Черный ангел

Владимир Мазуркевич ЛОЖА ПРАВОЙ ПИРАМИДЫ

…Тревожно задребезжал звонок настольного телефона, точно передавал волнение того, кто требовал соединения. Я быстро подошел к аппарату и услышал взволнованный голос дяди:

— Виктор, это ты?

— Я, дядя… В чем дело?

— Ради Бога, приезжай ко мне… Это необходимо… Ты мне нужен до зарезу…

Стояла поздняя осень. Дождь лил, как из ведра, и перспектива тащиться к дяде на другой конец города мне вовсе не улыбалась.

— Нельзя ли отложить до завтра? — попробовал я увильнуть от неприятного путешествия.

— Невозможно… Не теряй времени на разговоры. Каждая минута дорога… Бросай все и приезжай, прошу тебя! — прозвучал в трубку нетерпеливый ответ.

Делать было нечего, и я, в душе поругивая дядю, собрался в путь. Приглашение было настолько категорично, и в то же время в нем звучала такая затаенная мольба, что у меня положительно не хватало духу отказать дяде. С дядей я был в самых лучших дружеских отношениях и глубоко ценил его образование, житейский опыт и доброе сердце; огорчать его мне совсем не хотелось, тем более что, как я знал, дядя, по свойственной ему щепетильности, никогда не решился бы тревожить меня без достаточных оснований.

Впрочем, на оригинальной фигуре моего дяди стоит остановиться несколько подробнее.

Великолепно образованный, воспитанный, принадлежащий по своему происхождению к лучшему обществу, он тем по менее являлся каким-то черным пятном — enfant terrible — всего нашего чопорного великосветского семейства. Непоседливый характер, непостоянство, излишняя впечатлительность прямо-таки выбивали его из рамок уклада, и взглядов того общества, в котором ему приходилось вращаться.

Родители наметили ему дипломатическую карьеру, но после одного совершенно недипломатического столкновения с представителем «дружественной державы» стало ясно, что дальнейшая служебная карьера дяди в области дипломатии окончена. Он перешел куда-то в другое ведомство; но и там недоразумение с начальством явилось печальным предвестником его грядущих служебных преуспеяний. Несмотря на протесты родни, дядя махнул рукой на службу, подал в отставку и переехал к себе, в великолепное имение в одной из лучших губерний южной России. Родственники, традиционные «служилые» дворяне, смотрели на все это весьма косо; они вовсе не принимали во внимание того, что во всех историях и столкновениях принципиально прав бывал дядя; да иначе и быть не могло, — слишком уж честна и справедлива была его натура — нет, родственники считались только с фактами, — помилуйте! испортил себе карьеру, повздорил с начальством! Ясное дело — «заблудшая овца»! «И в кого это он такой», — со вздохом говорили великосветские тетушки и в конце концов совершенно отказались от своего блудного племянника.

Положим, надо отдать справедливость дяде, неблаговоление тетушек его не особенно огорчало. Он засел в деревне и только изредка подавал признаки жизни, присылая поздравления в высокоторжественные семейные праздники, затем вдруг куда-то исчез. И я начал получать от него письма со штемпелями Парижа, Лондона, Нью-Йорка, Калькутты, Александрии и других местностей, находящихся на самых противоположных концах земного шара. Следует сказать, что я пользовался особым расположением дяди; во- первых — как сын его любимой сестры, а во-вторых — как подобный ему выродок семьи, который всяким чиновным отличиям и преимуществам предпочел свободную профессию журналиста и литератора.

В письмах дядя очень увлекательно рассказывал о своих приключениях, описывал всевозможные достопримечательности, но лично о себе, о своих планах, надеждах и душевных переживаниях говорил как-то мало — даже, пожалуй, чересчур мало, так что получалось впечатление, будто он нарочно что-то замалчивает.

Так прошло десять лет.

Вдруг, совершенно неожиданно, дядя вернулся; сделал официальные визиты родственникам и поселился где-то на окраине нашего города, заняв очень уютный, но в то же время и уединенный особнячок. Жил он весьма замкнуто, никого не принимал к себе и сам почти никуда не показывался. Единственным, но и то весьма редким, его гостем был ваш покорнейший слуга.

Надо признаться, за десять лет странствий в дяде произошла большая перемена. Из общительного веселого человека он превратился в скрытного, задумчивого нелюдима. Можно было подумать, что его угнетает какое-то тайное беспокойство.

Вот почему телефонный звонок дяди сильно встревожил меня и заставил отнестись с особым вниманием к его приглашению.

Через несколько минут после нашего телефонного разговора я уже мчался в наемном автомобиле и в четверть часа был у дяди.

— Спасибо, что приехал, — встретил меня дядя. — Ты не можешь себе представить, как я нуждаюсь в тебе. Ты — единственный человек, с которым я могу говорить откровенно. Я расскажу тебе странную историю. Ты скептик и, может быть, отнесешься недоверчиво к моему рассказу, но прошу тебя, — не перебивай меня и имей в виду два соображения: первое — что я в здравом уме, твердой памяти и никогда не лгу, — и второе, — что Гамлет был совершенно прав, говоря: «Есть многое, Горацио, на свете, что и не снилось нашим мудрецам». Садись и слушай.

Мы уселись в мягкие кресла дядиного кабинета.

Дядя помолчал, задумчиво затянулся сигарой и сказал:

— Я разорен!..

Если б в эту минуту обрушился потолок, я менее был бы удивлен этим, чем признанием дяди. Я знал, что у дяди было крупное, очень крупное состояние, знал, что он не играет в карты, не пускается в рискованные спекуляции, — и решительно не мог понять, каким путем он дошел до разорения.

— Да, да, ты прав, — грустно улыбаясь, ответил, точно читая мои мысли, дядя, — я не игрок, не спекулянт и тем не менее…

— Позвольте, — воскликнул я, вне себя от удивления, — почему вы знаете мои мысли?

— Это я тебе тоже объясню. Итак, слушай дальше. Я разорен. Мое разорение — следствие сцепления целого ряда несчастных обстоятельств, которые за последние пять лет моей жизни сыпались на меня, как из рога изобилия. Что я ни делал, как ни напрягал силы, — ничто не помогало; судьба или нечто даже более могущественное, чем она, одерживало верх. Привело же это все к тому, что на днях мое имение продается с молотка. Самое досадное то, что через две недели у меня в руках должны быть большие деньги, и если б я мог оттянуть торги хотя бы на месяц, — я был бы спасен. Но об этом нечего и думать. Мой кредитор не пойдет ни на какие уступки.

— Да, но, дядя, чем же я-то могу быть вам полезен? — спросил я, внутренне усмехаясь от одной мысли, что дядя возымел намерение попросить у меня денег.

— Не беспокойся, — как и раньше, ответил дядя на мою мысль, — денег в долг я у тебя не попрошу, — я прекрасно знаю, что у тебя в бумажнике заболталась одна несчастная двадцатипятирублевка; на это имение не выкупишь.

Дольше я не мог выдержать.

— Да объясните же мне, наконец, дядя, — воскликнул я, вскочив, — каким образом вы умудряетесь читать мои мысли?! Что за чертовщина!

— Одно из самых обыденных явлений, способность, свойственная каждому человеку: надо только ее развивать. Однако, не будем терять времени. Я тебя еще раз прошу не перебивать меня, — ответил дядя и несколько взволнованно продолжал:

