Черные ножи

Глава 9

Но про Зуева поговорить нам не удалось. Подошел Петр Михайлович и поинтересовался, как прошел мой визит в обком. Пришлось хвастаться грамотой, она пошла по рукам. Каждый норовил поздравить меня с поощрением, хотя для меня это была всего лишь бумажка. Какой толк от грамоты? Повесить на стену, как напоминание о том утре, когда я убил двух человек? Оно мне надо?..

Кстати, тетя Зина была еще не в курсе моих приключений. В тот день, когда все случилось, я не стал ей ничего говорить, а дальше позабыл, да и не до того было. Но теперь-то, несколько недель спустя, она явно узнает обо всем, причем не от меня. Газета вышла еще вчера, но тетку я пока не видел — она опять пропадала на многодневной смене. Однако рано или поздно она вернется домой… тут-то грамота и пригодится! Надеюсь, не прибьет меня в порыве эмоций, запоздало испугавшись за мою жизнь.

Потом обеденный перерыв окончился, и я так и не успел расспросить Лешу о том, что именно он разведал. Впрочем, сам расскажет, как выдастся свободная минутка. Хотя я и не верил, что мой друг нарыл нечто серьезное. Скорее всего, он опять выдает желаемое за действительное, и любые мелочи будет интерпретировать в сторону своей теории. Дался ему этот Зуев и его бригада, я пытался присмотреться к ним на перерыве — люди как люди, никаких странностей в их поведении я не заметил. Так что, все эти лехины теории — бред сивой кобылы! Ничего, скоро он и сам это поймет и успокоится. Тем более ему есть куда приложить свою неуемную энергию — если набор в корпус действительно будет происходить из числа добровольцев, то число желающих записаться явно превысит число доступных мест. Это означает, что будет большой конкурс, и отбирать будут лишь самых достойных. А это, в свою очередь, говорит о том, что придется изрядно потрудиться, чтобы оказаться в списке избранных.

В конце смены, когда Леша уже приплясывал от распирающего изнутри желания поговорить, мне передали сообщение из медсанчасти с просьбой заглянуть туда после окончания рабочего дня.

— Да что же это, специально так происходит⁈ — возопил Леха, а я лишь пожал плечами и направился в медицинский кабинет, предварительно переодевшись и умывшись ледяной водой.

На этот раз меня встретила она! Собственной персоной. Анастасия Павловна. Все такая же красивая, строгая и недоступная. Мечта!

Настя сидела за столом и заполняла бумаги.

— Буров? — оторвала она на секунду взгляд от документов. — Присаживайся на кушетку!

Я беспрекословно подчинился, осторожно опустившись на застеленную клеенкой медицинскую кушетку. Благо, штаны у меня были чистые, а не промасленный рабочий комбинезон, так что ничего вокруг запачкать я не боялся.

Прошло не менее пяти минут, прежде чем Анастасия Павловна закончила с бумагами. Отложив в сторону перьевую ручку, она тяжело вздохнула и с укоризной посмотрела на меня.

— И почему я должна бегать за тобой, Буров? Разве это не в твоих интересах, полностью вылечиться?

Так, понятно, лучшая защита — это нападение, вот только меня этим не проймешь.

— Я приходил несколько раз, но вас не застал, Анастасия Павловна.

— Тут работают и другие специалисты! Изольда Генриховна прекрасный доктор! Почему вы не обратились к ней?

Она и сама не замечала, что называет меня то на «ты», то на «вы». Я же старался придерживаться исключительно вежливой линии поведения.

— Потому что меня вызывали вы, а не она, — я взглянул ей прямо в глаза, и Настасья отвела взор первой.

Ей восемнадцать. Прекрасный возраст, но крайне опасный, ведь каждый поступок может стать определяющим на всю оставшуюся жизнь. Казалось бы все еще так легко, воздушно, но влюбись случайно не в того человека, роди ребенка… и молодость кончена. Более того, судьба пойдет не той дорогой. Вместо предназначения свернет в кривую улочку случайности. И потом обратно не вывернешь, даже если очень захочешь.

Мне здешнему — шестнадцать, и до следующего дня рождения не так далеко. Разница в возрасте у нас с Настей минимальная. Будь мы старше лет на пять-десять, это вообще не имело бы никакого значения. Но сейчас пока еще играло свою роль. С ее точки зрения, не с моей. Но мой рост был чуть выше среднего, и я казался немного старше своих лет — может, это скрывало разницу в возрасте в ее глазах?

