Чёрный княжич

Глава 6. В которой Темников занимается коммерцией, Ольга показывает зубки, а Никитка покидает отчий дом.

Май 1736

Никитка впервые уезжал из дому. И было ему от того и печально и радостно. А вот чего более, то он понять затруднялся. С одной стороны его ждали новые места, новые люди, новая жизнь. Но с другой старая жизнь, какой бы она не была, заканчивалась безвозвратно.

Собственно говоря, она уже закончилась в тот момент, когда высокий богато одетый господин постучался в двери их московского дома. Глядя на внезапно побледневшую матушку, что руку к губам поднесла, будто вскрик сдержать пыталась, да на батюшку, зло зубами скрипнувшего, малец сразу почувствовал, что как раньше уж не будет. В свои десять с хвостиком лет, Никитка Малышев хорошо научился распознавать настроение родителей и потому пребывал в недоумении. Господин сей был учтив и улыбался дружелюбно, отчего же матушка так его боится, а батюшка злобой пышет.

— Ну, поздорову тебе, Фома, — сказал господин, на батюшку Никиткиного уставившись.

— Здравствуйте, ваше благородие, — неохотно процедил родитель отрока, — какими судьбами к нам?

Гость дурашливо огляделся, будто и впрямь изумившись, как он сюда попал.

— Да в гости Фома, в гости. Аль не рад?

Фома лишь подбородком раздражённо дёрнул, выказывая радость от нежданного визита.

— В дом проходите, Пётр Григорьевич, — отмерла наконец Никиткина матушка, — в горницу. И рады мы, вестимо, рады.

— Ишь ты! — ухмыльнулся господин. — Не запамятовала. Как тебя там... — он наморщил лоб, — Матрёнка, Марфушка?

— Маруся, барин, — поклонилась матушка.

— Точно, — прищёлкнул пальцами Пётр Григорьевич, — Маруська. Ну, хороша, хороша. Годы, смотрю, тебя не тронули.

Батюшка Никиты при сих словах дурной краснотой наливаться начал.

— А это кто тут? — взгляд гостя упал на стоявшего подле матушки Никитку. — Ужель тот самый отрок, о котором я столь много слышал?

— Ха! Вот как знал, что ты за лисьей кровью пожаловал, твоё благородие, — презрительно скривился хозяин дома.

Тут Никитка испугался — лисьей кровью батюшка его ругал, когда недоволен был. А недоволен Никиткой он был постоянно. Причём розгами его, в отличие от младших братьев, никогда не наказывали, лишь в чулан запирали тёмный и мышами пахнущий. Почему так — Никитка не ведал. А господин приезжий переменился вдруг в один момент, уже без прежней ласки да весёлости на батюшку глянул.

— Да ты никак ополоумел, смерд! Ты хоть соображай немного, кому, и главное о ком ты говоришь. Али забыл, откель у тебя вот всё это? — гость развёл руки, словно весь дом с подворьем обнять захотел. — А что до крови? Тут ты верно баешь — не дело борову лиса воспитывать. А то, не приведи господь, и сей хищник в свина ленивого переродится.

А дальше небывалое случилось — Фома Малышев, злой на язык да скорый на расправу мужик, вдруг сник как-то, будто бы и в размерах уменьшившись. Голову опустил и виновато забормотал.

— То-то же, — хохотнул их благородие, — не вытравилась из тебя, Фома, холопская-то душонка. Она, чай, получше разумеет, на кого хвост поднимать можно, а перед кем его промеж лап зажать след. Ладно, пустое это, веди чтоль в горницу — говорить станем.

Они ушли, а матушка обхватила Никитку, к животу прижала да слезами залилась. И эдак поскуливала жалобно, как Праська — псица их дворовая, когда батюшка кутят её потопил.

Долгонько Фома с благородием этим беседовали. Никитка ажно стоять устал, хотел было на двор убечь, да матушка не пустила. Однако вышли всё же, батюшка доволен аки кот, что печёнку курью скрасть исхитрился. Да и господин приезжий весел, улыбается лукаво, подмигивает. Матушка как увидела сие, враз на колени бухнулась и руку благородию целовать принялась.

— Пётр Григорьевич, Христом богом вас заклинаю, не забирайте. Оставьте ребятёнка.

Батюшка оттягивать было её кинулся, да господин одним взмахом руки его остановил. А после ласково за плечи обхватив, на ноги матушку вздел и по голове погладил.

— Ну ты сама посуди, Маруся, кем он тут у вас вырастет. Лавочником? Да и то сомневаюсь я, что муж твой ему дело передаст. Чай своих вон двое имеются. Да и не место благородной крови в сих условиях обретаться. Там-то может до признания дело и не дойдёт, но воспитание и устройство в жизни, уж поверь мне, обеспеченно будет достойное. Ничуть чести не умаляющее. Нешто ты своему сыну иного желаешь?

Долго ещё говорил Пётр Григорьевич, подробно да убедительно. И про то, где жить Никитке предстоит, и про то, чему учить его станут. И то сказал, что не на веки вечные отрока забирает, что, дескать, коли захочет малец, то завсегда маменьку навестить сможет. Уговорил словом.

Порешили, что завтра поутру им в дорогу отправляться, а сей день да вечер Никитке даден, чтоб с семьей попрощаться да вещи нужные уложить. Ну с матушкой понятно. Она весь час плакала да суетилась, поминутно Никиту обнимая. А вот батюшка удивил и напугал даже.

Остановил он Никитку в сенях, в глаза серьёзно глянул как взрослому, перегаром дохнул луково-водочным да и вымолвил: «Ты, Никита Игоревич, на меня не обижайся, подрастёшь — сам узнаешь каково это».

И ушёл в опочивальню, покачиваясь. А Никитка так ошарашен был, что даже спросить запамятовал, с чего это он Игоревич, коли всю жизнь Фомичём рос.