— Как тебе известно, а может быть, и неизвестно, я уже давно интересуюсь так называемыми тайными науками. Впрочем, это название им дали профаны, вообще не понимающие сущности и смысла познания. В природе нет тайн; есть известное и неизвестное; неизвестное одному — известно другому; и если арабский язык, знакомый мне, неизвестен тебе, то из этого вовсе не следует, что арабский язык — тайная наука, недоступная тебе. Конечно, может случиться, что ты будешь его долбить, как сорока, и все-таки не усвоишь, — но это уже будет вина твоих личных способностей, а никак не арабского языка. Усвоить язык природы, проникнуть в ее сущность — тоже удел не каждого человека. Для этого тоже требуются особые свойства, особые, скажем, дарования. Но развивать эти дарования умеют только на востоке. И вот за развитием этих способностей я и отправился, прежде всего, в Индию. Мне посчастливилось: случайно судьба столкнула меня с одним раджа-иогги, — хранителем тайных знаний. Мне удалось оказать ему услугу, и вот, в благодарность за нее, он согласился взять меня к себе в науку. В чем эта наука заключалась, я не имею права тебе сказать: я связан словом; но только через год неустанных занятий по концентрации мысли, воспитанию воли и нравственному самоусовершенствованию, мой наставник объявил мне, что дальнейшие занятия бесполезны: никакого толка выйти не может, ибо, хотя во мне и имеются блестящие задатки необходимых духовных способностей, но моя прошлая жизнь настолько уже притупила мою душу, что она сделалась неспособной к восприятию высоких и чистых истин индийской философии и в частности учения раджа-иоггов. Ты можешь себе представить впечатление, произведенное на меня этими словами. Мечта моей жизни рушилась; передо мной навсегда закрылась дверь, ведущая в таинственный мир новых откровений и разгадок. В особенности это было тяжело потому, что я все-таки хоть одним глазком, да успел заглянуть в щель слегка приоткрывшейся двери… И вдруг!.. Я был в отчаянии. С болью в сердце покинул я Индию. Но другой ключ к тайнам природы хранился в древнем Египте, в стране загадочных сфинксов и великих мистерий Изиды! Правда, я знал, что в Египте в настоящее время почти уже нет хранителей древней мудрости, и что там я могу встретить только жалких фигляров, которые за несколько грошей будут показывать фокусы, может быть, и весьма удивительные, но все-таки не имеющие ничего общего с тем, что интересовало меня. Но выбора не было, и через некоторое время я очутился в Каире.

Было часов пять вечера. Я шел по главной улице Каира, — Муски. Европейски оживленная широкая улица, с целым рядом роскошных домов, отелей, оперным театром, почтамтом и биржей, ничем не отличалась от улицы любого европейского города, если б не пестрая разноцветная толпа, в которой то там, то сям мелькали белые бурнусы бедуинов, яркие одежды местных евреев и черные покрывала копток. Погруженный в свои мысли, я дошел до Эзбекие, — сада, в котором раскинута масса всевозможных балаганчиков, кафе и увеселительных заведений. Впрочем, большая часть публики в них не заходила, предпочитая после дневного зноя подышать вечерней прохладой. Переполнены были только кафе, в которых иностранцы и туземцы утоляли жажду разными прохладительными напитками. Я сам собирался последовать их примеру, как вдруг мне бросилась в глаза вывеска на одном из маленьких, наскоро сколоченных балаганчиков: «Факир Солиман бен Аисса. Сеансы удивительных опытов магии».

Странствуя по востоку, я уже нередко встречался с этими бродячими фиглярами, показывающими свое искусство иной раз за деньги, а иногда бесплатно, и знал, что опыты их, действительно, часто бывают забавны и даже, на первый взгляд, непостижимы. Чтоб развлечься, я решил зайти, тем более что египетских фокусников видеть мне еще не приходилось.

В небольшом балагане сидели человек пять туристов.

На маленькой эстраде в восточном, фантастическом костюме суетился господин, который, к моему удивлению, и оказался самим факиром Солиманом бен Аиссой. Ты поймешь мое удивление, если я скажу тебе, что в этом факире не было ровно ничего «факирского». Представь себе худощавого блондина среднего роста с кожей и типичными чертами лица белой расы, с закрученными кверху белокурыми усами, придававшими факиру вид лихого бретера, но никак уже не египетского тайновидца. Впоследствии я убедился, что моя наблюдательность меня не обманула.

Факир оказался отставным французским солдатом, долгое время жившим среди арабов и понахватавшим верхушек их тайных знаний. Тем не менее, надо отдать справедливость, представление было довольно интересное; правда, большинство опытов было мне уже известно: факир протыкал себе длинными иглами горло, язык, руки, вставлял в глаз шило и выворачивал им все глазное яблоко, державшееся на одном нерве, вышивал у себя на щеке узоры иглой с черной шелковой нитью, затем брал невероятно отточенное лезвие кривой сабли, приставлял его острый бок вплотную к обнаженному животу и ударами тяжелого молота вгонял саблю в тело; после извлечения сабли на теле не оставалось ни малейших следов поранения, даже царапины или хотя бы легкого кровоистечения. Все это было довольно обыденно, и только ничего подобного не видевшие туристы ахали и охали от удивления.

Но вот в заключение опыта факир обратился к зрителям с предложением: «Не желает ли кто-либо из почтенных зрителей подвергнуться таким же опытам?», — причем он, факир, конечно, ручается за полную безопасность и отсутствие всякого риска.

Это уже становилось интереснее.

Опыт факира над ним самим можно было объяснить тренировкой, знанием особых приемов, наконец, прямо каким-нибудь жульничеством, но опыты с третьими лицами — дело другое… Разве, если допустить какое-нибудь предварительное соглашение…

Под влиянием внезапной мысли, как-то совершенно помимо моей воли, у меня вырвалось заявление:

— Я желаю!..

— Пожалуйста… Прошу вас, — любезно пригласил меня факир на эстраду. — Не бойтесь. Никакого вреда я вам не причиню.

— Я нисколько и не боюсь, — ответил я, входя на эстраду и внутренне раскаиваясь в своей поспешности.

— Очень вам благодарен, — раскланялся факир. В его тоне мне послышалась легкая насмешка; впрочем, в ту минуту я не придал этому никакого значения.

Солиман бен Аисса занялся приготовлениями к опыту; приготовления эти были совсем не сложны. Заключались они в том, что факир опустил длинные острые шпильки, которыми протыкал себе тело, в сосуд, наполненный какой-то жидкостью, «для дезинфекции», как пояснил он, затем быстро проделал перед моим лицом несколько едва уловимых пассов рукой, оттянул пальцами мою правую щеку и с быстротой молнии всадил в нее острую, длинную шпильку; шпилька прошла насквозь; один конец торчал снаружи щеки, острие же, пронзив щеку, вышло изо рта. Я не ощутил ни малейшей боли, на коже не выступило ни одной капли крови… На эстраду поднялись любопытные зрители и подвергли меня подробному осмотру, чуть не засовывая мне пальцы в рот (что было в достаточной мере неприятно). Никакой фальши не обнаружилось; щека была проткнута самым добросовестным образом. Через минуту шпилька была извлечена факиром. Опять никакой боли я не ощутил; на месте же прокола образовалось чуть заметное красное пятнышко с булавочную головку.

Аналогичный опыт был повторен с моим языком.

Я вошел во вкус, осмелел и протянул к факиру руку с просьбой проткнуть ее у запястья, как он это проделывал над собой.

Но Солиман бен Аисса отрицательно покачал головой.

— Нет, это рискованно. Я могу попасть вам в вену.

Опыт со мной был окончен.

Поблагодарив факира за доставленное «удовольствие», я опять уселся в публике. Когда я вернулся на свое место, то увидел рядом с собой какого-то господина, которого я раньше не заметил. Изящно, даже изысканно одетый, высокого роста, стройный брюнет, с бородой, подстриженной «по-ассирийски», с черными проницательными глазами, он производил впечатление человека, принадлежащего к хорошему обществу.

Вежливо приподняв свою панаму, он, улыбаясь, обратился ко мне по-французски:

— Monsieur, вероятно, иностранец?

Я отвечал утвердительно.

— Турист? Только что приехавший из Индии, где он изучал оккультные науки, и в настоящее время собирается изучать их здесь, в Египте? — продолжал свой допрос мой странный сосед.

Я был поражен.

— Откуда вам это все известно? — спросил я его.

— О, надо быть только немного наблюдательным. Вы — иностранец, иначе никогда бы не забрели в эту пору дня в душный балаган вместо того, чтобы пользоваться свежим воздухом, как это делают туземцы. Что вы прибыли из Индии, — об этом свидетельствует цвет вашего загара. У вас загар именно индийского солнца. Солнце каждой страны окрашивает кожу по-разному, но, конечно, только опытный глаз отличает разницу оттенков. Ваш интерес к оккультным наукам очевиден, — иначе вы не были бы здесь и не стали бы подвергаться сомнительным опытам странствующего фокусника. Индия — колыбель оккультных наук; вывод прост: цель вашего пребывания в Индии ясна. Ваша наружность ясно говорит о том, что вы человек здоровый, значит, приехали в Египет не для того, чтобы лечиться. В таком случае, для чего же? Ваше пребывание здесь, на сеансе, дает на это ответ. Египет — тоже хранилище древних тайн, вы ими интересуетесь и, стало быть, и здесь в Египте приложите старание проникнуть в их сущность. Скажу вам даже более: Индия не оправдала ваших надежд; там вам не удалось приобрести оккультные знания; и вы приехали за ними сюда. Это тоже очень ясно: тот, кто постиг древнюю мудрость Индии, не поедет за этой мудростью в Египет.

