Чёрный княжич

Глава 12. В которой Лука снова бежит, Генрих Кугель принимает православие, а Лизку отправляют с поручением.

Май 1749

Лука бежал. Ломился как лось сквозь ломкие стебли прошлогоднего бурьяна, топтал сапогами смарагдовую весеннюю зелень, перепрыгивал через редкие валуны. Бежал яростно, позабыв о возрасте, не заботясь о дыхании. Бежал как семь лет назад по февральскому снегу, как пятнадцать лет тому по горячей июльской пыли. Только вот цель у сегодняшнего бега была иная. Не отчаявшейся волчицею возвращался он к разорённому логову, а матёрым бирюком преследовал трусливую добычу. Лука сбросил на бегу кафтан, а треуголка слетела сама. Косица его растрепалась, и седые волосы Варнака развевались на ветру, лишь усиливая сходство со старым, но всё ещё сильным зверем. С очень опасным зверем.

Опасность эта бежала впереди него, и вероятно преследуемые Лукой беглецы чувствовали её спиной. Оттого беспрестанно оглядывались, сбиваясь с шага. Им бы, разделиться, — глядишь, кто-нибудь и спасся бы. Да куда там!? Страх гнал их вперед, и он же заставлял держаться друг друга. Так оно казалось спокойнее. Только казалось.

Последние сажени Варнак покрывал гигантскими прыжками, а разогнавшись, рухнул сверху на выи беглецов. Вскочил первым и сразу же, не переводя дыхания, принялся бить. Крошить зубы, ломать суставы, плющить носы. Свой кистень он даже не доставал, обходясь руками. И лишь когда две изломанные, скулящие фигуры прекратили любые попытки бежать или хотя бы отползти в сторону остановил избиение.

— Сейчас, я стану вас калечить, — заявил Варнак, — и при том спрашивать. Кто станет отвечать скорее, тому достанется меньше. Уразумели?

Лука хмыкнул — настолько по Темниковски сие прозвучало. «Дожили, — подумал он, — я уже у юнца, своего, можно сказать, воспитанника, манеры перенимаю».

— За что, дядька!? — заныл, меж тем, один из пытуемых — тощий парняга, с лицом опоганенным оспою, — мы не виноватые! Попросту не сдюжили, не удержали воза-то!

Лука, молча, саданул ему ногой по рёбрам, дождался пока тот провоется, да прокашляется, саданул ещё раз. И ещё.

— А зачем говорить-то? — подал голос второй. Такой же рябой и тощий, но постарше, — Зачем говорить, коли ты, всё одно, убьёшь.

— Можа и убью, — пожал плечами Варнак, — а можа помилую: то, как говорить станешь. Да и прибить-то, сам понимаешь, можно по-разному. Одно дело от ножа помереть, скоренько. Миг, и ты уже у святого Петра место за воротами выпрашиваешь. И совсем другое дело помирать долго и больно. А я умею долго, уж ты поверь.

— Верю, — не стал спорить, рябой, — чего уж там, только на рожу твою глянуть, так сразу во все ужасы поверишь. Спрашивай, давай, чего знать хотел.

— А вопрос простой-то, на самом деле. По чьему наущению вы, доходяги криворукие, на княжью семью покуситься удумали?

— Не знаю, — ответил собеседник Луки. И тут же заторопился, углядев как Варнак, к рёбрам его примеряется, — вот те крест, не знаю! Двое ребятишек и Москвы приехали: сказывали, что от самого Ваньки Каина. Просили в заботе подсобить, и уплатили вперед, не чинясь, и не торгуясь.

— Вот прям, вперёд уплатили!? — усомнился Лука, — И хари ваши плутовские их не отпугнули. А ну как вы дёру бы дали, с деньгою не отработанной.

— Да как, сбегишь-то? Коли тута у них человечек остался, дабы присмотреть, чтоб чин чином отслужили. А взгляд у того человечка зело лихой, да недобрый, с таким не забалуешь. Вот, мы и решили с Митяем, — он кивнул в сторону напарника, — опосля работы в бега податься, за Яик — там, чай, не достанут.

— Угу, — кивнул Лука, — кто подсказал, когда княжич до церкви пойдёт? Только не бреши мне, что сами обо всём доведались. У вас на рожах написано, что без указки и порты снять не додумаетесь, так и будете в штаны гадить.

— Так человечек тот, и подсказал. И про возок плану он придумал, — с некоторой обидой в голосе пояснил неудавшийся тать. Видать зацепила его столь низкая оценка умственных способностей.

— Интересный человечек, получается, — прищурился Варнак, — признать его сможешь? Кто таков, знаешь?

— Нет, барин, извиняй тут подсобить не смогу. Он с нами завсегда по ночи встречался, да ещё и в одежды по самые брови укутанный.

— Досадно, — поморщился Лука, — ну, да хоть что-то. Молодец, заслужил себе с приятелем лёгкую дорогу, — похвалил его Варнак, и принялся цепь кистеня с руки разматывать.

Тать заскулил, ногами засучил, отползти, пытаясь, видать много грехов у него за душой накопилось, коли он та на небо не хотел.

— Погоди, дядько! — простонал побитый Митяй, — признал я того лихоимца, как есть признал. Он дурной думал, что укрылся ладно, да токмо голос-то спрятать не догадался. А я сызмальства, в дударях подвизаюсь, по звуку да по голосу, что хошь опознать могу.

Лука почесал в затылке, — Да ты врёшь, поди! Страшно стало вот и выкупаешь шкуру свою, дрянными побасенками.

— Вот те крест, не вру! — осенил себя знамением Митяй, — и признаю, и назову, и в глаза ему при тебе плюну. Только не убивай ладно, побожись, что не убьёшь.

— Ладно, — равнодушно согласился Варнак, — коли всё как ты сказываешь, так жить будете. На каторге, конечно, но будете. Слово даю.

