Черный шар

Глава 4

Собрание было назначено на восемь. Вокруг длинного здания с белыми колоннами, в котором помещался муниципалитет, впритирку друг к другу выстраивались подъезжающие машины. К вечеру небо затянуло тучами, предвещавшими грозу. В неподвижном воздухе звенели птичьи голоса.

Стулья в зале были расставлены в тридцать рядов, на эстраде красовалось звездное знамя. Ни одного свободного места не осталось, многие мужчины стояли прислонившись к стене. Между тем вереница опоздавших еще тянулась к муниципалитету — Хиггинс обгонял их по пути.

Держа в руках портфель, набитый бумагами, ни на кого не глядя, прошел он к своему месту на эстраде, за столом комитета. Уселся, кивнул коллегам. Со стороны никто не подумал бы, что он волнуется больше обычного. Ожидая, когда стукнет председательский молоток и начнется заседание, Хиггинс с видом человека, давным-давно привыкшего к подобным вещам, обвел взглядом ряды.

Комитет покончил с подготовительной работой, и сегодня всех, кто был заинтересован в строительстве новой школы, пригласили выслушать доклады и принять решение.

Заседание вел мировой судья Триффит, компаньон Олсена. На вывеске адвокатской фирмы Олсена — три фамилии: «Олсен, Гриффит и Уэйн». Уэйн живет на Мейпл-стрит через два дома от Хиггинсов, у него недавно родился первенец. Уэйн вошел в фирму Олсена несколько месяцев назад вместо другого молодого адвоката — Ирвина Уэбба, который уехал попытать счастья в Калифорнии.

Злые языки утверждают, что Олсену вот уже два десятка лет не по плечу мало-мальски серьезная работа и, хотя большая часть прибылей по-прежнему идет ему, фирма держится только благодаря его компаньонам. Сейчас Олсен с багровым, как всегда, лицом восседает в первом ряду в окружении нескольких видных людей: там и конгрессмен Герберт Джексон, и начальник губернаторской канцелярии, специально прибывший из Хартфорда.

Оскар Блейр нечасто показывается на собраниях — разве что на заседаниях благотворительных обществ, но в зале, разумеется, присутствует Норман Келлог, директор его фабрики, вездесущее око и рупор своего хозяина.

Это белобрысый, элегантный, самоуверенный мужчина.

Хиггинс не жалует Келлога и не ждет ничего хорошего от его иронической ухмылки.

Хиггинс явился сюда без каких-либо затаенных намерений. Провожая мужа, Нора смотрела на него с тревогой, и он ответил ей улыбкой, означавшей: «Не беспокойся, я не наделаю глупостей».

За эти три дня он уже притерпелся к той пустоте, в которой протекала отныне его жизнь. Странное это было ощущение, но Хиггинс находил в нем даже известное удовольствие. Он не принадлежит больше к обществу — он одинок. Так вышло не по его вине: он просто вынужден подчиниться приговору. Даже к домашним он теперь равнодушен, и ему кажется, что они стали другими — словно он смотрит на них со стороны.

Хиггинс обнаружил, например, что старший его сын Дейв — отнюдь не тот простоватый добряк, которым раньше представлялся отцу. Дейв тоже наблюдает за ним и, кстати, за Флоренс. Причем отпускает старшей сестре колкости, на первый взгляд довольно-таки безобидные, но не лишенные проницательности.

Как будто до сих пор Хиггинс жил в тумане, искажавшем очертания предметов и менявшем их цвета. Теперь туман рассеялся, и на смену ему пришло не солнце, а резкий предвечерний свет, с особенной четкостью обрисовывающий каждую деталь.

Хиггинсу приходилось принимать участие в доброй сотне сборищ вроде нынешнего — политических, благотворительных и так далее. Но ему впервые пришло в голову, что в зале существует своя география, довольно точно воспроизводящая географию городка.