Я был подавлен. Незнакомец читал в моей душе, как в открытой книге.

— Простите, — спохватился мой собеседник, — я еще вам не представился: маркиз Себастьен де Ларош-Верни, — отрекомендовался он. Я назвал себя.

— Не пойдем ли мы на воздух, — предложил мой новый знакомец, — право, сидеть здесь больше не стоит.

Мы вышли и, заняв один из столиков в саду, потребовали себе прохладительного питья. Завязался разговор. Маркиз оказался очень интересным, остроумным собеседником, и, что самое главное, по-видимому, весьма осведомленным в тайных науках.

Между прочим, он мне сказал: «Не сочтите моего знакомства с вами назойливостью. Я сразу угадал в вас человека, интересующегося тайнами Востока; ваша готовность подвергнуться опытам факира показала мне, что вы хотите заняться этим вопросом серьезно, а не из одного праздного любопытства. И я решил прийти вам на помощь. Я имею доступ в общество, обладающее большими познаниями в интересующей вас области. Больше я вам пока ничего не скажу. Но думаю, что со временем вас можно будет ввести в это общество».

Ты легко представишь себе мою радость. Мои долголетние мечтания, по-видимому, были близки к осуществлению. Понятно поэтому, что я сразу же воспылал благодарностью к новому знакомому, и мы расстались почти приятелями, дав друг другу обещание увидеться на следующий же день.

Не буду утомлять тебя подробностями; скажу прямо, что через неделю мы сделались с маркизом закадычными друзьями. Ни одного осмотра окрестных достопримечательностей, ни одной прогулки я не предпринимал без моего «французского ассирийца», как я мысленно называл де Ларош-Верни. Раскаиваться мне не приходилось, так как маркиз прекрасно знал Египет, историю его памятников и сообщал массу любопытных сведений. Об обещанном посещении тайного кружка он, однако же, молчал. Я же, боясь показаться назойливым, тоже на затевал об этом разговора. Наконец, он явился ко мне как-то утром и без всяких вступлений объявил: «Я добился разрешения братьев: сегодня ночью я введу вас в “Ложу правой пирамиды” — так называется общество, о котором я вам говорил».

День тянулся для меня нескончаемо долго. Я считал часы и минуты, когда, наконец, ночная тьма сразу окутает землю и на небе засверкает таинственное светило Изиды. Наконец, желанный миг настал. Маркиз де Ларош-Верни зашел за мной, и мы направились к берегу Нила. Вся окрестность была залита ровным, серебристым сиянием луны, и в этом сиянии особенно резко и рельефно выступали очертания далеких пирамид-усыпальниц фараонов и еще более далеких, молчаливых гор, в уступах которых вырублен громадный загадочный Сфинкс…

В каком-то безвольном безразличии я следовал, как зачарованный, за моим руководителем. Молча мы спустились к берегу Нила и сели в поджидавшую нас рыбачью лодку. Маркиз сказал лодочнику несколько слов на непонятном мне языке; лодочник кивнул головой и оттолкнулся от берега. Через короткое время мы были на другом берегу и вступили на землю, где когда-то стоял древний священный Мемфис. Но протекли тысячелетия, и от некогда славного и пышного города осталось только необозримое поле, покрытое развалинами и разбитыми камнями. На месте былого величия возникла бедная арабская деревушка Менф. И только вдалеке, напоминая о прежнем величии, чернела громадная пирамида фараона Хуфу, неправильно называемая пирамидой Хеопса, как бы олицетворяя собою арабскую пословицу: «Все боится времени, но время боится пирамид».

— Здесь нас должны поджидать, — в первый раз нарушил молчание маркиз, оглядываясь по сторонам. Действительно, в портале полуразвалившегося храма притаился всадник, державший на поводу двух оседланных стройных скакунов.

— Садитесь: нам предстоит маленькая верховая прогулка, — сказал маркиз.

Через несколько минут мы уже оставили далеко за собой Менф и скакали по направлению к темной громаде Хеопсовой пирамиды. Справа молча скакал Ларош-Верни, а слева — всадник, приведший лошадей. Вглядевшись, я, к моему немалому удивлению, узнал в нем факира Солимана бен Аиссу из сада Эзбекие. Не могу сказать, чтобы это открытие привело меня в особый восторг; наоборот, присутствие факира оказало на меня какое-то тягостное, гнетущее влияние, в причинах которого я не мог дать себе отчет.

Приблизительно через час довольно быстрой езды мы достигли цели: пирамида Хуфу осталась от нас влево, в расстоянии около полуверсты; мы же остановились у подножья невысокой пирамиды, казавшейся в сравнении с громадой Хуфу небольшим холмом.

— Это, так называемая археологами, правая пирамида сына Хуфу, — объяснил маркиз, спрыгивая с коня, — в отличие от другой пирамиды, находящейся в верстах двух отсюда. Однако, пора, пора! — добавил он, взглянув на часы. — Наверно, все братья уже в сборе. Следуйте за мной, — и привычным шагом маркиз начал подниматься по уступам и выбоинам пирамиды; я, пыхтя и отдуваясь, следовал за ним; шествие замыкал Солиман. Таким образом, я оказался между двумя моими спутниками и начинал чувствовать себя чем-то вроде почетного арестанта.

Восхождение продолжалось недолго. Мы поднялись всего футов на десять над землей, когда маркиз остановился и нажал чуть заметно выдававшийся квадрат в кладке пирамиды; бесшумно повернулась невидимая дверь, и пред нами открылось темное, низкое отверстие.

Кивком головы маркиз пригласил меня следовать за собой; в нос ударил странный, смешанный запах затхлости, сырой плесени и пряных ароматов. У меня слегка закружилась голова.

— Сейчас пройдет; это с непривычки. Осторожнее… мы начинаем спускаться, — предупредил меня мой спутник.

Я почувствовал под ногами ступени.

Спускались мы довольно долго; я насчитал около двухсот ступеней, пока не очутился снова на ровной поверхности. Принимая во внимание ту незначительную высоту, на которую мы первоначально поднялись в пирамиде, надо было думать, что, опустившись на двести ступеней, мы оказались глубоко под землей… Глубоко под легендарными пирамидами, усыпальницами фараонов! Маркиз зажег электрический фонарь.

Я осмотрелся. Мы стояли на обширной площади, вымощенной крепким ровным камнем. По бокам площади чернели какие-то здания; колоннады, портики, неясные очертания изваяний, довольно хорошо сохранившихся или полуразрушенных, смутно выступали в свете электрического фонаря.

«Точно подземный город», — промелькнула у меня мысль.

— Вы правы, это подземный Мемфис, — ответил на мою мысль маркиз. — Если вы интересовались египтологией, то должны знать, что среди ученых распространено убеждение о существовании подземного Мемфиса, расположенного под надземным Мемфисом; но проникнуть сюда не удалось еще никому, кроме нас, братьев «Ложи правой пирамиды»; только нам одним известен ход в этот таинственный город, где совершались самые страшные мистерии, где хранились самые великие тайны древней науки. Во всем городе только храмы и жилища жрецов, обрекших себя на пожизненное пребывание под землей. Здесь, в уединении, работали они над самоусовершенствованием и развитием тех тайных знаний, который затем, через несколько тысячелетий, преемственно дошли на нас, братьев «Ложи правой пирамиды!»

Странно и глухо звучал голос де Ларош-Верни в мертвом городе. Вся фигура маркиза будто выросла и прониклась какой-то зловещей нездешней силой. Мне сделалось жутко и неприятно. Маркиз заметил произведенное им впечатление и сразу переменился. Прежняя любезная улыбка светского человека скользнула но его лицу.

— Однако… надо торопиться… Нас ждут… Бен Аисса, все готово? — обратился он к факиру.

Факир, ничего не отвечая, приложил руку ко рту и испустил пронзительный крик. В ответ раздался какой-то рев, и впереди, из тьмы, вдруг вынырнули два громадных огненных глаза, быстро приближавшихся к нам…

От неожиданности я вздрогнул.

— Не бойтесь. Это только автомобиль, — улыбаясь, успокоил меня маркиз, и через несколько секунд мы втроем уже мчались в автомобиле, управляемом ловким шофером, по широкой улице подземного Мемфиса.