Ну, а поутру коляска открытая подъехала с Петром Григорьевичем или дядей Петей, как он себя сам величать велел. И отправился Никитка, на сей коляске, во столицу.

И в новую жизнь.

Сентябрь 1748

Кареты, коляски, колымажки, всё это Темников не любил. Ему ближе были взгляды пращуров, когда мужчина должон перемещаться на коне, а жёна в повозке. Оттого его вороной мерин вновь и вновь наматывал на копыта вёрсты Российских дорог. Ну и кобылы Луки да Лизки следом, как иначе-то.

Темников улыбался, припоминая обстоятельства своего нежданного сватовства. Теперь-то уж батюшка от него отстанет: вот вам тятенька жена, вот вам и ребёнок. И без разницы кто там народится, мальчик аль девица, титул да земли можно будет наследникам передать. Хотя на кураже от удачи Александр отчего-то был уверен, что это будет сын.

— Что? — спросил Темников, уловив изучающий Лизкин взгляд.

— Ничего, Ваше сиятельство, — тут же ответствовала рыжая, — дивлюсь просто, отчего Вы так довольны.

— А с чего мне недовольну-то быть? — нахмурился княжич. — Али и эта княжна тебе не по нраву?

— Нет, отчего же. Ольга Николаевна безусловно будет прекрасной княгиней и достойной женой. Только вот, Ваше сиятельство, а принесёт ли это вам счастие? Вы ведь не любите её.

— Любовь! — фыркнул Темников. — Лизка, какая к бесам любовь? То занятие для бездельников и пиитов, кои суть те же бездельники. А Ольга Баркова весьма удобный вариант для брака. Вот сама посуди, скромна и учтива, — княжич загнул один палец, — значит, капризами бессмысленными изводить не станет. Не шибко родовита, а значит родичи, новоявленные, сразу в подчинённом положении оказываются. Никаких глупых чувств окромя, разве что, благодарности ко мне не питает, следовательно внимания к своей особе требовать не станет. Ну и наконец она непраздна, что, как сама понимаешь, лишь добавляет ей ценности в моих глазах. Я полагаю, что это была великолепная сделка, — Темников победно взглянул на Лизку, — что скажешь?!

— Скажу, что ничего Вы, Александр Игоревич, в женской душе не разумеете.

— Вот же зараза, — озлился княжич, — всё настроение испортила.

И далее молчал ажно до самой Москвы. Все два дня, не обращая внимания на Лизкины попытки вину загладить. Правды ради надо сказать, что девка не шибко-то и старалась. Тоже, видать, на что-то обиделась.

***

Нифонтов Кузьма Ермолаевич, Московской гильдии купец пребывал в наипрекраснейшем расположении духа. Да и с чего бы ему быть не прекрасным, коли дела складывались самым выгодным для него образом. Торговые лавки приносили стабильную прибыль, обоз с товарами из Европ прибыл вовремя и разграблению не подвергся. Нет, не разбойному разграблению — с лихим людом у Нифонтова свои договорённости — а таможенному. Тут уж как повезёт, не все дьяки в таможенной избе прикормлены были, не все. Однако же в сей раз Господь не допустил лихоимства и товар пришёл без умаления. Иные дела, к торговым близкие, но такие что говорить о них громко не след, тоже в порядке. Скоро и срок подходит в трактир один неприметный заглянуть, авось ещё чего выгодного выйдет.

А вчерась ввечеру записку принесли, с предложением в московский особняк князей Темниковых о полудни явиться для дела важного. Оно, конечно, и дворяне не брезговали сами при нужде к купцу наведаться, но конечно дворяне те, чего скрывать, поплоше были. Не ровня Темниковым. К этим и прогуляться не грех.

Да ежели б хоть какое-то дело общее с княжеским родом завесть, пусть и попросту денег ссудить, это ведь совсем иной уровень выходит. Это такой толчок в спину будет, что можно на разгоне и в гильдейские старшины выбраться. А там уж…

Нифонтов одёрнул раздухарившуюся было фантазию и постучал по перилам лестницы ведущей наверх. Чтоб не сглазить. Плевать, понятное дело, не стал.

За сими приятными мыслями Кузьма Ермолаевич не заметил, как мажордом подошёл, да тихо, так что ажно напугал, стервец. А было чего напугаться, было. Купец-то думал, что у князей сиятельных в мажордомах муж степенный быть должон, внушительный. А сей персонаж, он конечно внушает, спору нет, но не то, что ожидалось. Рожа дикая, на немецкий манер бритая, варнацкая до невозможности. И вот как такую страхолюдину господам показывать? Впрочем, то дело княжье, нравится им зверюгу эдакую в дому держать и пусть их.

А меж тем, вслед за мажордомом, Нифонтов наверх поднялся да, постучавшись, в кабинету вошёл. Горница сия, надо признать, впечатляла: просторная, удобная и обставлена со вкусом. Стены тканью дорогой обиты, мебеля заморской работы, резные красивые. На столе прибор для письма из малахита выточенный.

Эх. Купец бы и себе такую кабинету завёл, да не по чину пока.

А за столом, вот удача-то, не князь восседает, а вьюнош несмышлёный. Ну, это он погорячился конечно же, не бывают княжеские дети несмышлёнышами. Но всё же, всё же. Одно дело с князем беседовать, и совсем иное с сынком евойным. А про княжонка Кузьма Ермолаевич слыхал, как не слышать. Мот, кутёжник и задира, вот три слова, коими молодого Темникова описать можно. И уж ясно, за какой надобностью он купца к себе призвал — денег попросить хочет. Видать, тятенька содержание урезали. Другой бы призадумался, давать ли такому-то гулёне, но не Нифонтов. Нет, шалишь. Кузьма Ермолаевич завсегда наперёд мыслит, на першпективу.

Оно ведь как? Это сейчас княжонок молод да глуп, а вырастет да опыту наберётся? Вот то-то же. И вспомнит тогда, кто ему в лихую годину помощь оказал. Да если и не так, ежели не поумнеет, батюшка его всё одно прознает, кто в делах сыновьих поучаствовал. А благодарность от князя это не овца чихнула.

