательно сказал:

- Вот, не видел, а многие люди видели кикимор. Особенно их много среди кондукторов, продавцов, работников почты. То-то же.

- Не веришь мне, значит?

Он пожимает мощными плечами:

- На самом деле верю. Приходиться верить. Верю в призраков, Бога, пришельцев, кикимор. И тебе верю, не переживай. Более того, верю даже писателям.

И зачем я решил рассказать про свой опыт этому безучастному ко всему человеку? Уже больше для себя говорю:

- А ещё там был утопленник. Мне ещё показалось, что он страшно на твоего друга похож.

- Тот, что на кладбище? - неожиданно прорычал компаньон, - Кого разыскивали? Ты его имеешь в виду что ли?

- Да. Ну, вот если ты такой хтонический, как усы Ницше, то он солярный, как усы Дали.

- Ах, как интересно! Лучше говори - что с ним?

Мне стало неловко, и я пробурчал:

- Ну, мне привиделось, что он утонул в болоте, и теперь учит местного водяного французской философии.

Лесная борода нахмурилась и осмотрела меня с головы до ног:

- Что же, а вот в это охотно поверю. Он мог и утонуть, потому что остановиться никогда не желал. Всё ему вперёд влекло. Впрочем - плевать на него, хотя мы с ним здесь когда-то уже были.

Он ещё немного смотрит на меня и добавляет:

- Впрочем, это не отменяет того, что ты сумасшедший.

Сырок привёл меня к перелеску, где чахлые деревья дёргались, как припадочные, а пресмыкающиеся сосны почти ползли по земле. Над редкими деревьями царственно склонил голову красавец-дуб, но его скромное величие лишь усиливало чувство, что я пришёл на кладбище.

- И как мы узнаем, где копать?

Бородач пожал плечами:

- Это для лошков. Надо чувствовать.

- Как же ты почувствуешь?

- А это как у Блока. Помню, он писал, что люди-то крошечные, а земля громадная, и хватит самой небольшой полянки, чтобы похоронить целую армию.

Копатель стал внимательно обходить полянку, поросшую жёсткой травой в которой он то и дело водил носком ботинка. Наконец Сырок удовлетворённо хмыкнул:

- Нам здесь подсказки оставили. Смотри, в траве кое-где колышки забиты. Это наш знакомый разведку делал, когда с металлоискателем сюда приезжал. Наметил на потом места, где копать прежде чем, как ты говоришь... утонуть. Тут какая-то советская армия отступала и по пути бросала всё, что мешало бежать. Мины, пулеметы, оружие всякое.

- Какая армия?

- Точно не знаю. Это тебе надо у него в болоте спросить. Лучше бери лопату, выбирай себе квадратный метр вокруг какого-нибудь колышка и копай, дружок, копай!

- Так просто, - протянул я, - просто брать лопату и копать?

- А то! Всё уже придумано до нас!

Штык лопаты с сомнением поковырял колышек:

- А не знаешь, как не подорваться на этом деле? Я-то впервые копаю.

Сырок ухмыльнулся:

- О, значит мы коллеги! Никогда до этого не занимался чёрной археологией. Авось пронесёт, - он снова поднимает голову, - авось может! Авось всё может... а если нет, то это отличный шанс выиграть спор с твоими друзьями!

Ничего не предвещало беды, и мой суеверный страх перед безгласной почвой был, наверное, просто лёгкой формой психического расстройства. Как-никак, я слишком много пережил за последнее время. Лопата туго преодолевала сопротивление земли, выворачивая наружу её тёмные внутренности. Невдалеке непринуждённо копал Сырок. Он как-то быстро и чуть ли не специально забыл о своём товарище, а ведь он так трепетно к нему относился! Если Сырок так безучастно отнёсся к исчезновению близкого человека, то если меня разорвёт на части он и вовсе не пошевелится. За такими мыслями через пять-шесть штыков меня всё-таки пронесло. Последнее, что отчётливо относилось к реальности, так это анекдот Сырка:

- Иностранец спрашивает у русского: "Зачем вам столько земли, всё равно ведь облагородить её не можете. А русский ему и отвечает: "Это для того, чтобы было куда вас складывать".

Я вздрогнул и сказал:

- Да нет, это для того, чтобы нас было куда складывать.