А я настоящий… да что я? Зацепила она меня, да и настоящий возраст мой был, хоть и больше, чем у Димки, но в пределах допустимой моралью любой эпохи разницы.

— Знаешь-ка что, Буров! — внезапно вспылила Анастасия. — Иди-ка ты… обратно в цех!

— Моя смена уже закончилась, — я встал с кушетки и подошел к ее столу.

Настя порывисто поднялась на ноги и оказалась прямо напротив меня, в каком-то полушаге. Ее глаза гневно пылали, грудь глубоко вздымалась от возмущения, кулачки были сжаты.

Разумеется, я не выдержал.

Расстояние между нами стерлось после моего движения навстречу, я взял ее за талию обеими руками и притянул к себе. А потом поцеловал в губы.

Ее кулаки уперлись мне в грудь, пытаясь оттолкнуть, но я не отпускал, и через мгновение Настя сдалась.

Этот недолгий поцелуй был лучшим в моей жизни. За несколько секунд я пережил восторг, страсть, пламя и горечь от того, что все столь стремительно закончилось.

Настя так же быстро отстранилась и все же отпихнула меня прочь, и в этот раз я не сопротивлялся.

— Уходи, Буров… — тихо сказала она. — Уходи, и не приходи больше…

Тон у нее был такой, что я и не подумал спорить. Просто молча вышел из кабинета, прикрыв за собой дверь с той стороны.

Вот ведь… женщины… во все времена и в любой стране они одинаковые. Точнее, разные, конечно, но единые в своем умении морочить мужские головы. Зачем она меня вызывала? Ведь даже не расспросила о самочувствии, сразу начала с нападения, а после, когда я все же позволил себе лишнее, просто выставила за дверь. Я не в обиде. Поцелуй того стоил!

В этот раз меня никто не ожидал в коридоре. Я думал, Леха поторчит немного тут на стуле, а потом мы, как обычно, потопаем вместе домой. Странно. Я вышел к проходной, но и там его не было. Ну да ладно, значит, у него образовались срочные дела, и Леша отправился домой в одиночку.

Прогуляться пешком? Холодно, зуб на зуб не попадает. Когда же мороз спадет до приемлемых градусов десяти — двадцати. Невозможно! Особенно тяжко приходилось ночью. Я вообще не понимал, как рабочие выносят ночную смену, когда высота ртутного термометра падает все ниже и ниже. Даже днем было невыносимо, а ночью… не спасают ни теплые одежды, ни паровозный пар. Кое-кто из рабочих замерзал настолько, что падал чуть не замертво, и только тогда их относили в более отапливаемые помещения слегка отогреться… а через четверть часа они возвращались, выискивая силы словно из ниоткуда. Конечно, обмороженных конечностей хватало с избытком. Люди теряли пальцы на ногах, забывая, что если ты уже не чувствуешь части своего тела, то это еще не значит, что с ними все в порядке…

Повезло, как раз подъехал, позвякивая, трамвай, я втиснулся внутрь и через полчаса уже был дома.

В этот раз от разговора с соседями отвертеться не получилось. Степан Григорьевич — сидел на кухне в гордом одиночестве и пил чай. Заприметив меня, как обычно пытавшегося проникнуть в комнату тихой сапой, он шумно откашлялся и сказал:

— Дмитрий! А ну, иди сюда, составишь мне компанию! Почаевничаем! Я как раз свежий заварил!

— Сейчас, только переоденусь!

Соседи у меня были неплохие, я уже успел привыкнуть к ним за эти недели, вот только совершенно не понимали, что после смены мне не хочется ничего, кроме как рухнуть пластом в кровать и лежать там до следующего утра. Но требуется оказать почтение, все же в одной квартире живем, в коллективе. Без чувства взаимного уважения и уступок друг другу никуда.

Через десять минут я уже сидел на колченогом, чуть пошатывающемся деревянном табурете на кухне за столом и пил крепкий черный индийский чай, неведомым образом оказавшийся у Степана Григорьевича в закромах. Пили с шиком, по-купечески, из блюдец, долго дуя на поверхность, потом с всасывающими звуками втягивая обжигающую жидкость, а после громко выдыхая, мол, ах, как хорошо!