В мыслях сих его сам княжич укрепил. Поприветствовал купца учтиво, как младший старшего, говорил вежественно, самолично, не чинясь, наливки стаканчик предложил да белорыбицы в закусь. То есть вёл себя, как человек, что одалживаться собрался, но перед тем заимодавца расположить к себе хочет. Ну-ну, Кузьма Ермолаевич беседу-то поддерживал да сам посмеивался над сиими наивными маневрами.

Пока разговаривали, в дверь постучали, и мажордом страхолюдный нового гостя привёл. Да не абы кого, а Лаврентьева Пантелея Ильича, компаньона и друга Нифонтова. Да что там друга, почти родича.

Как-то беспокойно стало вдруг Кузьме, дело по которому княжич их призвал непонятным чем-то оборачиваться начало.

И Лаврентьев, дружище, глазами растерянно поводит тоже, поди, в сомнениях. А княжич переменился враз, ну да, княжич, княжонком его язык теперь назвать не повернётся. Взгляд у вьюноша уж не ласковый стал, а тяжёлый, давящий. От которого сбежать хочется. Да как тут сбежишь, коли в дверях зверюга эта в обличье человечьем застыла.

— Лизка! — чуть повысил голос Темников, и откуда-то из неприметной дверцы девица показалась.

Сама страшная, тощая да рыжая. Вот как специально княжич таких страхолюдин на службу себе подбирает. Девица ворох бумаг с собою притащила да на стол их аккуратно стопочкой выложила.

— По воле ея императорского величества, — ровным голосом заговорил княжеский отпрыск, — Елизаветы Петровны, я, наследный княжич Темников Александр Игоревич, жалован правом вести сыск, допрос, а буде надобно и суд по делам разбойного приказа касаемым. Об чём императрицею был составлен решкрипт, — и он прихлопнул ладонью футляр весь сургучными печатями облепленный, — сие вам ясно?

Купцы одновременно кивнули.

— Далее ты давай, — распорядился Темников и глаза прикрыл.

Рыжая приосанилась, мордаху важную скорчила и, удерживая бумаги на вытянутой руке, принялась читать. «Допросные листы Ерёмы Мальцева да жены его Прасковьи, касаемо дел ему известных, в коих купцы гильдейские Лаврентьев да Нифонтов замечены были».

У Кузьмы Ермолаевича в глазах потемнело, а в уши кровь так гулко забухала, что всё девкой сказанное, он через раз слышал. То цельную фразу выхватит, то слова по-отдельности.

«… серебра того краденного кабы не полпуда», «… упившись допьяну приказчика харею в бочку с рассолом окунали пока он не помер…», «… купца Игнатьева обманом завлекли и вместе с жонкой евойной в болотине притопили. Опосля же дщерь его малолетнюю в общем зале ссильничали, да увлёкшися удавили от усердия. И, також, в болотину сунули…».

Девка долгонько всё зачитывала, с расстановкою, дабы ни словечка мимо ушей не прошло. А Нифонтов понемногу в разум приходил, и соображать начал, что коли они в особняке беседуют и на дыбе пока не повисли, то у княжича, знать, свой интерес имеется. И можа выйдет откупиться так или иначе.

— Ну так что? Господа из третьего сословия, — поинтересовался Темников, когда рыжая читать окончила, — как мыслите, что с вами будет, отправь я бумаги сии по назначению?

— Каторга, — угрюмо сообщил Лаврентьев.

— Верно, — охотно согласился княжич, — ну, а потеряй я их, к примеру, случайно, да найди их кто-нибудь из старшин гильдейских?

— В нужнике их утопят, — неожиданно прогудел от дверей страхолюд, о котором Кузьма и позабыл вовсе.

— Да?! — удивился княжич, — Какой забавный обычай. Надобно запомнить. Впрочем, это не важно. Важно иное — что я с бумагами этими делать стану. М-м? Как думаете?

— Коли учесть, что мы покуда не на дыбе и не в нужнике, — Нифонтов передёрнул плечами, — стало быть, у вашего сиятельства свои интересы до нас имеются.

— Верно, — обрадовался Темников, — а какие? Мож угадаете!

— Деньги! — брякнул самое очевидное Пантелей.

Княжич скривился недовольно, а после девке рыжей кивнул, давай мол, жги. Та, ничтоже сумняшеся, вновь бумаги со стола подняла и завыла голосом противным: «И те купцы за мзду немалую тех человеков кто худое замыслил, сводили с находниками разными. И душегубцами и всяко».

— Александр Игоревич, — подхватился со стула Лаврентьев, — да вы б намекнули токмо…

И тут же на полу оказался, словив оглушительную плюху от звероватого мажордома. Ну или кто он там?

— Ты, харя, пасть свою раззявлять будешь, когда их сиятельство велят, — процедил страхолюд, за шкирку перемещая Пантелея Ильича на место, — и на ноги вскакивать без дозволения не моги. Уразумел?

Лаврентьев кивнул.

— Так о чём, бишь, я, — Темников почесал шрам над бровью. — А, да. Убивцев нам искать не нужно. Мы с этим и сами прекрасно управиться можем. Верно, Лука?

Мажордом промычал что-то в подтверждение.

— Но тут вот какая незадача, смерти моей кто-то хочет. Да-да, представьте себе.

Нифонтов головой потряс, мол, да как такое быть то может.

— Ну, бывает, хочет себе человек, да и пусть его. Ты вон, Кузьма, тоже моей гибели желаешь.

Нифонтов ажно глаза выпучил от столь несправедливого упрёка.

— Да ладно тебе, Кузьма, желаешь и желай себе на здоровье. Я дозволяю. Так нет же, энтот паскудник людишек лихих про всяк час подряжает. Уж лет шесть как всё меня убить норовят. Сколько мы с Лукой их на тот свет отправили, что ты! И не счесть. Да, Лука?

