Чёрные лебеди

Пролог

— Земля! — кричала Хельда, вглядываясь в серую полоску горизонта.

Она стояла на носу лёгкого парусника и ветер-северяк, солью набивая волчью накидку, осыпал холодными брызгами её разгорячённое лицо. Корабль с изображением ворона на парусе нёсся вперед. Под утренним бризом полосатое полотнище звонко гнулось молодым месяцем, а чёрный ворон пророчил удачу. Вскоре массивный штевень врезался в песок и бритоголовая команда, втащив судно на сушу, выстроилась перед лесом с луками на изготовке.

— Кто первым заметит южан, получит награду, — гаркнул Эрик Красноголовый. — От меня ни на шаг, — строго наказал Хельде.

Все, молча по очереди, поклонились Лесному Деду, оставили на поваленном дереве подношения — вяленую рыбу и хлеб — и вошли в лес.

Хвастались, что в прошлый поход добыча попалась сразу. Местные чинили сети, а завидев островитян, пытались бежать. Тут же убили троих, четверых взяли в плен. Войдя в селение, забрали много добра — лисьих и заячьих шкур, другой пушнины. Много утвари. Забрали одежду и снасти. Нашли серебро. Тот поход удался, и команда уверилась — рыжий Эрик везучий.

Они шли сквозь лес, голодные и злые, жаждущие добычи, словно в песне:

Красноголовый шёл первым. Хельда едва поспевала за ним. Сверкающими от возбуждения глазами всматривалась в чащу. Она опьянела от предчувствия схватки.

А началось всё в самый долгий день лета — в праздник Луны — когда ей исполнилось шестнадцать.

— Хочешь сыто перезимовать? — спросил тогда Эрик.

Молодой и бесшабашный, он не отличался взвешенными решениями. Лишь знал, на руках у Хельды, старшей в семье, три малолетние сестрёнки и брат, и все хотят есть.

Они рано остались сиротами. Отец, Бородач Борн, чьё тело бездыханным привезли из зимнего набега, был последним бликрокским пиратом и настоящим добытчиком. С двенадцати лет вплоть до подписания мирного договора ходил в походы. Все знали Бородача Борна как медведя, вселившегося в двухметровое волосатое человеческое тело. Но отакийское копьё пробило могучую грудь, и уже полгода Медведь пьет вино и веселится с предками в Лунном саду, рядом со своею женой и матерью Хельды, луноликой Уной что, не перенеся смерти мужа, быстро сгорела от неизвестной болезни.

Много лет назад молодой Борн привел на верёвке из отакийских земель красивую иноземку. Поговаривали, в том набеге Бородач выкрал её из селения, где та слыла колдуньей. Но привёз он её не как пленницу и не как рабыню. Как жену. Громогласно объявив об этом общине, в первую же ночь овладел её молодым горячим телом. Так на свет появилась красавица Хельда — светловолосая с большими раскосыми как у матери голубыми глазами, и с ослепительной отцовской улыбкой. Со временем у Хельды появились сёстры и брат. Все смуглые и темноглазые как и Медведь Борн.

А потом Уна поседела в одну ночь. Прямо перед возвращением корабля с телом мужа. Ещё до того, как узнала о его смерти. Она любила Борна больше жизни, и без него та теряла смысл.

«Нет теперь со мной моего Медведя», — сказала Уна, увидев тело Бородача, и на следующий день слегла. Спустя десять дней неизвестная болезнь забрала голубоглазую в Лунный сад к её Медведю.

Так старшая дочь Хельда стала единственной кормилицей в некогда богатой семье. Она могла выйти замуж, многие сватались к юной красавице. Но тогда пришлось бы войти в семью мужа, оставив брата и сестёр умирать голодной смертью. Об этом не могло быть и речи, поэтому сорвиголова Эрик не придумал ничего умнее, как предложить девушке кормиться набегами.

После убийства короля Тихвальда война за геранийский трон разгоралась с каждым днём. Торговые договора разрывались, купцы отказывались платить дань за морские переходы, и жители островов решили вспомнить старое пиратское ремесло.

Предложение своенравного Эрика могло стать спасением. Женщин не брали в походы даже куховарить, пиратский набег — мужское занятие, но не суеверный Красноголовый был дальним родственником Бородача Борна, потому считал обязанным заботиться о его семье. Иногда давал еду и деньги, а сейчас, собравшись в поход, решил вопреки традициям и здравому смыслу взять Хельду с собой:

— Завтра отплываем. Много серебра и добра привезём. Твоей семье хватит перезимовать.

— А договор с отакийцами?

— Я его не заключал. Что мне бумага? Право сильного — прийти за добычей, обязанность слабого — поделиться добром. Если так будет, все останутся живы.

На недовольство команды своим необдуманным решением ответил коротко, как отрезал:

— Мой корабль — мои правила. Её доля с моей доли. Кто боится бабы на борту — остаётся на берегу.

И Хельда согласилась.

День подходил к концу, когда Эрик с бездыханной Хельдой на руках поднялся на палубу. Уложив на корме, укрыл медвежьей шкурой. Обожженная рука висела плетью.

— Ей не выжить, Эрик, — слышалось сзади.

— Не стоило девку в море брать.

— Мы что, уйдем без добычи?

— Заткнитесь все! — не оборачиваясь, гневно прорычал Красноголовый. — Гори все огнём…

Глянув на обгоревшую по локоть руку, сглотнул подступивший к горлу ком и стремительно спустился на берег.

— Мы не уйдем пока не сожжём их! — крикнул команде. — Пока не выпустим кишки! Мы не останемся без добычи! Эта ночь для них станет жаркой!

