Чёрный снег: война и дети

Что делал я тогда? Снопы вязал,

а может быть, работал на прополке,

когда ты тоже полем проползал,

где каждый метр изранили осколки.

Меня поймёт, кто был для фронта мал,

мальчишка, живший на Оби иль Каме.

он тоже географию сдавал

по карте, сплошь истыканной флажками.

Ни на минуту друга не забыв,

я жил, ни слова о тебе не зная.

прошла война. Коль всё ж придет другая,

нам без тебя являться на призыв.

Но как ты жив! Не памятью, не тенью,

а так, что кажется: ты здесь вот рядом, сам,

погибший на московском направленье,

быть может, самый юный партизан.

А дни бегут скорее и скорее.

Они спешат. Они торопят нас.

Не по годам, а по часам стареют

учебники истории сейчас.

От нас военные года всё дальше,

всё глуше громы незабвенных битв.

Но ты спокойно спи, великий мальчик!

Как и они, не будешь ты забыт.

А дни бегут. Большой весною дружной

украшен мир, насколько видит глаз.

Как дорожить нам нашей жизнью нужно,

когда она во столько обошлась!

Быть может, долгий век отпущен мне.

Я должен жизнь свою прожить такою,

чтобы зачлась она моей страною

с твоим коротким веком наравне.

Уже война почти что в старину.

В ряды легенд вошли сражений были.

По книжкам учат школьники войну,

а мы её по сводкам проходили.

А мы её учили по складам

от первых залпов городских зениток

до славы тех салютов знаменитых,

которых силу я не передам.

Войну, что опаляла наши дали,

в века отбрасывая зарев тень,

в холодных классах нам преподавали

и на дом задавали каждый день.

И мы прошли под зимний звон ветров

и песен, порохом её пропахших,

от тяжких слов о гибели отцов

до возвращенья без вести пропавших!

Я речь о том повёл не оттого,

что захотелось просто вспомнить детство,

а потому, что лишь через него

я в силах в быль великую вглядеться

и рассмотреть, что в грозном том году

и мы забыли тишь (без сожалений!),

чтоб стать сегодня равными в ряду

проверенных войною поколений.

Той самой осенью суровой,

когда на подступах Москвы

ночных пожарищ свет багровый

ложился на «ежи» и рвы,

и ночь была мала тревоге —

сирена выла среди дня,

мы были далеко в дороге,

дворов московских ребятня.

Чернели берегом деревни,

и, мимо них спеша вперед,

волну на две делил форштевнем[1]

наш затемненный пароход.

Он, торопясь, дышал устало,

ни блика не бросал волнам,

и даже бакены, казалось,

украдкою мигали нам.

Тянулись берега немые —

ни фонарей, ни ламп не жгли,

когда услышали впервые

мы это слово: ЖИГУЛИ.

И загляделись мы, мальчишки,

не замечая темноты,

на эти нефтяные вышки

и бесконечные плоты.

И разве думалось ребятам,

что, может, в будущие дни

сюда, к мохнатым горным скатам,

душой потянутся они?

И будут так, как я сегодня,

в один из самых ясных дней

широкой волжской гладью водной

спешить к причалам Жигулей…

…Дрожала палуба от гула.

Мы быстро шли. И над водой

уже смолою с гор тянуло,

и липой пахло молодой.

А мы у поручней стояли,

дыханье затаив, и вот,

швырнув гудок в лесные дали,

на месте замер пароход.

Казалось: так он и остался,

а этот шумный берег сам

неудержимо приближался,

всё увеличиваясь, к нам.

Притягивал лебёдок пеньем,

людьми, всей громкой жизнью той,

что так мы ждали в нетерпенье,

версту считая за верстой.

Потом раскачивались сходни

под топотом десятков ног…

Друзья, мы вышли вдаль сегодня

одною из больших дорог.

Мы запаслись одним – уменьем,

ведь не уместишь в рюкзаках

всего, что мы храним и ценим,

огромный мир держа в руках.

Мы входим в первые бригады

на стройках родины сейчас.

Так, если это будет надо,

и роты сложатся из нас.

Из нас, не знавших бед походных,

но росших в школе трудных лет,

из «необученных», но «годных»,

как воинский гласит билет.

…Высокий, мирный день сияет.

Но он не минул, вечер тот.

Нас память наша подгоняет,

торопит в грохоте работ.

И где мы некогда проплыли,

Не тихо нынче, не темно.

Там облако рабочей пыли

над Волгой косо взметено.

Там люди – нет смелей, надёжней,

там экскаватора стрела

Флажок бригады молодёжной

над всею стройкой подняла.

Недаром родина решила,

что здесь (и так тому и быть!),

давая миру свет и силу,

земное солнце будет жить.

И юность наша встала рано,

умылась волжскою водой.

У рычагов, рулей и кранов

день начала свой трудовой,

Чтоб на земле светлее стало —

в домах, на поле, у станков,

чтобы война не затемняла

ничьих на свете берегов!

Стяги по ветру рвутся…

Нам ли годы считать!

Раз один оглянуться —

на два шага отстать.