Страшило за спиной Нифонтова тяжко вздохнуло, сетуя на такую докуку.

— Так вот, — княжич, перестав улыбаться, вдруг резко подался вперёд и взглянул жёстко, зло, оскалившись, — я желаю знать, кто этот человек. И вы мне сии сведенья добудете. Сроку три месяца на то даю.

— А ну как не успеем, Александр Игоревич? — усомнился Лаврентьев.

— А на што Вы мне тогда нужны, — удивился Темников, — у меня вона своих дармоедов хватает. Жрут да спят. Лизка, правда, ещё деньгу про всяк час клянчит на забавы бабьи. Вот, кстати, о Лизке, — княжич указал на рыжую. Девка старалась для вас, листы допросные самолично заполняла. Отблагодарить бы её за старание, как полагаете?

— Сколько? — вздохнул Лаврентьев.

— Ну-у, девка она не прихотливая, думаю, по триста рублёв в год с каждого ей на булавки хватит.

— Побойтесь бога, Александр Игоревич, — не выдержал Пантелей, — мы же по миру пойдём!

Княжич вздохнул и на девку глянул. Та шустро новые бумаги добыла и зачитывать принялась: «Списки таможенных и питейных податей».

— Не надобно, — остановил её Нифонтов, — и так всё ясно.

— Ну вот и добре, — согласился Темников, — значит, по пятьсот рублей серебром в год, начнёте с завтрего управителю сего особняка заносить. Более вас не задерживаю, честное купечество, ступайте да про наказ мой не забудьте. Проводи гостей, Лука.

Чертыхаясь про себя, Кузьма Ермолаевич выкатился на улицу, взглянул на Лаврентьева, почесал в затылке и предложил: — В трактир?

— Угу, — согласился приятель.

И они ушли. А потому не слышали, как рыжая девка, заискивающим тоном, предложила Темникову: — Александр Игоревич, а давайте их убьём, а? Ну вот сил никаких нет эдакое паскудство видеть. Я как те листы допросные зачитывала, думала, стошнит от рож энтих мерзких.

Княжич, на предложение Лизки улыбнулся: — Непременно убьём, коли хочешь, даже в нужнике утопим. Пусть только работу справят.

— Да! — обрадовалась Лизка, — а пошто Вы им тогда велели деньги каждый год приносить?

— А для того, душа моя, чтоб они спокойнее себя чувствовали. Этот народ на серебро всё мерять привык, вот и решат, что покуда платят — я их не трону. А там авось да выкрутятся. Вот и пусть их, выкручиваются, а то подадутся в бега с перепугу — лови их после. Ну и деньги в хозяйстве лишними не станут. Мне же надо репутацию гулёны поддерживать, а сие дорого очень.

Княжич вздохнул и, взмахом руки отпустив Лизку, углубился в бумаги.

***

Слухи такая странная материя, что как круги на воде разбегаются. Вот вроде небольшой камешек булькнулся, ан глядь — уж всё озерцо рябью покрылось.

Не успел Темников уехать, а вся округа осведомлена оказалась о нежданном сватовстве сиятельного княжича. Иные приехать да поздравить не заленились. Хоть плачь, хоть смейся.

Ольга и плакала, и смеялась, и по горнице металась, аки тигра заморская. А после, не выдержав, в яблоневый сад, что за домом рос, сбежала. И даже Дашку с собой не кликнула. В саду хорошо — тихо, спокойно. Яблоками да мёдом пахнет. Самое то место, чтоб посидеть-подумать, над тем, как жизнь вывернулась. До того ни времени, ни сил у неё не было, всё, что происходило вокруг, в памяти откладывалось. Как грибы в лукошке у грибника неопытного, что всё подряд набирает, дабы после разобрать.

В тот день они с Темниковым долгонько разговаривали. Ну как разговаривали, княжич говорил, а Ольга внимала. Выслушала историю про страсть их внезапно вспыхнувшую, и даже нашла в себе силы улыбнуться. Узнала список людей, коим правду знать можно, подивилась тому, сколь он короток. Да там, собственно говоря, и списка-то никакого нет. Родители её, Дашка да люди Темникова. Даже сестрице Сонечке, которую батюшка письмом из столицы попрощаться вызвал, и то говорить запретил.

Ольга тогда возьми да ляпни: — А на исповеди как же?

Александра Игоревича аж передернуло от такого вопроса.

— А что на исповеди?

— Так там же правдиво обо всём рассказывать нужно, — недоумевала Ольга.

— Зачем? — уставился на неё Темников. — Нет, что правдиво это верно. А вот зачем всё рассказывать?

— Как же? — растерялась Баркова. — Разве не за тем исповедуются?!

— Да с чего бы? Исповедь перед причастием потребна, дабы в грехах покаяться, отпущение их получить да вкусить крови господней чистым и безгрешным. А в чём Ваш грех, Ольга Николаевна, какую из заповедей Вы нарушили? В чём вы хотите покаяться?

Ольга не нашлась что ответить.

Темников, задумался слегка, а после продолжил.

— Коли же хотите господу рассказать, что на душе у вас, так говорите напрямую, без посредников. К чему они, коли господь и так услышит. Вы поняли, Ольга Николаевна?

— Поняла, — подтвердила Ольга, — а как быть с обманом? Ложь ведь грех, и искупления требует.

— Какая ложь? — не понял Темников.

— Так ежели спросит кто чей, мол, это ребёнок — мне соврать придётся.

— Вы ведь не шутите сейчас? — удивился княжич. — Ольга Николаевна, послушайте, пожалуйста, внимательно. Я хочу, чтобы это был последний раз, когда мы обсуждаем эту тему. Во-первых, сей ребёнок мой, вне зависимости от того, как его зачали. Ну, и во-вторых, хотел бы я взглянуть на самоубийцу, что рискнёт поинтересоваться у жены Темникова, от кого у неё ребёнок.

