Черный хлеб

5. ВЫСОКОЕ ПРИГЛАШЕНИЕ

Вряд ли найдешь в Утламыше человека хлопотливее, чем Шеркей. С утра до вечера он чем-нибудь занят. Если нет стоящего дела, то хоть веревочку из кудели совьет. А как же можно жить иначе: ведь богатство собирается по крупицам — без гроша рубля не бывает, без зернышка закром полным не назовешь.

Если бы Шеркею запретили работать, это для него было бы самым тяжким наказанием — наверняка заболел бы и умер. «Двужильный, — говорили о нем в деревне. — Точный Сямака».

Каждый вечер, перед тем как заснуть, Шеркей старательно припоминал все, что сделал за день. Ворочался, раздраженно скреб затылок, подмышки, упрекал себя, шпынял: «Мало, мало. Даром, даром день пропал».

Пытаясь успокоиться, начинал пересчитывать все дела по пальцам: может, пропустил какое? Но итог оставался прежним.

Прикидывал, что сделано домашними, — опять неутешительная картина. «А чем, интересно, занималась Сайдэ, когда я уходил к соседям?» Толкал локтем в бок давно уснувшую жену, спрашивал. Та, не открывая глаз, сонным голосом путано объясняла, потом заботливо говорила:

— Спи, спи. Отдохни получше. Умаялся ведь.

— Вам бы все спать да спать, — недовольно фыркал муж и, отвернувшись к стенке, начинал сосредоточенно обдумывать, что нужно сделать завтра.

Но как ни старался Шеркей, богатство не шло ему в руки. Очень неудачливо складывались дела. Куда ни кинь — везде клин. Растил телку — околела. Пришлось продать свою дряхлую, почти беззубую корову, добавить деньжонок и купить молодую. А какая выгода от этого? Новая корова взяла, как назло, и осталась яловой. Из шести овец только две приносят ягнят. Остальные из года в год не дают приплода. Точно заколдовали их.

Дом обветшал. Скоро жить нельзя будет. А как поставить новый? Правда, Шеркей припас немного хлеба на продажу. Но вырученных денег все равно будет для такого дела мало. Вот если бы добавить зерна из урожая нынешнего года, то тогда, пожалуй, можно построиться. Но кто знает, что принесет жатва.

Скоро, конечно, будет полегче. Тимрук почти взрослый, еще немножко — и настоящим работником станет. Ильяс тоже подрастает.

От Сэлиме помощи ждать нечего. Сегодня она в родительском доме, а завтра ее нет. Иногда Шеркей подумывает, что хорошо было бы выдать дочь за богатого, но мысли эти он считает несерьезными. Не слыхать от людей, чтобы кто-нибудь разбогател за счет зятя. Но зато есть пословица: «Богач, выдавший семь дочерей, становится нищим». Слава богу, у Шеркея осталась в живых всего одна дочь…

Когда Сэлиме и Тухтар пришли домой, Шеркей подправлял телегу. Девушка сразу подбежала к нему и начала взволнованно рассказывать о своем приключении, на все лады расхваливая Тухтара. Из избы вышли Сайдэ с Ильясом. Мать заахала, прослезилась, стала благодарить парня. Ильяс смотрел на него с восхищением и завистью, будто на сказочного богатыря.

Шеркей к рассказу дочери отнесся равнодушно. Спас так спас. Да и волки в эту пору сытые, на людей не бросятся. Шеркея интересовало другое.

— А что это, что это у тебя, Тухтар, через руку перекинуто? Кажись, пиджак? Иль чудится мне? — спросил он, подавшись всем телом вперед, к батраку.

— Пиджак.

— А-та-та-та… Ведь правда, правда, пиджак. Не ошибся, не ошибся я… А пошел-то ты в рубашке. В рубашке ведь? Ну вот, опять я не ошибся. Откуда же он взялся?

Шеркей подошел вплотную, взял пиджак в руки, стал рассматривать его со всех сторон, то поглаживая и щупая сукно, то шелковую подкладку. Подышал на пуговицу, протер ее, пощелкал по ней ногтем, удовлетворенно хмыкнул.

— Ай какой гладенький да красивенький! Англицкий, верное слово, англицкий, — тихонько приговаривал он, вспомнив, что некогда видел такой пиджак в Симбирске, на каком-то очень важном и представительном барине. — Ну, а где же, где же ты взял его?

— Да нашел…

Хозяин вытаращил глаза, всплеснул руками, заприседал, осклабился:

— Нашел! Вот счастье-то, вот счастье-то! Видать, с неба, с неба стали падать такие штуки. — Шеркей огляделся, словно тоже хотел найти пиджак.