Но бывают событья

даже в малые дни —

не зажить, не забыть их,

как ни кратки они.

Их всё дальше истоки,

а они всё сильней.

Им и сроки не сроки —

жизнью станут твоей.

Даль казалась не грозной,

а дорога прямой.

Мы с работы колхозной

возвращались домой.

Холодало. Полями

шли – плечо у плеча.

Хорошо под ногами,

пыль была горяча.

Будто всё как бывало,

как неделю назад.

Поглядишь: по увалам

те же ветлы шумят.

Та же мгла по низинам,

но дорожная ширь

вся пропахла бензином

уходящих машин.

И хотя всё на месте —

те ж летят провода.

Но какие вы, вести,

и зовете куда!

Вон шагает в молчанье

рота хлопцев родных,

и закат за плечами

остается у них.

…Даль нахмурилась грозно.

Ветер пахнет золой…

Мы с работы колхозной

возвращались домой.

Под отцовские крыши

возвращались домой

просто двое мальчишек,

перешедших в седьмой.

А идти еще много,

за верстою верста.

Отпылила дорога:

ни машин и ни стад.

Только память вчерашняя —

в землю втоптанный сноп.

А солдаты на пашне

молча рыли окоп.

Там, где ширью богатой

плыли трактор и плуг,

рыли просто лопатой

и не глядя вокруг.

Тут и стали мы. Ноги

дальше нас не несли.

Мы свернули с дороги,

мы к бойцам подошли.

Мы сказали: – Мы ловкие,

и не страшен нам бой,

дайте нам по винтовке

и возьмите с собой.

Не последними в роте

будут те два стрелка.

А в разведку пошлёте —

приведем языка…

– Ладно. Спели и хватит, —

вдруг сказал командир. —

Дайте им по лопате, —

приказал командир.

И потом, хитровато,

бросив взгляд на песок:

– Не смущайтесь, ребята,

повоюйте с часок.

Ах, как плечи ломило

с непривычки, но я

рыл и рыл что есть силы,

землю сталью кроя.

Вот уж пó пояс в яме.

А чем небо темней,

тем лопата упрямей

и земля тяжелей.

О, тревожно багровая

от заката земля…

О, солдаты – суровые

наши

учителя!

В трудный год отлучились

мы от глаз твоих, мать.

В горький час научились

мы лопату держать.

Но с того-то и нету

и не будет земли

нам дороже, чем эта

(хоть в росе, хоть в пыли!)

Нас сегодня призвали.

Нынче наши годá.

Но солдатами стали

мы, наверно, тогда.

Да! Тогда, в то мгновенье,

как, уставший и злой,

прибежал с донесеньем

к командиру связной.

И комроты Доронин

портупею надел,

дал приказ к обороне

и на нас поглядел.

Где-то громы гремели.

Собиралась гроза.

Мы с надеждой смотрели

командиру в глаза.

Дали вдруг озарялись,

и раскаты во мгле

то ли по небу стлались,

то ли шли по земле.

Но под вспышками этими

мы услышали так:

– Вы, наверно, заметили:

воевать – не пустяк.

И у каждого воина

в каждом нашем строю

есть большое, достойное

своё место в бою.

Там, друзья, – показал он, —

ваш окоп и ваш фронт… —

…А дорога бежала

За ночной горизонт.

И от тяжестей ратных,

от всего, что война,

словно в детство обратно

Уводила она…

Но не к книжке знакомой,

не в садов тишину…

Хоть бы шел ты и к дому —

всё равно на войну.

Так сквозь зябкий и ранний —

шли мы – сумерек дым,

словно с важным заданьем

Уходили к своим!

А дорога шаталась

тьмой раздолий степных

и, конечно, терялась

средь великих, иных.

Но прошла через детство

прямо к нашему дню,

как большое наследство

я её сохраню.

Были гóрьки дороги,

был их камень тяжёл,

но обязан им многим,

кто хоть раз там прошёл.

Он вышел рано, до звезды,

звезду ночь засветила позже,

из родника попил воды,

с берёзами простился в роще,

у тихой речки постоял

и, под журчанье переката,

он думал и не понимал:

зачем ему идти куда-то?

Река, берёзы и родник,

казалось, тоже вопрошали:

«Зачем идёшь от нас, родных,

к чужим горам, в чужие дали»?

Не сам он выбрал путь такой —

он шёл с повесткой призывною…

Вернули матери героя

с посмертной Красною звездой.

Он вышел рано, до звезды,

и лишь когда его не стало,

звезда сверкнула из металла

там, где печальные кресты.

Нет школ никаких. Только совесть,

да кем-то завещанный дар,

да жизнь, как любимая повесть,

в которой и холод и жар.

Я думаю, припоминая,

как школила юность мою

война и краюшка сырая

в любом всероссийском раю.

Учебников мы не сжигали,

да и не сожжём никогда,

ведь стекла у нас вышибали

не мячики в эти годá.

Но знаешь, зелёные даты

я помню не хуже других.

Черёмуха… Май… Аттестаты.

Берёзы. Нет школ никаких…