Никогда раньше он не задавался вопросом, почему одни рассаживаются в первых рядах, в то время как другие жмутся по углам. Но ведь это так же полно значения, как и размещение жителей Уильямсона по определенным кварталам. Во всем, вплоть до отсутствия Блейра, кроется особый смысл. Обувной фабрикант держит в руках судьбу половины города; ему, такой важной персоне, не к лицу появляться на какой-то там говорильне. Кроме того, он просто не имеет права восстанавливать против себя людей, высказываясь по вопросам, не имеющим к нему прямого отношения.

В том же положении находится и другой крупный собственник, владелец десятка ферм, — с той разницей, что этот большую часть года проводит во Флориде и в Нью-Йорке, где у него квартира на Парк-авеню, а в Уильямсон наезжает на неделю-другую. Зовут его Стюарт Хоткомб, уже дед его обладал значительным состоянием. На собрании Стюарта Хоткомба также представляет управляющий, литовец по имени Кробьюзек.

В зале Келлог — представитель Блейра и Кробьюзек — человек Хоткомба тоже держатся вместе, как держались бы их хозяева. Оба сидят неподалеку от адвоката Олсена, образуя нечто вроде ядра, вокруг которого группируются люди с положением и состоятельные дамы не первой молодости.

Все они не слишком интересуются речами и докладами, поворачиваются друг к другу, обмениваются любезностями.

Сразу за ними расселись коммерсанты, предприниматели, врач, заместитель директора банка, секретарша мэра, учителя, учительницы и кое-кто из служащих, большей частью занимающих высокие должности. Многие из них делают заметки, готовясь участвовать в прениях.

А в конце зала из полумрака выступают лица погрубей, черные глаза итальянцев, рыжие шевелюры ирландцев. Женщины с младенцами на руках, рабочие, не успевшие переодеться перед собранием…

Для Хиггинса естественней всего было бы сидеть в середине. Именно там он и выбрал бы себе место, если бы ему не полагалось сидеть на эстраде. Он заметил, что доктор Роджерс с женой сидят на границе первой и второй групп, как бы принадлежа и к той, и к этой. Что до Билла Карни, то он восседает по левую руку от председателя и в качестве секретаря комитета первый выступит с докладом.

Утверждать, что все собрание — сплошное надувательство, было бы чересчур: исход его решится свободным голосованием. Но правда и то, что комитет, проделавший всю предварительную работу, рассчитывает добиться одобрения своих выводов.

Дело в том, что уильямсонская средняя школа не соответствует населению городка и для ее нужд приходится снимать несколько частных домов, не слишком приспособленных для занятий. Самое время приступить к строительству нового, более современного школьного комплекса, который отвечал бы возросшему значению города.

Карни как раз перешел к статистическим данным, указал, сколько детей школьного возраста было в городе десять лет назад, сколько их сейчас, сколько будет, по-видимому, через пять, десять, пятнадцать лет. Он пояснил:

— Комитет изучил два возможных решения вопроса…

Работа проделана нешуточная. Она длилась несколько месяцев, причем большую часть ее взвалил на себя Хиггинс; для этого ему пришлось связаться кое с кем из предпринимателей и со статистическим управлением в Вашингтоне.

— Первое решение — строить школьный комплекс исходя из нынешних потребностей…

В первых рядах слушали рассеянно или вообще не слушали, считая вопрос решенным. Сидящие в середине были знакомы с проблемой и ждали обсуждения. Но в задних рядах тянули шеи, ловя каждую цифру, каждое слово.

Первое решение на заседаниях комитета получило кодовое название «План на четыреста тысяч» — в эту сумму укладывается строительство современной школы, отвечающей требованиям ближайших лет.

— С не меньшей тщательностью было подготовлено и разработано второе решение: строить уже сегодня школу, которая и через десять — пятнадцать лет сможет удовлетворить нужды растущего населения. Сейчас наш казначей Уолтер Хиггинс познакомит вас с подробными цифровыми данными по каждому из проектов.