— Ой, простите, — смутилась Баркова, — глупость сказала. Я всё поняла, Александр Игоревич, не беспокойтесь. На том и порешили.

И ещё одно сказал княжич. Такое, что Ольга даже и не уразумела, то ли за обиду это счесть, то ли Темников заботу так выказывает. Сказал, что понимает, как не просто ей сейчас мужу довериться, и оттого супружеских обязанностей требовать с неё не станет. Но и она де пусть не мешается в его делах ночных. Так и сказал, бесстыдник, «в делах». Нет, Ольге на самом деле и подумать страшно, как она с мужем возляжет. Но прозвучало это… как-то обидно что ли? Хотя… С другой стороны, она понимала, что не вправе требовать от Темникова верности, коль скоро сама она труды женские сполнять не станет. И ещё ей отчего-то было неприятно думать, что «дела» эти будут Лизки касаемо. Но не оттого, что всё так прилюдно, почти в открытую, а потому что не подходило рыжей это слово. Да ещё и сказанное так надменно скучающе.

Словом, Ольге было над чем поразмыслить, для того и забралась она в глубь сада, туда, где беседка стояла. Старая, дикой лозой увитая. Та, в которой они с Настей по малолетству в игры свои девичьи игрывали. А после, повзрослев, тайнами делились, важными да сурьёзными, сплетничали, словом.

Вот и сейчас сидела она, в пространство уставившись, ладонью шершавую сухость деревянной скамьи гладила, да сомненьями терзалась. Темников-то уехал, а сомнения — вот они, навалились, будто караулили.

Это вчера ей казалось, что всё просто, не иначе уверенный вид Александра Игоревича так подействовал. А сегодня нет, сегодня иначе. А ну как, не одобрит князь внезапное сватовство сына — позору-то будет! Учитывая, что вся округа уж осведомлена. А ну как не справится Ольга с ролью княжны, а после княгини — к этому её уж точно не готовили. А Местниковы? Им-то что сказать? Одно дело коли в монастырь ушла, то дела духовные, мирскому суду неподвластные. Но теперь-то всё в ином свете выглядеть будет. Словно Барковы, презрев все договорённости, за спиной соседей более выгодную партию для дочери подыскивали. И ничего ведь не скажешь — партия, с какой стороны не гляди, гораздо выгоднее.

Да ладно бы со всеми Местниковыми, а ну как ей с Ильёй Константиновичем самолично объясняться придётся? Или упаси господь с Настенькой. Ольга сейчас совершенно не была готова с детской подругой разговаривать.

Как накликала.

Настя ворвалась в беседку, подобно порыву ветра, сметающему сухие листья. Ворвалась, на скамью напротив плюхнулась и молчит. Только смотрит внимательно, испытующе.

— Здравствуй, Настенька, — грустно проговорила Ольга, поняв, что разговора по-душам избежать не удастся. — Они тебя принуждают? — проигнорировав приветствие спросила Местникова.

— Кто принуждает, к чему?

— Родители твои, да? — не унималась Настя. — Сговорились с Темниковым и тебя заставляют теперь? Я понимаю — сиятельные князья, древний род, большое состояние. Но всё же, Оля. Сейчас ведь не семнадцатый век, они не могут вот так вот просто тебя принудить.

— Я… — начала было Ольга.

— Хочешь, папенька мой с Николаем Ивановичем поговорит. Объяснит ему, что не можно дочку неволить. Он обижен, конечно, но ежели я попрошу, согласится, наверное.

— Нет! — быстро отказалась Баркова. — Не нужно ни с кем разговаривать.

— Оля, — Настенька, сочувственно взглянула на подругу, — ну подумай о себе, пожалуйста. Да, родителей должно слушаться, но я ведь тебя знаю. Ты, небось, и возразить-то не сподобилась. Не помыслила даже.

«Не знаешь, — подумала Ольга, — никто меня теперь не знает. Я и сама себя не узнаю».

— Вот неужто они не понимают, — не унималась Местникова, — что это дурь княжичу в голову стукнула, блажь? Увидал красавицу да и воспылал сходу. Блажь! А как пройдёт у него сие увлечение?

— Какую красавицу? — не поняла Ольга.

— Да тебя же! — всплеснула руками Настя.

— Я?! Красавица?!

Вот уж кем себя не считала Баркова. Что в ней может быть красивого? Волосья светло-русые, цвету мышиного? Или глаза в оттенках ряски болотной, на солнце выгоревшей? А уж если вспомнить, в каком виде предстала она перед Темниковым при первом знакомстве, то тут не воспылать, тут бежать подалее захочется от эдакой красоты-то. Ольга при воспоминании об обстоятельствах их встречи почувствовала дурноту, и сглотнула слюну, начавшую вдруг отдавать металлом.

— Конечно красавица, — уверенно заявила Настя, — и черты у тебя правильные, и кожа ровная да гладкая, и статью женской не обижена, — она с некоторой завистью бросила взгляд на грудь подруги.

— Так о чём бишь я? Ты подумай, может всем миром да уговорим твоего батюшку?

— Не нужно, — осторожно качнула головой Баркова — тошнота не унималась и сглатывать приходилось всё чаще, — я сама.

— Сама поговоришь? — уточнила обнадёженная Настенька.

— Нет. Я сама за него выйти хочу.

— За Темникова?!

— Разумеется. Можно подумать, у меня тут очередь из женихов собралась!

— Но… почему? Почему ты вдруг передумала? — недоумевала Настя. — Ты же за Илюшу хотела.

— Не хотела, — зеленея лицом, выдавила Ольга, — то родня так порешила, а я не перечила. А за Темникова…

Не договорив, она опрометью бросилась из беседки и склонилась под смородиновым кустом.

«Господи, как не вовремя-то, — мелькнула у неё мысль, — как стыдно»!

— Что с тобой, Оля, — забеспокоилась Местникова, — тебе плохо? Ты больна?