— Гриня это! — зло выкрикнул молодой, — Гайдук Темниковых Гриня, у него ещё зубов не хватает, оттого он шепелявит слегка.

— Ишь ты, — изумился Лука, — а ты не путаешь, точно он?

Митяй яростно закивал.

— Как забавно получается. — рассуждал сам с собой Варнак, привязывая полоняников к деревьям, их же разорванными портками, — Это ж я тому паскуднику зубы, о прошлом годе вышиб, дабы он нос любопытный куда не надо не совал. А он не унялся, выходит. Ну-ну, поглядим — посмотрим. Вы, други мои, не уходите никуда пока что, я до села сбегаю и за вами вернусь, с подводою, — он, с тоской, взглянул на далёкие маковки церкви, — Ну что ты будешь делать, так далеко убёгли, резвые вы не в меру, вот что я вам скажу.

На самом деле, не так уж и резвы были те беглецы, и ежели б не изрядная фора, погоня закончилась бы гораздо раньше. Оно ведь как вышло, по дороге к церкви княжич приотстал слегка, что-то Вострякову доказывая. А Ольга Николаевна с девками вперёд прошла, туда где амбары спуск с храмовой горки ограничивают. И тут Лука углядел как из-за церковной ограды, двое мужичков, сложения субтильного, воз гружённый мешками вытолкнули. Вытолкнули и, разогнав его, вниз направили, в аккурат на бабью стайку. Варнак только крикнуть успел, упреждающе. Но ничего, обошлось вроде. Углядев, что помощь его не потребна, Лука рванул вверх за лиходеями. А тем-то проще — они сразу под горку побежали. Так и умчались далече, покуда он вверх, да вниз аки козлик молодой скакал. А теперь-то что!? Теперь обратно топать приходится. В горку, да под горку, поскольку обходить — ещё дольше выйдет.

Назад Лука вернулся уже под вечер, когда у пленников связанные руки да ноги отнялись, а горло осипло от криков. Пришёл пеший, без обещанной подводы, хмурый и жёсткий на вид.

— Ну что там, — обеспокоился Митяй, — изловили Гриню?

— Нет, — покачал головой Варнак, — убёг паскудник, но ты не отчаивайся, изловим мы того гада.

Сказал, а сам кистень за цепку из рукава потянул. И смотрит так на связанных людишек, нехорошо.

— Эй-эй, дядька, ты чего!? — занервничал старший убивец, — Ты ж нам жизнь обещал!

— Ну, стало быть, ещё один грех на мне будет. Вы, главное, не забудьте, как на небе окажетесь, скажите там, что это Лука вас отправил. Лука Варнак.

И кистенём взмахнул. Два раза.

***

Молока у Ольги Николаевны не хватало. И как ей не хотелось, противу обычая, самой сына выкармливать, но пришлось брать кормилицу. Трудно сказать, что тому виной было. Может её собственное малогрудие, а может изрядный аппетит княжича Дмитрия. Зело прожорлив, оказался младший Темников. Вот прям, в батюшку, в Александра Игоревича. Ох и странные же выверты, порой выдаёт женский разум: Ольга и сама теперь была уверена, что Димкин отец не кто иной, как княжич. Да и почему бы ей не быть уверенной, когда Темников так искренне радовался сыну. Так умилительно, при каждом удобном случае заглядывал в колыбель, всякий раз будто удивляясь. Что и сомнений не оставалось в том, чей это отпрыск.

А вот, на руки, дитёнка взять, княжич боялся. Смешно было видеть, обычно невозмутимого, или, на худой конец, раздражённого Темникова, мнущимся у колыбели. Впрочем, ежели его заставали за таким «неподобающим» занятием, Александр Игоревич делал вид, что тут он оказался случайно, и вобще ему уже пора. Ольгу Николаевну, отчего-то, до невозможности веселила эта неловкость княжича.

Так вот о кормилице, её Лизка в Темниловке сыскала. И так запугала бедную бабу по дороге, что та даже конюху кланяться пыталась. Ольге больших трудов стоило успокоить несчастную. Звали ту тётку Липой, и с собой она принесла полугодовалую девочку, сиречь молочную сестру княжичу. Рыжая, при всём этом, упирала на два обстоятельства. Одно, что Липа вдовая. «У ей муж, о прошлом годе от лихоманки помер, — как доложила шустрая Дашка, — а иных охотников из мужиков не найти». И другое, то, что у неё всё-таки девочка. «А значит жрёть меньше, и княжича нашего объедать не станет» — это уже Лизка заключила. При том девка так важничала и гордилась этими обстоятельствами, что казалось, будто она самолично всё устроила. И болезнь Липкиного мужа, и рождение дочери.

Родичи Ольгины отбыли восвояси, как и приехали — с князем Игорем Алексеевичем, а Востряков с княжичем остались, крестин дожидаючи. Пить не бросили, но азарт в сём деле, богоугодном, изрядно поумерили. Темников делами неотложными занялся, а Павел Ильич целыми днями на лошади по полям да деревням окрестным разъезжал. За для моциону.

Впрочем, Александр Игоревич затворничеством не тяготился, ибо визиты к нему деловые да тайные, прекращаться и не думали. Особенно один визитёр Ольгу Николаевну удивил.

Подъехала карета, не сказать, чтобы богатая, но и не потрёпанная, не как та на коей Барковы ездили. А из неё кучер помог барышне выйти. Барышня одета по-столичному, держит себя с достоинством и даже некоторым шиком. А на лицо чухонка чухонкою, ну или ижора, Ольга в них не разбиралась. Павел Ильич, а он в это время как раз отъезжать собирался, увидавши ту барышню столбом стал, да рот раззявил. Так и простоял весь час не двигаясь покуда чухонка та ко входу шла.