— Не с неба. Шел по Алатырской дороге, гляжу: лежит…

— Лежит, лежит, — как эхо, откликнулся Шеркей. — А ведь такие вещи не лежат на дороге.

— Ну да. А перед этим телега проехала. Возчика было не видать. Верно, спал он. Вот и уронил. Я кричал, да уже далеко отъехал он, не услышал.

— Не знаю, как это порядочный человек может потерять такую вещь. Пьяный если только…

— Ну, конечно, пьяный, — подтвердила эту догадку Сэлиме, пытаясь помочь Тухтару.

Отец молча взглянул на нее, сердито подвигал усами. В глазах его были недовольство и удивление: никогда еще не вмешивалась дочь в разговоры старших, пока ее не спрашивали.

Девушка вместе с матерью и братишкой ушла в избу.

Шеркей похлопал Тухтара по плечу:

— Ты малый честный, честный. За это и люблю я тебя, люблю. Ничего никогда не таишь от меня. Другой нашел и припрятал бы. А ты принес. Это хорошо… Но куда же запропастился этот шатун Тимрук? Ведь примерить пиджачок надо.

Тухтар побледнел, губы его обиженно задрожали. «Почему я не пошел сразу домой? — упрекнул он себя. — Вот тебе и подарок».

Шеркей еще раз оглядел пиджак, тщательно обшарил все карманы, даже вывернул их. Приласкал ладонью сукно, попробовал, прочно ли пришиты пуговицы, вешалка. Все было в порядке. Прищелкнув от удовольствия языком, он медленно заговорил тягучим медовым голосом.

— Да, Тухтарушка, да… Ведь если сказать по правде, то эта одежка для нас с тобой не подходит. Мы в ней, браток, словно цыплята в индюшиных перьях. Хе-хе-хе. Да и одно мученье с ней. Руки и то не поднимешь. Рукавчики узенькие, гляди-ка какие. А ведь маленькую вещь не сделаешь большой, не расширишь. Нам нужно что попроще, посвободней, потеплей да попрочней. Да и нехорошо, право, хе-хе-хе, нехорошо получается: пиджак-то и прореху у штанов не прикрывает. Хе-хе-хе.. А ты уж взрослый, — Шеркей игриво подмигнул, — жениться пора, а прореха-то на виду. Засмеют, засмеют девки. Вот я уж тебе сделаю осенью ватный. Теплый — и печки не надо. И длинный, длинный, как положено, чтобы прореха не сверкала… Хе-хе-хе…

Зная стеснительность Тухтара, Шеркей особенно упорно напирал на последнее обстоятельство. Наконец, он закончил свои разглагольствования и вопросительно поглядел на батрака.

— Нет, Шеркей йысна, — тихо, но твердо сказал Тухтар, решительно забирая пиджак из рук Шеркея. — Ты сам не раз говорил, что находку нельзя отдавать другому человеку.

— Нельзя, нельзя, — захлебнулся словами Шеркей. — Но только чужому. А разве Тимрук тебе чужой? Он мой сын, и ты мне тоже… не чужой. — Он хотел сказать «сын», но не осмелился.

— Спасибо, дядя Шеркей, спасибо. Но я тоже хочу надеть хорошую вещь. Хоть раз в жизни… хоть разочек.

Тухтар порывисто прижал пиджак к груди.

— Так! — с угрозой произнес хозяин. — Понятно, понятно… А я-то считал тебя своим человеком. Кормил, одевал, заботился, как о родном. Значит, рубишь сук, на каком сидишь?

— Я никогда не ел даром твоего хлеба, Шеркей йысна. Или не работал я на тебя? А? Все делал, никогда не отказывался, не перечил ни в чем.

Шеркей вздыбился, как остановленный на всем скаку конь. Хотел что-то сказать, но не смог: поперхнулся, захрипел, закашлялся. Ему никогда и в голову не приходило, что Тухтар может сказать такое, всегда он был ниже травы, тише воды — и вдруг… Не иначе это Элендей воду мутит, подзуживает. Ну, конечно, в последнее время Тухтар стал больше работать у него. В прошлом году косил сено, нынешней весной пахал, боронил, сеял. Да и Элендей как-то заводил разговор, чтобы парень перешел жить к нему. Шеркей еще сказал тогда: «Значит, я крошу, а ты, братец, подъедаешь?» Вот народ пошел, никому доверять нельзя, даже брату родному.

Если же Тухтар уйдет, то прощай тогда и надел в поле, и огород, и участок луга — всем завладеет Элендей. Нет, не выйдет. Придется приласкать заартачившегося Тухтара: сухая ложка рот дерет.

