Черные колокола

БУДАПЕШТ. «КОЛИЗЕЙ»

Опытной рукой режиссера Кароя Рожи «Колизей» превращен в сцену. Предстоит разыграть представление, именуемое «Радиорепортаж из революционного Будапешта».

Все тщательно приготовлено. «Национал-гвардейцы», которым поручено изображать и самих себя, и народ, выстроились вдоль стен. Магнитофон воспроизводит то, что было записано ночью. Гул танковых моторов и грохот гусениц перемежается со звоном церковных колоколов. Радист Михай держит руку на выключателе, ждет сигнала. Карой Рожа продувает микрофон. Американец очень живописен, как и положено фронтовому корреспонденту. Весь в ремнях. Навьючен и портативной камерой, и биноклем, и фотоаппаратом, и термосом, заменяющим фронтовую флягу, и планшеткой, полной географических карт, листовок, газет, комендантских приказов, показаний очевидцев, документов и записных книжек.

Элегантная шляпа Рожи, его замшевая, на «молнии» куртка, макинтош, лицо и руки покрыты неотмываемой копотью, кирпичной пылью, известью. Но сияющие глаза и возбуждение корреспондента свидетельствуют, что он счастлив, полон энтузиазма и в таком виде.

— Начинаем! — Карой Рожа кивнул радисту. — Включай!.. Алло, алло, алло! Здесь венгерский Дунай, революционный Будапешт, к которому сейчас обращены взоры сотен миллионов людей всего мира. Говорит радиостанция «Свободная Венгрия», любезно предоставленная восставшими венграми специальному корреспонденту радиокорпорации Соединенных Штатов Америки. Хэлло, Америка! Хэлло, земля Джорджа Вашингтона, Авраама Линкольна, Дуайта Эйзенхауэра! Надеюсь, я не безнадежно охрип на берегах Дуная, чтобы американцы не узнали моего голоса. Да, да, это я, неустанный искатель новостей Карой Рожа… Леди и джентльмены! Если вы уже настроились бай-бай, перемените курс, ибо мой репортаж не позволит вам заснуть. Сообщаю потрясающие новости. Америка и Западная Европа ждали таких новостей одиннадцать послевоенных лет. Вы слышите? Это грохочут советские танки. — Рожа подносит микрофон к магнитофону. — Марш капитулянтов, прикрывших красные затылки белым флагом!

Жужанна вышла из своей комнаты. Ей не доверили никакой роли в этом представлении, она не знает о нем и с гневом смотрит на почтительно замерших «национал-гвардейцев», на американца, танцующего какой-то дикий танец вокруг магнитофона.

— Что здесь происходит?

— Тсс!.. Радиорепортаж для американского континента, — шепчет Ямпец.

Жужанна разыскивает глазами брата. Дьюла сидит у камина, тупо вглядываясь в огонь. Она подходит к нему, садится рядом. Смотрит на американского корреспондента, внимательно слушает его репортаж.

— Советские танки покидают Будапешт, — торжественно вещает Рожа по-английски. — Выполняют ультиматум восставших. О, какое счастье видеть это!

Он снова подносит микрофон к магнитофону, воспроизводящему грохот танков, а сам смотрит на часы и кивает головой на телефон. Киш набирает номер и вполголоса распоряжается:

— «Тюльпан», одиннадцать. Приготовиться! Не бросайте трубку, ждите сигнала.

— Последние минуты, последние секунды советского господства в венгерской столице. Туман уползает на восток, и в той же стороне скрывается последний советский танк. Будапешт свободен. Ура-а-а!

— Ура-а-а! — дружно подхватывают «национал-гвардейцы».

— Голос венгерского народа, — вещает Рожа, — голос свободы, голос правды! Поздравим Венгрию с ее возвращением в семью вольных народов западного мира. Взошло солнце, и перестала существовать красная Венгрия.

Ласло Киш не спускает глаз с секундной стрелки хронометра. Телефонная трубка прижата к уху.

— Король Стефан! — произносит он парольный сигнал и смотрит в окно.

На той стороне Дуная, на горе Геллерт, гремит сильный взрыв. Черный, дым и пыль поднимаются к небу.

— Боже мой, что они творят! — Жужанна закрывает лицо руками.

— Что посеяли, то и пожинаем, — бормочет себе под нос Дьюла. — Не пожалели ни живых, ни каменных.

— Еще одна потрясающая победа! — ликует перед микрофоном Рожа. — На горе Геллерт свален, превращен в прах русский солдат, примазавшийся к монументу венгерской Свободы. Все снято на пленку.

Ликуют и «национал-гвардейцы» — кричат, топают, дуют в трубы, смеются.

— Ты слышишь, Америка? На берегах многострадального Дуная начинается всенародный праздник… Извините, друзья! Прерываю репортаж. Бегу в самую гущу праздника. Гуд бай!

Радист Михай по знаку американца выключает рацию, вытирает мокрый лоб, улыбается.

— О’кэй, сэр!