Ольга Николаевна вознамерилась, было, поприветствовать гостью, на правах хозяйки. Но тут, незнамо откуда, Лизка выскочила. Увидала чухонку и с визгом, — «Катька! Лахудра ты белоглазая! Где пропадала столько!?» — на шею ей кинулась. А после, ухватив ту за руку наверх повлекла, в покои Александра Игоревича.

Из этого княжна вывела, что приезжая никакая не дворянка и, следовательно, излишние реверансы ей не положены. Но любопытство! Любопытство съедало Ольгу аки зверь ящер, легенды о коем до сих пор на «Волхове» помнят. А, из доступных источников, поблизости лишь Востряков оказался. Вот к нему Ольга Николаевна и обратилась.

— Паш? И вот что сие было?

— Бляжья верность, — туманно и матерно ответствовал Павел Ильич.

— А?

— Ой, простите, сударыня, — повинился Востряков, и отчего-то покраснел, — так, знакомая наша с Сашкой одна. Из Петербурга. Просто не ожидал её здесь увидать. Как и не знал, что они знакомы с Лизкою. Это всё мелочи, Ольга Николаевна, пустое. Ты внимания-то не обращай.

Сказал и уехал. Эх, молод был Преображенец. В женском племени разбирался слабо, хоть в благородных, хоть в холопках. Ему бы и граф, какой никакой, в возрасте, и самый сиволапый крестьянин, разъяснили бы — нельзя бабе сказывать — «Не обращай внимания». Оно ж, тогда вдвойне интереснее выходит.

Ольга только хмыкнула на рекомендации Вострякова, и устроилась на солнышке, у выхода, вроде как с вышиванием. А что, на дворе тепло, ветерок весенний балует, тень от старых сосен, не сказать чтобы плотная: солнышко пропускает. Сидит себе княжна иглой в полотно тыкает, и даже не думает, что у неё там выйдет. Ждёт. Ага, дождалась.

Княжич на крыльцо вылетел, за руку Катьку эту вытягивая. Та хоть и путалась в юбках, и семенила потешно, но всё же за Темниковым поспевала.

Вылетел и заблажил прямо со ступеней, — Лука!

Надобно сказать, что Ольга впервые слышала крик мужа. При его хрипоте это даже не крик, а какой-то рёв с рыком получался. От неожиданности она даже иглой укололась. Лука вывернул откуда-то из-за пристройки и вопросительно уставился на княжича.

— Такое дело, Лука, — начал Темников, — купцов Московских, «друзей наших», потравили в Петербурге. Едешь сейчас же с Катериною, и на месте глянешь, ужо, что там да как. Узнаешь кто, к ним наведывался, по вещам их поройся. Ну да не мне тебя учить.

Варнак, молча, кивнул.

— Батюшке я письмо напишу, — меж тем, продолжал княжич, — он тебе людей, при нужде, выделит. Ну, или ежели ещё какая надобность возникнет, тоже к нему обращайся. Вот чую я что-то купцы интересное раскопали, коли за них так взялись.

Лука, молча внимал, а Катька всё что-то сказать пыталась.

— Что ещё? — раздражённо воззрился на неё Темников.

— Кушать хочется, ваше сиятельство.

— Угу, — недовольно поморщился тот, — Лука, отведёшь её на кухню, да вели Глаше, чтоб расстаралась, да обиходила гостью. Ну и с собой пусть вам снеди, какой никакой уложит. Да, вот ещё, — княжич сунул в руки чухонке туго набитый кошель, — за труды твои, красавица.

— Благодарствую, ваше сиятельство, — с поклоном приняла та кошель, и руку княжичу поцеловала.

На том и в дом ушли, а Ольгу так и не заметили. А любопытство Ольги Николаевны на том не утихло, напротив, пуще прежнего разгорелось. Что это за Катька, отчего выглядит и выезжает аки барыня, а кормят её на кухне, со слугами? Каких таких купцов потравили, и отчего Темников так этому рад, и взбудоражен даже? Одни загадки. Впрочем, Ольга и сама, лишь недавно став Темниковой, тайны свои имела. И оттого Александра Игоревича осуждать и не думала. Ей ещё с детства голозадого, батюшка привил понимание, что не всякую знанию в бабский ум подавать надобно, есть и исключительно мужеские дела. А о делах княжича, разве что Лука понимание имел, да ещё Лизка. Рыжая даже поболее, пожалуй. Ольга припомнила свадебную ночь и залилась румянцем, — " Господи, как же стыдно«!

Лизка, да. Но у Лизки не спросишь — опять отшутится, или разговор в другую сторону повернёт. Да и странная она сделалась, Лизка-то. Вот и раньше была такою, с лёгкой придурью, а теперь и вовсе непонятная стала. Дела свои, малярные она, конечно, не забросила, но и новую страсть приобрела: княжонка Дмитрия обихаживать. И бегала вкруг него и тетешкалась, дворню всю запугала так, что от неё шарахаться начали. Все, от скотника до девок сенных. То ей поросёнок визжит громко и княжичу спать мешает, то девки плохо в детской убрались, а пыль она для дитяти зело вредная есть. Да что там дворня, Дашка, для которой рыжая завсегда кумиром была, наподобие золотого идола Вавилонского, и та от Лизки прятаться стала. Смешно сказать, девка и на неё, на Ольгу посматривала подозрительно: а ну как, навредит матерь нерадивая её драгоценному Дмитрию Александровичу. А уж чего кормилица от рыжей натерпелась, то и рассказать страшно.

И в делах художественных у Лизки ступор случился. Не могла она более картину свою без Темникова писать, непременно ей княжич позировать должен был. Ну, так, а его попробуй, вызови. То в делах, то не в настроении. Да ещё и требовал, чтобы, когда он статую перед Лизкою изображает, так никто его беспокоить не моги. Или загодя, тогда упреждать надобно.