А потом зашумели злые сосны, и ржавая земля, переболевшая сифилисом, вцепилась корнями в мою лопату. Не удержавшись, я рухнул в выкопанную мной же яму. В ней пахло угольной тюрей, и было влажно, как в женском влагалище. Сверху, выбив небу голубые зубы, протянулась рука.

- Спасибо, что-то я упал...

Поляна была полна людей. Они были измяты и засолены, будто старая колода карт. Серо-желтые гимнастёрки, над которыми - небритые голодные лица. На звяканье винтовочного цевья весело откликались лесные птицы. Неприятно пахло горьким мужским потом и порохом.

- Чего встал? Помогай!

Передо мной стоял не Сырок, а какой-то молодой кривоватый от недокорма паренёк, который вытащил меня из ямы. Он обидчиво пробормотал:

- Почему мы должны нести мины? Остальные вон налегке драпают, а мы... даже подводы никакой нет.

Я, ещё не придя в себя, спросил:

- Кто драпает? Куда?

А солдаты всё вырастали из леса, откуда пришли мы с Сырком, да потеряно брели в сторону далёкой опушки. На то, чтобы пересечь пустошь, которая из-за своих размеров переставала быть просекой, нужно было минут десять. Здесь деревья были сведены под корень, видимо это была какая-то крестьянская вырубка.

Я машинально схватился за увесистый ящик и потеряно произнёс:

- Извини, не заметил ямы.

Беловолосый паренёк ответил:

- Ты что, дурной? Какая же это яма. Это воронка. Видишь, не мы первые здесь драпаем. До нас какая-то часть отступала, да её хорошенько покромсали.

Взявшись за тяжелый ящик, я заметил, что вокруг, как побитые шашки, лежит куча изодранного народа, а там, у дальней стены леса виднелись целые штабеля чуть-чуть не успевших выбиться в дамки людей. В траве сохла обугленная рука, напоминавшая сломанный грифель. А рядом и сам её обладатель, карандашный солдат, вытянутый вдвое пулемётной очередью.

Мой товарищ не унимался:

- Нет, чтобы по околице, по леску обойти, как фрицы бы сделали, а мы прём напролом! Один лаптёжник и мы что зайцы под коршуном. Так что поторапливайся, дай Бог не налетят. А мне знаешь что комиссар сказал?

Я так и не узнал, что ему сказал политработник, потому что рядом, чиркая трофейной зажигалкой, прошёл высокий мужчина с каторжным загаром на щеках. Глядя на нас с солдатиком, першим тяжеленный ящик с минами, он засмеялся. Это выглядело так нелепо среди потерянно бредущих солдат, что мой напарник возмутился:

- Ржёшь, как конь, но опять без поклажи! А ну помоги!

Весельчак прикурил от зажигалки и улыбнулся:

- Так я не дурак какой, чтобы на рожон лезть. В лагере не работал и тут не буду. Да и зачем вы этот ящик тащите? Всё равно миномёта-то у нас нет. Вафли вы, хр-ха!

Блатной, чиркая зажигалкой, удалился, и солдат в сердцах сплюнул:

- Этот действительно переживёт. Вот обидно-то будет. И жига у него есть. Но ничего, если лаптёжники налетят, то мы с тобой бежать к лесу не будем. Мы здесь, в воронку заляжем и переждём. Это будет дело.

До сих пор не придя в себя и чувствуя, что это какая-то галлюцинация, я пробормотал:

- Да поди пронесёт.

Когда разрозненные отряды дошли до середины лесной проплешины далеко в небе загудели моторы. Бывалые солдаты тут же заматерились и стали вглядываться в как назло чистое, выстиранное небо. Когда у контуров самолетов стали видны выдвинутые когти, то солдат охватила паника и они, побросав поклажу, ринулись в сторону далекого леса. Началась форменная паника, которую зарезали оглушительные сирены.

- Стоять, суки, - закричал командир, - стоять! Стрелять!

Я хотел было ринуться за остальными. Слух зарезали воющие сирены. Первая бомба превратила несколько мужчин в фарш, но чудесным образом пожалела тонкий дубок с маслянистыми листочками, который теперь рос у дымящегося земляного обрыва.

- Сюда!

Боец вместе с ящиком потянул меня к свежей воронке, видимо помня старую солдатскую мудрость о том, что снаряд в одно и то же место дважды не падает. Перед тем как мы спрыгнули в яму, за нами что-то рвануло, и вырванный из рук ящик хлопнулся на дно воронки, пахнущей газами. От них меня вырвало, и через шум, мат, пулеметные очереди я увидел, что у моего неизвестного товарища взрывом оторвало ноги.