Второе решение предусматривает расходы в сумме примерно шестисот тысяч. В обоих случаях часть средств отпускает федеральное правительство, еще сколько-то — штат Коннектикут, но основную часть долга придется все-таки погасить за счет муниципальных сборов.

Комитет стоит за первый проект. Это выяснилось еще до голосования из обмена репликами за столом президиума, и Хиггинс даже затруднился бы теперь сказать, кто первый объявил проект номер два нежелательным.

Вышло так, что у самого Хиггинса не сложилось собственного взгляда на вопрос, и он безотчетно присоединился к общему мнению.

Пришел его черед выступать. Он встал и начал читать подготовленные им страницы цифр, которые мало кому в зале были понятны. И почему это вечно ему выпадает самая неблагодарная роль? Продолжая доклад, он вдруг почувствовал, что читает не столько для присутствующих, сколько для самого себя, и открывает в цифрах какой-то новый смысл. Ощущение это было так сильно, что к концу он невольно понизил голос, и несколько раз ему даже крикнули из последних рядов:

— Громче!

Он так привык жонглировать цифрами, что во время чтения ухитрялся производить новые вычисления — например, подсчитал, насколько при каждом проекте увеличится налог на Блейра и на какого-нибудь небогатого фермера.

Как знать, может быть, садясь, он уже предчувствовал все, что произойдет? Однако он еще ничего не решил. В принципе, по-видимому, он был еще с ними.

Судья Гриффит — ему пятый десяток, дочь его училась в школе вместе с Флоренс — обвел глазами ряды и лица.

— Кто желает выступить?

Сперва люди только поглядывали друг на друга — ни у кого не хватало смелости первым поднять руку.

Председатель настаивал:

— Всем ли понятно, что нам предстоит выбрать между двумя проектами для представления одного из них в Хартфорд и в Вашингтон?

Наконец в середине зала поднялась рука. Слово просил преподаватель средней школы, совсем молодой человек, но уже отец троих детей. Жена его сидела тут же и пыталась удержать мужа от выступления, видимо, считая, что ему не следует вмешиваться.

— Если верить официальным данным, с которыми я справлялся, — начал он с едва скрытым вызовом в голосе, — за последние десять лет стоимость строительства удвоилась. Она продолжает расти и будет возрастать в той же пропорции. А ведь если одобрен будет первый из предложенных проектов, через пять, восемь, десять лет новый школьный комплекс опять окажется мал для населения Уильямсона.

В конце зала зааплодировали, в первых рядах зашушукались, а Олсен, с которым, по-видимому, поделился опасениями Келлог, сделал рукой ободряющий жест, словно говоря: «Ничего, пусть потреплются! Проголосуют все равно по-нашему».

— Кто еще просит слова?

Поднялось несколько рук, и Гриффит указал молоточком на Кробьюзека.

— Я говорю, — начал управляющий, — от имени владельцев недвижимости, какова бы ни была эта недвижимость: крупное предприятие или скромная ферма; от имени всех, у кого есть хотя бы домик или клочок земли.

Муниципальный сбор ложится на их плечи, и в конечном счете именно им придется понести расходы на новую школу. При этом условии…

Тут он привел цифры, которые должны были показать, насколько строительство школы ударит по среднему предпринимателю, и закончил так:

— Не понимаю, как можно от нас требовать, чтобы мы разорялись во имя еще не родившихся детей. Если завтра из нашего города переместится одна из отраслей промышленности, — тут он посмотрел на Келлога, представлявшего обувную индустрию, — то население уменьшится, и даже первый проект может оказаться чересчур масштабным…

Потом выступали другие, в том числе кто-то под хмельком, убежденно бубнивший:

— У меня восемь детей и уже трое внуков. А лет этак через десять их будет уже два десятка, не меньше, — дочки у меня все в мамашу пошли…

Зал грохнул со смеху. Оратора с трудом заставили сесть. Хиггинс еще ничего не решил. Он хмурился, но лишь оттого, что дым от сигары Карни шел ему прямо в лицо.