— Благодарю, мой друг. Хорошо поработали. Я вас особо отблагодарю. Хотите натурой или…

— Сигаретами «Кемел». Можно?

— Обеспечу.

Ласло Киш взмахнул рукой, и все рядовые «национал-гвардейцы» покорно покинули «Колизей». Остались только штабисты — Стефан, радист Михай, Ямпец, часовые, дежурный стрелок у пулемета.

— Бедная Америка, — вздохнула Жужанна.

— Почему бедная, мисс? — удивился Карой Рожа.

— Моей сестре не понравился ваш цинизм, — сказал Дьюла. — И мне тоже.

— Цинизм? Что вы! Обычные репортерские штучки. Всякое событие должно быть подпорчено художественным преувеличением. Вот и все.

— Да?.. В таком случае… — Дьюла церемонно, со злобной усмешкой раскланивается перед американцем. — Весьма признателен вам, мистер Рожа, за «правдивое», «объективное» освещение венгерских событий.

Ласло Киш подходит к своему бывшему другу. Стоит перед ним, смотрит в упор, откровенно-насмешливо и с пьяной удалью переваливает свое легкое, послушное тело с носков сапог на каблуки, с каблуков на носки.

— Профессор Хорват, мы должны быть благодарны мистеру Роже за такой репортаж, а вы…

Дьюла обнял сестру и увел ее к себе.

Проходя мимо рации, Жужанна внезапно перехватила сочувственный, дружеский взгляд молодого радиста Михая. Ей даже показалось, что парень улыбнулся и сделал какой-то знак. Кто он? Что это такое? Искренняя поддержка тайного друга? Призыв боевого товарища?

Жужанна ничего не сказала брату. Видит, чувствует он, что попал на чужой корабль с черными парусами, но ждет помощи только от своих единомышленников из клуба Петефи, из кабинета Имре Надя. Не хочет и не может искать поддержки среди простых венгров, среди тех, кому по-настоящему дороги интересы народа.

Дьюла куда-то звонит по параллельному телефону. Жужанна машинально перелистывает альбом с рисунками Франциско Гойи, думает о брате, о радисте Михае, об Арпаде, о себе. Надо немедленно уходить отсюда. Но куда? Где и кому она нужна? Если бы она не разлучалась с Арпадом!..

Ласло Киш сидел с американцем в «Колизее» у жаркого камина, прихлебывал вино и подслушивал телефонный разговор Дьюлы Хорвата.

— Ну? — спросил Карой Рожа, когда Мальчик положил трубку.

— Претворяет в жизнь свою угрозу. Дозвонился до приемной премьера, упросил секретаря в юбке Йожефне Балог пропустить его к Имре Надю. Обещан всемилостивейший прием. Завтра во второй половине дня.

— Мне перестала нравиться эта семейка. Примите решительные меры, Ласло!

— Вы переоценили мои возможности, сэр. Я не умею так быстро отказываться от друзей.

Неожиданная строптивость Мальчика изумила, американца.

— Сумеете… Должны! Хорваты до сих пор нам были полезны, но теперь опасны. Если мы сегодня не уничтожим бациллу сомнения, завтра она превратится в эпидемию.

— Я буду беспощадным везде и со всеми, но здесь, в этом доме… Я еще раз попытаюсь образумить профессора.

— Смешно. Впрочем, если вам нравится такая роль, пожалуйста, не возражаю. — Карой Рожа поднялся, поудобнее приладил свое корреспондентское снаряжение, пошел к двери. — Я скоро вернусь, друзья! Считаю своим долгом быть около вас до тех пор, дока революция не завершится полной победой. Ваши имена должны быть прославлены на весь мир. Вы этого достойны. Гуд бай. Иду встречать кардинала Миндсенти.

Киш проводил своего шефа до лестничной площадки.

— Сэр, вы будете встречать кардинал-премьера или только кардинала?

— Перестаньте болтать глупости, Ласло! Миндсенти — примас церкви. И это немало.

— Извините, я думал… Слухи не подтверждаются. Кланяйтесь кардиналу.

Ласло Киш вернулся в «Колизей», и радист вручил ему радиограмму.

— Из центрального штаба.

— «Немедленно приступайте к операции „Голубой дождь“, — прочитал Киш. — Наконец-то!

— Что за „Голубой дождь“? — спросил Стефан.

— Не догадался? Карательная экспедиция. Охота за скальпами работников АВХ и ракошистов. — Киш достал из кармана давно заготовленный список, вручил его своему начальнику штаба. — Действуй, Стефан! Здесь точные адреса лиц, подлежащих ликвидации. Кто окажет сопротивление, уничтожайте на месте, а остальных тащите сюда, на наш суд. Начинайте операцию вот с этого типа. Золтан Горани, скульптор. Он живет рядом. Вторым можете вздернуть Арпада Ковача.

Снизу, из главного подъезда, где был штабной пост, позвонил часовой и доложил, что из центрального совета прибыл какой-то особый отряд во главе с бабой Эвой Хас. Ласло Киш приказал пропустить.