— Ну вот уж и обиделся, — залебезил Шеркей, стараясь прогнать с лица недовольство. — Ведь я купить хотел пиджачок-то. Да… А ты бог знает что подумал. Хе-хе-хе… Недогадлив, недогадлив ты, браток… А коль не желаешь продавать, то воля твоя.

— Не хочу, — жестко подтвердил Тухтар.

— Носи на здоровье, носи. А Тимрука, я знаю, ты не обидишь. Тоже при случае дашь надеть. На гулянку когда там… Дело-то молодое. Да он и пониже тебя. Пиджак-то все, что надобно, прикроет. А ты подумай, подумай об этом. Не позорься перед девками…

— Ладно, Тимруку буду давать. Мне не жалко, — поспешно согласился Тухтар, обрадовавшись, что смог отстоять подарок Палюка.

В эту минуту у ворот появился высокий, неказисто сложенный человек. Смуглое, точно копченое, лицо безжалостно изъедено оспой. Большие, выпученные мутно-серые глаза расставлены так неестественно широко, что кажется, будто они смотрят в разные стороны. Рот полуоткрыт, над мясистой, безобразно вывернутой нижней губой топорщатся редкие кривые зубы.

«Идол, настоящий идол. Откуда только взяли такого?» — подумал Шеркей. Так думал каждый, кто смотрел на этого человека.

Это был Урнашка, подручный Каньдюков. Днем он помогал Нямасю в лавке, ночью сторожил ее. Настоящее имя Урнашки — Хведюк, но и стар, и млад звали его по кличке, и он нисколько не обижался.

Лет пять уже живет Урнашка в Утламыше, но никто толком не знает, откуда его привезли, чем занимался он раньше.

В деревне Урнашку не любили и несколько побаивались. Урод имел пристрастие к разным пакостным проделкам. Бывали случаи, что он бросал в колодцы кошек и собак. Один колодец так осквернил, что им не пользуются и до сих пор.

Однажды ночью кто-то перевернул в огородах все ульи, выбросил из них соты и растоптал. Вскоре выяснилось, что это натворил Урнашка. И с целью: у Нямася никто не покупал отсыревший сахар; когда же люди остались без меда, им волей-неволей пришлось брать порченый сахар.

Наказать бы надо хорошенько зловредного урода, но не осмелились. Попробуй-ка решись на такое дело, если Каньдюки в своем помощнике души не чают, горой стоят за него.

Правда, старики попробовали добром вразумить Урнашку, но он только скалил зубы, вращал глазищами и нахально гыкал, брызгая слюной.

Урнашка не стал заходить на двор. Облокотившись на жердину, безобразно осклабился, поманил хозяина дома длинным крючковатым пальцем.

Шеркей неторопливо подошел, поздоровался.

— Шеркей биче[15], пойдем к нам.

— Зачем, зачем это?

— Тебя дед Каньдюк зовет.

— Для чего же? — Шеркей заволновался.

— Этого я не знаю.

— Говоришь, сам Каньдюк?

— Сказал же, сам.

— Старый, значит?

— Ты оглох, что ли? Видать, пыли в уши надуло.

— А как же, как же он сказал? — не унимался опешивший Шеркей.

— А так вот и сказал: поди-ка, говорит, Урнашка, позови многоуважаемого Шеркея, очень мне хочется повидать этого славного человека, соскучился я по нем.

— Куда же идти? В лавочку?

— Да нет, прямо домой. К нему гость приехал. Тебя тоже пригласили.

— А кто же приехал, приехал?

— Из волости, начальник. Так ты побыстрей.

— Я разом, разом. А ты зайди в избу, обожди, пока я соберусь.

Урнашка пренебрежительно отказался от приглашения.

Шеркей вбежал в дом, начал торопливо переодеваться. Надел черные шаровары, светло-синюю рубаху, поплевав на ладони, пригладил непослушные волосы, надвинул на них валянную из шерсти узкополую шляпу.

— Что это ты всполошился? — поинтересовалась жена. — Вырядился, словно на свадьбу собираешься.

Шеркей, как гусак, вытянул шею, многозначительно вздернул к потолку палец, таинственно зашептал:

— Каньдюк, понимаешь, сам старый Каньдюк меня в гости пригласил!

Сайдэ хотела расспросить обо всем поподробнее, но муж досадливо отмахнулся и выскочил из избы.

«Рехнулся, право дело, рехнулся», — думала Сайдэ, глядя, как он чуть не вприпрыжку бежит к воротам.