— Кто еще хочет высказать свои соображения или что-нибудь уточнить?

— Пускай не тянут с новой школой, — бросил кто-то из зала. — Большая, маленькая — все лучше, чем тот хлев, где дети учатся сейчас!

Гриффит поднял молоток, готовясь поставить оба проекта на голосование. И тут, вопреки собственной воле, вопреки принятому перед уходом решению, Хиггинс встал. В ту же секунду, бросив взгляд в зал, он заметил Флоренс и ее подругу Люсиль: девушки только что вошли и стояли у дверей.

Их присутствие не только не образумило его, но еще подлило масла в огонь.

— До того как перейти к голосованию, — начал он глухим и хриплым голосом, — позвольте мне поделиться с вами некоторыми соображениями.

Эти соображения пришли ему в голову, пока он читал собственный доклад.

— Как совершенно справедливо заметил мистер Кробьюзек, именно владельцы недвижимости из своего кармана оплатят большую часть расходов по строительству школы.

Напротив него сидел Билл Карни и посматривал на приятеля снизу вверх, явно не понимая, куда тот клонит.

В первом ряду адвокат Олсен, опершись подбородком на руку, устремил на Хиггинса всегда подернутые влагой глаза с тем отрешенным интересом, с каким разглядывают редкое насекомое. Флоренс и Люсиль так и замерли стоя, хотя кто-то из соседей уступил им стул.

— Но дело в том, — продолжал Хиггинс, чувствуя, как кровь стучит у него в висках, — что, если у нас не будет сносных школ, владельцы недвижимости, будь то завод или ферма, не найдут квалифицированной рабочей силы, да и вообще никакой рабочей силы, а без нее не может существовать ни одно предприятие.

Вот так он порвал с ними — одной фразой, и нет надобности смотреть на передние ряды, чтобы убедиться, что его слова упали, как камень в улей. Люди поворачивались, шушукались. Хиггинс на мгновение увидел доктора Роджерса: тот глядел на него, изумленно вскинув брови, но, кажется, на лице у него было написано скорее удивление, чем негодование.

— Рассмотрим теперь с налоговой точки зрения разницу между первым и вторым проектами…

Он не упивается своей значительностью. Теперь, собравшись с духом, он вполне владеет собой и даже способен, не теряя хладнокровия, разглядывать лица сидящих.

Удивление больше всего заметно в конце зала. Там вполголоса отпускают замечания, подталкивают друг друга локтями, ухмыляются, — может быть, потому, что в воздухе запахло стычкой. Пьянчуга с восемью детьми и с дочками, которые пошли в мамашу, поднял голову и взревел:

— Правильно! Правильно!

Неужели Хиггинс мстит сейчас за свой провал в клубе? Нет, и он готов чем угодно поклясться в этом. Ни на кого в отдельности он зла не держит, но тем не менее такая речь — это объявление войны клану, с которым он всегда сотрудничал и в который мечтал войти.

Что толкнуло его на этот неожиданный шаг? Флоренс там, у дверей, изумлена, наверно, больше всех. Неужели и она негодует, как люди в первых рядах?

В какую-то секунду, не взвесив, так сказать, все «за» и «против», он решился на разрыв. И сам не понимает, как мог поддаться порыву, но уверен: им руководит не зависть и не мстительность.

Он больше не верит. Это самое правдоподобное объяснение. Они сами его прогнали, сами открыли ему глаза — вот он и увидел их в истинном свете, и прочитанный им только что доклад, на который убито столько вечеров, представляется ему теперь сплошной фальшивкой.

Билл Карни рядом с ним вертел в руках карандаш и так энергично дымил сигарой, что Хиггинсу пришлось рукой разогнать дым: он начинал задыхаться.

Ни на минуту он не повысил голоса и до последнего сомневался, хватит ли у него дерзости пустить в ход самый резкий из припасенных аргументов. Он сознавал, что, быть может, даст повод к насмешкам. Чего доброго, в этом найдут подтверждение тому, что им движет обида…

Между тем, идя до конца, он стремится только не кривить душой перед самим собою, хочет — возможно, бессознательно — бросить вызов, и, наконец, ему нужно почувствовать себя изгоем.