- Эй, юродивый, ты в порядке?

Сырок окрестил меня водой из фляжки и побил ладонью по щекам. Я с трудом открыл глаза, и в них закружилось небо точно такой же чистоты, что я только видел. Со страхом я принялся искать на нём самолеты, но заметил лишь пару стрижей. Сырок ткнул меня носком ботинка:

- Тебя что ли солнечный удар хватил?

Я поднимаюсь с травы:

- А ты видел?

- Что видел? Ты такой бледный, что как бы рэп не начал читать.

- Значит, удар...

Я поднимаюсь как оживлённый гомункул и медленно бреду к огромному дубу. Рядом с ним невидимая, закрытая корнями и заросшая травой воронка, куда я спрыгиваю вместе с лопатой. Сырок недоуменно наблюдает за тем, как я копаю. Через два штыка раздаётся характерный звук удара металла о дерево.

- Там ящик с минами, - говорю я уверено, - помоги вытащить.

Сырок ничего не сказал, но тоже спрыгнул в яму и начал окапывать ящик. Через десять минут мы осторожно подняли на поверхность гнилой остов с боеприпасами. Сырок благоговейно отнёс его в сторону и начал изучать, а я без сил упал на дно воронки. Из фляжки лился нескончаемый липкий поток воды, от которого не становилось легче. Горький пот перемешался с небом, и я медленно плыл, накрытый синим фартуком с дубовыми листьями.

И тут из земли, из перехваченных осколками горл, до меня начал доносится утробный, воющий рокот. Яма, которую мы только что раскопали, заговорила со мной густым лиственным шепотом:

- Браток, это ты? Я помню тебя. Я тебя спас же, браток, а сам не уберёгся. Я ходить не могу, ножки взрывом оторвало, принеси мне ножки, браток. Вон там они, под берёзой. Принесёшь? Ты положи их рядом со мной, а я уж на них как-нибудь сам к мамке дойду, она меня заждалась, поди, в деревеньке своей.

Испуганно высунувшись из ямы, я увидел Сырка, поглощенного изучением ящика, а в это время голос продолжал говорить:

- Не хочешь помочь мне браток? Ну тогда закопай меня, чтобы я ушёл навсегда. Похорони. Засыпь землицей и я уйду. А, браток?

Я хватаю лопату и начинаю лихорадочно засыпать бывшую воронку. С каждой горстью земли голос становится всё тише, и когда около дуба возник уже маленький холмик, он вовсе исчез, шепнув напоследок что-то благодарственное. Но когда я уже готов был отключиться, то со всех сторон, из самой земли, из трав, из всего, что здесь было, стали пробиваться другие голоса. Это были солдаты, разбросанные по всему леску. Их были сотни, и каждый из них рассказывал мне свою историю и умолял похоронить по-человечески или донести весточку родным. Они рассказывали, где лежат их медальоны, делились со мной вечной солдатской обидой, и сетовали на то, что так глупо погибли. Качались деревья, шептала земля, а я, обламывая ногти, рыл землю. Пальцы всё время натыкались на что-то твёрдое и холодное. Я видел, как лежащие в земле кости складывались в причудливые русские иероглифы. Это мёртвые писали свои письма живым. Это был настоящий погост. Русские мёртвые стонали, пытаясь схватить меня за руки, просили помочь, спасти.

Сырок положил мне на лоб тряпку, смоченную водой. Впервые с нашего знакомства по-настоящему изумлён.

- Да ты и впрямь сумасшедший, а ещё и мухоморы жрёшь.

- А ты не слышишь, - я почти плачу, - не слышишь?

- Нет.

Отдышавшись, и утерев пот, я спрашиваю у Сырка:

- Ты можешь мне помочь?

- Это вряд ли.

- Но ты ведь много читал. Расскажи, как русские относились к земле?

Сырок, уже укутав мины, как младенцев в тряпки и сложив их в рюкзаки, присаживается в тени дуба, которому не хватает золотой цепи и учёного кота, и начинает рассказывать:

- Ну а обычаи известны, земля всегда пользовалась особым почитанием у русских. Например, клятва землей считалась нерушимой: "Чтоб мне сквозь землю провалиться!", "Чтоб не видать мне земли!", да и в детстве все землю ели-то. Крестьяне считали, что многие болезни лечатся землей, прикладывали ее к больным местам. А сразу после Троицы, в Духов понедельник землю чествовали, запрещалось её копать, обрабатывать. Приносились жертвы. В этот день вся нечисть прячется, боится, а из земли идёт тепло и всё такое. У Ницше, кстати, есть отличная фраза в Заратустре: "Братья мои, будьте верными земле!"

