Чёрный княжич

Глава10. В которой Темников подрался, Ольга сходила под венец, а Лизка чуть было не испортила ценное имущество.

Июль 1741

Этим летом Никитка полюбил гулять. Только вот место для гуляний он выбрал странное. Нет бы, ходить по молодой столице, дивиться домам незнакомой архитектуры, да правильности тротуарных линий. Нет. Его тянуло за город, туда, где особняки дворян расположены. Особенно один из них.

Никитка подбирался к нему тайно, аки тать в ночи. И надолго застывал у изгороди, смотрел, запоминал, впитывал. Зачем ему это, он и сам сказать бы не мог. Однако же вот, тянуло его что-то к столичному особняку с гербом на воротах. А на гербе том, лис из лука стреляет.

Но Никитка не любовался величием княжеских хором, да и сам князь Темников был ему не интересен. Караулил у изгороди он в ожидании момента, когда княжьи наследники гулять изволят. И ежели Александр никакого особого интереса не вызывал, то вот сестрица старшая, — Арина Игоревна всё внимание Никитки к себе притягивала.

Сашка он что: ну брат и брат, братьёв у него, не было что ли? Те, правда, Малышевы — толстенькие да наглые, а этот Темников. Но разница, как полагал Никитка, не велика. А вот сестра, это уж совсем иное. Необычайное что-то. Стройна, красива, и умница видать, вон про всяк час с книжкою ходит. А то ещё игры затеет, шпагу возьмёт потешную, и ну фехтовать с братцем, в подоле путаясь. Забавная такая. Никитка, без умиления, смотреть на это не мог. Всё мечталось ему, что вот бы их не разлучали, и сестрица его бы была по праву. Он бы тогда ужо любил её и заботился, да в обиду никому не давал бы. А так, на Сашку надежды мало, несмышлёныш он несерьёзный, по всему судя. А вдруг напасть какая, кто об Аринке тогда позаботится?

А потом вдруг пришло ему в голову, что можно же и издаля сестрицу оберегать, тайно, и так даже интереснее выйдет. Эх, верно его ругал Пётр Григорьевич за излишнюю мечтательность и романтичность. Никитка сие и сам понимал, да поделать ничего не мог. Идея эта как пришла в голову, так уходить и не пожелала. Ну и, в воплощение оной, отрок всерьёз озаботился занятиями воинским делом, под руководством всё того же солдата — отставника

Март 1742

Толстенький, лысоватый и коротконогий гишпанец вонял вином и луковым перегаром. Подрагивал пальцами, и с кислой физиономией разглядывал стоящего перед ним вьюноша, тощего, чернявого и со свежим шрамом на лбу. Вот, казалось бы, многих он уже перевидывал, многим науку свою передать пытался, оттого и до дикой Московии докатился, но этот какой-то иной. Может и выйдет толк, на этот раз, кто знает.

С чего бы благородному дону обучением недорослей заниматься? Так жизнь это такая штука непредсказуемая — никогда не узнаешь, как оно вывернется. Было всё, было и имя, и состояние. Было, да ветром унесло. Только и осталось шпага да принципы, этого уж не потерять и не пропить.

— Чапа? — удивился Темников, и на человека своего глянул, что стенку фехтовального зала подпирал, — Просто Чапа?

— Можно дон Чапа, — криво улыбнулся гишпанец, — так оно вернее будет.

— Не припомню у вас таких имён. А ты, Лука?

Угрюмый детина, молча пожал плечами, и продолжал разглядывать чем-то заинтересовавший его пистоль.

— Хосе, — неохотно пояснил учитель, — Чапа это Хосе.

— Надо же! — прищёлкнул языком княжич, — Никогда бы не подумал.

— Александр — Шура, — привёл аналогию дон Чапа.

— Хм, а ведь верно, — Темников озадаченно почесал затылок, — ну что же, любезный синьор, чему вы готовы меня научить?

Вот же странная ситуация. Обычно с наставниками родители беседы вели, или лица доверенные, на худой конец. А тут отрок неразумный самолично спрос ведёт. Или у русских князей так принято? Неведомо. Так высоко Чапа не забирался, он, последнее время всё больше вниз устремлялся. Гишпанец тряхнул головой, изгоняя прочь ненужные мысли, и ответствовал, скривившись внутренне, — Как водится, ваше сиятельство, искусству бою благородного обучать возьмусь.

— Не, не годится, — поморщилось сиятельство, — искусству меня любой французик научить сможет. Мне шпажный бой потребен, именно бой, а не искусство.

— Бой? — хищно оскалился толстячок, и враз перестал казаться нелепым и опустившимся, — Шпажный?! А скажите, княжич, что такое, по вашему мнению, шпага?

— Шпага-то? — удивился Темников, — Защитница чести дворянской, — ответил он где-то вычитанной сентенцией.