— Разница в стоимости между обоими проектами, — отчеканил он, скандируя каждый слог, — меньше, чем стоимость новых зданий, выстроенных в прошлом году «Загородным клубом» для удовольствия шестидесяти трех его членов.

В первых рядах раздался ропот, словно он отпустил непристойность, шутку дурного тона или на глазах у всех совершил что-нибудь совсем уж неприличное. В конце зала, напротив, захлопали, и даже в средних рядах раздалось несколько робких «браво».

Хиггинс сел, чувствуя, что исполнил свой долг. На душе у него было тревожно, хоть он себе в этом и не признавался. Поискав глазами дочь, он увидел, что она сидит на одном стуле с Люсиль, но по лицу ее ничего нельзя было угадать. И не только потому, что она далеко: лицо у нее всегда непроницаемо.

— Желает ли кто-нибудь еще взять слово, прежде чем мы перейдем к голосованию? — спросил судья Гриффит.

Он успел бросить на Олсена взгляд, как бы спрашивая совета, и спешил покончить с прениями, чтобы избежать новых осложнений.

Олсен, не вставая и не поворачиваясь к залу, бросил четким и звучным голосом:

— Мы здесь собрались не затем, чтобы обсуждать дела частных клубов, и страна, в которой мы живем, пока еще гарантирует нам личную свободу.

Все испортило вмешательство некоего Перчина. Этот человек вот уже несколько лет разводил домашнюю птицу на окраине городка. Он был холост, жил один со своими пернатыми в запущенной хибаре и иногда заходил в «Таверну Джимми» пропустить в одиночестве стаканчик-другой.

Этот самый Перчин взял слово и повторил в непримиримом и злобном тоне доводы и цифры Хиггинса, причем, ссылаясь на него, выразился так:

— Как нам только что доказал товарищ Хиггинс…

Публика забурлила. Перчину позволили говорить довольно долго, но под конец зал взорвался, и кто-то, отбивая такт ногами, выкрикнул:

— В Моск-ву! В Моск-ву!

Хиггинс не вслушивался. Он опустил голову и мечтал, чтобы все поскорей кончилось. Когда председатель ударами молотка восстановил тишину, Хиггинс нацарапал записку и подал ему.

— Считаю своим долгом перед голосованием огласить заявление, только что поступившее ко мне. Наш казначей Уолтер Хиггинс уведомляет, что вне зависимости от результатов голосования намерен подать в отставку.

Молчание. Никакой реакции. Ничего. Как будто все собравшиеся в зале, где уже стало жарко, не понимают, что перед их глазами только что разыгралась драма.

Взгляды обратились к Хиггинсу, и он поднял голову — пусть видят его лицо. Эта минута показалась ему пыткой.

— Кто за проект номер один, прошу поднять руку.

«За» голосовали все первые ряды, примерно половина в средних. Несколько рук поднялось в конце зала.

Олсен кивнул Триффиту.

— А теперь, кто против этого проекта, — прошу поднять руку.

Карни посмотрел в зал, наклонился и шепнул:

— Если не подсчитать голоса, завтра будут протесты.

И впрямь трудно было сказать, какая из групп имеет перевес. Члены комитета шепотом посовещались — Хиггинс в этом не участвовал. Решили раздать листки бумаги и собрать их в урну для голосования, имевшуюся в муниципалитете. Секретарь пошел за ней. Во время этих приготовлений люди заговорили громче.

Хиггинс совершил ошибку, не уйдя сразу после записки об отставке. Делать на эстраде ему было уже нечего, тем более что при желании он мог остаться в зале и голосовать вместе со всеми. Теперь уйти стало труднее, но он решился.

— С вашего разрешения, — бросил он Гриффиту, который, не возражая, смотрел, как он встает.