- Это всё хорошо, но не то, не совсем то...!

- Ну, тогда ничем не могу помочь. Как-то никогда этим не интересовался. Мне больше по духу огненная стихия. Земля статична. Не люблю постоянства. Сегодня она такая, и завтра... такая же. А огонь меняется каждую секунду. Вот зато Гераклита люблю, хочу чтобы после смерти ничего не осталось, ни костей, ни тела. Чтобы ни один говноед не знал, куда цветы на могилку положить.

Затем Сырок хлопнул себя по лбу и крикнул:

- Во, вспомнил!

- Это чего? - спросил я с надеждой.

- Пришли на ум строчки из Есенина, хочешь?

- Давай.

Копатель с чувством продекламировал:

Разве важно, разве важно, разве важно

Что мертвые не встают из могил?

Но зато кой-где почву безвлажную

Этот слух, словно плугом, взрыл.

Я простонал:

- Да как же ты надоел, а?

Сырок спит в палатке, а в моих глазах догорает костёр. В нём тройка огнегривых коней топчет россыпь рубинов. Животные зло раздувают ноздри и фыркают искрами. Голодная волчья темень трётся о колени шершавыми боками.

Товарищ доволен, что наши поиски увенчались успехом. Он ничего не сказал по поводу моей прозорливости, а лишь вечером удалился куда-то в лес, точно в поисках расцветшего папоротника. Мне же стало окончательно ясно, что я перестал быть нормальным. Я был готов снова сходить ночью на болото, если бы оказалось, что мои видения - лишь плод воспалённого воображения. Нет, я был уверен, что при опредёленных обстоятельствах тонкая плёночка нашего реального мира может прорваться и в неё хлынет великое русское безумие. И всё ушлые в нём обязательно захлебнутся.

По-прежнему было не по себе, и от нечего делать я нащупал подаренную мне бездомным фляжку. В раздумье я свернул её серебряное горло. От металлического устья потянуло блаженным холодом, и я осторожно отпил. Ледяная вода ожгла рот, и по телу прокатилось блаженное спокойствие. Странно, но после большого глотка воды в фляжке как будто не убавилось.

Вдруг я замечаю вдалеке, там, где ветки плетут свою паутину, слабо трепещущий огонёк. Его нельзя спутать с отблесками костра. Будто лепесток от зажигалки. Пламя дёргается, как пойманный мотылёк, но уверенно движется вдаль.

- Ты кто, - шепчу я, - зачем снова пришёл?

Огонёк, слабая фея, заточённая в царстве тьмы, отплывает всё дальше. Испуг берёт на абордаж: мне страшно, потому что в этой глуши ночью не может быть человека. А ещё потому что сегодня я не ел никаких мухоморов.

- Ты кто? - засохшие губы карябают нёбо, - кто?

Огонёк зависает в воздухе и до меня долетает слабое, источенное временем, холодное дыхание. Замогильным шёпотом оно выбивает из меня дрожь, и где-то сзади меня, кажется, прямо за ухом, приглушённо раздаётся:

- Кто-кто... ДА НИКТО!

Подросшая борода встаёт дыбом. Огонёк мигом исчезает и теперь только пышный жар поднимается от остывающих углей. Клацая зубами от страха, я ползу в палатку и окукливаюсь в спальник.

Утром я бреду в ту сторону, где видел огонёк. Странно, но он возник в противоположной от болота стороне. Сырок недоумённо кричит в спину:

- Ты куда?

- Оправиться!

Мои поиски недолги. Через десяток метров я нахожу серые человеческие кости. Рёбра перебиты и видно, что человек приполз сюда умирать. Почва под ним чёрная, наевшаяся пороха. Ржавыми черепками из земли торчат остатки каски. Там, где раньше у скелета была правая рука, торчал контур зажигалки.

- И тебе выжить не удалось, - сказал я без всякого злорадства.

***

Мы вышли из книжного магазина. Он улёгся на первом этаже здания, напоминавшего швейную машинку. Её барочная лепнина смотрела на собор и широкий проспект, а я поглядывал на верхние этажи дома, где пульсировал нерв известной сетевой компании.