Эва Хас не заставила себя долго ждать. Оттолкнув от двери часового, влетела в „Колизей“. Ей лет тридцать. Впрочем, может быть, и больше, и меньше — трудно угадать ее возраст. Огненноволосая, наштукатуренная, с тонюсенькими бровями, наведенными где-то посредине лба. В зубах американская сигарета. На шее автомат, тоже американский.

На Эве дорогое, из черного букле платье, подпоясанное солдатским ремнем, за поясом новенький кольт. Поверх платья небрежно накинут норковый, порядочно испачканный жакет с чужого плеча.

Вслед за атаманшей ввалились несколько молодых „национал-гвардейцев“, удивительно похожих друг на друга: у всех усики, все под градусом, в черных тесных беретах, кожаных куртках, все нагловато усмехаются.

— Кто здесь комендант? — спросила Эва Хас.

— Предположим, я и есть комендант, — лениво откликнулся Ласло Киш.

— Ты?.. Такая замухрышка! Разве не нашлось солидного гвардейца для комендантской должности?

— Эй, Стефан, научи эту девку уважать комендантов революции!

Начальник штаба выхватил пистолет и пошел на Эву Хас. Но шесть ямпецев с автоматами, готовыми к бою, встали между своим атаманом и Стефаном.

Эва Хас оттолкнула телохранителей и бесстрашно шагнула к Ласло Кишу.

— Не шуми, комендант! Поверила! По делу я к тебе. Из центрального штаба. Отряд особого назначения под моим командованием поступает в твое распоряжение для проведения операции „Кинирни“. Вот мандат.

— Так бы сразу и сказала. Все вооружены? Как с боеприпасами?

— Хватит! Мы будем экономить. — Отвернув полу мехового жакета, она показала нейлоновую веревку, притороченную к ремню. — Дешево и сердито!

Киш достал из кармана еще один список, протянул Эве.

— Десять адресов. Хватит на сегодня? Она прочитала список и скривилась.

— Ни одного видного деятеля… Что ты мне даешь, комендант? За такой мелочью я не буду охотиться.

— Пожалуйста. Могу предложить и деятелей. — Киш достал еще один список. — Тех, кто обведен красным карандашом, можно уничтожить на месте, остальных доставляй сюда.

— Это бюрократизм, комендант! Буду я разбираться, где красный, где черный. Всех под одну гребенку выстригу.

— Ладно, давай стриги, черт с ними.

— Ну вот, договорились! Есть потребность подкрепиться. Эй, красавчики, угощайтесь!

Эва Хас наливает в бокалы водку и обносит своих телохранителей. Все чокаются. Эва запила водку красным вермутом. Опрокидывая стакан, она увидела на пороге боковой комнаты Дьюлу и Жужанну. Они смотрят на нее с откровенным презрением. Эве Хас давно безразлично, как на нее смотрят мужчины. Всяких навидалась. Но женщины… Им она никогда не прощала высокомерия. Теперь и подавно не простит.

Подошла к Жужанне, дохнула в ее бледное, измученное лицо водочным перегаром.

— Ну, чего вылупилась на меня, княгиня? Не люба я тебе, да? Почему онемела? Отвечай, чистюля непорочная! Комендант, кто она такая?

— Оставь ее в покое, байтарш. — Ласло Киш нахмурился и поправил на поясе кобуру с кольтом.

— Твоя маруха? Ну и выбрал! Прогони. Я тебе такую кралю подберу!.. У меня целый табун козырных дам.

— Байтарш, тебе пора! — напомнил Киш.

— Ладно, иду. Пошли, красавчики! Будь здоров, комендант. — Повернулась к Жужанне, засмеялась — До свидания, ваше благородие!

Жужа демонстративно отворачивается, отходит к камину, садится. Ее тянет к огню. Теплее на душе около огня.

Эву Хас провожает до лестничной площадки Ямпец. Как они подходят друг другу — хлыщ и проститутка!

— Ласло, что это за тип? — спрашивает Дьюла. — И все эти… кто они? Откуда пришли? Зачем? Во имя чего?

— Опять наивные вопросы. Венгры это, профессор, венгры! Да, не интеллигенты, не кандидаты наук! А кто сказал, что революция делается в белых перчатках? Революция вовлекает в свой водоворот чистых и нечистых. В этом ее величие. После окончательной победы всякий займет подобающее ему место. А пока… — Он примирительно, совсем как раньше, дружески улыбнулся. — Дьюла, прошу извинить за нравоучения.

Дьюла молча ушел к себе. Сейчас же вернулся одетым. Шляпа, суковатая палка, портфель, дорогое пальто из драпа вернули ему прежнюю солидность.

— Жужа, пойдешь со мной?

— Куда?

— В парламент.

— Мне там нечего делать.

— А здесь что будешь делать, среди этих…

— Осторожнее, профессор! — мягко посоветовал Киш.