Карни промолчал. Хиггинс не подал никому руки, не взял своего портфеля и направился к выходу. Когда он проходил мимо все еще сидевшей Флоренс, она вроде бы улыбнулась отцу.

Пока готовились к голосованию, кое-кто из мужчин вышел под колоннаду глотнуть воздуха. Накрапывал теплый весенний дождик.

Из-за тесноты на стоянке Хиггинс оставил машину довольно далеко от муниципалитета. Шляпы на нем не было, и, пока он не спеша шагал в темноте, капли падали ему на волосы и скатывались по лбу.

Хиггинс еще не знал, прав он или не прав. Он поступил так, как подсказывало чувство долга, и ясно понимал, что последствия могут оказаться нешуточными.

Что если Блейр и компания, все, чьи интересы Хиггинс сегодня затронул, в отместку перестанут покупать в его супермаркете? А они — самые выгодные клиенты: люди из последних рядов не приносят и половины выручки.

В Уильямсоне есть еще один супермаркет. Он не подчинен ни одной из фирм; его владелец — кто-то из местных. Кроме того, в нижнем городе предлагают свои услуги несколько итальянских лавочек, около которых вечно громоздятся ящики с овощами и фруктами.

А ведь мистер Шварц сочтет, пожалуй, что Хиггинс его предал?

Если в ближайшем месяце выручка упадет процентов на двадцать или хотя бы на десять, к нему тут же пришлют инспектора, и уж тот мигом разберется, в чем дело.

А о какой новой работе может идти речь в его возрасте? В Уильямсоне Хиггинсу места не найти: его поддерживают только небогатые или совсем бедные люди.

Он горько и безнадежно улыбнулся своим мыслям.

Его охватило не испытанное доныне ощущение легкости — как будто на него перестал действовать закон всемирного тяготения.

Не потому ли, что с этого дня он ничем и ни с чем не связан?

Дом, например, еще вчера был для него главным предметом забот — и жена, и он сам без конца прикидывали, как бы поскорей за него расплатиться, стать в нем полными хозяевами. А ведь остаются еще ежемесячные взносы за телевизор, за новый холодильник, за машину…

Стоит ему лишиться работы — что со всем этим будет?

Такое трудно себе вообразить. Не будет ничего! Ни дома, ни мебели, ни машины. Даже страхование жизни ему тогда уже не продлить.

Хиггинсу хотелось не то смеяться, не то плакать. Он даже не заметил, как прошел мимо собственной машины, оставленной у края тротуара напротив прачечной.

А вдруг на первых порах, чтобы как-нибудь перебиться, придется посягнуть на сбережения Флоренс?

Не все ли равно, прав он или виноват? Случилось то, что так или иначе должно было случиться. Перчин сильно ему напортил, придав его словам смысл, которого в них не было. Сам-то он не имел в виду никакой политики, никаких радикальных требований. Ни обвинений, ни угроз — ничего этого не было. Просто он привел цифры, на которые нечего было возразить — уж в цифрах-то он разбирается!

Возвращаясь к машине, Хиггинс заметил, что из муниципалитета повалила толпа, и поспешно сел за руль.

Результаты голосования его не интересовали. Он был убежден, что его выступление ни к чему не привело и клан все равно победит, но это отнюдь не обессмысливало его поступок.

Когда он приехал домой, мальчики уже спали, а жена шила, поглядывая на экран телевизора. Увидев мужа, она явно удивилась и забеспокоилась: наверно, в выражении его лица было нечто необычное.

— Что случилось?

Он улыбнулся, но не так, как всегда, и его улыбка встревожила Нору еще больше. Он как будто разом утратил серьезный взгляд на вещи и начал валять дурака.

Только вот жесткое лицо человека, который всю жизнь работал, да губы, непривычные к этой новой улыбке, нарушали впечатление.

— На днях узнаем, что случилось, — бросил он почти беспечно. — Может быть, меньше чем через месяц.

— Что ты имеешь в виду?

