Черный ангел

Георгий Северцев-Полилов ВЕЩЕЕ…

Познакомился я с ним в Иванову ночь….

Все из нашего пансиона разбрелись, кто куда. Одни пошли на берег реки смотреть, как жгут смоляные бочки, другие направились в парк, к развалинам, разумеется, преимущественно женщины, поэтически настроенные, и в саду пансиона остался только я один. Убежала и прислуга.

Я вошел в одну из маленьких беседок и убедился, что там имеется еще другое человеческое существо.

В уголку, прижавшись к стенке, сидел старенький человечек и любовался на несколько десятков шкаликов, освещавших фронтон пансиона — незатейливая иллюминация нашего дома.

Старик улыбался, на его изрезанном морщинами лице расплылось выражение удовольствия, выцветшие глазки были устремлены на мигающие огоньки, впавший рот сложился в улыбку.

Я не стал мешать ему и удалился молча. Это был старик-садовник. Как его звали, мне не было известно. Говорили только, что ему более сотни лет, но для своего возраста он был достаточно бодр и подвижен.

О чем думал дед в эту минуту? Вспоминал ли он давно прошедшие времена, все радости невозвратной молодости, грезилось ли ему беззаботное детство, товарищи, веселые игры в эту полную таинственной прелести Иванову ночь, перелом лета… Кто знает?

С тех пор я только еще раз видал старого садовника, когда он привязывал к колышкам разметанные ночным дождем в клумбе цветы. Он мне показался совсем ветхим старцем…

Миновали июньские дни. Надвинулся удушливо жаркий июль. В лугах запахло ароматом скошенной травы, зашелестели колосья озимых хлебов, заволновалась желтая нива, точно безбрежное море, созревал хлеб.

Скоро и жатва. Зерно налилось добротное, янтарное. Радуются хлеборобы. По ночам зарницы заблистали, кой- когда легкий, теплый дождик вспрыскивал, освежал, но не вредил хлебу.

У нас в пансионе время было мирное, летне-ленивое.

Все отдыхали от зимних занятий, жили растительной жизнью, много гуляли, казалось, что и конца не будет такому умственному прозябанию.

Это было 19-го июля…

Стояла удушливая ночь. Несмотря на открытое окно, в комнате было нечем дышать. Мне не спалось. Я чиркнул спичку, посмотрел на часы: близилось к полуночи. Огонь совершенно прогнал мой сон, я наскоро оделся, спустился по лестнице в нижний этаж и выбрался в сад, оттуда было недалеко пройти и на дорогу.

Шоссе пролегало под сенью густых каштанов и вязов. И днем-то оно было полно таинственного сумрака, а теперь это была какая-то бездонная пропасть, зияющая темнота…

Ощупав руками, я перешел на другую сторону дороги и сел на каменную тумбочку…

Темнота сконцентрировала мои мысли, я чувствовал какую-то особенную жуть от этого невольного одиночества, отчужденность…

Я знал, что направо, через несколько десятков сажен, лежали ворота замка, за которыми притаились древние развалины, на левую руку шоссе убегало в поле, минуя тоже очень старое здание общественного зернохранилища.

Теперь не помню, долго ли находился я в таком абсолютном состоянии покоя. Окружающая тишина и темнота буквально давили меня.

Неожиданно пронесшийся какой-то глухой стон заставил меня вздрогнуть. Меня охватил страх… Секунда, другая, стон снова пронесся, еще жалостнее, еще тяжелее…

Снова наступила тишина. Я онемел… Не знал, бежать ли мне обратно или ждать. Из этого оцепенения меня вырвал человеческий голос. Кто-то бормотал… Слов я не мог разобрать.

Я обрадовался случайному соседу и, стараясь сдержать волнение, спросил:

— Кто тут?

Недалеко от меня послышалось слабое шуршание, шлепанье шагов, ко мне кто-то подошел и на плохом русском языке проговорил:

— Не бойтесь, это я.

Слова его успокаивающе на меня подействовали. Я чиркнул спичку и посмотрел на говорившего. Это был старый садовник.

— Слышали? — подавленным голосом спросил он.

— Да. Что это такое?

— Земля плачет, она чует кровь, много прольется ее, — тихо говорил старик. — Не первый раз я слышу этот плач. О, я его уже слышал много лет назад и тогда был он справедлив…

Объятый ужасом, я молчал. Сердце усиленно билось, слова садовника показались мне пророческими, хотя в эту минуту я не мог себе представить, не мог вообразить, что они означают…

— Много прольется крови, насквозь пропитается ею земля… Вот она и стонет, ей тяжело принять человеческую кровь, — бормотал старик.

Таинственные звуки больше не повторялись. Все успокоилось. Над вершинами вязов и каштанов пронесся ветерок, они зашумели кронами. Темнота немного рассеялась, из-за строений пролился слабый луч луны, он упал на группу из нескольких деревьев, от них протянулась по траве слабая тень.

Мои глаза невольно устремились на колышущиеся тени, фантазия разыгрывалась, тени волновались, складывались в формы, вырезывались очертания.

Я вздрогнул, когда до моей руки коснулась высохшая рука старого латыша.

— Смотрите, — прошептал он, указывая на тень от луны, — смотрите внимательнее.

Творилось что-то странное.

Была ли это игра воображения или какое-нибудь непонятное, таинственное явление, имевшее начало где-то там, далеко, в неведомых нам силах…

На тени вырисовывалась громадного роста белая женщина, движения ее были величавы, она подняла правую руку, вот вырисовалось лицо, очертился стан; да, это русская одежда, сарафан, на голове кокошник.

Еще мгновение и около нее появилась другая фигура, тоже громадная, она волновалась и затем сложилась в яркую форму солдата в каске, со штыком наперевес. Солдат направил штык против женской фигуры, готовясь проткнуть ее…

Я затаил дыхание, поражаясь все больше и больше этим явлением. Несколько коротких мгновений… штыка больше нет, ружье свалилось, фигура солдата откинулась назад, а белая женщина по-прежнему величаво красуется с неподвижно поднятой ввысь рукой…

— Видел? — торжественным шепотом сказал мой странный собеседник, невольно переходя на ты. — Запомни, господин! Это вещее… Богом нам дается…

Не помню, как добрался до нашего пансиона; я был весь полон этим странным случаем, этим таинственным явлением…

А через несколько часов телеграф принес нам известие, что война объявлена.

Вот что видел я и слышал в старинном Зегевельде 19-го июля 1914 года.