— Ладно, оставайся.

Дьюла ушел.

— Не беспокойся, Жужа, он вернется. Другого выхода у него нет. Мы или русские. К русским ему дорога отрезана. Впрочем… Ваш брат привык доверять самые сокровенные свой мысли дневнику. Заглянем! Я понимаю, это не совсем деликатно со стороны друга, но… Дьюла, ты мне друг, но революция дороже. Революция имеет право и на разведку и на безопасность. — Киш поднялся, ушел в комнату профессора.

Жужанна греется у каминного огня, в двух шагах от радиста, и с волнением ждет, когда вихрастый белокурый Михай снова ободрит ее своим добрым взглядом, приласкает, куда-то позовет, что-то прикажет, раскроет какую-то тайну. Ради его взгляда и пришла она в эту берлогу, ради него и сидит здесь, терпит все выходки этих…

Не смотрит в ее сторону Михай. Не видит, не чувствует ее присутствия. А может быть, боится „национал-гвардейцев“, ждет удобного момента?

Вбежал Ямпец с пачкой женских фотографий в руках, полученных от Эвы Хас, рекламного агента только что открытого дома терпимости, призванного обслуживать солдат Дудаша, Янко — деревянной ноги, атамана Сабо, Ласло Киша и других.

Ямпец поднял над головой фотографии „козырных дам“.

— Внимание! Довожу до сведения мужского пола. На бывшей Московской площади открывается приют любви. Укомплектован первосортным товаром. Прием — круглосуточный. Коньяк, водка, музыка и танцы — в неограниченном количестве.

„Национал-гвардейцы“ бросились к Ямпецу, окружили его, рассматривали фотографии. Присоединились к ним и часовой, и дежурный пулеметчик. Один Михай остался на месте, колдовал около своей рации.

Жужанна замерла, ждала. И она не обманулась. Михай взглянул на нее и тихо, будто только для себя, сказал:

— Ваш друг… Ваши друзья скоро будут здесь. Скоро.

Губы Жужанны беззвучно произнесли имя Арпада.

Михай понял ее и кивнул головой.

Вернулся Ласло Киш. Повстанцы, рассматривающие коллекции Ямпеца, разбрелись кто куда. Часовой и пулеметчик заняли свои места.

Комендант подошел к камину, поковырял железными щипцами догорающие угли. Слабое темно-красное пламя заплясало на щеках, на губах, на лбу Жужанны, отразилось в глазах.

— Скучаете, Жужа?

Она не видит, не слышит Киша. Смотрит на огонь. Губы ее плотно сжаты, но Кишу кажется, что она радостно улыбается и глаза ее сияют. Он с удивлением вглядывается в преображенное лицо девушки. Что с ней произошло? Несколько минут назад была мрачной, отчаявшейся, на волосок от самоубийства, а теперь… Поразительные существа женщины. Знаешь их много лет и никогда не можешь быть твердо уверенным, что тебе открыта их душа.

Ласло Киш знал Жужанну давно, когда она еще бегала в первый класс. Бойкая была девочка, горластая, шаловливая, не очень привлекательная, любила хохотать, проказничать, танцевать и петь, училась кое-как. Росла она, набиралась мудрости, хорошела на глазах у Киша. Нравилась она ему девочкой-дурнушкой, нравилась подростком, а в восемнадцатилетнюю он влюбился. Таких, как он, не замечают и увядшие мадьярки, а не только юные красавицы. Бывая в доме Хорватов, Ласло Киш тщательно скрывал свое чувство и от Жужанны и от всех Хорватов. Ни одному человеку не доверил этой тайны.

Издали молча, глухо любовался он смуглой, с каштановыми волосами, белозубой, с глазами испанки мадьяркой.

Любовь к Жужанне, хотя она и была несчастной, внутренне грела его.

Радист подул на свои красные руки, потопал подкованными сапожищами.

— Эй, Антал, — обратился он к одному из повстанцев, — принеси дров, разожги костер.

— Отставить! — Ямпец кивнул на стеллажи, забитые книгами. — Жги сочинения. Вон их сколько, и все русские. Чудная дочь и сестра у членов нашего революционного совета! Чистокровная мадьярка, а русские книги запоем читала.

— Верно! Такое барахло надо жечь и пеплом по ветру пускать.

Антал подошел к полке, смахнул на пол несколько томов, разодрал на части, бросил в камин.

Жужанна думала, что после кровавой оргии на площади Республики ее уже ничто не сможет потрясти. Нет, оказывается, сердце ее еще живое, отзывается болью на самосуд над книгами. Не стонут они, умирая на костре, не жалуются. Горят безмолвно жарким пламенем.

Жужанна тихо плачет и сквозь слезы и огонь видит вереницу людей, обреченно шагающих к голгофе, на которой разложен костер инквизиции. Пьер Безухов… Князь Болконский… Наташа… Кутузов… Тарас Бульба… Федор Раскольников… Евгений Онегин… Татьяна… Парижские коммунары, рабочие „Красного путиловца“, матросы „Авроры“, штурмующие Зимний… Руки у всех скручены электрическим проводом. Головы опущены. Колени перебиты. На груди у каждого, там, где должно быть сердце, зияет рваная дыра.