Островитяне одобрительно зашумели:

— Пустим красного петуха!

— Правильно! Не уйдем без добычи!

— Выдвигаемся сейчас же!

Красноголовый отдал бы всю добычу, да что там добычу, отдал красавец-корабль, лишь бы девчонка выжила.

Но судьба уготовила ей иное.

Ровно в полночь Хельда открыла глаза. Песня, еле различимая в шелесте волн разбудила её. Спустившись с корабля, ступнями коснулась воды.

Холодная луна нависла над морем. Её серебряный свет терялся в морской бездне, откуда нарастая и наполняя ночь, слышалось тихое пение прекрасных девичьих голосов.

— Дочь Уны, мы ждали тебя, — доносилось из морских глубин.

Песня сливалась с ветром, превращаясь в вой.

— Дева Воды Хельда, открой лоно для Звериного семени, — пели девы, поднимая ударами хвостов фонтаны солёных как слёзы брызг. — Дочь небесной от смертного, выноси живого от мёртвого.

Песня окутывала, очаровывала, вводила в транс. Девушка подхватила её, словно всегда владела колдовским языком. Длинные волосы за спиной превратились в рыбий плавник, тело покрылось чешуёй. Пурпурная луна окрасила небосвод кровавым заревом. Распластав руки, Хельда пошла на зов, и вскоре морская бездна поглотила её.

Песня стихла, луна почернела. Горячий ветер, раздувал языки зарождающегося пожарища. На берегу пылал корабль Эрика Красноголового.

— Убьёшь короля — станешь королём. Таков этот мир, сынок. — Северный акцент с отрывистыми согласными выдавал в коренастом, средних лет солдате, уроженца Гелей. Хрипя и покашливая, он продолжил: — Когда Хор скинул на гвардейские копья короля Тихвальда, тут такое началось… кх-эх. Сторонников Кровавого вешали цельный год, на каждом столбе. И я вешал, всяко бывало.

— Вот так, без суда? — его молодой напарник морщился, напряжённо прислушиваясь к шелесту прибрежных кустов, и беспрестанно поправлял длинную пику на тощем плече.

В отличие молодого, вояка постарше, казалось, совсем утратил бдительность. Любуясь зарождающимся над рекой весенним утром, беспечно продолжал:

— Что прикажешь, каждому личного палача приставить? Кх-эх… — крякнул, недовольно хмурясь, — палачей не напасёшься. Вешали скоро, даже помолиться не давали. Раз-два, и висит. Висельная петля делается быстро. Берёшь, значится, верёвку — её расходовали изрядно — а дальше главное выбрать место. Благо вдоль дорог столбов да деревьев хватало по горло. То есть… для каждого горла.

Он рассмеялся неприятным болезненным смешком, похожим на треск хвороста в печи. Всегда немногословный, сегодня северянин был явно в ударе.

— А как же дознавались, что мятежник? — не унимался молодой, опасливо вертя головой. Обход подходил к концу, пора возвращаться в лагерь.

— Мятежник он и есть таков, — не понял вопроса рассказчик. Похоже, он полностью окунулся в воспоминания: — Значится, висельную петлю смастерил, дерево приметил и крепи, да побыстрее, пока капрал выбирает. Как указал пальцем на бедолагу, как вытолкали того сапогами, ты давай не мешкай, тащи несчастного на телегу. Петлю на шею, а кобылу плетью… и все дела.

Он потёр ладонь о ладонь, словно вспоминая, какова на ощупь висельная верёвка.

— И сколько так?

— Да уж не припомню. Счету-то не обучен. Помню только, как шея хрустит. У тощих быстро, словно цыплячья. Но уж ежели жирный мятежник попадется, ох и мучается бедолага. Тяжесть-то большая, а шея толстая. Вот и трясется, что рыба на крючке. Бывало, втроём за ноги тянули. Помогали, значит, окочуриться. Тянешь такого, а он возьми, да обделайся. И прям тебе на голову. Таких часто пикой тыкали, чтоб быстрее издох, зараза. Но ежели позвонки хрустнули, стало быть, дело сделано. Частенько после такого у покойника вставал.

— Да ладно? — молодой недоверчиво покосился на напарника.

— Что ж, я вру, по-твоему? Так и оставались висеть с торчащими членами. Местные селянки часто снимали таких по ночам, чтоб значится дальше использовать, пока вонять не начнёт.

Северянин хохотнул мерзким трескучим смешком.

— Погоди-ка, — молодой поднял руку, призывая к тишине.

За высокой осокой послышался странный, заглушаемый жабьими трелями, несвойственный этим местам звук.

— Что это? — вырвалось у северянина.

На мгновение птицы затихли, лягушечьи переливы прекратились, и дозорные ясно расслышали тихий детский плач. Мягко ступая по утренней росе, пошли на звук.

На берегу, окутанный тиной лежал младенец.

— Вот так дела, — солдат огляделся, — С виду месяц отроду. Неужто волной прибило?

Ребенок перестал плакать, и ясными светло-серыми глазами посмотрел на военных.

— Отнесём в лагерь, — принял решение старший, — не оставлять же. Покажем капитану, пусть решает.

Молодой опустился на колени, и младенец, будто здороваясь, протянул к нему крохотную ручонку. Солдат поднял ребенка, аккуратно обернул плащом. Старший подошёл ближе:

— Надо же…

Оба удивлённо смотрели на найдёныша, не замечая под ногами ни высохшего хвостового плавника, ни тускло поблёскивающей рыбьей чешуи, точно совсем недавно здесь чистили свежевыловленную рыбу.