Это было какое-то сказочное путешествие. Мой рассудок никак не мог примирить таких контрастов: с одной стороны, таинственный, неизвестный ученым тысячелетний город с храмами Изиды, Аписа и Аммона-Ра, и с другой — автомобиль, — последнее слово равнодушной, все нивелирующей современности…

Мы мчались с бешеной скоростью в темную гущу дали, слегка освещаемой буферными фонарями автомобиля. Дорога была идеальная: ни выбоины, ни выступа.

— Над этой дорогой работали несколько поколений наших братьев, — объяснил мне де Ларош-Верни, — много тут труда было положено на то, чтобы очистить ее от вековых песков и земли, засыпавших подземный город, и затем привести мостовую в теперешнее состояние: этот путь тянется на пятнадцать верст, до конечной цели нашей сегодняшней поездки.

Мы успели обменяться еще только несколькими незначительными фразами, как автомобиль начал замедлять ход и, наконец, остановился у небольшой платформы.

Всего в дороге мы были не более десяти минут. Платформа, у которой мы остановились, напоминала заброшенный железнодорожный полустанок. Сходство увеличивалось еще стоящей у платформы вагонеткой. Мои спутники пропустили в вагонетку меня, затем вошли сами. Маркиз нажал кнопку; раздался звонок, вспыхнула электрическая лампочка, и вагонетка медленно и плавно поползла кверху. Попросту, она оказалась самым обыкновенным лифтом.

— Знаете, где мы находимся и куда подымаемся? — спросил меня маркиз. Я ответил отрицательно.

— Мы находимся у подножия великого Сфинкса, служащего могилой фараону Менефта или Менесу, жившему за 3200 лет до нашей эры; Сфинкс этот известен у ученых под именем Мемфисского. Он высечен из целой громадной скалы. Давно, давно уже стоит он здесь, и века покрыли его туловище илом и песком. Над поверхностью возвышается одна лишь голова необычайных размеров. От земли до темени насчитывается 74 фута, то есть 10 с лишним саженей; в окружности голова имеет 80 футов; уши и нос равны росту человека. Теперь в его голове… впрочем, вы сами скоро все увидите, — перебил себя маркиз.

Как раз в это время лифт остановился, и мы вышли.

То, что я увидел, представляло столь необычайное зрелище, что вот даже теперь, по прошествии стольких лет, я не могу равнодушно говорить об этом!

Дядя в волнении вскочил с кресла и начал ходить по комнате.

— Представь себе обширный колоннадный храм таких размеров, что, стоя на одном конце его, не видишь, что происходит на другом. Колонны изукрашены тонкой резьбой гиероглифов и изображений богов. На возвышении, к которому вело семь ступеней, стояла статуя грандиозных размеров. Лицо статуи было скрыто украшенным звездами покрывалом. По этому признаку я узнал статую богини Изиды, скрывающей свой лик от непосвященных.

По обеим сторонам статуи, — справа и слева, образуя полумесяц (эмблема богини), сидели, как я потом узнал, члены «Ложи правой пирамиды». Их было человек тридцать. Привыкнув присутствовать на собраниях разных тайных обществ, я ожидал и здесь встретить некоторую декоративную театральность, которой эти общества любят обставлять свои заседания. Ничуть не бывало. Современные жрецы Изиды, «братья Ложи правой пирамиды», были одеты в изящные модные смокинги и фраки, точно на великосветском рауте или балу.

Среди «братьев» было несколько «сестер», — изящных дам в роскошных бальных туалетах, дам, по-видимому, очень красивых. Я говорю «по-видимому», потому что лица всех присутствующих были скрыты бархатными полумасками; это было единственное, что хоть немного соответствовало моему представлению о тайных ложах, египетских братствах и т. п.

При нашем появлении все поднялись и приветствовали глубоким поклоном маркиза де Ларош-Верни. Как потом оказалось, маркиз был «великим мастером» «Ложи правой пирамиды».

Когда все уселись, маркиз взошел на небольшое возвышение в форме усеченного обелиска, надел на голову схент (египетский головной убор в виде платка, плотно охватывающего голову и спускающегося до плеч), а поверх схента — ауреус, — золотой обруч с прикрепленным на лбу изображением головы священного ибиса, и сказал:

— Братья и сестры! Согласно вашему разрешению, я ввел сегодня в Тайная Тайных неофита, жаждущего приобщиться Предвечной Мудрости, хранительницей которой является наша ложа. Неофит этот — русский по происхождению, Павел Васильевич Чеглоков, — стоит пред вами. Он клянется во всем соблюдать статуты нашей ложи и никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не открывать того, что ему станет известным. Иначе да постигнет его месть и наказание Предвечной Мудрости. Клянетесь ли вы? — обратился ко мне мастер ложи.

Я дал требуемую клятву и маркиз продолжал:

— Теперь общее собрание ложи займется рассмотрением неотложных текущих дел. Неофиту, как еще не посвященному в наши дела, придется удалиться. Но предварительно ему надо назначить наставника, под руководством которого он пойдет по пути Истинного Познания. Сестра Вероника, вас я назначаю наставницей неофита. Возьмите его под ваше покровительство и удалитесь!

С одного из сидений медленно поднялась высокая фигура замаскированной женщины в роскошном бальном туалете.

Фигура подошла ко мне. «Следуйте за мной», — сказала она приятным грудным голосом и пошла вперед, указывая дорогу; я пошел за ней. В узенькую дверь вышли мы из холодного храма в соседнюю комнату, убранную со всей роскошью и ухищрениями современного комфорта.

— Теперь познакомимся! — обратилась ко мне моя спутница, снимая маску. Я невольно отступил в изумлении. Предо мной стояла в полном смысле слова красавица! Я не охотник да и не мастер описывать то, что возможно воспринять только глазами. Поверь мне на слово: я кое-что в этом деле понимаю!

Но поразило меня но то, что моя спутница была красавицей, а то, что я узнал в ней одну из львиц сезона в Каире.

Мисс Бесси Кроссвенор сводила в это время с ума всех мужчин Каира; ее красота, богатство, туалеты заставляли бледнеть от зависти всех светских женщин Каира. Сознаюсь тебе, что и мне она давно нравилась, но как-то не представлялось случая познакомиться.

И вдруг эту веселую, нарядную, кокетливую женщину я встречаю под именем Вероники, в качестве члена тайного оккультного братства, да еще получаю ее себе в наставники. Было от чего прийти в изумление!

Дядя в волнении прошелся по кабинету и задумался.

— Тут мне придется сделать изрядный скачок, — наконец, возобновил он свой рассказ.

Произошли события, говорить о которых я считаю себя не вправе… да и тяжело мне это… Вкратце дело было так. Бесси Кроссвенор, или сестра Вероника, оказалась очень осведомленной и опытной наставницей. Она скоро ввела меня в курс того, что я должен был знать, как член «Ложи правой пирамиды». Организованы занятия были великолепно. Во внутренности Сфинкса помещался целый оккультный университет с аудиториями, прекрасно оборудованными лабораториями, анатомическим театром и отдельными помещениями для разных упражнений.

Ты, вероятно, читал, какой шум в ученом мире произвело недавнее открытие американского египтолога, профессора Рейснера; этому ученому удалось проникнуть вглубь Сфинкса и обнаружить находящийся там роскошный храм Солнца, колоннады, лестницы и гробницу фараона Менеса. Несколько тысячелетий прошло, прежде чем мир узнал об этой тайне молчаливого Сфинкса. Но и то мир узнал не все: он и не догадывается, что небольшая группа людей, — братьев «Ложи правой пирамиды», — давно проникла в самое сердце Сфинкса, и только непредвиденные обстоятельства заставили их удалиться оттуда и уничтожить все следы своего пребывания. Впрочем, я несколько забегаю вперед.

Итак, под руководством очаровательной Бесси я начал занятия. Интересно было расположение аудиторий. Все они помещались наверху, в голове Сфинкса, соединенной с нижними этажами бесшумным лифтом, причем каждая аудитория, в зависимости от своего назначения, находилась в голове Сфинкса в месте соответствующего мозгового центра; в височных долях, где находится центр слуховых ощущений, находилась аудитория для изощрения слуха; там, где, по мнению ученых, сосредоточены наши волевые импульсы, была расположена комната для упражнения силы воли и т. д.