— Что вы делаете?! Это же Толстой, Пушкин, Гоголь, Достоевский, Маркс, Ленин!

Не кричит Жужанна, не размахивает руками. Слова ее еле слышны. Застыла у камина, смотрит на огонь, тихо плачет.

И ее слезами, и ее страданиями, и ее бессильным гневом любуется Ласло Киш. Всегда прекрасна, всегда божественна эта маленькая, хрупкая мадьярка.

Молчание атамана поощряет Ямпеца. Он усмехается.

— Серчаете, барышня? Нехорошо. Мы вам одолжение делаем, а вы… Спасибо надо говорить, а не обзывать некультурно. Другие революционеры повесили бы вас за такую библиотеку, а мы просто освобождаем от улик тяжелого социалистического прошлого.

— Варвары, бешеные волки, а не революционеры!

И даже теперь Жужанна не закричала.

Как могла она такие слова произнести обыкновенно, тихо, размышляя вслух? Как повстанцы выпустили ее из „Колизея“? Как не прошили ее спину автоматной очередью?

Ямпец оторвал взгляд от двери, за которой скрылась Жужанна, вызывающе посмотрел на Ласло Киша.

— Вы согласны, байтарш, с такой характеристикой?

— Не согласен, но… Революция уважает женщину: мать, невесту, сестру, жену.

— Не женщина она, оголтелая ракошистка.

— О, если бы все ракошисты были такими!

— Не понимаю, байтарш, как вы терпите такое?

— Чего не вытерпишь, когда… Ах, адъютант! Неужели ты не видишь, какие у нее глаза!

— Да, глаза у нее действительно… но язык, душа…

— Душа женщины — это парус, надутый ветром ее повелителя. А сейчас на море штиль. И парус ждет попутного ветра. Понял?

— Извиняюсь, конечно… ни черта не понял.

— Ветер сейчас прицеливается, как и откуда надуть обвислый парус. Ясно? Одним словом, оставь девочку в покое, если не хочешь потерять головы.

— Вот теперь все ясно.

Весь день не показывался в „Колизее“ старый Хорват. К вечеру вышел, заросший, угрюмый, высохший, взъерошенный, готовый бодать каждого, кто встанет на его дороге. Молча, низко неся тяжелую седеющую голову, направился к рации. „Национал-гвардейцы“ поспешно расступились.

— Эй, товарищ радист, что произошло в мире, пока я дрых? — спросил Шандор.

Михай заглянул в толстую клеенчатую тетрадь, скороговоркой выложил все мировые новости.

— Эйзенхауэр благословляет борцов за свободу. Папа Пий XII молится за венгерский народ. Парашютисты Франции и Англии овладели Порт-Саидом. Город в огне. Суэцкий канал забит потопленными кораблями Насера. Израильские танковые колонны глубоко вторглись на территорию Египта. Налет на Каир… Иордания таранит Египет. Русские предъявили ультиматум Англии и Франции: „Прекратите свою очередную грязную войну, или мы пошлем своих добровольцев защищать Египет“.

— Интересно! Дальше!

Радист покосился на Ласло Киша и продолжал:

— В центральном штабе повстанцев подсчитано, что русские за семь дней боев только в Будапеште потеряли несколько тысяч убитыми… Английский „Таймс“ сообщает: „Русские ушли из венгерской столицы с поднятыми белыми флагами. Правительство капитулировало, стало на колени перед венграми, вооруженными главным образом ненавистью, отчаянием, мужеством и единством…“ Американский „Таймс“ сообщает; „После капитуляции русских сложилась новая революционная ситуация в Восточной Европе! Имре Надь умоляет повстанцев быть умеренными! Венгерский народ повернул ход истории в новом направлении! Что бы ни случилось, мир не может стать прежним“. „Свободное радио Кошута“ сообщает: „Имре Надь утвердил революционные советы, созданные повстанцами в полиции и в армейских штабах“. Клуб Петефи, Союз венгерских писателей и Союз венгерских журналистов призывают своих членов вступать в национальную гвардию. В обращении говорится, что добровольцы будут получать жалованье за временную службу в национальной гвардии. Генерал Лайош Тот освобожден от обязанностей первого заместителя министра обороны и начальника генерального штаба. Вместо него назначен герой килианских казарм Пал Малетер… Хватит?

— Давай еще!