— Мерде, пута мадре! — выругался дон Чапа, — так думают кабронес которым острое железо и в руки давать нельзя, не порезались, дабы. Защитницей чести может быть только честь. Ежели она есть то и не к чему её защищать. А шпага есть орудие убийства. Именно что, убийства, а не куртуазных плясок с расшаркиваньем. И когда вы тычете шпагою в брюхо противнику, то нужно разуметь что тем самым вы тварь божию жизни лишаете. И о чести в бою, настоящем бою, речи уж не идёт. — гишпанец отёр, внезапно взопревший лоб, и, уже спокойнее, продолжил, — Вы, ваше сиятельство, уразуметь должны, что у меня не выйдет хорошо вас научить со шпагою обращаться, для сих целей, действительно лучше, франков нанимать. Я могу показать лишь как убивать надобно. Посредством шпаги ли, рапиры, аль сабли. И не будет в сём действии красоты, лишь голая целесообразность.

— Вы меня пугаете так, — высокомерно улыбнулся вьюнош, — так пустое это занятие, вот что я вам скажу сеньор. Не из пугливых, — и он демонстративно потёр шрам, — для того вас и нанимаю.

«А это, пожалуй, интересно будет, — подумал дон Чапа, — таких учеников у меня ещё не случалось».

— Что ж, бьен, — сказал он вслух, — попробуем. Вы занимались когда-либо с оружием, ваше сиятельство?

Княжич неопределённо покрутил рукой в воздухе. Вот и пойми его, то ли не занимался, то ли результатом недоволен.

— Тогда так, — продолжил Чапа, — берите учебную шпагу и попытайтесь меня атаковать.

Затупленное оружие было явно тяжеловато для тонкой руки княжича, но он не подавал виду. С азартом свойственным молодости, хрипло хекая, он раз за разом нападал на наставника. Безуспешно, разумеется. Толстенький гишпанец парировал выпады одним лишь движением кисти, а иной раз и просто чуть отворачивал тулово, и удар проваливался в пустоту.

«Санта Мария, как же интересно, — думал дон Чапа, следя за движениями Темникова, — гораздо интереснее чем я думал».

— Довольно, — остановил он потешный поединок, — я увидел всё что хотел, и знаете что, я, пожалуй, возьмусь за вашу учёбу.

-Угу, — коротко ответствовал княжич, пытаясь восстановить дыхание, — а скажите, сеньор, вот так вот сходу, в чём моя основная ошибка? Если конечно не принимать во внимание неопытность.

— Ноги.

— Ноги? — Темников удивлённо посмотрел на свои башмаки.

— Ноги, ваше сиятельство, ноги, — в своей многословной манере, принялся разглагольствовать дон Чапа, — то как вы двигаетесь, как ходите. Весь рисунок боя с ног начинается, и он у вас коряв изрядно и суетлив. Я по походке, по постановке ног всё могу рассказать о человеке. Кто был его учитель, где он рос, какие одежды носил. Лишь только на ноги глядя, я понимаю, кто сейчас стоит предо мною, — гишпанец побледнел, сообразив, что он сейчас сказал, но зловредный язык, сам собой закончил фразу, — как бы он не прятался.

— Вот как? — опасно прищурился княжич, — Не знал, — Лука! — скомандовал он.

За спиной дона Чапы сдвоено щёлкнули взведённые курки пистолей, и гишпанец понял что жить ему осталось пока порох прогорит на полках. А всё из-за треклятого языка, будь он неладен!

Ноябрь 1748

Конечно же, Лизка поехала с княжичем. А как иначе? Нет, её могли и не взять с собою, но тогда бы она... она бы... Да ничего не сделала, но расстроилась и нервничала сильнее. Лизку и так подёргивало, но в дому да в неизвестности, вовсе худо стало. Поехали каретой, Темников-то, вестимо, в себе уверен, однако ж, поединок не пляски ассамблейные: всяко приключиться может. Так что двигались они с комфортом — Лизка подле княжича, да Пашка Востряков напротив. А Лука, стало быть, за кучера, на козлах.

Когда отъезжали их дон Чапа проводить выбрался, заспанный и пьяненький, по обыкновению. Осмотрел его сиятельство глазом мутным, и резюмировал, — Хорош. Покажи там, этому ихо де пута, что такое правильный бой.

Что поделать, не любил сеньор наставник итальянскую школу. Впрочем, как и все прочие. Не любил, но знал каждую, и в ученика своего сии знания на уроках вколачивал.

На сие напутствие Темников лишь хмыкнул неопределённо и посоветовал, — Шёл бы ты спать, Хосе. Гляди, на дворе утро раннее, а ты ещё не ложился.

— Си сеньор, — покладисто согласился гишпанец, и убрёл, покачиваясь.

Когда на место оговорённое прибыли, карета итальянца уж там была. С ним тоже двое оказалось: секундант, да лекарь, коего по уговору он предоставлял. Лизка из кареты выпрыгнула, потянулась, спину разминая, от утреннего морозца поёжилась. Воздух такой свежий, резкий, тревожный враз мозги прояснил и сосредоточиться заставил. Княжич выбрался лениво, будто нехотя, с видом скучающим и рожею кислою. Дескать, как же вы надоели мне, с вашими дуэлями. Когда ж покой-то будет?! Марко Санторо, напротив, демонстрировал прекрасное настроение и энтузиазм. Лучезарно улыбался, да кудрями потряхивал.