Словом, когда я вошел в курс упражнений и подробно ознакомился с системой преподавания, то к моему удивлению увидел, что оно поставлено на строго научную почву. «Ложа правой пирамиды» оказывалась хранительницей величайших научных истин, строго согласованных со всеми законами природы. И тут я убедился, что в мире нет чудес, а есть только неизвестное и неисследованное.

Вот тебе пример: с древних времен дару ясновидения приписывалось чуть ли не божественное происхождение; жрецы долгим искусством упражняли в себе эту способность, и все-таки она была настолько капризна, что не подчинялась желаниям; часто ясновидящий напрягал всю свою волю, все силы, и все-таки его духовный взор не мог пронизать мрак будущего. Но братья ложи могли в любую минуту быть ясновидящими; для этого им стоило лишь выпить настой особого растения, название которого сохранялось в глубокой тайне; теперь, впрочем, это растение известно; некоторые племена африканских дикарей знают его свойства; европейские же ученые только недавно узнали о его существовании; растение это называется «яге» и обладает способностью сообщать дар ясновидения. Видишь, как научно-просто, в конце концов, разъясняются все оккультные тайны! Впрочем, я уклонился от хода событий.

Итак, моим наставником сделалась прелестная Бесси Кроссвенор. Но занятия подвигались туго. Мало-помалу я так увлекся очаровательным учителем, что цель моего приезда в Египет утратила для меня всякое значение; я с нетерпением ожидал урока, но не для того, чтобы чему-нибудь научиться, а только для того, чтоб лишний раз встретить Бесси, полюбоваться ее чудным личиком и насладиться ее музыкальным голосом…

Дядя замолчал, мысленно переживая все, о чем он рассказывал.

Я тоже молчал, ожидая продолжения рассказа…

— Ах, опять эти воспоминания… — с виноватой улыбкой нарушил наконец дядя свое молчание.

На чем же я остановился?.. Да… Словом, подробности излишни… В старой, как мир, истории любви эти подробности более или менее одинаковы у всех… Я влюбился… влюбился, как мальчик… потерял волю, рассудок и, главное, способность относиться критически ко всему, что происходило вокруг меня. А относиться критически было к чему! Впрочем, я не хочу останавливаться на деталях; я вызвал тебя затем, чтоб при твоей помощи прийти к известному решению; решение это надо принять но возможности скорее… Каждая минута промедления может принести неисчислимые несчастья. Но в общих чертах ты должен усвоить суть дела.

Как-никак, мои оккультные знания возрастали. И я пришел к глубокому убеждению, как я уже сказал, что вся наша современная наука только азбука, по которой когда-нибудь, но еще в очень отдаленном будущем, мы научимся читать великую книгу природы. В мире нет ничего сверхъестественного в том обиходном смысле слова, как понимаем его мы. Духов, как представителей загробного мира, в которых верят спириты, не существует. Но существуют реальные физические и психические законы, существуют такие свойства человеческой природы и так называемых «бездушных» вещей, которые нам еще неизвестны и которые нашему ограниченному кругозору кажутся чудесными. Возьмем хотя бы чтение мыслей. Эта способность свойственна каждому человеку, но, конечно, ее нужно упражнять и развивать. Принцип ее очень прост: система беспроволочного телеграфа. Думающий посылает свою мысль со станции отправления, угадывающий принимает ее; весь вопрос в том, чтобы воспринимающий аппарат, то есть угадчик, развил в себе такую чувствительность, или, как называют оккультисты, «сенситивность», чтобы восприятие чужой мысли совершалось без всякого усилия с его стороны, почти механически. И я этого добился; вернее сказать, этого добились мои наставники по «Ложе правой пирамиды»; на развитие во мне этих именно способностей они почему-то обратили особое внимание. И результаты получились удивительные. Дошло до того, что голова моего собеседника представлялась мне чем-то вроде стеклянного шара, сквозь прозрачные стенки которого я видел реальное воплощение его мыслей. Тебе, конечно, известны опыты фотографирования мыслей? Так вот, подобная фотография мыслей моего собеседника была всегда пред моими глазами. Не только его напряженная, но даже мимолетная мысль сейчас же воспринималась моим мозгом. И вот что произошло.

В Англии существует весьма почтенное учреждение, «Британский клуб». Центральное отделение его находится в Лондоне, а филиалы раскинуты по городам всего мира. Доступ в этот клуб очень затруднен. Прежде всего, требуется единогласное избрание; но желающий баллотироваться в члены «Британского клуба» должен при этом удовлетворять целому ряду строгих требований: по происхождению принадлежать к родовитому, старому дворянству, обладать независимым состоянием, дающим не менее двух тысяч фунтов годового дохода (по-нашему 20 тысяч рублей) и т. д. Подданство и национальность безразличны. По этим условиям ты легко поймешь, что членами клуба были представители лучших и богатейших семей мира. Мне, как удовлетворявшему всем условиям приема, удалось, в бытность мою в Лондоне, проникнуть в число членов клуба. Но, занятый своими оккультными изысканиями, я был редким посетителем клуба, где все почти время посвящалось спорту и, главным образом, крупной карточной игре.

Филиальное отделение клуба существовало и в Каире.

Но до известного момента я даже не думал посещать его. И вот вдруг — ни с того ни с сего, — меня охватило страстное желание сыграть в карты. Где бы я ни был, что бы я ни делал, чей-то властный и настойчивый голос шептал мне: «Сыграй… сыграй… сыграй!» Наконец, я уступил и в один прекрасный вечер очутился за карточным столом в роскошной игральной комнате «Британского клуба» в Каире.

Моими партнерами оказались лорд Кэвилль, баронет Перси Бердслей и виконт да Круазье, секретарь французской миссии.

Игра началась.

И вот представь себе мой ужас, когда я почувствовал, что читаю мысли моих партнеров, как в открытой книге. Мне было совершенно ясно, какие карты у них на руках, какой карты им не хватает, какой ход они собираются сделать… Из азартной игры для меня был изъят ее главный принцип — случайность. Я должен был играть, как шулер, играть наверняка!.. Ты входишь в мое положение? Я, считавший себя до сих пор честным человеком, избегавший малейшей некорректности, вдруг, помимо моей воли, стал карточным шулером! А что я мог предпринять? Бросить карты и уйти? Почему? Но каком основании? Мои партнеры сочли бы себя оскорбленными… Объяснить, в чем дело? Во-первых, меня сочли бы сумасшедшим, а во-вторых, это было бы нарушением клятвы молчание, данной мною при вступлении в «Ложу». Но самое главное, — у меня не хватило бы силы воли ни уйти, ни признаться во всем… Чья-то тяжелая, свинцовая рука удерживала меня на месте, и властный голос шептал: «Молчи и играй… играй и молчи…» Я в ужасе почувствовал, что по чьей-то воле превратился в автомат для ограбления денег. Но стряхнуть это очарование я не был в силах… И я играл… ставил… бил чужие карты, снова ставил и брал крупные выигрыши.

— Ну, на сегодня с меня довольно… — раздался голос баронета. — К сожалению, продолжать игру я не могу…

Два других партнера тоже встали и предложили прекратить игру до завтра.

— Надеюсь, вы нам дадите возможность отыграться, — заметил с улыбкой виконт де Круазье. — Вам сегодня чертовски везло. Будем ловить момент, когда счастье вам изменит, — и, поклонившись, виконт пошел в бар слегка освежиться; за ним с довольно кислыми минами последовали Кэвилль и Бердслей.

Я остался один у карточного стола.

Передо мной лежала груда золотых монет и банковых билетов; я подвел итог игры; выигрыш равнялся без малого сорока тысячам рублей. Было ясно, что мои партнеры проигрались в пух и прах… На душе у меня было отвратительно, я сознавал, что, строго говоря, был мошенником и в то же время… в то же время аккуратно собрал весь мой выигрыш, рассовал его по карманам и направился домой. Голова трещала невыносимо, точно в ней была устроена кузница, в которой работала, по крайней мере, сотня энергичных кузнецов.

Я вышел на улицу.

Свежий воздух меня немного освежил… Но самочувствие продолжало быть угнетенным. Кое-как я дошел до дома. Войдя в кабинет, я к немалому удивленно увидел маркиза де Ларош-Верни. Он сидел в кресле, курил сигару и, видимо, поджидал меня. Был второй час ночи, и такой поздний гость был мне вовсе не по вкусу.