— Все зависит от разных обстоятельств. Во-первых, я подал заявление о выходе.

— Откуда?

— Из школьного комитета.

— Твой доклад раскритиковали?

— Нет.

— Да не ходи ты взад-вперед, пожалуйста! Посмотри на меня, Уолтер. Я надеюсь…

— На что ты надеешься?

— Надеюсь, ты не пьян?

— Нет, не пьян. И мне уже не по возрасту начинать пить. Просто я кое-что сказал напрямик, а потом заявил об уходе.

— Что ты такого наговорил?

— Объяснил, почему крупные собственники выступают против проекта номер два. И привел цифры.

Они не раз обсуждали оба проекта, так что Нора была в курсе дела.

— Но ты вроде был за первый проект?

— Я и был за первый проект.

— Когда же ты успел переменить мнение?

— Сегодня вечером, пока делал доклад.

— Уолтер!

— Что?

— Скажи правду, ты устроил скандал?

— Я говорю тебе все как есть. Я поделился с ними своими мыслями и в доказательство привел цифры.

— Это все?

— Мое выступление пришлось не по вкусу. Да еще некто Перчин, коммунист, что ли, или анархист-одиночка, попытался вести подрывные речи.

— Что они тебе сказали?

— Кто — они?

— Карни и остальные члены комитета.

— Ничего. Приняли мою отставку, и все.

— Это они тебя заставили уйти из комитета?

— Сразу не догадались. Но завтра-послезавтра наверняка бы заставили.

— Зачем ты это сделал?

— Понятия не имею.

Ок по-прежнему говорил в легкомысленном тоне, но выражение ужаса на лице у жены мало-помалу начало вселять в него панику.

— Я думаю, это все равно было неизбежно, — заговорил он уже серьезнее. — Клянусь тебе, я прав, и первый проект в конце концов обойдется городу дороже, чем второй. Они не способны понять, что та доля, которую дают Вашингтон и штат Коннектикут, на самом деле поступает из карманов всех налогоплательщиков.

— Уолтер!

— Тебе неинтересно?

— Скажи прямо, ты им объявил войну?

— Не исключено, что это воспримут именно так.

— А о своей работе ты подумал?

Он метнул на жену взгляд, который должен был послужить предостережением.

— Да.

— И если ты ее потеряешь…

Она окинула взглядом стены — это был их дом, казалось, она указывает и на спящих детей, и на свой выпятившийся живот.

— Ты все взвесил?

— Да. — На этот раз в голосе его послышалось раздражение. Он делал над собой усилие, чтобы не взорваться. Когда он слушал всех и вся, пел с чужого голоса, трепетал, едва кто-нибудь из вышестоящих нахмурится, верил в Мейпл-стрит и «Загородный клуб», — тогда сама же Нора не скрывала своего пренебрежения к нему.

Разве не ставили ему в вину в этом доме, что он — не для себя, а для семьи! — задумал подняться ступенькой выше? И когда он принял близко к сердцу свое поражение, — разве не дали ему понять, что он попросту глуп?

Ведь у жены он нашел, пожалуй, не больше утешения, чем у какого-нибудь Билла Карни.

А теперь он смотрит правде в лицо. Ему насильно открыли глаза. Выходит, и тут он не угодил — на сей раз тем, что наконец прозрел? И Нора, оказывается, на стороне его врагов?

Он понял, что отныне нельзя рассчитывать ни на жену, ни на кого бы то ни было — только на самого себя.

Только что, глядя на людей в последних рядах, он понял, что он — один из них. Какая нелепость — усаживать его на эстраде! Навесили на него ярлыки: помощник секретаря там, казначей тут, но никто, кроме него самого, в эти титулы не верит, и все издеваются над их носителем.

«Назовем-ка его каким-нибудь там заместителем, вот он и потащит за нас воз!»

А разве не то же самое в магазине? Но к этой мысли еще надо будет вернуться. Это еще не назрело. Он обдумает все позже, и наверняка его ждут новые горькие прозрения.