Оба поединщика на вопрос с оружием отмахнулись, мол, каждый возьмёт что ему удобнее, сошлись лишь на том что одним, основным ограничатся. То есть, никаких даг, кинжалов и иже с ними. Оттого княжич прихватил средних размеров рапиру, а Марко вооружился длинной итальянской шпагой.

После слов секундантов о примирении, по обычаю положенных, дуэлянты одни на поляне остались. Темников левую руку с рапирой вытянул и сам выпрямился, угловую стойку дестрезы[1] приняв.

— Ого, — деланно удивился итальянец, — синьор диестро[2]?! Какая редкость для сих холодных краёв.

«Ну да, — хмыкнула про себя Лизка, — а то ты не знал! При гишпанском-то учителе. А вот чего ты не знал, милый, так это того что, пьяненький толстячок дон Чапа, и есть тот самый Перро Рабьосо, о коем, пятнадцать лет назад, по всей Европе дурная слава ходила».

— Это будет интересно, — продолжал, меж тем, Санторо, — разрешим же спор давний, какая из школ сильнее.

Княжич ничего не ответил, лишь вытянулся ещё, хотя, казалось бы, куда уж более.

Итальянец принял низкую широкую стойку, с откинутой вверх и в сторону свободной рукой, шаркнул ногами по хрусткой от мороза траве, а потом улыбнулся неприятно, и шпагу в левую руку перекинул. На лице Темникова мелькнула досада, пополам с растерянностью. Ещё бы: всё его преимущество леворукого бойца испарилось от выходки противника.

Над Лизкиным ухом взволнованно засопел Востряков.

— Тшш, тихо, твоё благородие, — ткнула его локтем под рёбра рыжая, — не мешай. А сама подумала что, хорошо Ольга Николаевна сего не видела, а то опять бы пенять стала, дескать, не по статусу девка себя ведёт.

Тем временем итальянец не стал тянуть, и начал в привычной, для болонской школы, манере. Короткий выпад и удар снизу из-под оружия. Он не стал прощупывать оборону противника, ударил сразу всерьёз и насмерть, под сердце. На том всё и закончилось.

Княжич, противу ожидания, не стал крутить круг Тибо[3], а шагнул вперёд, на удар, одновременно перехватывая рапиру в правую руку. И в этом шаге ухитрился ещё и укол нанести, как тогда — во дворе Барковых. Только вместо яблока, нанизал на острие правую, свободную руку Санторо. Пробил кисть насквозь, через перчатку, да ещё и рванул клинок в сторону, разламывая ладонь, и роняя итальянца наземь.

— Пожалуй, что, я удовлетворён, — ровным голосом заявил Темников, — вы ведь признаёте себя проигравшим, сеньор Марко.

— Ммм, — промычал Санторо сквозь стиснутые зубы.

— Признаёт, — подтвердил его сиятельство, выдернул рапиру из раны, и, обтирая острие батистовым платком, направился переговорить с Лукою. А тем временем лекарь бросился к его противнику.

— С ума сойти! — восхищённо выдал Востряков, — Как он это сделал?

— Это то, — напустив на себя менторского виду, ответила Лизка, — что дон Чапа называет викторией случившейся до начала боя.

— И что сие значит? — уточнил его благородие.

— Ох, Павел Ильич, — попеняла ему рыжая, — вот взрослый же вы муж, а таких простых вещей не разумеете. Смотрите, княжич знал что итальянец на ссору нарываться станет, не спрашивайте откель, знал и всё. Сведения те, правда, поздно пришли, иначе и дуэли бы никакой не было. Ну, так вот, зная сие, Александр Игоревич весь вечер пользовался правой рукой чуть неловко и напоказ, и лишь забывшись, в ярости отвесил оплеуху левой. Что подумал синьор забияка? Верно. Княжич левша, но скрывает это для неожиданного преимущества в поединке. Ну а когда он и рапиру в шуйцу взял, тут и сомнений не осталось. Далее, невзначай итальянцу был продемонстрирован дон Чапа, и когда его сиятельство позу из дестрезы приняли, у Марко не оставалось сомнений в том как будет двигаться его противник, и куда уходить от удара. А дальше княжич использовал приём, который последнее время тренировал, тот что в памяти накрепко оттиснут. Вот и выходит что, Александр Игоревич весь бой ещё на ассамблее спланировал, и заставил супротивника действовать так как ему надобно.

— Отчего же не убил, — растерянно спросил Востряков.

— А зачем? — удивилась Лизка, — Что толку-то с убиенного. Да и итальяшка сей, лишь орудие, шпага ежели угодно. А вот руку что шпагу ту держит, непременно найти надобно.

Обратно к особняку каретой управлял невзрачный мужичок, что к окончанию дуэли подъехал. А Лука на его лошадке вслед за экипажем Санторо подался, чуть приотстав.

Вернулся Варнак к вечеру, злой, замёрзший и виноватый какой-то. Вернулся и сразу к Темникову отправился. Ну, Лизка следом, с любопытством на веснушчатой мордахе, пристроилась.

— Прости, Александр Игоревич, — повинился Лука, — не доглядел я.