— Всё хорошо, — отдышавшись и утерев лицо платком Ольга вернулась на скамью, — ничего страшного — так бывает.

— Бывает… — задумчиво протянула Настя, внимательно и настороженно осматривая её фигуру, — и давно?

— Что? — в глупой попытке протянуть время, она с тоской разглядывала потемневшее от непогоды дерево беседки

— Давно у тебя это недомогание?

— Недавно, — тяжело вздохнув, Ольга и встретилась взглядом с изучающим прищуром Местниковой.

— Недавно, — искривив губы в злой усмешке, повторила Настя, — с лета, поди? А вы, Ольга Николаевна, скоры умом, как я вижу. Быстро сообразили, в чём выгоду заиметь можно. Конечно, куда нам худородным до сиятельных князей! И как только рискнуть-то осмелились, а ну, не признал бы Темников ребёнка, что бы тогда делали. Или для Барковых в порядке вещей бастардов плодить.

Ольгу словно по затылку огрели, и перед глазами всё поплыло, так подействовали на неё злые и несправедливые слова единственной подруги. От обиды она даже задыхаться стала. И ведь не объяснить ничего, не оправдаться. Нельзя. Ольга почувствовала, как в уголках глаз собирается влага — за последний месяц плакать уже вошло у неё в привычку.

А Настя не успокаивалась, продолжая сыпать обвинениями и гнусными догадками. Баркова, в растерянности смаргивая слёзы, просто не понимала за что. Не понимала и не узнавала всегдашнюю добрую и понимающую Настеньку.

И опять, как всегда в минуты душевного раздрая, ей захотелось успокаивающих Лизкиных объятий, захотелось, чтобы рыжая погладила по голове, утешила, защитила. Чтоб, насмешливо морща нос, посмеялась над горестями да разъяснила, что беда та и не беда вовсе, а так, мелочь. Пустая безделица. Ольга прикрыла глаза, пытаясь представить, что Лизка уже здесь, рядом, и будто увидела себя со стороны. Слабую, зарёванную, жалкую. Себя, без малого сиятельную княжну Темникову, склонившую голову и вздрагивающую от злых слов теперь уже бывшей подруги. А после представила, что её такую увидит Александр Игоревич. Представила и ужаснулась. Теперь-то наверняка она не дождалась бы уважения и одобрения в его взгляде. А оно ей было нужно, не меньше чем сочувствие в Лизкиных глазах. Ей бы удивиться, отчего мнение почти незнакомых людей стало значить для неё больше, чем мнение родных и с измальства знакомых, да не ко времени.

В Ольге словно другой человек проявился, выплыл из лужи слёз виновато-обиженных, из скорлупы послушания да смирения выломался. Кто таков есть этот человек она не ведала, но определённо он носил фамилию Темников. И к тому, что его унижают да виноватят, сей человек не привык. Ольга выпрямилась, голову вскинула, да на лицо выражение как у княжича натянуть попыталась. Высокомерно-брезгливое.

— Анастасия Константиновна, голубушка, вы безусловно правы. Разумеется ваш род не выдерживает никакого сравнения с родом сиятельных князей, тех в особенности, что счёт свой от самого Джучи хана ведут.

Ольга внутренне ухмыльнулась, завидев некоторую растерянность в лице Местниковой. Да, она сама только от Александра Игоревича узнала кто это такой, но неважно. Прозвучало весомо и будет. В отличие от Ольги, Настю очень беспокоило то, что род их из служилых дворян вырос, и от того упоминание сего древнего владыки определённо возымело эффект.

— Более того, милая Настенька, не кажется ли вам несколько неуместным указывать невесте княжича когда и от кого ей рожать. Или, быть может, ваши родичи желают обсудить сей несомненно важный вопрос с Александром Игоревичем лично. Так вы только скажите. Я поговорю с его сиятельством и устрою вам аудиенцию.

Настя будто на стену натолкнулась, столь неожиданным было выступление Ольги. Она глубоко вдохнула, выпустила воздух через сжатые зубы и, зло сверкнув глазами, поднялась со скамьи.

— Позвольте откланяться, ваше будущее сиятельство, — процедила она и направилась к выходу из беседки. Сказано это было, вроде как и с издёвкой, но Баркова поняла, что Настя слегка струхнула, и уже жалеет о своей несдержанности.

— Ступайте, голубушка, — царственным жестом отпустила её Ольга Николаевна, — Илье Константиновичу мои наилучшие пожелания.

Настя фыркнула и скорым шагом направилась прочь из сада. Ольга облегчённо выдохнула и тяжело опустилась на лавку, очень уж много сил забрал у неё этот разговор.

— А ты выросла, Оленька, — раздался за спиной глубокий женский голос, заставивший её вскинуться в испуге, — зубки отрастила, кусаться научилась. Приятно было слушать, как ты эту дурёху болтливую на место ставишь.

Статная молодая женщина в дорожном платье поглаживала рукой растрескавшийся яблоневый ствол и ласково смотрела на Ольгу. Та в ответ тоже несмело заулыбалась, а после, опознав визитёршу, счастливо взвизгнула.

— Соня, Соня приехала!

январь 1744

За четыре месяца Лизка прижилась в имении, освоилась. С того памятного утра в бане с титулованием княжича более не путалась и барином его не кликала. А потому по мордасам не получала. По заду отхватывала, случилось раз. Но там, чего скрывать, сама виновна была. Да и на пользу сие пошло, коли разобраться. Для ахторитету.

А дело в том, что опосля того утра сентябрьского Лука её вызвал да новый статут Лизкин объявил. Дескать, будет она теперича в личном услужении у его сиятельства и более ничьих наказов слушать не должна. Ну Лизке-то что, так значит так, а вот Анюте — старшей над девками — то как сала под шкуру залить. Она и до того Лизку не жаловала, а теперь и вовсе ядом плеваться стала. Ну ещё бы, рыжая-то теперь вроде даже выше неё по положению выходит. Так и прибила бы, гадину.