«Вот и что оне там малюют, — недоумевала Ольга Николаевна, — что выйти к людям не могут. Нагишом, что ли, княжича изображают? В виде фавна, али еще, какого сатира. А что? У рыжей ума хватит, и не такое непотребство учудить». Но, на самом деле, княжне было завидно. Как-то так вышло, что самые значимые и дорогие, в последнее время, люди в круг свой принимать её не спешили. Ах, да, ещё и над внешностью своею Лизка поизмывалась. Для чего-то остригла волосья коротко, чуть ли не по плечи, и платье носить мужское стала, вот как раз то в коем Ольга её впервые увидела. Лазоревое с синим. Ну, разумеется, это когда она не робу свою, краской заляпанную напяливала.

Ольга шутила даже что малец, как говорить начнёт, её не тёткою Лизкою звать станет, а дядькою. На что рыжая лишь плечами пожимала, мол, он княжич и оттого в своём праве. Вон, Александр Игоревич, её кикиморой косорукой кличет, так всем же ясно, что она не кикимора. Не понимала Ольга Николаевна, такого к себе отношения, не понимала, но помнила, кем себя Лизка мнит. Псицею хозяину преданной, а какая разница той псице как её человек зовёт. Главное чтобы за ухом чесал, да рядом быть дозволял. И Ольга видела, подмечала, как ждёт рыжая малейших проявлений хозяйской милости. Как озаряется улыбкой веснушчатая мордаха, когда Темников, так, мимоходом потреплет её по ржавым космам. И в такие моменты Ольге и самой радостно за девку становилось. Радостно, и немного ревниво.

Февраль 1742

Кугель Пётр Григорьевич с гордостью, и некоторой грустинкой наблюдал за сборами своего воспитанника. Чёрные кюлоты, белая сорочка, чёрный камзол, и чёрные же, тёплый кафтан с треуголкой. Вот как знал, что сей наряд пригодится. Сейчас он был очень уместен. Казалось, вместе с платьем и суть Никиткина меняется, куда-то уходит романтическое простодушие, да проявляется угрюмая сосредоточенность. А мечтательная, детская улыбка превращается в высокомерную гримасу, явно подсмотренную у кого-то из Темниковых.

— Пётр Григорьевич, — подал голос отрок, не прекращая сборы, — ты вот никогда не сказывал, а я не вопрошал. Но может теперь время пришло, скажи-ка, а мы с тобой не родственники, часом?

Кугель вздохнул и обратно за стол уселся. Пошевелил пальцами, будто примериваясь к чему-то.

— Догадался, стало быть.

— Трудно не догадаться, коли в дому зеркало есть, — хмыкнул Никитка, — да и нянькаешься ты со мною не как с посторонним.

Пётр Григорьевич, ещё раз вздохнул, таки сходил к буфету за выпивкой, а выпив, принялся рассказывать.

***

Генрих Кугель был младшим сыном, обременённого долгами и наследниками, фрайхерра Отто. На долю отцовского имущества претендовать он не мог, и потому, по примеру многих, привлечённых новшествами царя Питера, отправился за счастием в дикую Московию. Надобно заметить, что излишним образованием молодой Кугель обременён не был, да и иными талантами похвастать не мог. Оттого и лежал его путь исключительно по воинской стезе. Ну в самом деле, не в скотники же дворянскому отпрыску подаваться.

Характером Генрих обладал прямым, и отважным до глупости, оттого на блистательную карьеру рассчитывать не мог, но и того что было ему хватало вполне.

Во втором Азовском походе, довелось ему под началом князя Темникова служить, Алексея Ивановича. Так он, храбростью своею, и несколько тупоумным небрежением опасностью, несколько раз к себе внимание сиятельное привлекал, и у князя на хорошем счету был. Однако же Фортуна баба непостоянная, вот и не свезло как-то Генриху Оттовичу. Накрыло его разрывом снаряда мортирного, что турки по русским сапам щедро сыпали. И такое уж ранение заработал наследник тевтонов, что о продолжении карьеры речи уж не шло. Так мало того, осколки того снаряда так по мужскому естеству Кугеля прошлись, что о женитьбе и продолжении славного рода, тоже забыть довелось. Так и остался молодой фрайхерр не удел, да ещё и без средств к существованию.

Прям, хоть ложись — помирай. Бедовал себе немец на окраине Петербурга, перебиваясь подачками былых однополчан, и уж всерьёз подумывал в петлю лезть, когда нарочный от Темникова прибыл, с приглашением отобедать вместе.

Ну что тут скажешь? Приглашение это из тех, от которых не отказываются, даже на смертном одре находясь. Вычистил Генрих Оттович последнее, более менее целое платье, на последние медяки коляску нанял, да и отправился в гости. Здраво рассудив, что хоть пожрёть нормально напоследок.

И не прогадал. Стол ему накрыли царский, и приняли ласково. Князь самолично вина наливал, да о жизни расспрашивал. А после как первый голод утолили, Алексей Иванович прислугу отослал, и к разговору тайному приступил.

— Скажи, — говорит, — мне, друже, как ты жисть свою дальнейшую мыслишь?

— А никак не мыслю, — честно ответствовал Кугель, — нет её, дальнейшей жизни-то.

— Ну да, ну да, — покивал князь, — а у меня сложность одна образовалась, — пожалился он вдруг. Вот ежели б ты мне в сём деле помочь сумел, так я бы тебя не оставил. Худо-бедно, но жизнь достойную дворянина обеспечил.

Кугель всем видом выразил заинтересованность, но на всякий случай ещё кусок пулярки в пасть запихнул. Ну, мало ли.

— Девка сенная у меня понесла, — продолжал меж тем Алексей Иванович, — бывает такое с бабами, как не сторожись. Так вот, мне бы её к мужу приставить достойному. Чтоб ни ей, ни дитёнку обиды не чинил.

Вот, некоторые скажут, мол, недостойно дворянина своим именем чужой грех покрывать. А с голоду помирать достойно? А побираться по сослуживцам и, стыдливо отводя глаза, обещать вернуть всё вскорости? А, не мыться по два месяца, оттого что за дрова уплатить нечем, и вонять как распоследний бродяга, это как с дворянской честью сочетается.