У соседа нашлись и пара сухариков вприкуску. Ляпота! Безмятежность! Ощущение бесконечности жизни. Чаи гонять нужно правильно, поспешишь — и не будет этого мига блаженства, не познаешь вселенную, а просто выхлебаешь кипяток — ну кому это надо?..

— Вот скажи мне, Дмитрий Иванович, — Степан Григорьевич предпочитал обращаться ко мне со всем официозом, как к взрослому, — на вашем заводе все хорошо?

— Более чем, — осторожно кивнул я, не совсем понимая, к чему он ведет, — работаем сверх нормы, план перевыполняем, фронт обеспечиваем!

— Да это все я понимаю, — сосед отхлебнул чаю, чуть закашлялся, а потом невпопад добавил: — Пряник бы сейчас…

Лично мне хватало и сухарика, но я терпеливо ждал, пока он продолжит свою мысль.

— Знаешь, Дмитрий Иванович, я долго пожил, и могу сказать, что во все времена жизнь одинакова, и люди одинаковы, но вот мораль… она разная. Именно развитие морали двигало человечество по пути прогресса во все времена. Представь себе, всего триста лет назад во Франции дворяне покупали себе места на балконах, чтобы любоваться на казни преступников. А те, кто победнее, стремились попасть в первые ряды толпы, приводя с собой детей. Это было для них сродни похода в синематограф или театр… можешь ты себе подобное представить сейчас?

Я пожал плечами, но подробный ответ Степану Григорьевичу и не требовался. Он нашел уши, готовые его слушать, и вливал в них все накопленное за долгие дни размышлений. Что же, я готов выслушать, с меня не убудет. Тем более что мыслил он разумно, и я думал примерно в том же ключе.

— Да что там триста лет назад… совсем недавно, уже при моей жизни случалось всякое. Людей убивали за понюшку табака, а после — и за меньшее… но времена ведь изменились? Страшная война идет, безумная, беспощадная. Гитлер хочет истребить славян почти целиком, оставив лишь малую часть прислугой для своей нации и подневольными работниками для будущих целей Германии. Мы для него — не люди! Мы — животные или сродни им. И если европейцев он пощадит, то нам подобного ждать не стоит. Он истребит нас ровно настолько, насколько это будет необходимо для его дальнейших целей. Именно поэтому мы не можем отступать… проигрыш в войне будет не просто временной неудачей, нет, мы лишимся всего: самой страны, людей, национальной идентичности… нас попросту не станет!

Безусловно, я был с ним согласен. Я учил историю, и то, до чего Степан Григорьевич дошел своим умом, я читал в толстых учебниках. И план «Ост» — он же план «Восток» в свое время штудировал, не слишком подробно, но все же помнил основные моменты.

Германская империя — единственное полноценное государство на всем континенте. Все остальные страны, некогда составляющие Европу, теперь называются рейхскомиссариатами. Рейхскомиссариат Франция, р-к Норвегия, р-к Италия, р-к Дания, р-к Нидерланды и другие. Естественно, таких стран, как Польша, Литва, Латвия, Эстония, Белоруссия больше не будет. Останется только р-к Остланд. Дальше на востоке существуют р-к Москва, р-к Сибирь, р-к Украина, р-к Туркестан, р-к Кавказ, р-к Китай и прочие. Каждый рейхскомиссариат возглавляет имперский комиссар, назначаемый напрямую из Берлина. Единственная правящая партия — национал-социалисты. Полный контроль во всех сферах и тотальное доминирование главенствующей идеологии.

Сам статус рейхскомиссариата должен колебаться от «поднадзорного свободного государства» до «временного протектората», при этом территория не будет являться непосредственной частью Германии.

Внутри Германской империи проповедуется культ силы и здоровья. Все калеки, недееспособные, умственно отсталые уничтожаются еще в детском возрасте. Только полностью здоровый человек может называться немцем или же входить в близкий круг избранного немецкого общества.

Люди подразделяются на три типа: «уберменш», «менш» и «унтерменш» — сверхчеловек, человек и недочеловек. Разумеется, настоящим сверхчеловеком может являться только истинный ариец. Ведь «уберменш» должен превзойти обычного человека настолько, насколько обычный человек превосходит обезьяну. К обычным людям относятся европейские народы, добровольно или практически добровольно, как Франция, вошедшая в империю в качестве протектората, позднее преобразованного в рейхскомиссариат.