— Фуникулер смерти!.. Неизвестные лица в момент ухода русских выкатили на трамвайные рельсы в нагорной части Буды тяжелые вагоны и столкнули их вниз под уклон. Разрушено много домов. Целые кварталы лежат в развалинах. „Сабад неп“, центральный орган коммунистов, вчера прекратил существование… Сообщение из достоверных австрийских источников: „В определенных эмигрантских кругах, давно поддерживаемых Западом, возникла идея создания Австро-Венгерской Федерации, или же Великой Венгрии, с отсечением от Румынии Трансильвании, от Югославии — Баната, от России — Закарпатья и от Чехословакии — Житного острова и всего Придунайского края“…. Специальный корреспондент американского агентства утверждает, что сегодня весь Будапешт живет под единым лозунгом: „Каждый коммунист — наш враг“. Лондонская биржа ответила на события в Венгрии повышением курса акций довоенных внешних долгов старой Венгрии, возглавляемой адмиралом Хорти». — Михай закрыл тетрадь, хлопнул по ней ладонью. — И так далее и тому подобное.

Шандор кивнул радисту, поблагодарил и побрел к камину, у которого Ласло Киш грел свои босые, крохотные, словно у японки, ноги.

— Нравятся тебе новости, Шандор бачи?

— Не все. Одна только понравилась.

— Какая?

— Русские потребовали от Франции и Англии прекратить грязную войну в Египте. Правильно сделали. Молодцы! Войну не убьешь голыми руками и краснобайством.

Ласло Киш рассмеялся.

— Вот так молодцы! Англии и Франции угрожают, а из Будапешта драпанули без оглядки.

— Когда ешь хлеб, не поминай недобрым словом хлебороба, подавишься.

— Что?

— Заболел, говорю, Шандор бачи. Деликатная болезнь. Интеллигентная. Запор.

— А я думал…

— Ты еще не разучился думать?

— Есть чудодейственное лекарство! — Киш достал из кармана таблетки. — Вот! Прими и в раю себя почувствуешь.

— Не тот рецепт. У меня не простая болезнь… мозговая. Не соображаю, что к чему, где белое, а где черное, где бог, а где сатана. От такой болезни лекарство имеешь?

Киш поставил перед старым Хорватом бутылку с вином.

— Вот! Выпей, и все пройдет.

— Выпивал сразу по две — не помогло.

— Ну, тогда последнее средство — пиявки: поставь на лоб, на затылок, на макушку. В один сеанс дурную кровь отсосут, очистят мозг.

— Пиявки? Уже отсосали… хорошую отсосали, а дурную оставили, оттого и заворот мозгов приключился.

— Не знаю, чем тебя лечить.

— А я вот знаю… — Трясет головой, потом смотрит на беспечно улыбающегося Киша. — Бум! Бам! Рамба-бам!

— Веселый ты человек, Шандор бачи. Родился шутником, шутником и помрешь.

Охотники за скальпами во главе с начальником штаба «национал-гвардейцев» втолкнули в «Колизей» человека, который первым стоял в карательном списке.

Золтан Горани, в окровавленной пижаме, босой, седые волосы всклокочены — перекати-поле, а не волосы. Ночной ветер и ноябрьская сырость заставляют его дрожать, стучать зубами. Он дико озирается вокруг, не понимает, что с ним случилось, куда он попал.

— Еще тепленький. Прямо в постели накрыли, — смеется Стефан. — Лохматый, надо причесать.

Ласло Киш подошел к обреченному, двумя руками надавил на его голову и подбородок, стиснул челюсть.

— Не люблю зубной чечетки, действует на нервы. Будь паинькой, не дрожи. Ну!..

Золтан Горани ничего не может поделать с собой. Дрожат его руки, ноги, голова, челюсть. Он не контролирует себя, почти невменяем. И по дороге сюда и здесь твердит одно:

— Что вы делаете?.. Что вы делаете?..

— Замолчи, попугай. Мы знаем, что делаем! — Ямпец набрасывается на приговоренного, тащит к двери.

Шандор преграждает ему дорогу.

— Убивая даже муху, не забывай, что и ты не бессмертен. Я знаю этого человека. Мы — соседи. Он никогда не служил в АВХ. Он скульптор. За что же?..

— Вот за это самое, — кричит Стефан. — Чья скульптура пограничника стоит в центральном клубе АВХ? Кто водрузил на всех венгерских перекрестках статуи солдат и офицеров с красными звездами на лбу?

Золтан Горани все еще невменяем.

— Что вы делаете?.. Что вы делаете?..

— Ласло, не бесчинствуй! — настаивает Шандор. — Отпусти человека.

Киш хладнокровно заявляет:

— Всякая революция смазывала свою машину не водичкой, а горячей кровью врагов. И чем больше мы прольем этой крови, тем прочнее будет наша победа. В общем, не будем дискутировать там, где надо спускать курок. Стефан, действуйте!

Стефан и Ямпец хватают обреченного, выталкивают из «Колизея».

Еще одного своего сына потеряла Венгрия. Иштван и Ференц стояли особняком у крайнего окна «Колизея» и смотрели, как внизу, на Дунайской набережной, начальник штаба и адъютант вешали скульптора. Многое видели на своем веку уголовники, но даже они не могли до конца досмотреть казнь. Когда Горани накинули петлю на ноги, когда натянулись веревки, когда в черных мокрых ветвях каштана показались голые, испачканные кирпичной пылью ступни, Иштван зажмурился.