— Ну-с, мой русский друг, сколько же вы сегодня выиграли? — вот первые слова, которыми меня встретил маркиз.

— Около сорока тысяч рублей, — буркнул я, выворачивая на стол содержимое карманов. — Однако, позвольте, вы-то откуда знаете, что я сегодня играл? — в изумлении спросил я.

— Пора бы вам и оставить эту глупую привычку удивляться, — спокойно ответил де Ларош-Верни. — Для «Ложи правой пирамиды» тайн не существует. Вы же сами знаете, каким образом достался вам этот выигрыш. Им вы обязаны знанию, приобретенному от нашей ложи, а потому, — маркиз встал и подошел к столу, где лежали деньги, — и весь этот выигрыш, по справедливости, должен принадлежать «братству».

И де Ларош-Верни без церемонии сгреб весь мой выигрыш и спрятал в карман.

Я вспыхнул.

— Позвольте, это уж переходит все границы! — в негодовании воскликнул я.

— Да… да… да! Это деньги «Ложи правой пирамиды», — с расстановкой повторил маркиз и, подойдя вплотную, вперил в меня свои черные, сверкавшие сухим блеском глаза.

— Завтра ты опять пойдешь в клуб и будешь играть, слышишь? И никому ни звука о том, что тебе известно, — властно произнес де Ларош-Верни. — А теперь спи! — И, сделав перед моим лицом несколько быстрых пассов, маркиз повернулся и вышел из комнаты.

Я, как сноп, свалился на оттоманку и забылся тяжелым, нездоровым сном.

Дядя налил себе стакан воды и залпом выпил его.

— Положение, в которое я попал, должно быть тебе ясно: я был загипнотизирован. Под влиянием чужой, железной воли я превратился в орудие преступления, но такого, которое фактически нельзя было уловить, а юридически — невозможно было квалифицировать.

История эта продолжалась неделю. Целую неделю я ежедневно появлялся в «Британском клубе», играл, как помешанный автомат, и выиграл колоссальную сумму, что- то около полумиллиона. Мои противники постоянно менялись; одни, проигравшись или отчаявшись в выигрыше, уступали место другим, — но ты сам понимаешь, что можно было сделать с игроком, видящим насквозь карты своих партнеров! Один только виконт де Круазье не покидал поля битвы. Маленький секретарь французской миссии играл с мужеством отчаяния: его проигрыш был громаден. Жаль было смотреть на его искаженное лицо и дрожащие руки!..

И все эти деньги шли в «Ложу правой пирамиды»! Каждую ночь, возвратясь из клуба, я уже находил у себя маркиза де Ларош-Верни. Он хладнокровно забирал добычу, проделывал надо мной свои проклятые пассы и исчезал.

Но долго так но могло продолжаться!.. Атмосфера была слишком сгущена. Слава о моей игре распространилась по всему городу; но ведь ты знаешь, что хорошая слава лежит, а дурная — бежит. Слава, обежавшая весь город, была дурная слава. На меня стали коситься. Конечно, не было никаких данных обвинять меня в нечистой игре, — но, с другой стороны, такое неизменное, бешеное счастье… Для догадок открывалось обширное поле!

И вдруг утром, на восьмой день моей игры, в газетах появляется сообщение: виконт де Круазье, секретарь французской миссии, застрелился, проиграв в «Британском клубе» казенные деньги.

Появляться после этого в клубе мне сделалось неудобным.

Это понял и маркиз де Ларош-Верни. Сеансы внушения прекратились. Вернее, сеансы прекратились, но внушение осталось. Любовь — ведь это своего рода гипноз; и этому гипнозу я подчинился всецело. Бесси Кроссвенор заняла главное место в моей жизни; я чувствовал, что без нее я жить не могу и с ужасом думал, что ведь рано или поздно нам придется расстаться; логический выход из этого положения один — женитьба. И я решил жениться на Бесси Кроссвенор. Я не знал ни ее прошлого, ни ее настоящего; меня не смущало ее несколько двусмысленное положение одинокой молодой женщины, вращающейся почти исключительно в мужском обществе богатых прожигателей жизни…

Ничего этого я не видел или, вернее, не хотел видеть. Я был слеп. Но один случай открыл мне глаза… Я прозрел… И как ужасно было это прозрение!

Во время одного из уроков, когда в аудитории развития ясновидения я остался наедине с Бесси, я сказал ей все, что волновало мое сердце. Я не мастер описывать лирические сцены и поэтому опущу подробности нашего объяснения; закончилось оно тем, что Бесси дала свое согласие на брак со мной, признавшись, что и она давно ко мне неравнодушна.

Счастью моему не было границ: я мечтал о том, как увезу мою Бесси из Каира, покину «Ложу правой пирамиды», гнет которой после моей карточной эпопеи стал для меня почти невыносим, и как под руководством любимой и любящей жены буду продолжать заняли оккультными науками.

Все, по-видимому, складывалось самым благоприятным образом.

И вдруг, совершенно неожиданно, из безоблачного неба грянул гром.

Случились два происшествия, взволновавшие весь Каир. На протяжении одной недели смерть вырвала из рядов высшего местного общества двух блестящих его представителей. Таинственным и непонятным образом скончался Киарам-бей, — богатейший представитель каирской аристократии, владелец роскошного дворца на главной улице Каира и собственник многомиллионного состояния; его нашли сидящим в своем кабинете за письменным столом; еще накануне вечером он весело проводил время в обществе своих постоянных собутыльников, среди которых была хорошенькая испанка Конхита Перес-и-Гальдос, кафе-шантанная певичка, предмет пламенных ухаживаний умершего. Никаких знаков насилия на теле Киарама найдено не было, и смерть приписали параличу сердца, хотя никакими сердечными болезнями покойный никогда не страдал. При аналогичных же обстоятельствах умер и лорд Эдвард Гардингтон, богатейший пэр Англии, приехавший в Каир провести сезон.

Но вот что было странно: оба умерших, точно предчувствуя свою кончину, сделали за несколько дней до смерти завещания, которыми, в обход прямых наследников, оставляли свои несметные богатства: Киарам — испанской певичке Конхите Перес-и-Гальдос, а лорд Гардингтон — своему секретарю, молодому Дженкинсу.

Странные завещания вызвали всеобщее недоумение и негодование. Завещатели были в прекрасных отношениях со своими родственниками, и лишение их наследства являлось совершенно необъяснимым. Но… все было сделано на строго законном основании, и наследникам ничего не оставалось делать, как помириться с потерей громадных богатств.

Я, однако же, посмотрел на вопрос несколько глубже; меня поразило одно обстоятельство, неизвестное ни врачам, ни судебным властям, производившим следствие: певица Конхита и Дженкинс, секретарь умершего лорда, были членами «Ложи правой пирамиды».

Я прекрасно знал, что существует много способов отправлять на тот свет, притом способов, не оставляющих буквально никаких следов. Ты, конечно, слышал о так называемом энвольтовании, бывшем в ходу у средневековых колдунов. Сущность его заключается в том, что на восковом изображении жертвы колдун сосредоточивал всю силу своей воли, направленной к причинению смерти намеченному лицу. Маги доброго старого времени объясняли это очень туманно, влиянием злобных лучей астраля заклинателя на астральное тело жертвы. Но наука последних дней откинула всю сверхъестественную часть этих объяснений. Опыты полковника Роша научно-экспериментальным путем доказали и объяснили возможность подобных явлений. В конце концов, это — психическое воздействие одного лица на другое.

Не так давно много шума наделал следующий опыт: была взята фотографическая карточка известного лица и над нею произведено внушение, чтобы у оригинала карточки выступила на руке экзема; и опыт удался; несмотря на то, что намеченное лицо находилось в другом городе, рука его во время производства опытов покрылась характерной экзематической сыпью. Болезнь была уничтожена точно таким же образом, путем внушения. Все народные поверья о вынутии следа, о заговорах на болезнь и смерть, подкидывании предметов для причинения несчастья — не являются простыми суевериями, а основаны на реальных данных…

Из сказанного можно видеть, что мои подозрения имели под собой твердую почву; основной принцип уголовного сыска гласит: «cui prodest», то есть в любом преступлении надо искать того, кому выгодно это преступление. Смерть Киарама и Гардингтона могла быть выгодна только «Ложе правой пирамиды»; вывод отсюда напрашивался сам собой. Я попал в шайку мошенников, — но в какую шайку?! Члены ее вооружены почти сверхъестественными знаниями, по крайней мере, с точки зрения повседневной науки, и потому бороться с ними пока еще немыслимо. И я являюсь простым, слепым орудием, а в будущем, может быть, и жертвой преступления! А Бесси Кроссвенор, моя любовь, женщина, которую я хотел назвать своей женой, неужели же она является членом этой шайки и сознательной преступницей? Все эти вопросы жгли меня, как раскаленное железо. Необходимо было все это выяснить…

И я решил, не медля ни минуты, переговорить с Бесси.