«Расово нежелательные» — «унтерменши» — а это большая часть славян, должны были быть убиты, «германизированы» или переселены в западную Сибирь. С евреями, проживающими на этих территориях, вопрос был более конкретен — уничтожить до последнего человека.

К категории «унтерменш» относятся все лица славянской крови, евреи, негры, цыгане, все азиаты. Их задача — трудиться, не покладая рук, во славу Третьего рейха. Никаких прав они не имеют, только обязанности. Любой «уберменш» может совершенно спокойно убить «унтерменша». Даже обычный «менш» из тех же французов может убить или покалечить «недочеловека», но обязан будет отчитаться за свои действия и объяснить мотивы, иначе это будет расценено, как порча имущества Третьего рейха.

Стоило ли все это объяснить Степану Григорьевичу? Не думаю. Я и не стал. Да и он бы сейчас этого не понял. Не поверил бы той нечеловеческой, казалось бы давно изжитой, жестокости.

Впрочем, он и сам не стал продолжать тему, а лишь спросил:

— Когда мы победим, Дмитрий?

— В мае сорок пятого, — не задумываясь, ответил я.

Сосед был человеком старой формации, вполне надежным, на мой взгляд, и дискутировать с ним было безопасно. Так мне казалось. Вот я и не стал ваньку валять, сказав прямо, как будет.

— Ого! — уважительно ответил сосед, почесав затылок. — Это весьма точная дата! Уважаю твой прогноз! А на чем он основан, поясни?

Будникову Степану Григорьевичу было чуть за семьдесят. Родился он в глухом селе Будниковское еще в семидесятых годах прошлого столетий, долгие годы после переезда в город проработал сапожником. Все знали его будку на углу Российской и Спартака, и делать набойки на сапоги к нему приходили многие женщины со всех районов города.

— Сон мне приснился. Все случится 8 мая 1945 года по европейскому времени, тогда гитлеровская Германия подпишет капитуляцию, но американцы захотят присвоить дату себе, поэтому специально сделают так, чтобы разница во времени как бы разделила это событие на «наше» и «не наше». У них будет «День памяти и примирения», а у нас — «День Победы», но 9 мая, по московскому времени.

Сосед долго смотрел на меня чуть слезящимися от старости глазами, после отпил несколько глотков своего замечательного чая, и лишь потом заметил:

— Дмитрий, мой тебе совет, больше никому этого не говори…

Я и не собирался, но все же уточнил:

— Почему?

— Заберут тебя! Не пожалеют… ты предрекаешь еще два с половиной года войны… пусть чуть меньше, не важно. Это очень долгий срок, и твои слова звучат, как провокация. Вот тебе шестнадцать лет, скажи, на сколь долгий срок ты планируешь свою жизнь с утра каждого дня? На неделю вперед, на месяц? Думаю, меньше. В лучшем случае, до вечера… а дальше уже судьба, и никто не знает, что с ним произойдет. Ты же говоришь про два с половиной года! Это целая жизнь, целая история! За такой период может случиться что угодно, а по твоим словам, все это время будет идти страшная война, в которой, очевидно, будут гибнуть наши люди…

— Но мы же победим в итоге! Это неизбежно!

— Это ты так думаешь, а товарищи ТАМ подумают иначе. Молчи, сынок! Я-то верю, что ты не со зла, но лучше никому больше этого не слышать. Даже тетке своей не говори! Ты меня понял?

Я слегка рассердился. Если слышать не хотел, зачем тогда спрашивал? Может, я ошибался в нем и передо мной скрытый провокатор? Сначала вынуждает на откровения, а потом напишет письмо, куда следует. И будь я на месте ответственных людей, получивших подобный отчет с содержанием нашего разговора, арестовал бы сам себя немедленно. Врагов народа больше, чем кажется. Враг народа — каждый, кто сомневается или перечит власти в военное время. В тяжелый исторический момент нет времени для дискуссий, население целиком превращается в армию, в которой все решает субординация. И оспаривать приказ никто права не имеет. Приказ требуется выполнять. Точка.

Уже пожалев, что разоткровенничался со стариком, я отвернулся. И вроде человеком сосед был неплохим, но… старорежимным по духу, родился еще при царе, и о чем думал на самом деле, непонятно.

— Пойду-ка я спать, Степан Григорьевич… приятного вам вечера!