Не смотрел на «мокрые дела» своих соратников и Ференц — он повернулся к набережной спиной. Оба молча стояли у окна и думали об одном и том же. Не по дороге им, обыкновенным грабителям, с этими… «идейными». Грабь, хапай, но зачем же убивать, да еще так? Нет, они честные воры, а не мокрицы.

— Ну, Фери, надумал? — тихо спросил Иштван.

— Надумал! Предлагается такой маршрут: Австрия — Западная Германия — Южная или Северная Америка.

— Ты прочитал мои мысли, Фери!

— Заблуждаешься! Я неграмотный. Ближе к делу! Имею на примете машину «Красный Крест». Мотор и все покрышки на месте. Полон бак горючего. Шофер — ты, пассажир — я. Отвальная через десять минут.

— Едем! А как улизнем?

— Из тюрьмы, от каторжного приговора улизнули, улизнем и отсюда. Пошли к атаману. Скажем, что и мы хотим отличиться.

— Понял!

Два тюремных жителя, опоясанных золотыми обручами — олицетворение «национал-гвардейской» чести и храбрости, — подходят к Ласло Кишу.

— Байтарш, и мы желаем кое-кого выстричь, — говорит Ференц. Мы имеем на это право.

— Дай и нам адреса важных деятелей, — просит Иштван.

— Пожалуйста! — Ласло Киш достает новый карательный список и вручает его охотникам за скальпами. Неисчерпаемы его запасы!

Ференц прячет бумагу в карман, кивает своему напарнику.

— Двинули! Пожелай нам удачи, комендант.

— Счастливо!

Иштван и Ференц, уходят, чтобы никогда не вернуться ни сюда, в «Колизей», ни в Будапешт, ни в Венгрию. Через несколько дней они пересекут австрийскую границу и попадут в Вену, в один из лагерей, опекаемый американцами, и станут политическими беженцами, «жертвами коммунизма». Они долго, несколько лет, будут рассказывать об ужасах, пережитых ими в дунайской тюрьме, давать интервью, вспоминать, выступать, взывать и сбывать венгерское золото голландским, английским, бельгийским скупщикам.

Ласло Киш не встретится с ними и там, на Западе. Ему осталось жить два дня и две ночи.

А пока он блаженствует в кресле, у камина, пьет черный кофе, дымит американской сигаретой, разговаривает с одним из своих единомышленников по телефону и чувствует себя хозяином и «Колизея», и Будапешта.

В отличном настроении и его подручные — Стефан и Ямпец. Моют руки водкой, поливая друг другу из бутылки. Моются тщательно, долго, время от времени прикладываются к горлышку бутылки и беспричинно хохочут.

Шандор Хорват исподлобья смотрит на них. Ямпец перехватывает его взгляд.

— Господин член революционного совета, почему у вас такие следовательские глаза?

— Знакомое лицо… — раздумчиво говорит Шандор. — Где я тебя видел?

— Нализался и своих не узнаешь? Нехорошо! Мы наводим революционный порядок, а ты…

— Захочешь плюнуть на человека, харкнешь кровью… Где я видел твою морду? Когда?.. Вспомнил! Ты околачивался в ресторане «Аризона», по таксе обслуживал старых американок. И звали тебя Таксобой.

— Что вы, Шандор бачи! — засмеялся Стефан. — Ему в марте пошел двадцать второй год, а ресторана «Аризона» давно нет.

— Значит, то был твой отец. Вот какое дело: отец — Таксобой, а сын — революционер. Н-да! Вот и уважай после этого революцию.

Ямпец поставил водочную бутылку на стол так, что только донышко ее уцелело.

— Мы заставим уважать нашу революцию!

— Не заставите!

Шандор Хорват подошел к Ласло Кишу, который уже закончил телефонные переговоры.

— Ты слышал, Ласло?

— Слышал.

— Ну?

— Вы неправы, Шандор бачи. Оскорбляете людей, завоевавших вам свободу.

— Вот как! Ладно. Я снимаю с себя дурацкий колпак члена вашего совета. Вместо меня назначьте сына Таксобоя: он самая подходящая персона для такой должности.

— Спасибо за откровенность, Шандор бачи. Что ж, я тоже буду откровенным. Дезертируешь?.. Не отпустим! Ты не имеешь права распоряжаться своим именем, оно принадлежит революции. Понятно? Будь умницей, пойми!

— Из мозгов дурака паштет не сделаешь, гусиная печенка требуется.

Появилась Каталин с чашкой дымящегося кофе в руках и бутербродом. Ссора угасает. Через мгновение она вспыхнет.

— Погрейся, Шандор, подкрепись!