Смирнов и Родионова обсуждали покупки. Девушка держала книжку Доминика Веннера про оружие и наверняка не догадывалась, что этот достойный человек недавно вышиб себе мозги из коллекционного пистолета прямо около алтаря Собора Парижской Богоматери. У Смирнова руки пусты - он покупает подарки Родионовой. Я тоже прибарахлился, и только Сырок, зачем-то в тот день прибившийся к нам, недовольно вздыхает:

- Очень дорогие, но какие славные издания! Жаль не при деньгах.

Йена, который и привёл нас в этот элитный магазин, неожиданно хлопнул себя по лбу:

- Погодите, я кое-что забыл!

Парень скрывается в фешенебельном книжном, а мы, разбившись на пары, остались его поджидать. Сырок недоверчиво смотрел через окно, как Йена слоняется по магазину:

- Вот он? Ты уверен?

- Да, только не смейся.

- Нет, ты действительно полагаешь, что вот этот паренёк знает людей, которые нам помогут?

- Абсолютно, - кивнул я.

- Что же, - протянул пасечник, - тогда тебе нужно с ним поговорить.

Йена вскоре вынырнул из магазина, и мы пошли по длинному проспекту. Дувший с каналов ветер обжигал морозом, и Родионова слегка прильнула к своему кавалеру. Люди кутались в плащи, и я увидел даже пару шапок с помпончиками. Чёрная башня накапливала в матовых окнах украденное у города тепло и он стучал зубами от холода. Когда мы достаточно отошли от книжного, Йена достал из-под куртки очередную украденную книжку и протянул её Сырку:

- Держи, я видел, как ты на неё смотрел. Было трудно спереть, но у меня получилось забороть капитализм!

- Ну ты прямо скиф!

Сырок расплавился, потеплел, даже немножко растерялся и пробормотал свою козырную поговорку. Парень с редкой для него благодарностью принял подарок и на ходу погрузился в чтение. Йена, словно выполнив свою миссию, распрощался с нами и ускакал по каким-то субкультурным делам.

- Скифы? - Родионова случайно выдаёт меня, - ты про них от нашего скептика узнал? Он постоянно про этих русских кочевников рассказывает. Ну и глупости.

Покраснев, я стараюсь не смотреть в сторону Сырка, а тот довольно хмыкнул. Неожиданно подключается Смирнов, который спасает положение:

- Разве ты никогда не слышала про румынский оркестр?

- Я слушаю тёмный фолк, - презрительно отвечает девушка, - музыка для моей усталой души.

Мы, мужики, знающие тайну румынского оркестра, улыбаемся. На мгновение между нами складывается закрытый масонский орден, и мы готовы отправиться на поиски румынского Грааля. Наша связь столь крепка, что Сырок, глядя на Смирнова, уважительно произносит:

- Посрамил римскую блядь Дионисием Ариопагитом!

К несчастью это услышала красавица Родионова, которая тут же вздёрнула и без того приподнятый носик:

- По-твоему женщины бляди?

"Начинается" - подумал я, а Сырок как всегда глухо ответил:

- Нет, что ты. Это как у Тургенева в рассказе "Порог", где русская женщина хочет переступить черту, чтобы предать свою жизнь забвению. Её пугают тюрьмой, предательством, а она всё равно делает роковой шаг! Как точно наш классик написал, а ведь прошло почти полтора века и ведь ничего не изменилось! По-прежнему только "В борьбе обретёшь ты право своё".

Смирнов, притягивая к себе даму, спрашивает:

- Твой лозунг отдаёт левачеством.

Парни снова готовы поссориться, но Сырок миролюбиво заявил:

- И что? Какая разница? Всё давно умерло, в том числе и левое движение, а люди разрывают его могилу, находят разложивший труп, дышат зловонными испарениями, идущими от него, а потом, когда начинается приход, бегают и кричат: "Сталин, советские, большевики!"

- Браток, ты сейчас снова очень как не прав! Посмотри кругом-то! Что это, как не тот же Совок?

- Не хочу смотреть. Зачем? Просто хотел сказать, что роль женщин в русском движении нераскрыта. С мужчинами всё давно ясно, а вот русские женщины - Засулич, Захарченко-Шульц, Спиридонова, Женя Хасис, - при последнем имени Смирнов улыбается, - они ведь шли там, где другие оступались. Смелые и отважные женщины! А сколько неизвестных имён ещё на Руси!? На месте Луки я бы работал именно в этом направлении. Если бы современные русские мужчины хотя бы чуточку походили на Наталью Климову, то мы давно бы мир свернули.