А тут такая оказия — сидит себе Лизка в людской да дурью мается. Угольком на доске малюет что-то. Вот как тут мимо пройти? Анюта и не прошла — отправила зазнайку рыжую в комнатах у гишпанца со скоттом прибраться. Лизка что, кивнула да пошла. И тут как на грех княжичу она для какой-то надобности потребовалась. Её искать было, так никто, как она уходила, не видел. Токмо с уборкой закончивши, Лизка пред очи Александра Игоревича явилась.

Княжич на чёрном дворе нашёлся, сидел себе на колоде, что у каретного сарая валялась, да со щеном забавлялся. Тыкал пальцем ему в пузико круглое и улыбался, когда зверёныш тот палец грызть пытался с рычанием грозным. Покой и умилительное благолепие, ежели со стороны посмотреть. Недолго, правда, сие длилось. В аккурат пока Темников Лизку не увидел да улыбку с лица не стёр. Поймал её взгляд, вцепился — не отпустит, как тот щен в палец. Дворня притихла разом, интересно же, как княжич любимицу свою наказывать станет. А Лизка и не поняла сперва, что её экзекуция ждёт, вины-то за собой никакой не чуяла.

— Где была? — голос у его сиятельства ровный был, обычно-хрипловатый, никакой кары не обещающий.

Оттого девка не смущаясь и в подробностях пояснила что, дескать, в покоях учителей Темниковских порядки наводила, да ещё на дона Чапу нажаловаться исхитрилась, что тот сорит где ни попадя.

— Зачем? — так же односложно поинтересовался княжич.

— Да как же, — изумилась рыжая, — как это зачем? Дабы чистоту навесть.

— Иначе спрошу, — поморщился Темников, — зачем именно ты убирать пошла?

— Так это… — растерялась Лизка, — Анюта велела.

— Анююта! — деланно удивился Александр Игоревич. — А это кто?

Девка, чуя неладное, молча ткнула пальцем в старшую.

— Ясно, — вздохнул княжич. — Лука, отведёшь сию бестолочь на конюшню, да вожжами втолкуешь ей, что ничьих наказов, окромя моих, ей исполнять не должно. Раз через голову не доходит, авось через иное место понятнее выйдет.

Лука серьёзно кивнул, и Лизка всхлипнула — Луку, что ни говори, она побаивалась, как и все в имении. А тут ещё и Анютка, змея, влезла. Дескать, пошто дяденька Лука утруждаться будет, у них де конюх энтим делом завсегда заведовал

— Да? — озадачился Темников. — Тогда так, прихвати-ка ты Лука и девицу, как бишь её, Анюту эту с собой. Пусть конюх на ней своё умение покажет, коли она так ему доверяет.

— Да, за что, барин?! — взвыла Анютка.

— Не за что, а зачем, — наставительно заметил княжич.

Посидел, помолчал в тишине, а после, неожиданно на ноги вскочивши, захрипел грозно, пугающе, в ораву людскую уставившись

— Затем, чтоб неповадно было господину указывать, как он поступать должен. А ещё дабы запомнила да другим поведала что это, — он махнул рукой в сторону Лизки, — моё. И только я волен её приласкать и наказывать. Я, да ещё Лука, который сейчас ничто иное, как десница моя карающая. Все ли услыхали? — поинтересовался он, успокаиваясь.

Дворня молча поклонилась. Чуть ли не впервой люди зрели княжича в гневе и оттого струхнули изрядно. Темников покуда был добр, понимающ и милостив. Мог посмеяться с дворовым людом, али послабление кому сделать. Вот народец-то и забывать начал, что князья — то не только платье дорогое да манеры особые. Князья, те что природные — то в первую очередь кровь древняя, лютая. И никакими манерами её не укрыть, не вымарать. Нет-нет да и проявит себя зверюга хищная, оскалом злобным сверкнёт из-под одежд праздничных.

Да впрочем, бог с ними, с людишками-то, не шибко их душевные метания Лизку беспокоили, ей бы со своим раздраем сладить. Оно ведь как получается, вроде бы и наказал её княжич, а с другой стороны вроде как и наградил, наособицу от других поставил. И разобраться ежели, то их, тех, кого Темников к себе приблизил, двое всего — Лизка да Лука. Потому девка нет-нет да и улыбалась сквозь слёзы от заду поротого. А пуще всего душу грели взвизги Анюткины, конюхом воспитуемой. Оно хоть и грех чужой беде радоваться, но так и Лизка не святая.

Но та история давно была, в октябре ещё, в самом начале. Лизка урок усвоила, и более Александр Игоревич столь явно неудовольствия не выказывал.

Казалось бы, времени свободного теперь будет, знай занятие себе ищи, не заскучать чтобы. Так ведь нет, княжич новую забаву удумал. Заставил Лизку книгу переписывать, ну блажь ведь господская и ничего более. Лизка, хоть убей, не понимала, нашто её переписывать потребно, коли вот она уже готовая, красиво отпечатанная лежит. И ладно бы книга была ценная да интересная, на вроде «Книга мирозрения, или Мнение о небесноземных глобусах», в которую девка временами заглядывала. Так ведь нет же, скукотища сплошная, про то, как письма писать следует, да как разговаривать вежественно. И называлась мудрённо — «Приклады како пишутся комплименты разные». Да пусть бы и переписывать, бог с ним, так его сиятельство требовал, чтоб Лизка без помарок да разборчиво буквицы карябала. А как не по его, ругал бестолочью криворукой, и по новой урок исполнять заставлял.