Княжич бровью вопрос изобразил.

— Секунданта они по дороге высадили, — отхлебнув вина из предложенной его сиятельством чарки, пояснил дядька, — а карета к постоялому двору поворотила. Приехали и стоят, не выходят. Кучер-то к дверце, мол, что там за оказия. Заглянул, охнул, да и потащил итальяшку наружу. Мертвого. Отравили его, а лекарь исчез, как и не было. Я туда, сюда полгорода объехал, расспрашиваючи. Нет, никто того целителя допреж не видывал, и кто таков не знают. Вот и выходит что, и от этой верёвочки концы упрятаны.

— Хм, — заметил Темников, после тоже вина отпил да кубком в стену кабинета запустил, со злобою. Лизка, с испугу, ажно голову в плечи вжала.

— Хм, — повторил княжич, и фразу какую-то неразборчиво выдал, то ли на латыни, то ли выругался так заковыристо.

— Трусливый больно, — предложила Лизка своё виденье произошедшего.

— Острожный скорей, — поправил её Темников, поборов вспышку гнева, — осторожный. Ну, то ничего. Осторожный дурак, всё одно дурак. Отловим и осторожного.

***

Само венчание Ольге Николаевне не запомнилось. Удушающий запах ладана, огни свечей, блеск позолоты, и люди. Огромное, невыносимое количество людей теснящихся позади. Спроси у неё — так и не скажет кто они все. А вот что Ольгу поразило, так это Темников. Нет, внешне княжич всё так же возмутительно спокойным казался, пренебрежительно высокомерным, и чуть насмешливым. Будто бы таинство брака ему, что представление скоморошье. По большому счёту так оно и было, ежели истину знать.

Но Ольгин взгляд случайно на руках его сиятельства задержался, и увидала она, с изумлением, как пальцы у княжича подрагивают. Вот это-то понимание тщательно укрываемого волнения, дивным образом саму Ольгу успокоило. А, отстранённый прежде Темников, чуть ближе стал, понятнее и человечнее.

Она и представить-то не могла в какие сложности их венчание станет. Попросту не задумывалась ранее. Оказалось что по указу Петра Алексеевича меж обручением и собственно венчанием шесть седмиц минуть должно, а где ж тут ждать в Ольгином-то положении. Благо на Руси живём — человечек от Темниковых подошёл к архиерею с подарком, и в книгах приходских, дивным образом, всё как надобно записанным оказалось. Хорошо ещё что тем же указом зарядные договора отменялись. Нет, Темниковы, конечно, и тут бы управились, но время, время. Его и так, почитай что, не было. А тут ещё с волокитой чиновничьей разбираться. И без того ужо порешили что, на родины Ольга в имение княжеское убудет, дабы урону репутации княжне новоиспечённой не вышло.

После таинства, в особняк отправились, всем скопом, чтоб новую семью дворянскую, пиром приветить. Тут у, теперь уже, Темниковой, и вовсе, в голове кружение да суета сделались, от обилия новых лиц, дружеских али просто вежественных поздравлений. Вот если бы даже, Ея Императорское Величество на огонёк заглянули, да Ольгу поприветствовали, она б того не упомнила. Не здесь была мыслями Ольга Николаевна, не на пиру свадебном. Пуще всего занимал её разговор, что меж ней да Софьею накануне случился. Они тогда вдвоём с сестрой ввечеру остались. В комнате дома Зваричей, что Ольге отведена была. Хлопоты предсвадебные закончились ужо, и Софья задержалась, дабы невесту поддержать да ободрить.

— Волнуешься? — то ли спросила, то ли высказала наблюдение она.

— Немного, — не стала скрывать Ольга, — знаешь, дивно всё как-то. Трудно представить что уже завтра я при муже буду. И фамилия у меня иная будет, и семья. Да вся жизнь теперь переменится, и уклад, и обычай.

— Пустяки, — фыркнула Софья, — привыкнешь — все привыкают. Хотя да. Тебе-то, о прочем волноваться незачем.

— О чём, ты? — не поняла Ольга.

— Да о том самом, — хитро улыбаясь, пояснила старшая сестра, — о ночи первой. Ох, вот вспомню себя, как тряслась да нервничала, прям смешно становится. Чего, дурёха, боялась?! А что ты покраснела, Оленька? Ты теперь барышня взрослая, замужняя, почитай. Лишняя скромность тебе не к чему, да и не в моде сие ныне. При дворе Елизаветы Петровны галльская лёгкость нравов приветствуется.

— Вот уж спасибо, Сонечка, утешила, — фыркнула Ольга, — что ж с того что скромность не в моде? Побуду не модною.

Софья на слова сестрицыны и внимания- то не обратила, лишь ближе придвинулась.

— Ну? Сказывай теперь, как там у вас с княжичем?

— Ты о чём? — растерялась Ольга.

— Всё о том же, — лукаво прищурилась старшая, — вам-то сторожиться ни к чему теперь, ласкою, поди, друг дружку не обделяете.

— Соня! — младшая сестра почувствовала что и щёки, и лоб, и даже шею у неё горячей краснотой заливает, — Как ты можешь так говорить-то?! Не было ничего более. Не по-людски так себя весть — не звери ведь дикие.