Был двенадцатый час ночи, когда я отправился к ней. Время, не совсем удобное для посещения невесты, но в таком исключительном случае некогда было думать о соблюдении приличий.

Бесси жила в пригородной части Каира, в роскошной вилле, окруженной густым парком. Несмотря на мое жениховское положение, я бывал у Бесси довольно редко; она находила неудобными мои частые посещения и просила меня всегда предупреждать ее о моих визитах: «для того», — как объясняла она, — «чтобы избежать случайной встречи с кем-нибудь из ее приятельниц и помешать возникновению праздных сплетен».

Но я был так взволнован, что, отправляясь к Бесси для решительного объяснения, совершенно забыл предупредить ее.

Роскошный парк ее виллы был погружен в темноту. Целый ряд пересекающихся дорожек опутывал здание лабиринтом, сильно затруднявшим доступ к крыльцу; в густом мраке я пробирался почти наугад, руководясь огоньком, блестевшим в одном из окон виллы. Но, видимо, я все-таки заблудился и попал на какую-то прихотливо извивающуюся тропинку; тропинка эта привела меня не к вилле, а в самую глухую, заброшенную часть обширного парка; передо мной вдруг выросла непроницаемая стена спутанных ветвей и деревьев; в нерешительности я остановился, обдумывая, куда же идти теперь, — как вдруг услышал громкий разговор; собеседники были скрыты густой стеной зелени и, ничего не опасаясь, говорили неизмененными голосами.

И я сразу же узнал эти голоса!

Мужской голос, голос де Ларош-Верни, говорил:

— Почва под нашими ногами горит. Пора спасаться. В истории с Киамаром и Гардингтоном мы, кажется, хватили через край. Боюсь, чтобы не напали на наши следы…

Женский голос, от одного звука которого я вздрогнул, отвечал:

— Пора… давно уж пора! Я устала от этой жизни вечных опасностей. Как хорошо зажить спокойной жизнью, никого не боясь, и смело показываться всюду, как муж и жена! Вечно притворяться, вечно разыгрывать чужую мне роль, слишком тяжело… — и в женском голосе задрожали слезы.

— Ну, Бесси, ну, милая моя женка, перестань… — нежно прервал голос маркиза. — Ведь ты знаешь, как все это случилось. Только из любви к тебе, из желания обставить, как следует, твою жизнь, создал я всю эту «Ложу правой пирамиды», посвятил много лет изучению скрытых тайн природы и, наконец, добился цели… Теперь мы богаты, сказочно богаты. Пусть это богатство досталось нам ценой преступлений, но цель оправдывает средства. Завтра последнее заседание «Ложи» и полная ликвидация дела. Что же касается…

Но продолжение разговора я не слышал. Голова моя закружилась, в глазах поплыл серый туман, и я без чувств упал на траву.

Сколько времени я пролежал там, не знаю. Когда я очнулся, уже брезжил рассвет. Разбитый нравственно и физически, я кое-как добрался до дома и стал разбираться во всем происшедшем!..

Итак, Бесси Кроссвенор была женой маркиза де Ларош- Верни!

Если бы я только мог передать тебе, какая злоба бушевала в моем сердце! Я был оскорблен и унижен! Из меня сделали жалкую, глупую игрушку чужих, преступных целей, разбили мою веру в оккультные знания, осмеяли мою любовь. И кто же сделал все это? Женщина, которую я слепо любил, которую хотел назвать своей женой и которая дала мне слово выйти замуж за меня, будучи женой другого…

«Отомстить!» — вот мысль, которая всецело овладела мною. Ты должен понять меня. Может быть, спустя некоторое время, успокоившись, я не поступил бы так, как поступил в тот момент, но все равно… дело уже сделано.

Через несколько времени после моего возвращения домой, я уже сидел в кабинете начальника каирской полиции и подробно рассказывал ему всю мою историю. Я не упустил из вида ничего и иллюстрировал мой рассказ подробным планом правой пирамиды, ее входов и выходов, расположения внутренних покоев и добавил, что последнее заседание Ложи состоится сегодня ночью.

Решено было нагрянуть на заседание и накрыть все преступное сообщество. Я вызвался быть проводником полицейскому отряду, командированному в экспедицию. Но детально разработанный план в последний момент потерпел неудачу. Вернувшись домой от начальника полиции, я почувствовал страшный жар, лег в постель и… очнулся только через месяц. Оказывается, я заболел сильнейшей нервной горячкой: потрясение было слишком велико, и нервы не выдержали. Долгое время я находился между жизнью и смертью; когда же кризис миновал, я так ослаб, что еще изрядное количество дней должен был проваляться в постели.

То, что произошло в течение моей болезни, передаю тебе с чужих слов.

Полицейская облава не увенчалась особым успехом; отряд, посланный к правой пирамиде, запутался в лабиринте ее переходов и добрался до храма, где происходили заседания Ложи, уже тогда, когда птички упорхнули из гнездышка. Маркиз и Бесси исчезли бесследно; остальные члены ложи тоже успели скрыться. В руки полиции попался один только Солиман бен Аисса, которого задержали благодаря его жадности. В то время, как все участники заседания бежали, он замешкался в пирамиде, желая обыскать тайные хранилища Ложи в надежде найти там какие-нибудь забытые сокровища. Факир был одним из низших братьев Ложи, никаких тайн организации не знал и сообщить ничего не мог; рассказ его касался, главным образом, истории со мной, так как тут Солиман принимал непосредственное участие. Как оказывается, «Ложа правой пирамиды» или, точнее, маркиз де Ларош-Верни обратил на меня свое внимание тотчас по моем приезде в Каир. Я являлся для них как нельзя более подходящим субъектом: мое богатство привлекало их жадность, мои знакомства и происхождение открывали мне двери в клубы и гостиные лучшего общества и, наконец, самое главное, я оказался очень поддающимся внушению. Опыт прокалывания щеки, произведенный надо мной Солиманом бен Аиссой, сыграл в этом отношении роковую роль. Факир, обладавший значительной силой внушения, несколькими пассами подчинил мою волю и подготовил почву для дальнейших воздействий маркиза. Воздействия эти прежде всего сказались в том, что меня потянуло к азартной игре, где я так «счастливо» обыграл моих злополучных партнеров. Дальнейший план был гениален по своей простоте. Любовь и внушение (может быть даже, это одно и то же) должны были всецело подчинить меня влиянию Бесси Кроссвенор и побудить перевести тем или иным путем все мое состояние на ее имя…

О дальнейшей моей судьбе Солиман умалчивал, но о ней нетрудно было догадаться по судьбе Киамара и Гардингтона.

Итак, в деяниях Ложи были все признаки преступлений.

И все-таки дело было замято. Судебный процесс возбужден не был, и преступники даже не разыскивались. Во время бегства маркиз предусмотрительно обронил записную книжку, подобранную полицией. В книжке был подробный список всех членов Ложи: полиция прочла этот список и развела руками. В Ложе значились членами такие лица, что затеять против них уголовное преследование значило бы вызвать мировой скандал: столько представителей знатнейших фамилий всех государств были замешаны в подвигах Ложи!

Пришлось поневоле махнуть рукой на все, и не только махнуть рукой, но даже принять все меры к тому, чтобы дело осталось в глубокой тайне. Внутренность Сфинкса была приведена в такой вид, точно в течение тысячелетий туда не ступала нога человека. И только нескольким людям известно, что не знаменитый ученый египтолог, профессор Рейснер, был первым, разгадавшим тайну молчаливого Сфинкса пустыни.

Впрочем, по многим соображениям, вообще было нежелательно, чтобы мир узнал эту тайну; дипломатия очень пугливая дама, и я нисколько не удивлюсь, если в один прекрасный день в газетах появятся статьи, доказывающие, что никаких храмов внутри Сфинкса не существует, что это обыкновенное каменное изваяние и что все слухи об открытии проф. Рейснера являются чьей-то не совсем приличной шуткой над почтенным ученым.