А уж сколько она бумаги дорогой на баловство эдакое извела — и помыслить страшно. Однак раз от разу писать получалось у неё ровнее да разборчивей, и говорить она как-то по господски стала, как в книжице той прописано. И так уж это ловко да натурально выходило, что дворня её барыней дразнить начала. Надо сказать, что с большей частью населения усадьбы отношения у Лизки не заладились. Ну ещё бы! Без году неделя как объявилась, а уже и у хозяина на отдельном счету, и остальные замать её не моги. Обидно. Только Матрёна-ключница да стряпуха Глафира не выказывали ей своего пренебрежения.

Матрёна Игнатьевна, казалось, была выше всех дрязг да суетливых толканий локтями в попытках повысить свою значимость, что было в обычае среди дворни. Она проплывала над ними аки лебедь над стайкой домашних уток. Царственно вниз на возню бестолковую поглядывая. А неудовольствие выражала бровью нахмуренной да губами сурово поджатыми. И хватало ведь. Самый склочный из дворни вмиг утихал, стоило лишь заметить неодобрение ключницы. Эх, вот кому бы барыней родиться. А впрочем, девки в людской болтали, что не так всё просто с происхождением Матрёны Игнатьевны, мол, очень уж был резов по молодости старый барин. Отец нынешнего князя. Ну да болтовня прислуги то дело такое. Ей верить можно только втрое-четверо разделив.

Глаша же напротив, бабой была горластой и на язык несдержанной. Бранилась почём зря, а под настроение могла и половником приголубить. Причём разницы меж господами и прислугой не делала, и лишь два человека выпадали из этого ряда. Матрёна, которую стряпуха безмерно уважала, и собственно сам княжич, его Глаша откровенно побаивалась.

Неизвестно почему, но ключница с кухаркой взялись опекать Лизку с первых дней её присутствия в усадьбе. Одна всё пыталась откормить «шкелетину рыжую», а другая… да и не поймёшь толком. Вроде бы всё также ровно, но Лизка чувствовала какую-то прямо материнскую заботу и пригляд ненавязчивый. Ну вот как матушка за дитятком выросшим присматривает, оно и взрослое и самостоятельное, но проследить, чтоб не поранилось чадо да шапку в холода носило, всё же стоит.

Ах да, ещё один был, кто о ней заботу выказывал — дядька Лука. Но то такая забота, что и не поймёшь: к добру сие али к худу. Нет, он не подкармливал Лизку, как Глаша, и не беседовал с ней по-душам, как Матрёна, да и странно даже представить такое от молчаливого и вечно угрюмого Варнака. Зато случись какому парню из дворни иль из охраны гайдуцкой полюбезничать с рыжей, как будто из-под земли Лука появляется и мимоходом таким взглядом охотника одаривает, что тому как-то и не до любезностей вовсе становиться. Вот и поди пойми, сам он так порешил или Александр Игоревич надоумили. Впрочем, вряд ли княжич стал бы так-то за Лизкой приглядывать. А жаль.

Нет, правда жаль. Лизка-то чем дальше, тем больше о Темникове думала, и мысли стыдные в голове вертела. Особливо с тех пор, как стала в бане да опочивальне ему прислуживать. Ох и тяжко ей сие давалось.

Там ведь в сторону не отступишь и глаз не отведёшь. А они, бесстыжие, хозяйку не слушаются — сами, паразиты, тянутся к телу ладному. Ластятся взглядом к коже смуглой, скользят по изгибам волнующим. Лизка ажно дышать забывала в такие минуты, спроси кто как звать её — и не вспомнит поди.

Эх! Вот скажи княжич тогда хоть слово, так она бы сразу и не пугаясь, и не раздумывая. Она бы…

Не скажет.

Гонор, вишь, княжеский не даст. Поняла уж Лизка, за столько-то времени, всё что в голову придёт Темников повелеть может, и чтоб исполнили добиться. А вот этого не станет. Зазорно ему эдак ласки девичьей требовать, даже у теремной девки.

И ведь по нраву ему Лизка, тут и гадать неча. Не совсем уж она дура, чтоб не понять, что за взгляды он в её сторону бросает, да отчего сглатывает шумно, когда в бане нижняя рубаха, промокнув, Лизкины стати облепляет. Он не скажет, а Лизка та и вовсе в растерянности.

Зима в этом году выдалась снежная да морозная. Суровая, какая-то. И ежели днём ещё солнышко веселия подбрасывало, искрами самоцветными на снегу высвёркивая, то ночью и вовсе жутко становилось. Ветер, холод, тьма. Поутру вновь солнышко, но о ночном страхе уж не забудешь. С крещенскими морозами, в имении всё как-то, успокоилось, уснуло. И то — все праздники отгуляны, все колядки пропеты сиди себе, на печи жди масленицы. Ну в гости ещё съездить можно, али на охоту.

В гости Темников не ездил, на охоту выбирался редко да и до прочих забав зимних не охоч оказался. Выяснилось, что его сиятельство дюже плохо мороз переносит, оттого про всяк час ходит хмурый и ни снегу, ни солнышку не радуется. Ему, ещё по-осени, в кабинете камин на англицкий манер соорудили, вот там перед камином он целыми днями и сиживал. Трубку курил да с бумагами разбирался. Ну и баня, как же без неё.

Вот и в этот раз для княжича баньку истопили, а Лизка, как обычно, прислуживать собралась. Всё приготовила, расставила по обычаю и тут вспомнила, что простынь для утирания забыла. Ну что делать, помчалась вновь к Матрёне, даже обнимку[1] не подпоясала на рубахе, так, тулуп овчинный накинула да в валенки впрыгнула. Покуда ключницу нашла, покуда обратно бежала времени уж прошло изрядно.

Лизка влетела в предбанник в клубах пару морозного, тулуп на лавку скинула да за подол рубахи нижней ухватилась. Запамятовала, вишь ты, что сарафан не одевала. Потянула подол-то к верху, разворачиваясь, да так и замерла. Стоит Лизка, глазюками хлопает, подол в кулачках сжимает, срам до половины открывши. А на другой лавке у стены Темников сидит.

Примечания:

[1] - Верхняя часть (лиф) женской нижней рубахи или сорочки.