— Ой, да брось ты, — отмахнулась Софья, — было б что худое. И как ты маяту любовную переносишь только? Я вот помню, когда с первым ходила, да и со вторым тоже, так дождаться не могла когда Володька мой со службы государевой явится. А после уж ни роздыху, ни продыху ему не давала. Она мечтательно заулыбалась.

— А вы, стало быть, ночи венчальной дожидаетесь, по покону жить станете?

Ольга промолчала, да глаза в сторону отвела.

— Оля, — встревожилась сестра, — что такое? Что ты там себе ещё удумала, глупая?

Ольга не ответила, а на глаза, сами собой, навернулись слёзы. Внезапные, никчемушные, беспричинные. И так, до одури сильно, вдруг захотелось рассказать сестре почему венчальной ночи ей не светит, что даже губу закусить пришлось. И не оттого, вовсе, что Соне веры не было, нет. Ольга поручиться могла что сестрица не выдаст, не разболтает. А оттого что слово дадено, а она уж Темникова, почитай, и слово держать обязана: Лука ей очень доходчиво это обсказать сумел.

— Не будет никакой ночи, — она сглотнула противный сопливый комок, — как я, в эдаком-то виде, пред мужем предстану? Чем тут княжичу соблазниться?

И развела руки в стороны, демонстрируя сестре свою неприглядность.

— Вот уж глупости, — возмутилась Софья, — это в тебе даже не скромность говорит, а дурость, не иначе. Всё чем мужа привлечь у тебя, сестрица при себе. Да и кто их, мужчин этих, спрашивает в сём деле ответственном. Как ты порешишь, так оно и станет. А порешить ты должна правильно. Ночь первая — она особая. То что в храме происходило, то союз ваш на небесах принимали. А на земле его муж с женой ночью заключают, вдвоём да без видоков. И вот тот что небесный, за ним господь надзирает его и ведёт. Только ты уж на господа дела земные не сбрасывай — ему, поди, и так не просто. Земное вы сами к ладу привести обязаны. С ночи венчальной новую семью зачинаючи.

— Когда ж ты такою мудрою-то успела стать, Сонечка? — шмыгнула носом Ольга.

— А, — отмахнулась та, — мудрость эту, видать, господь всему Евиному племени в подарок вручил. И ты такою же станешь, чуть погодя, а пока ты, уж извини, дитё дитём.

Вот и что Ольге ответить на это? Сказать что сама близости не хочет? Так ведь не правдою сие будет. Уже не правдою.

Нет, все мужчины по-прежнему вызывали в ней опаску или равнодушие, в лучшем случае. Но вот княжич...

Да что не так, с этим Темниковым?! Она уж, какое-то время, замечала за собою что по-иному на Александра Игоревича взирает, не так как на всех прочих. И ведь не красавец же, в самом деле, и голос у него неприятный — хриплый, да надтреснутый. Чтобы участлив к ней был? Так ведь и этого не скажешь, иные, посторонние и то большую заботу проявляют. Тот же Востряков, к примеру. И характер у него мерзкий — высокомерный, да раздражительный. А с нею, и вовсе, завсегда холоден бывает. Но только чувство, ранее, даже в любопытном девичестве неизведанное, такое тёплое, щекотное, да мысли срамные, стыдные, возникали лишь когда Ольга на него смотрела. На него, да ещё на...

Она зажмурилась, крепко, до боли и головой тряхнула дабы от срамоты этой в мозгах избавиться.

— Не выйдет ничего, Сонечка, мы с его сиятельством сговорились до рождения ребёнка ни о чём таком не помышлять. И что я теперь ему скажу? Передумала, мол.

— Пфе, — фыркнула Софья, — зачем говорить-то? Вы, я смотрю, договорились ужо. Попросту ночью, как народ угомонится, возьми да и приди к мужу. Рубаху скинь, да под одеяло, и никуда, голубчик, не денется.

— А-а-а, — растерялась Ольга.

— Да не а-а! Я дурного тебе не посоветую. Делай как велено, коли счастливою в замужестве быть желаешь.

Ольга желала. Вот раньше нет, раньше ей покою бы. А теперь желала. И ведь не сказать что полюбила она княжича, по крайней мере, не так, как о том в книгах писано, не так, как в юности неискушённой думалось. Верно то жадность человеческая, природная когда одного покою мало становиться.

«А и приду, — решила вдруг молодая княжна, оглядывая захмелевших и развесёлых гостей, — вот возьму и приду. Верно, Соня сказывала, никуда он не денется, противу природы не сдюжит».

***

В своей опочивальне Ольга не успокоилась, всё шагами комнату меряла. Дашу, что помогла раздеться, она отослала прочь с наказом до утра не являться. А сама ждала, чего неведомо, но ждала. Поначалу объясняла себе что вот, как гости внизу угомонятся — так она сразу же...