Словом, не усмотрел Кугель ничего худого в предложении князя, и даже требование сменить веру на ортодоксальную, его не остановило. Да ему тогда хоть в иудеи, хоть в магометане — всё едино.

Ну, честь по чести, окрестили тогда Кугеля Григорием в православии, да и оженили тут же, на девице Марии Никишкиной. Князь не обманул, и деревенькой на свадьбу отдарился, и мануфактуру пеньковую на Григория Оттовича переписал. Не так чтобы в роскоши купаться, но и медяки считать, более не доводилось. А через три месяца у молодой четы Кугелей прибавление в семействе приключилось — сын родился. Наследник. Петькою назвали.

***

— Мне тогда годков пятнадцать стукнуло, — уже в карете, по дороге к особняку Темниковых продолжал Пётр Григорьевич, — когда меня Игорь нашёл. Братец старший. Батюшка тогда уже от ран помер, Григория Оттовича я имею в виду, и я за старшего мужика в семье остался. Вот и представь, живёшь ты, с хозяйством управляешься, а тут является к тебе эдакий щёголь, и заявляет, что он твой брат, и отныне о тебе заботиться станет и опекать всячески. Я не поверил сразу же, и даже, — Кугель коротко хохотнул, — морду ему попытался набить, да куда там. Силён стервец оказался.

Ну а после ужо матушку расспросил, она-то всю правду мне и поведала. Так что верно ты, Никитка, меня дядькою кличешь. Дядька я тебе и есть. По батюшке.

— А я? — спросил Никита, на шпагу косясь, что Пётр Григорьевич промеж ног пристроил. Ему-то, как не дворянину, сей атрибут, не положен был. Пока не положен.

— Ты-то? — глянул на него Кугель, Да с тобой, племяш, история похожая, в мелочах лишь разница. Призвал меня как-то князь Алексей, уж извини, батюшкой его называть у меня язык не поворачивается. Призвал, значит, и о помощи попросил. Не велел, заметь.

Матушка твоя, Никитка, такоже в сенных девках у княжича Игоря состояла, и понесла такоже. Только она не глупая была, Маруся- то, отцу твоему ничего не сказала — сразу к князю кинулась.

— Почему? — глухо поинтересовался Никита.

— Почему? — задумался Пётр Григорьевич, — Да вот, как бы тебе объяснить. Родитель твой, о той поре, тоже на вроде тебя был, всё мечтал, чтобы мир жил по справедливости да по законам божеским. Это уж потом, жизнь его покрутила да взгляды поменять заставила. Вон одна служба в «Тайной канцелярии» чего стоит. А тогда... Вот чтобы он сделал, узнав о нежданном наследнике. Взял бы, да и женился, сдуру, чтоб всё правильно было, значит. А кому от сей правильности хорошо бы сделалось!? Тебе!? Так жил бы ты, милый друг, с клеймом ублюдка приблудного, и при дворе от тебя всякая пакость чистокровная рожу бы воротила. Матушке твоей!? Так представь, какими словами привечали бы холопку крепостную, в княгини пролезшую. Кто бы ей жизни дал. Себе!? Роду!? Не смеши меня. Нет, может, конечно, ничего такого и не было. Может и возобладал бы у Игоря Алексеевича голос долга и разума над восторженностью юношеской. Только к чему рисковать-то? Вот и не стали. Как я уже говорил, матушка твоя девицею оказалась не глупою, другая бы на её месте юнца плодом чресел его прельщать стала, а она нет. Сразу к князю пошла, так, мол, и так, ваше сиятельство, решайте делать- то теперь чего. Ну, у князя-то дорога налажена, нашёл солдата отставного Фому Малышева, Маруське вольную, мужу её скобяную лавку в Московском посаде да денег на обзаведение хозяйством. Ну а меня приглядеть попросил, чтобы всё по чину было, чтоб значит, обиды какой Маруське и ребёнку её не вышло.

— Так, что ж выходит, — удивился Никитка, — князь Игорь Алексеевич, так и не знает о моём рождении!?

— Так и выходит, — подтвердил Кугель, — подарочек я ему везу, разве что ленточкой повязать забыл, — и он шутливо ткнул отрока в бок.

Только Никита не принял сей шутливой манеры, а продолжал с лицом серьёзным и сосредоточенным, — А почему, в смысле, зачем ты меня у семьи забрал-то, дядя Петя? Я-то думал по княжьему слову, так сделалось, а выходит — нет. Выходит — Темниковы и не знают о моём существовании. Так зачем?

— Зачем? — задумался Пётр Григорьевич, — Вот, веришь ли, Никитка, и сам не знаю зачем. Просто как-то так вышло что мне, одного дня, бытие свое пустым показалось, бессмысленным, как у коровы. Живу бобылём, друзей не имею, цели достойной тоже. Для чего живу — не понятно. Так корова та хоть пользу какую — никакую приносит. А я? Пустое всё. Родичи? Так не я тем родичам не нужен, ни они мне. И тут вдруг о тебе вспомнилось, о таком же, как сам бастарде. А что, думаю, не помочь племяннику-то. Одна кровь, всё-таки. Ну а потом, полюбил я тебя, малец. Может от того что самого себя несмышлёнышем увидал, кто знает.

— Спасибо, дядя, — даже прослезился от этих слов Никитка, — я ценю это и чувствую.

— Да, будет тебе, — ворчливо усовестил его Пётр Григорьевич, но сам, однако же, рожу в сторону отвернул, и смаргивать стал часто, — эка невидаль, родную кровь в наследники подтягивать.

— Угу, — согласился малец принимая шутливый тон разговору, — а не жалко ли, такую-то ценность незнамо кому отдавать.