Он шумно, сердито прихлебывает кофе. Каталин стоит рядом с ним, с угрюмым любопытством разглядывает, будто впервые видит новых хозяев «Колизея». Особенно враждебно она наблюдает за Ямпецем. Тот перехватывает ее взгляды и посмеивается. Плевать ему на таких, как эта старушенция. И вообще плюет он на всех, кто не понимает, не чувствует, что победитель, желающий закрепить свою победу, должен быть беспощадным, крушить налево и направо не только своих врагов, но и тех, кто проявляет в такое время мягкотелость, жалость, нерешительность, дурацкую осмотрительность.

Крик человека, прощающегося с жизнью, заставляет всех умолкнуть.

Еще одного венгра распяли на бульваре.

Каталин испуганно крестится.

— Боже мой!.. Что это такое?

Ямпец подошел к окну, посмотрел на улицу, зевнул, ухмыльнулся.

— Зоопарк просыпается. Обезьяны приветствуют новый день.

— Обезьяна обезьяну издалека чует.

— Ну, ты!.. — Ямпец замахнулся бутылкой, но грозный взгляд Ласло Киша заставил его остановиться. — Байтарш, я больше не могу. Не ручаюсь за себя. Я или она!

— Надоели оба, — Киш подошел к Каталин. — У вас, кажется, есть сестра в Будапеште.

— Ну, есть. Так что?

— Отправляйтесь к сестре. Здесь опасно, рискуете жизнью. Идите немедленно. Мы дадим провожатого. Идите! Это приказ нашего штаба.

— Ты слышишь, Шандор? — Каталин посмотрела на мужа. — Почему молчишь?

— Когда совсем утихнут бои, вернетесь в свою квартиру, продолжал мягко уговаривать Киш.

Стефан толкнул Ямпеца и вполголоса сказал ему:

— И на порог не пущу. В три шеи жильцов вытолкаю. Мой это дом, мой!

— Шандор, почему молчишь? — допытывалась Каталин.

— Придется идти, Каталин. Приказ есть приказ.

— Шандор!

— Я сказал. Собирайся! Не продавай, не покупай совесть, всегда в барыше будешь. — Подталкивая жену, он ушел к себе.

Ласло Киш приказал своему начальнику штаба отвезти Каталин к сестре. Стефан откозырнул и стал собираться. Ямпец отозвал его в сторону, обнял.

— Ты мне друг или не друг?

— До гробовой доски, — усмехнулся Стефан. — Впрочем, нашего брата хоронят так, без гроба.

— Не смейся, я серьезно. Докажешь, что друг?

— Чем угодно, когда угодно!

— Отправь на тот свет эту старуху. Втихую. Тесно нам с ней на земле…

— Но…

— Пожалуйста!

— Гм!..

— Прошу тебя. Умоляю!

— А что скажет атаман?

— Я ж тебя предупредил: втихую. Несчастный случай. Шальная пуля.

— Постараюсь, но…

— И я тебе услужу, Стефан. Вместе будем выкуривать жильцов из твоего дома.

— Ну ладно.

Каталин уже собралась. Повязана темным платком… На плечах толстая мохнатая шаль. Ее провожают муж и дочь. В руках Жужанны большой мягкий узел с вещами.

Каталин кивает на портрет Мартона, висящий над камином. Шандор снимает его, заворачивает в простыню, передает жене.

Стефан забирает у Жужанны узел.

— Приказано сопровождать до места назначения. Со мной не пропадете. Национальная гвардия. Проезд всюду. Куда угодно доставлю, хоть в рай. Пойдем, мамаша.

Он берет Каталин под руку, но она отталкивает его, бросается к мужу и дочери, обнимает их, плачет.

— Родненькие вы мои!

— Не надо, мама!

Шандор гладит жену по голове и сердится.

— Ну, раскудахталась! Перестань, не время. Весны подожди.

— Боюсь, Шани.

— Довольно!

— Всю жизнь была покорной женой. И теперь не ослушаюсь. А надо было бы не покориться. Чует мое сердце…

— Озера Балатон не вычерпаешь пивной кружкой. Иди, Катица.

— Иду, Шани, скажи что-нибудь на прощание.

Шандор бачи хмурится, покусывает кончики своих прокуренных усов, отмалчивается.

— Скажи, Шани!

— Скажи, апа! — просит Жужанна.

Притихли каратели, с интересом наблюдают за Хорватами.

Наблюдает и радист Михай. Трудно ему. Больно. Он хочет как следует попрощаться с Каталин и не может. Не имеет права даже взглядом выразить ей сочувствие.

Шандор развернул простыню, посмотрел на портрет погибшего сына и хриплым басом, повелительно, словно отдавая команду, проговорил:

— Баркарола!.. Гвадаррама!..

Каталин вытерла слезы краем платка, вскинула голову, прижала к груди потрет Мартона и ушла из «Колизея», где прожила лучшие годы своей трудной, большой жизни.

Вот такой и осталась в памяти и и сердце Жужанны ее мать. Оглядываясь на октябрь 1956 года, она только такой и видела ее: темный платок на голове, шаль на плечах, к груди прижат портрет погибшего Мартона.