Потом поняла, что до утра никто утихать и не подумает, и стала проходы по комнате считать, от одной стены до другой. От столика со свечой до зеркала в раме. «Вот ещё десять раз пройду и решусь, — уговаривала она себя, — ну ещё пять и всё». Ольга делала нарочито мелкие шаги и всячески замедляла движение. Она придумывала себе дела и отговорки, до тех пор пока не поняла что, так и промарширует всю ночь в трусливой неуверенности. Тогда Ольга попросту озлилась на себя, за свою слабость, за нерешительность. Почему-то убеждение что без этой близости венчальной, сокровенной, не будет ей счастия, укоренилось в её душе. И потому, глубоко вдохнув, и прихватив свечу, она направилась на половину княжича. Ах да, ещё и в зеркало перед выходом глянула, мол, ладно ли на ней сидит ночная рубаха. Хоть Софья и говорила сразу под одеяло лезть, ну а вдруг его сиятельство не спит? Надобно ведь тогда выглядеть достойно.

На трясущихся ногах проскочив площадку лестницы, Ольга шагнула на запретную землю — в покои Александра Игоревича. Шагнула, и замерла в испуганно, как в детстве, когда сотворила запретное и наказания ждёшь. Но ничего не случилось, этаж был по-прежнему пустынен и тих, лишь приглушённый гул нетрезвых голосов долетал снизу. Здраво рассудив (ну на сколько смогла здраво), что планировка этажа зеркально повторяет отведённое ей крыло, она бесшумно подкралась к двери в предполагаемую опочивальню княжича.

Взялась за ручку и замерла в растерянности, — а ну как, заперто. И что тогда делать? Стучаться? Потянула осторожненько, и выдохнула облегчённо, когда дверь бесшумно поддалась.

А княжич не спал. И не собирался даже. Комнату ярко, как показалось Ольге после коридорного сумрака, и торжественно освещали два канделябра. Взгляд княжны заскользил по сторонам. По стенам, оббитым штофом, по узорной мебели, по столику у изголовья ложа, по початой бутылке вина и двум кубкам на этом столике. Отчего-то, противу волю, глаза её не обращались к центру комнаты к кровати, а когда, всё же, обратились — Ольга захлебнулась воздухом.

На широком, но с простецкой отделкой, ложе, спиной к двери, сидела Лизка. Конечно же, Лизка — трудно не узнать эту огненно-рыжую, растрёпанную копну волос, перекинутых вперёд, через плечо. Тонкая рубаха сползла с плеч девки на бёдра, открывая нескромному взору белую веснушчатую спину, перечерченную уродливым шрамом. Руки Лизкины стискивали да комкали батистовую простынь, а голова закинулась назад, будто девка высокий потолок опочивальни разглядывала.

А ещё Ольга услыхала звук, прерывистый, короткий, судорожный звук сдвоенного дыхания. Не только Лизкиного. Странного, будоражащего, состоявшего, казалось, из одних лишь выдохов. Девка, будто бы, замерла в шатком равновесии, недвижимая и осторожная, лишь бёдра чуть подрагивали в такт с этим звуком. Подрагивали, яростно и жадно вжимаясь во что-то. В кого-то, Ольга поняла это когда из-под смятой простыни вынырнула вдруг смуглая рука и, с силою, вцепилась в Лизкино плечо. А хриплый, знакомый голос прошипел: — «Сейчас! Пожалуйста!»

И девка послушалась, — ещё раз пару раз мощно, размашисто тазом двинула, да рухнула вперёд, мыча что-то невнятное. А руки в стороны раскинула, будто бы невидимое что-то оттолкнуть вознамерилась, но так до конца и не решилась.

Ольга тихонечко ступила назад, и дверь за собой притворила. А после развернулась и, всё больше вскипая с каждым шагом, понеслась по коридору в свои покои. Когда же захлопнула дверь своей комнаты, внутри неё уже бурлил котёл и чудной смеси смущения, злости и дикого, непонятного возбуждения. Княжна рухнула в свою постель и заколотила кулачками по перине, в бессильной ярости. Связных мыслей, на тот момент, в голове не осталось: одни обрывки возмущённые.

Всю ночь она металась по кровати, окончательно ее, разворошив, и пыталась утихомирить давящее, больное чувство, что чёрною жабою обосновалось у неё в груди. И другое — томительно-тянущее, что поднималось от чресел, да заставляло мучительно выгибать позвоночник.

Ольга не понимала что с ней, не понимала чего хочет: — закричать, расплакаться или попросту уснуть и ничего не помнить. И даже, в последние дни, на страшном суде, она не смогла бы ответить кого видела перед, до боли зажмуренными, глазами, когда с исступлением зажимала меж ног пуховую подушку.

А едва на дворе засерел осенний Питерский рассвет она сорвалась с кровати. Не выспавшаяся, встрёпанная, злая. Сорвалась и, накинув халат, ринулась к выходу из опочивальни, с одною лишь мыслею: — «Вот сейчас-то я уж всё выскажу».

Что именно хотела высказать Ольга, и кому, она не осознавала, но желание действия оказалось таким сокрушительно-сильным, таким всепоглощающим, что усидеть на месте было никак не возможно.

Княжна пронеслась по коридору, распахнула дверь, затем другую и, неожиданно уткнулась лицом в плечо, вышедшей навстречу Лизке.