Неужели Hope не понять, что с него словно кожу с живого содрали? Как ему необходимо, чтобы его оставили в покое, дали прийти в себя, разобраться в себе!

Сорок пять лет ему позволяли идти вперед, да еще подбадривали, кричали «браво», а теперь, когда он уже почти у цели, его ни с того ни с сего грубо хватают за руку и объявляют, что он с самого начала был на ложном пути!

Не угодно ли вернуться обратно?

Смешно! Попробуй-ка вернуться и начать сначала, имея на руках этот дом, жену, четверых детей — а скоро еще пятый будет! — да кучу ежемесячных взносов, которые нельзя просрочить, не то опишут имущество или посадят.

Уж не лучше ли было по здравом размышлении смолчать, проглотить, похоронить в себе обиду и гнев? Он ли виноват, что его прорвало?

— Иди лучше спать, — сказала жена. — Завтра все обсудим.

Что им завтра обсуждать? Зачем? Чтобы попытаться спасти имущество? Или она надеется убедить его извиниться перед этой публикой?

В ушах у него снова зазвучал лейтмотив того, первого дня. Он чуть не выговорил эти слова вслух, но вовремя сдержался, чтобы не напугать жену еще больше.

«Я их всех поубиваю!»

Он так и застыл со сжатыми кулаками посреди комнаты, перед включенным телевизором. Вдруг дверь бесшумно отворилась, и перед ним предстала Флоренс. Никто не слышал, как она вошла. Волосы цвета красного дерева повязаны шарфом, лицо и руки забрызганы дождем. Она с любопытством переводила взгляд с отца на мать, пытаясь определить, не ссорятся ли они.

— Мама сердится? — спросила она, повернувшись к отцу.

— Не знаю.

— Ты ей сказал?

— Да.

— Он здорово держался, мама. Так спокойно. И чуть не выиграл дело: двенадцати голосов не хватило.

Хиггинс ощутил прилив гордости: шутка ли — из-за него едва не рухнули замыслы клана! В то же время ему стало легче оттого, что кончилась неопределенность: уж если он действительно чуть не опрокинул их планы, значит, ему теперь не выпутаться из этой истории.

На него неизбежно обрушится их гнев. Но раз победа все-таки за ними, есть надежда, что ему не станут так уж сурово мстить. Разве не сам Олсен напомнил, что в нашей стране существует личная свобода? Хиггинс высказал собственное мнение — это его право, более того — долг. На то и собрание, чтобы обмениваться мнениями.

Бестактностью, конечно, было упоминать «Загородный клуб». Но это — особая статья. Он это сделал нарочно, именно потому, что считал важным дать им эту зацепку.

Если теперь они станут ему мстить — разве это не пойдет вразрез с их собственными принципами?

Нора вздохнула и поднялась.

— Ну-ну, будем надеяться на лучшее. А пока что пора спать.

— Ты несправедлива к папе.

— Я его еще ни словом не упрекнула.

— Но смотришь на него так, словно осуждаешь.

Не ввязываясь в спор с дочерью. Нора выключила телевизор и пошла на кухню, чтобы погасить свет.

— Никому ничего не надо из холодильника?

— Спасибо, нет, — отозвался Хиггинс, и Флоренс, как эхо, повторила:

— Спасибо, нет.

Она смотрела на отца, словно вдруг открыла в нем нового человека.

— Люсиль тоже сказала, что ты смело держался, — быстро и нерешительно проговорила она.

Что до Хиггинса, он ощущал сейчас одно — дьявольскую головную боль и тяжесть в желудке, доходящую до тошноты.

В постели он поцеловал жену в щеку. Она тоже поцеловала его в темноте и заметила:

— Ты весь горишь.

— Понервничал сегодня, — ответил он, поворачиваясь, как обычно, на правый бок.

— Спокойной ночи, Уолтер.

— Спокойной ночи.

И они услышали, как скрипнула кровать Флоренс.