— Жалко Никита Игоревич, — серьёзно заметил Кугель. Вот не поверишь как жалко. Но так, я надеюсь, и ты воспитателя не забудешь, а ставши князем, найдешь, где обогреться сиротинушке.

— Я подумаю, — напустил важности Никитка, — и всё же, Пётр Григорьевич, думаю это плохо князем-то быть. Тяжко очень.

— Это с чего ты так решил? — заинтересовался Кугель.

— Ну как же! Живёшь будто на свету. И всё не для себя, а для кого-то. Даже любви тебе не полагается.

— Это, Никита Игоревич, долг называется, — строго пояснил воспитатель, — просто долг. А любовь она для чёрного люду придумана, тех, кто долгом не обременён.

Май 1749

Крестить княжича Дмитрия порешили в светлый день воскресения, да не в надомной часовне, а поехать в храм, что в селе Весёлом расположен был. Оно хоть и без особого размаху, но всё же праздник и развлечение. Ольга проснулась ещё затемно и Дашку крикнула, чтобы собраться помогала, а девки-то и нет. Вот что за напасть, никогда так не было, чтоб Дашка от дел своих отлынивала, а тут — на тебе, да ещё и в такой день. Ольга халат накинула и в коридор сунулась, чтоб лентяйку отыскать значит, и попенять ей за нерадение. Только ни в коридоре, ни в своей комнатке девки не обнаружилось. Начиная злиться, Темникова распахнула дверь в общую залу, и нате! Будто на шесть месяцев назад вернулась.

Дверь напротив, та, что на половину княжича вела, и куда Ольге ходу не было, отворилась тихонько. И оттуда Дашка выскользнула. В одной рубахе исподней, встрёпанная, с красными от недосыпу глазами, и блудливой улыбкой на довольной мордахе.

Замерли обе. Ольга, в тщетных попытках сообразить, что бы сие значить могло, а Дашка просто глаза, в ужасе, распахнула, и рот раззявленный ладошкой прикрыла, чтоб не заорать с перепугу. Стоят, друг на дружку таращатся. Сцену сию, водевилей достойную, Лука прервал.

Дверь по шире распахнулась и наружу Варнак шагнул, також расхристанный сонный и с рожею недовольною, а Ольга и не знала-то что он уж из поездки своей возвернулся. Шагнул, картину немую обозрел, хмыкнул насмешливо, а после княжне поклон учтивый отвесил, Дашку по задку хлопнул, да и отправился по делам своим. Хлопок тот собственнический, будто бы механизму какую провернул: — враз движение в мир вернулось.

Первою Дашка опомнилась. В пол, стыдливо потупилась, ушами заалела, — Осуждаете, Ольга Николаевна? — спросила несмело.

— Нет! — чуть ли не выкрикнула Ольга, — Ни в коей мере! Только, Даша, — он же старый. Ему уж, почитай лет сорок будет, а то и поболее.

— Пф, — фыркнула Дашка, — эка печаль что старый. Зато он аки скала замшелая, под которой и от непогоды укрыться можно, и дом к ней прислонить, и воды из родника напиться.

— Эка ты пиитствуешь, — с усмешкой восхитилась княжна, — не замечала за тобой такого ранее.

— Так, ранее, я и счастлива не была-то, — смутилась девка, — а теперича, смотрю на образину его страшную, а в душе всё ликованием заходится, как во храме божием.

Утреннюю их идиллию, прервали самым бесцеремонным образом: — дверь в покои Александра Игоревича резко распахнулась, сильно припечатав Дашку сзади, и миру явилась недовольная физиономия Лизки.

— Вы што тут за консилиум устроили? — с ходу возмутилась рыжая, — Почто горло дерёте с рання? А ну как княжича Дмитрия разбудите!? Сначала эта, — обвиняюще ткнула пальцем в Дашку, — вопила всю ночь, аки кошка мартовская, а теперь ещё и вы, Ольга Николаевна, сие непотребство поддерживаете.

Она недовольно поджала губы и убрела проверять, как там её драгоценный княжонок ночь провёл, сухи ли у него пелёнки, и не отлынивает ли Липка от своих обязанностей.

— Строга! — округлив глаза в притворном ужасе, заметила княжна. И обе женщины одновременно прыснули смехом, зажимая рты руками, чтобы и впрямь весь дом не перебудить.

Так что собиралась в поездку Ольга в настроении приподнятом и слегка игривом. Поместье, проснулось, загудело в преддверии события знаменательного. Глаша на кухне, как бы ни с вечера ещё окопалась, пообещав расстараться к празднику. Дворня носилась, псинами наскипидаренными, сразу за всё хватаясь и ничего толком не делая, а Пашка Востряков, сошедшись с доном Чапой в любви к вину гишпанскому, в погребе засели, тщательнейшим образом напитки к столу выбирая. Да так увлеклись, что его сиятельству лично пришлось извлекать их оттудова. Гишпанца, по внимательном осмотре, Темников сразу же спать отправил, а Павла Ильича самолично на задний двор выволок и в бочку с водой дождевой макать принялся.

Ну да, господь милостив — собрались всё же. Правда и тут без казусов не обошлось. Лизка тому виною.

Рыжая на двор выперлась в платье своём мужском, в кафтане да камзоле. Волосья короткие даже в косицу увязать не додумалась, так и стоит растрёпою, треуголку в руках тиская.

— Тебя ж, в церковь не пустят, в таком — то виде, — попеняла ей Ольга.

— А и пусть, — легкомысленно отмахнулась девка, — я на крылечке постою, подожду.

А сама замерла, голову задрав, рассветному солнышку улыбается, а волосы ветерком треплет.

— Лизка! — окликнул её раздражённый Темников, — Что замерла как статуй неоконченный? Ехать пора!

— Ага, сейчас я, — встрепенулась рыжая и в дом зачем-то умчалась.

— Гр-р, — коротко и ёмко высказался княжич, а после продолжил матерно.