Ольга, от неожиданности, охнула, отшатнулась, попятившись. Но, удивительно сильные, руки обхватили её, а хриплый, со сна, голос участливо произнёс — «Осторожнее, барышня. Куда это вы так заполошно-то, никак случилось чего?»

Лизка выглядела встрёпанною, сонною и довольной. От неё одуряюще ласково пахло теплом, лавандой и ленивою пододеяльной негой. Ольга, невольно, втянула этот запах, задохнулась в нём, а потом, вдруг спросила, — Лиза, а откуда у тебя шрам на спине. Спросила и рот ладошками зажала, сообразив что именно брякнула. Глаза рыжей расширились в удивлении, а после в них заплясали знакомые огненные чёртики, лукавого понимания.

— Так это, барышня, неуклюжая я больно, вот и упала не удачно. Да ещё и чуть имущество ценное не испортила.

Июнь 1745

— Ай-ай-ай, — верещала Лизка резаным свинёнком, — дядечка Лука, не надобно! Ай, больно!

А ведь день так хорошо начинался.

Ещё в вечеру, как до постоялого двора доехали, Лизка прислугою из богатого дому выглядела. А уже утром княжич велел ей платье дворянское вздеть, да волосья, в причёску высокую, уложить. И не токмо велел, он ещё и помог с одеванием да укладкою — сама бы девка в жизнь не управилась. Один корсет чего стоит — придумка сатанинская. Так что, в зал едальный, спустились уже молодой дворянин со спутницею, кровей благородных, и чёрный кафтан княжича прекрасно гармонировал с лазоревым платьем Лизки.

Поснедали чинно, с расстановкой, девка все знания свои, касаемо этикету застольного, показала, за что кивком одобрительным одарена была. Ну а далее в карету погрузились, да на торг отправились.

Ох, не так девка себе торги представляла, ох не так. Ранее то, батюшка, бывало, брал её с собой на ярмарку, не часто, но случалось. И то посудить, неча бабам на торгу делать: одно баловство от этого и разорение. Им же, бабам энтим: то плат цветастый на голову подай, то висюльки какие-то непотребные, а то и вовсе такое, о чём честному мужику думать грех. Словом никакого проку от бабья на торгу не предвидится. Даже когда баба та маленькая, макушкой по колено.

Ну, так вот, из прошлого опыта Лизка помнила возы да прилавки, крики торговых людей и ругань покупателей. Ожидала увидать вездесущих лотошников и разбитных коробейников, дударей послушать, да на скоморошьи пляски полюбоваться. Думала что и ныне так же будет. Ан нет. Не так.

На ярмарочную площадь карета не поехала, в другие улицы завернула. И тут ужо началось. Какие-то лавки, обходительные приказчики, взволнованные хозяева. Лизку мяли, обмеряли, за ноги щупали. Раскидывали на столах отрезы тафты и батиста, перьями яркими перед носом размахивали.

Девка краснела и смущалась от такого внимания, но стойко боролась с желанием убежать отсель подальше. Наряжаться она, конечно же, любила, но не в такой суете. Однак княжич велел вести себя достойно и образу соразмерно вот она и старалась, а после и сама во вкус вошла. А уж когда к златокузнецам завернули, у девки и вовсе глаза в стороны разбежались и руки ажно затряслись — так захотелось всё примерить да пощупать. И отчего-то, так обидно стало от невозможности весь этот блеск роскошный на себя вздеть, да унести в ларец с гребнями и булавками, что в её комнатке на отдельной подставочке стоял.

Александр Игоревич посмотрел на Лизкины метания, хмыкнул насмешливо, но утешил, мол, будет у неё цацек тех блескучих вдосталь, не жадничала чтоб. А в награду за терпение и послушание прикупил ей гарнитур яхонтовый, тяжёлый, но красивый до изумления.

Словом из рядов торговых выбралась Лизка помятою, ошалевшею, но счастливою. Аки щен, коего долго пестили и чесали а под конец ещё и костью мозговой наградили. Вот в таком вот придуравошно-радостном настроении и влетела девка в очередные неприятности.

К постоялому двору подъехали уже в сгущающихся сумерках. Княжич галантно помог Лизке из кареты выйти и Лука повел лошадей в конюшню. А Александр Игоревич потянул разнаряженную девку к двери, из которой вкусно пахло разваренным горохом и жареным салом. От запахов тех у Лизки в животе бурчание сделалось и настроение ещё более улучшилось, хотя, казалось бы, куда уж ещё-то!

И тут незадача — его сиятельство в кучу яблок конских наступили. Аккурат перед самым крыльцом. Ох, как же оне ругались, как забавно ножкой по пыли шоркали да кары небесные на головы работников призывали. Да ежели б, хоть половина тех проклятий исполниться могла, тогда людям тем лучше и не родиться бы вовсе. И таким Лизке это всё забавным показалось что она не выдержала и отворотилась, прыснув в ладошку. А отворотившись, увидала как какой-то мужик в потасканном солдатском кафтане, да шапке колпаком, в княжича из ружья целит. Время вдруг поползло, аки муха в меду извалявшаяся, и девка чётко разглядела внимательный прищур глаз стрелка, и палец что медленно на спусковой крючок нажимал, и короткую вспышку пороха на полке.