Родионова, понимая, что мужчины вдруг начали рассуждать о женской природе, плавно поводит рукой:

- Ты очень самоуверен, а потому глуп.

Разговор мог ещё долго тлеть, так и не превратившись в огонь, но его совершенно неожиданно задули. Привлечённый повышенными тонами к нам подошёл полицейский патруль. Прыщавый сержант попросил предъявить документы и когда мы, ворча, полезли за корочками, Сырок сорвался с места и побежал.

- Стой!

Парень сбил, как кегли, худосочных полицаев, которые загремели по мостовой. Дубинки, наручники и рации забряцали, как рыцарские доспехи на льду. Патрульные поднялись, выматерились, зло зыркнули на нас, сделали попытку погнаться за убегающим Сырком, который отчаянно расталкивал прохожих, а когда обернулись - нас уже и след простыл. Мы запетляли дворами, в конце которых Родионова рассмеялась:

- Вот и весь твой дружок! Вот и вся его борьба. Ускакал, как козлик.

- Не нравится он мне, браток, - согласился с подругой Смирнов, - если он такой крутой, как ты говоришь, то просто перестрелял бы ментов-то... а он? Поехавший он браток, не сомневайся.

Я не могу понять, в чём была причина такого странного поведения Сырка, который ломанулся от полицейских, как чёрт от ладана. От вида его сверкающих пяток слегка треснул тот бесстрашный портрет, который я нарисовал в своём воображении.

***

Он был чем-то похож на гриб.

Возможно, Йена и был грибом, но всё же на его круглом, угорском лице ясно процеживали взгляд голубоватые, почти белые глаза. Улыбка постоянно раздвигала его коричневатые, почти запёкшиеся губы и ровные зубы так и просились в поморское монисто. Было видно, что по нему прошло море: жидкая ряска волос, постоянный смех-прибой и плавный, как волна, стан.

Йена всегда очень нравился женщинам.

Нравился, потому что был субкультурным мужчиной, которые насыщают свою жизнь симуляцией опасности. Он тырил по всему городу новые книжки, которыми мы с ним долгое время торговали, а потом всем рекомендовал их читать. Я втайне догадывался, что он никогда не открывал томики Бодрийяра и Дерриды.

- Отчего люди тянутся к преступлениям? Это, как я могу сказать из личного опыта, - и здесь Йена тяжело вздыхал, пытаясь объёмом своей грудной клетки показать насколько сильны пережитые им события, - своеобразный наркотик. Юнг писал о тяге к власти, но способность совершить преступление - это и есть власть. Тем самым оспариваешь гегемон закона.

Он так банально рассуждает о психике людей, что нужно спросить его о моих видениях. Нетрудно догадаться, что в ответ друг расскажет мне об эмоциональном напряжении, о том, что я переживаю ломку старых авторитетов. При слове "авторитет" он не забудет ласково потрепать по плечу, как будто я его верный пёс, а он мой хозяин. А мне неудобно будет вспоминать, что когда он лучезарно рассказывал замершей Алёне о своих прыжках на наркоманов около нашего подъезда, то она сидела, словно завороженная.

- А вот смотри, - начинает говорить моя косточка, и тут же встает мне поперёк горла, - Йена позитивно относится к миру, поэтому он выходит из круга зависимостей. Он вне страстей. Он свободен, а ты слишком привязан и ко мне, и к своим идеям, отчего страдаешь.

Это он-то независим? Да он несвободен также, советский колхозник. Невесело говорю:

- От этого он не сдохнет так же, как остальные?

Он во всех отношениях лучше. Прекрасно знает историю, социологию, философию. Ну... или делает вид, что знает. Да - точно так. По-крайней мере, я часто слышал от него рассуждения о шизомассе и дивиде. Подобные, как я назвал, ризомничья быстро надоедали, и, когда Йена входил в раж, приходилось его останавливать:

- Знаешь, я многое переживал, - и Алёна смотрит на него, как на Иисуса, - многое в моей жизни случалось, а что? Непосредственное переживание бытия, всё по Хайдеггеру.

Снова ризомничает, думаю я, и, когда Алёна отлучается в ванну, чтобы проверить, не знаю, чищены ли у неё зубы (вдруг я уйду, а наш гость такой интересный), небрежно спрашиваю у старого знакомого:

- Есть пол-ящика мин сорокового калибра. Необходимо сделать из них гранаты. Сможешь?