Впрочем, девка отсутствовала недолго, из дверей выметнулась и на кобылу свою полезла. А у самой пальцы киноварью алой испачканы, в крови будто. Ольгу аж передёрнуло от такого сравнения.

— Х... Художница! — выразил своё отношение к происходящему Александр Игоревич и рукой махнул, трогаем мол.

Церковь в Весёлом, на крутом холме расположилась, а понизу, у начала дороги, общинные амбары в ряд выстроились. Княжич приотстал слегка, пьяненькому Вострякову мозги вправляя. Тот, вишь, кручу такую, увидавши наотрез вверх карабкаться отказался. Словом они приотстали, а Ольга с девками вперёд прошла. Тут у Дашки, дурищи, камешек в башмачок попал, она было к Лизке сунулась Димку спящего передать, да куда там: — рыжая всё в своих эмпиреях летает, и что говорят ей не слышит. Ольга Николаевна тогда сына сама забрала и, раздражённо зашагала вперёд.

И пяти шагов, наверное, сделать не успела, как вдруг Лука заорал. Страшно, громко, на разрыв связок. Княжна голову вскинула, а на неё с холма церковного, воз мешками груженный несётся. И так ясно всё видится, и мешковина потёртая, и колёса полосой железной обитые, и воронье племя Варначьим ором из-под куполов поднятое.

Увидала она всё это, а испугаться уже не успела. Сильные руки ухватили её за плечи и, перекинув через ногу, отшвырнули в сторону. Уже падая, увидала Ольга как Лизка, отбросившая её, то ли в ногах, то ли в полах кафтана запуталась, и сама отскочить не успела. Зацепило рыжую возом-то, самым краешком, уголочком. Зацепило, да и на стенку амбарную отбросило, но не сильно видать, девка на ногах даже устояла.

Ольга Николаевна, как упала, так и вскочила на ноги, будто рессорой каретной подброшенная. Первый взгляд, конечно, сыну что в руках удержала. А он и не проснулся даже, сопит, слюни по щеке пускает. Потом уже на рыжую глянула.

А та стоит к стене, прислонясь, мордаха белая, так что веснушки на ней огненными брызгами видятся. Потом улыбнулась, неловко как-то, виновато.

«Прости, — говорит, — барышня, дуру неуклюжую. Случайно я запнулась».

Сказала, и красным изо рта плюхнула.

Октябрь 1744

Дождливая осень в этом году выдалась. Как в сентябре лить с небес начало, так и не прекращало. Нет, прям не сплошным потоком, но мелкая холодная морось опадала на землю без устали.

Жатва уж закончилась, и обмолот тако же. Зерно что по амбарам попрятали, что на мельницу свезли. Сено, в стога сметали, и принялись ждать зимнего роздыху. А у баб да детворы новая забава, — в лес по грибы ходить. Оно ведь как, царь грибов — боровик о всякой поре найти можно, а вот гриб княжий, рыжик он в сих местах холод любит. В мокром мху, солнечной искрой выблёскивая.

Уважал Темников, гриб сей. Ему Глаша нарочно его солила свежим, да под гнёт на ночь ставила. А ужо на утро, княжич как встанет, так чарочку водки опрокинет и грибочком тем солёным закусит. И такое блаженство да умиление, на его лице играют, что Лизка смотрела бы, да смотрела. Но в лес она не за тем пошла, вернее сие обстоятельство тоже немаловажную роль сыграло, но всё же не за тем.

Её Анюта — сестрица старшая по грибы сходить пригласила. Вот уж чему Лизка изумилась-то. Не ладили, они последнее время с сестрою, крепко не ладили. И что виной тому даже не определить сходу. Может дурной Лизкин характер, а может разница в возрасте изрядная. Анюта ведь уже баба взрослая, мужем да двумя детьми одаренная, а Лизка так, шелупонь голозадая с ветром в голове. Лизка и не обижалась, здраво рассудив, что у каждого жизнь своя, и понимание этой жизни своё такоже.

А тут, глянь-ка, сама пришла, сама позвала. Не иначе как испросить чего хочет. Так Лизка что? Лизка не против, вон фавориты императрицы, сказывают, не токмо себе, а ещё и родне всей поместья повыпросили, а она чем хуже. Анюта родна кровь всё-таки, и коли наглеть да умничать не станет, отчего бы и не испросить у Темникова какое ни, будь послабление. Так и бродили меж сосен, рыжики да опята выискивая, Лизка выжидающе настороженная, и сестра её мнущаяся, не знающая как разговор завесть. Рыжая первой не выдержала, не в её шебутном характере было надолго беседу откладывать.

— Сядь! — велела она Анюте и сама на поваленный ствол плюхнулась.

— А?

— Сядь, говорю, и не мнись как навыдане, просто сказывай что надобно. Я помогу коли смогу, обещаю.

Анька расхохоталась, вдруг, весело, задорно, как в девицах.

— Ой не могу, благодетельница, — ржала она стоялою кобылой, — ой уморила! Так ты, поэтому на батюшку змеёю косишься, что он попросил у тебя чего-то. Дай-ка угадаю, небось, мельницу, что оне по весне ставить начали? И от меня теперь ждешь, что я благ всяческих клянчить стану?

— Ничего я не кошусь змеёю, — покраснела Лизка.

— Я поговорить хотела, — вдруг посерьезнев, сказала Анюта, — просто поговорить. Ты ведь отдаляешься от нас, всё больше и больше. То ли вверх, то ли в сторону куда-то. Кто знает, можа это последний наш разговор, так, по простому. Поговорить, да ещё повиниться. Не перебивай! — остановила она, пытавшуюся вставить слово Лизку. Да, повиниться. Я ведь тогда про тебя худое думала, ну когда ты в люди ушла, а потом заявилась этакой барыней. Ну и завидовала, конечно, а штож, ты и у батюшки в любимицах ходила, и княжич к тебе с ласкою.

— Я!? В любимицах!? — вытаращилась рыжая.