— История почти окончена, — заключил дядя свой рассказ, — но ты, конечно, вправе спросить меня, за коим чертом я вытребовал тебя по телефону.

Это ты сейчас поймешь.

Я сказал «история почти окончена», но не совсем. Вторая часть ее разыгрывается и в настоящее время.

Вот в чем дело.

Когда я поправился после нервной горячки, мне сообщили, что во время моей болезни какой-то неизвестный принес на мое имя письмо и посылку.

И вот что я там нашел.

Дядя на минуту удалился в соседнюю комнату и вынес маленький деревянный ящичек, который с большими предосторожностями поставил на письменный стол. Ящичек был очень изящной работы, с тонкой резьбой, инкрустированный перламутром. Место замка было залито эмалью в форме медальона, на эмали же красовалось художественное изображение очаровательной женской головки; таким образом, открыть ящичек можно было, только разбив эмаль и попортив портрет.

— Да, да… совершенно верно, это портрет, — по своей привычке, ответил дядя на мою мысль, — и ты, конечно, догадался, чей. Этот ящичек был мне прислан при следующей записке:

«На память о Бесси Кроссвенор. Никогда не расставайтесь с этим ящичком и не пытайтесь открыть его!»

— Последний совет, впрочем, излишен; у меня не хватило бы мужества разбить изображение той, кого я любил… и… что скрывать, люблю до сих пор, — с грустной улыбкой заметил дядя. — В этом ящике проклятие моей жизни. С того момента, как он появился в моем доме, несчастье и неудачи стали моими спутниками; все мои предприятия оканчивались крахами; ценные бумаги, находившиеся в моих руках, точно по какому-то таинственному приказу, падали на бирже; мне стоило вступить в любое дело, чтобы дело лопнуло.

«Это» заметили… распространились слухи, что я всюду приношу с собою несчастье… меня стали сторониться… И вот в результате — полная неурядица в моих денежных делах и продажа моего великолепного полтавского имения. Через две недели у меня будут деньги, и я внес бы долг, — но торги назначены через неделю… — Дядя в отчаянии потер лоб рукой.

— Ты можешь мне помочь. Я прекрасно знаю, откуда все эти напасти. Вот где причина и корень всех злоключений, — и дядя кивнул на ящичек.

Я с недоумением взглянул на него.

— Не понимаешь? Между тем, это очень просто. Тебе, конечно, известны такие ходячие фразы, как: «деньги к деньгам», «беда не ходит одна», «где были две смерти, там третьей не миновать», «коли везет, так уж во всем» и т. д. Все они устанавливают незыблемый закон: и счастье, и несчастье, как сильные магниты, обладают способностью притягивать однородные явления; счастье и удача притягивают удачу, — несчастье — неприятности и неудачу. Каждый человек, в зависимости от своего настроения, характера, склонностей, здоровья и психических данных испускает известные излучения — флюиды. Флюиды эти, невидимые простому глазу, тем не менее реально существуют, имеют определенный химический состав, определенные свойства и окраску.

Так, например, человек высоконравственный и благочестивой жизни испускает излучение голубого цвета, собирающиеся в виде ореола над его головой; этим и объясняется обыкновение изображать святых с нимбом вокруг головы; человек порочный, злой испускает пламевидное излучение бурого цвета; вот почему дьявола, отца зла, изображают сплошь да рядом окруженным языками пламени.

Эти флюиды создают вокруг человека известную атмосферу и, как химические вещества, могут быть сконцентрированы, собраны в одно место и путем известных операций превращены, ну, хотя бы в жидкость. Теперь представь себе, что произведена концентрация или, вернее, конденсация флюидов какого-нибудь несчастного «Макара, на которого валятся все шишки». Получится жидкость, экстракт несчастья, обладающий свойством притягивать всевозможные беды и неприятности на голову того, кто будет владеть этой жидкостью. Проникая сквозь мельчайшие поры, она окутает жертву атмосферой постоянной неудачи, и только огонь, один священный, всеочищаюший огонь может уничтожить это проклятие. И я убежден, что в этом ящичке…

Внезапная мысль, как молния, пронизала мой мозг.

Не дав дяде докончить его слова, я схватил тяжелое пресс-папье, лежавшее на столе, и изо всей силы ударил по эмалевому медальону ящичка. Эмаль треснула, мелкие осколки брызнули в разные стороны, и над портретом Бесси Кроссвенор обнаружился шпенек.

— Боже мой, что ты сделал! — в ужасе воскликнул дядя.

Я нажал шпенек. С глухим стуком отскочила крышка ящичка; на его дне лежал небольшой граненый флакончик с жидкостью чистого изумрудного цвета. Здесь же лежала записка, на которой было написано крупным, размашистым почерком: «Предателю — предательская месть. Ложа правой пирамиды».

— Я так и думал! — воскликнул дядя, в отчаянии опускаясь в глубокое кресло.

Схватить ящичек со всем содержимым и швырнуть его в огонь пылавшего камина было для меня делом одного мгновения.

Хрустальный флакончик со звоном ударился о металлическую решетку, разбился и упал в пламя; несколько капель брызнули на мой сапог, все же содержимое флакона вылилось и, извиваясь змейкой, потекло по горящим головешкам. Огненные языки вспыхнули и непроницаемой стеной сомкнулись над роковым ящичком.

Дядя сидел неподвижно, устремив взгляд на огонь.

— Ну, вот и кончено, — весело сказал я, подходя к дяде.

Ответа не последовало.

В испуге я наклонился к нему и убедился, что дядя лежит в глубоком обмороке.

Около двух часов пришлось нам с лакеем провозиться над дядей, пока он вернулся к сознанию. Но потрясение было слишком сильно, и я уговорил дядю не вставать с постели, тем более что был уже первый час ночи.

— Наконец-то, наконец-то я избавился от этого кошмара, — прошептал больной, пожимая мне руку. — Спасибо тебе, дорогой; ты оказал мне услугу, которой я никогда не забуду. Сам я не был бы в состоянии это сделать. Во-первых, у меня не поднялась бы рука на портрет, а во-вторых… во-вторых, я только теперь понял, что записка, при которой был препровожден ящичек, заключала в себе заочное внушение: вот почему я и не мог расстаться с ящичком. Но внушавший упустил из вида одно: он не запретил мне рассказывать другим обо всем, что меня мучило, и это-то спасло меня! А прежняя сила внушения была уничтожена нравственным потрясением от вероломства Бесси, любовь и жажда мести победили гипноз. Еще раз спасибо тебе.

Покинуть дядю в таком положении я не считал возможным и остался сидеть у его постели. В разговорах, за рюмкой хорошего вина, которое велел подать дядя, время летело незаметно; случайно взглянув на часы, я к удивлению увидел, что уже половина пятого.

Как раз в этот момент в передней раздался сильный звонок. Лакей подал дяде телеграмму. Лихорадочно вскрыв се, дядя пробежал глазами написанное и, откинувшись на подушку, прошептал: «Спасен!»

Телеграмма была от управляющего полтавским имением и гласила: «Сегодня в первом часу ночи скоропостижно скончался ваш кредитор. Торги откладываются до исполнения необходимых формальностей».

— Вот уже и результаты, — обратился ко мне дядя. — Счастье повернулось ко мне лицом. «Исполнение необходимых формальностей»! Это значит, по крайней мере, месяц; а к этому времени у меня будут уже деньги, и полтавское имение не уйдет в чужие руки.

Влияние «эликсира несчастья» прекратилось.

Я оставил дядю в самом радостном настроении.

Уже рассвело, когда я вернулся домой. Торопясь подняться по лестнице, я споткнулся, упал и сломал себе ногу, именно ту ногу, на которую брызнули несколько капель изумрудной жидкости. Это было последним проявлением ее роковой власти.

Теперь я хромаю. Конечно, это очень печально, но моя печаль умеряется тем, что мне не приходится трудиться из-за куска хлеба и дрожать за свое будущее. Дядины дела в блестящем положении. За свою сломанную ногу я получаю от дяди крупную пенсию и знаю, что в его завещании я значусь единственным наследником его огромного состояния.

Ни о маркизе де Ларош-Верни, ни о Бесси Кроссвенор, ни о Солимане мы больше ничего не слыхали, но я глубоко убежден, что многие таинственные, нераскрытые преступление последнего времени совершены при благосклонном участии братьев «Ложи правой пирамиды».