Лизка заверещала, пронзительно, и козой перепуганной, княжичу на спину прыгнула, всем весом, да так что уронила его сиятельство прямиком в кобыльи безобразия.

В тот же миг позади что-то грохнуло, по ушам ударивши, и Лизка ощутила как рвануло платье у неё на спине. «Ну вот, — подумала она, — такую вещь испортили, княжич теперь непременно заругают». Более ни о чём подумать не успела. Темников выкатился из под неё, и на колено, привстав двор, оглянул коротко, а после, ей на спину глянул и переменился вдруг. Лицом побелел, а глазища вовсе будто тьмой заволокло. Таким страшным лик его сделался, что Лизка сама перепугалась. Вывернув голову, она наблюдала как Александр Игоревич медленно поднялся с колен, и неспешно зашагал к стрелку, на ходу обнажая шпагу. Лица его девка более не видела, но судя по реакции мужика, добрее оно не стало. Неудавшийся убивец засуетился, задёргался растерянно. Ему бы бежать, али ещё как о собственном спасении озаботиться, так нет, он вместо того, для чего-то стрелялку свою переснарядить попытался. На какой-то миг, Лизке даже стало жаль неудачника: очень уж княжич пугал этой своей неспешной сосредоточенностью. Где-то позади крик Варнака услышался, — " Нет, Саша! Не убивай! Спросить ведь надобно!" Не послушался княжич, а может и не услышал, в ярости своей, шагнул ещё раз, да и вбил клинок мужичку под подбородок, да так сильно что того ажно на забор откинуло.

— Извини, дядька, — через паузу вымолвил Темников, — что-то я перенервничал. Глянь, будь любезен, что там с Лизкою?

— Да что ей, дуре, сделается!? — загудел Лука над головою девки, — спину оцарапало токма, а так жива да здорова.

— Правда!? — резко развернулся княжич, а бледность на его лице вдруг румянцем сменилась. Будто бы он засмущался чего-то.

— Вот как есть, — подтвердил Лука, — тока в говнах конских извалялася, и от того пахнет мерзко.

Тут уж Лизка и сама ощутила непередаваемый аромат навоза, а тако же почувствовала как по спине стекает что-то липкое и горячее, и там больно, очень больно. Как Лука нёс её в комнату она не запомнила. Как испачканное да изорванное платье с неё снимали не запомнила тоже. В себя она пришла лишь когда княжичев дядька принялся хлебным вином рану промывать и тканые кусочки из неё выковыривать. Вот тогда она зашипела, заскулила и Темникову в руку зубами вцепилась. Александр Игоревич морщились, но руки не убирали. Даже напротив, второю ладонью по голове ласково поглаживали.

Бранился, правда, Темников при этом отнюдь не ласково. Называл лахудрой бестолковою и раскорякой колченогой, пенял за испачканный камзол, да порванное платье. А сам всё по голове поглаживал и взгляд в сторону отводил.

— Ты для чего на меня скакнула, дурище, — негодовал его сиятельство, — нешто криком упредить не могла?! Или попросту оттолкнуть в сторону. Нет же, налетела аки квочка, сверху уселась. Я тебе что, цыплак двухдневный чтоб под юбкой прятаться! Что за моду взяла сиятельного княжича в навозе валять.

— Я не хотела, — ныла Лизка, — ай, дядечка Лука, больно же!

— Ништо, — успокоил Варнак, — чуток осталось. А там перевяжу и отдохнёшь.

— Не вой мне тут, — сурово продолжил Темников, — сама виновата. Мало того что платье изорвала и камзол мне изгваздала, так ещё и имущество ценное чуть было не испортила.

— Это какое же? — прохныкала девка.

— Себя, дура, — княжич резко поднялся и вышел из комнаты, раздражённо хлопнув дверью.

А Лизка притихла, заулыбалась мечтательно, в стену уставившись. Да так что Варнак аж забеспокоился.

— Эй, малахольная, ты там не сомлела часом?

— Слыхал, дядька Лука, — не прекращая улыбаться, выговорила рыжая, — его сиятельство сказали что я ценная.

— Тьху ты дура, — сплюнул Лука, — вот дура и есть!

[1] Дестре́за — испанская техника фехтования. Буквальный перевод означает «мастерство». Кому интересно этой технике Шон Коннери учил Бандераса в фильме «Маска Зорро»

[2] Диэстро (от исп. diestro — фехтовальщик)

[3] Жера́р Тибо́ (Тиба́льд) д’Анверса (Gérard Thibault d’Anvers) (1574–1627) — голландский мастер фехтования и автор древнего трактата «Академия меча», («Academie de l’Espée»), изданного в Лейдене в 1628 году.

В своем труде Тибо исследовал и изложил постулаты и принципы испанской школы фехтования. Его руководство на тот момент времени было одним из самых детальных и проработанных источников, который дошел до наших дней. В его трактате по фехтованию описана работа с рапирой. Неотъемлемой частью является применение геометрии и логики в этой науке владения оружием.