— О-о, — снова развеселилась Анюта, — сколь открытий новых для тебя сегодня. Так я что сказать хотела-то, где б ты не была, и чтоб не натворила, ты знай, что мы тебя всяку любить станем. Я, стану.

— Спасибо, — хлюпнула носом Лизка, — это так... Спасибо.

— Ну, полно. Полно ужо. — обняла сестру Анюта, а после спросила неожиданно, — Любишь его?

А Лизка даже переспрашивать не стала кого именно, лишь головой покачала, — Нет, не люблю.

— Как так? — удивилась Анюта, — я ж вижу...

— Не то. Не то ты видишь сестричка. Не так видишь. Вот представь, есть себе человек на свете божием. И есть у него собака, псица злая, лохматая, нервная. Так вот для псицы той, никого окромя человека и не существует. Он для неё всё, он сама жизнь и смысл этой жизни. Он, бывало, накажет, а она не в обиде, потому раз наказал, значит виноватая, он погладит — она визжит от счастия и не знает чем за ласку такую отдариваться. Она и кутят ему свои вручит, чтоб утопил. Скулить будет, орать в голос, но не воспротивится. Потому как человек тот худо поступить не может, потому что он её всё. Он её воздух, её хлеб, её земля под ногами. Самоё её жизнь. А как уйдёт, человек тот, и суку сию бросит, так она и издохнет вскорости. Но не от тоски как люди думают. А от вины неизбывной, ведь раз бросили, значит, ты что-то страшное сотворила, и хозяину более не нужной сделалась.

Вот скажи, Аня, — повернулась она к сестре, — это любовь?

— Не! — затрясла головой Анюта.

— Вот и я думаю, — кивнула Лизка, — не люблю я его.

Анюта помолчала, подумала, а после рыжую маковку к себе привлекла, — Страшно мне за тебя, сестрёнка.

— А мне нет, — встрепенулась Лизка, — вот ни на столечьки. Потому как знаю, что жизнь я проживу счастливую, и в посмертии моём всё будет правильно. Не спрашивай откуда. Знаю, и всё.

Май 1749

Церковь в селе Весёлом старая, чуть ли не при Иоане Васильевиче сложенная. Сказывают, раньше Весёлое Темниковым принадлежало, но после не заладилось что-то, и продали они село. Ну и храм, понятное дело при нём остался. Словом, за столько-то лет, всякое могли видеть стены церковные, с холма вниз глядючи. Может даже, и такое видывали.

В небе дурным криком орали напуганные суетой вороны, истово и слезливо хаял себя за нерасторопность Востряков. А княжич Темников Лизку отчитывал. И бранился, и руками всплёскивал, в словах ничуть не стесняясь. Рыжая только глаза пучила, а возражать, не смела.

— Ты понимаешь, бестолочь, — ярился его сиятельство, — что от тебя мне один разор и треволнения. Вот за для чего ты кафтан нацепила, на улице же теплынь, май месяц, курва твоя мама.

Лизка, судя по виду, пыталась возразить, что в кафтане красивше, а родительница её и вовсе не при делах, но княжич не дал ей и рта раскрыть.

— Как была дурой колченогою, так и осталась. А ещё художества твои непотребные, — вспомнил он наболевшее, — лучше бы вон, с Пашкою пьяной по полям скакала, всё бы двигалась ловчее.

Лизка потупилась, признавая вину. Народ стоял вокруг молча, не вмешиваясь, внимая разносу, что княжич холопке своей учинил.

— Словом надоела ты мне, — тяжко вздохнул Темников, — запомни, дурища, как на место прибудешь, чтоб ни в какие авантюры не влазила, хозяина, меня то бишь перед людьми не позорила. Поняла ли, убогая?

Девка согласно прикрыла глаза.

— Поняла она! — вновь взъярился Александр Игоревич, — в Кёльне ты тоже вроде бы поняла, а мне тебя после, из тюрьмы выкупать пришлось.

Лизка, невольно, улыбнулась, — видать в Кёльне и взаправду было весело.

— Хотя нет, — опомнился Темников, — я тебе всё же поручение дам. Не то, ты, лахудра, в какую ни будь гадость, непременно влезешь, от дурости и безделия. Покуда меня дожидаться станешь.

Вот обычная вроде бы картина, барин крепостную за нерадивость распекает, да поручение ей попутно даёт. Но нет, расположение героев всю мизансцену путало. Сиятельный княжич отчего-то на земле сидит, голову холопки, на колени, уложив, и гладит её по волосьям-то, легонько, едва касаясь. А ещё, хоть на небе не облачка, на щеках сиятельства капли крупные образуются, и вниз с подбородка срываясь, разбивают пузырики красные, что холопка у губ надувает. А от тех пузыриков разлетаются брызги, да на белую кожу девкину падают, так что и не понять, где у неё веснушки, а где эти капельки.

— Словом, так, — сурово продолжил Темников, — как на место прибудешь, разыщи матушку мою и сестрицу, ну ты поняла Арину Игоревну. Да обскажи им как у нас тут дела обстоят, внуком, опять же порадуй. Ну да разберёшься чего говорить, — болтать ты, завсегда была горазда.

Лизка краешком губ изобразила улыбку.

— Давай теперь, — величественно манул рукой княжич, — проси, что за службу хочешь.

Рыжая натужилась в попытках что-то сказать, но лишь закашлялась и губами шевельнула. И только знающий человек в сём шевелении смог бы разобрать слова: — «Вечность у ваших ног».

Темников разобрал. Глаза прикрыл в ответ и твердо сказал, — «Обещаю»!

Девка улыбнулась одними глазами, ласково так, и успокоено. А после тишина настала. Даже вороны дурные грай свой остановили. Такая тишина, что, ежели прислушаться, то можно различить как, с едва уловимым звуком, красные пузырики на губах Лизкиных лопаются.

А потом всё. И они лопаться перестали.