Он по инерции что-то ещё говорит и вдруг останавливается. В глазах Йены хлопает парус. Или это белый флажок?

- Что?

Нет приятней момента, чем минута, когда сбивается спесь.

- У меня есть ящик мин. Нужен умелец, чтобы сделать из них гранаты. Сплошная механика. Бьёшь их перед броском обо что-нибудь твёрдое, а потом кидаешь, - и я, широко раздвигая губы, заканчиваю, - ба-бах!

Йена выглядит, как курага. Он подавлен, и невыразительное бледное лицо теперь совсем потеряло всякие краски, словно его облили ацетоном. Впрочем, хочется верить, что он просто неготов поверить в своё счастье, ведь он всегда мечтал о чём-то серьёзным. Йена прядает ушами и, наверное, молится, чтобы его спасительница как можно скорее вышла из ванной.

- Как ты их достал?

Я говорю чистую правду:

- Мне про них рассказал мёртвый солдат.

Он молчит несколько секунд, и, когда в комнату входит Алёна, я спрашиваю:

- Начала стирать мои вещи?

- Нет, - шелестит она.

И тут Йена начинает ржать, как угарелый:

- Я понял, понял! Это ты так шутишь! И слова какие-то не в тему говоришь, как будто с кем-то беседуешь.

Алёна вздыхает и выдавливает из себя подобие улыбки, а я говорю:

- Да, пошутил, знаете ли.

Рамка металлоискателя запищала так, как будто была готова вот-вот кончить. Йена панически заозирался и побелел, как поляк, вдруг увидевший казаков. Это добавило уверенности полицаю, и он повёл нас в зону досмотра, прикорнувшую невдалеке от турникетов метро.

- Что будем делать? - лихорадочно шепнул парень.

Я безразлично пожал плечами:

- Ничего.

У нас за спиной по туристическому рюкзаку. В них, плотно перемотанные одеждой, лежат мины. Под их металлической кожей лежит спрессованная взрывчатка. В динамите лежит смерть. Всё, как в сказке о Кощее, и полицаи-досмотрщики, работающие на него, очень сильно хотят разбить наши рюкзаки.

- Молодые люди, приготовьте вещи для досмотра.

Бесцветного колобка кривит от официальной вежливости. По его выгоревшим бровям я вижу, что он хочет долго бить нас дубинкой, а потом выпить шампанского. Он ненавидит нас за то, что мы моложе, сильнее, уверенней и вот ещё куда-то идём с этими огромными рюкзаками, быть может, даже в поход, а ему вечером нужно будет снова возвращаться в свою пятиэтажную окраину.

- Как скажете, господин полицейский, - отвечаю я как можно вежливее, чтобы позлить его, - вот, вернулись с товарищем из путешествия. Знаете же, как это хорошо - куда-нибудь выбраться. Особенно на природу.

Разумеется, он не знает этого. Единственный шанс на путешествие выпал ему давным-давно, когда полицейскому сулила командировка в Чечню, от которой он перевёлся куда подальше. Мне даже жалко этого холуя. Он до конца жизни будет дышать искусственным светом, работать под землёй, тогда как я буду ходить по её поверхности.

- Вот, пожалуйста.

И я, развязав горло рюкзаку, начинаю доставать оттуда смятую одежду. Первым делом я достаю пропотевшую мухоморным духом футболку, и от неё начинают идти такие испарения, что полицейский невольно отшатывается. С не меньшим удовольствием я достаю испачканные в земле джинсы, вдобавок облитые чаем. В этот момент я готов носить Алёну на руках за то, что она не удосужилась выстирать одежду.

Охранитель, брезгливо морща лоб, переключается на Йену:

- А вам что, специальное приглашение нужно?

Хрупкая челюсть парня покрывается пятнами. Я чувствую, как испаряются все его модные настроения, и он вот-вот готов завопить, что это я подкинул ему мины. Он долго, как девственник, не может справиться с застёжками и, наконец, начинает выкладывать на стол мою смятую, пропахшую костром одежду. Я знаю - у него шмоток намного меньше, и достань он ещё одну-две, как мы будем расколоты, словно православная церковь. Поэтому я достаю свой козырь, забытые в боковом кармане носки, потные и вонючие настолько, что ими вместо "Циклона Б" можно было бы травить евреев.