Чёрный снег: война и дети

Смерть старика

Он слышит,

как, почуяв дождь,

корова снова беспокоится,

и думает:

«Скотина все ж,

а тоже у нее бессонница».

Он дышит тяжело и медленно,

хватается за левый бок

и смотрит в потолок,

уверенный,

что смерть и та бывает впрок!..

И думает:

«Был сухожил,

жил, только черта поминая,

и многих внуков пережил,

и всё-таки вот помираю…

Кто постучится в ставень? Кто?

Вот если б можно —

по годочку

отдал бы каждому сыночку,

а мне-то столько лет на что?..»

Сто весен живший на веку,

сто изб поставивший в деревне,

он умирает, как деревья,

на правом высохшем боку.

И, чуя темноту несметную,

он стал щеками бел как мел.

«Вот жалко,

что рубаху смертную

я перед смертью не надел.

Вот годы прожил без остатка,

ни дня у жизни не моля!

Хоть жил с семьею не в достатке,

а всё же как ей без меня?

Оставлю ей одну избушку,

где дождик крышу прохудил…»

И вдруг запахло жжёной стружкой,

сосновым холодом стропил.

И вспомнил он свою жену,

что в сорок пятом похоронена, —

и сердце старое отворено

в ту,

отшумевшую войну!..

И, смертную почуяв грусть,

он удивленно потянулся

и к стенке тихо отвернулся

с последней мыслью:

«Отосплюсь!..»

А утром дым все плыл и плыл,

и мужики молчали чинно.

Дым белым

покрывал морщины

тому, кто столько лет мужчиной

единственным в деревне был…

У стены,

на печке душной,

за трубой, как за горой,

я, худой и золотушный,

целый день лечусь жарой,

целый день потею, щуплый,

без забавы, без игры

под дремучей, толстой шубой

возле бабкиной иглы.

Я лежу в тепле, как в путах,

и сквозь сна густой завал

слышу охи бабок пухлых:

– Как бы к марту не завял! —

Мне хотелось за калитку,

на снежок, на солнцепек…

Тихо бабушка за нитку

тянет сказки колобок:

– За толстым гусаком

ходит утка босиком,

чулки новы,

пятки голы,

носки —

вы-па-дали!..

Будто я ходил средь города,

где одни дворцы стоят,

где ни холода,

ни голода —

белый, ситный хлеб едят!

Ждал, чтоб солнечных оладушек

утро в небе испекло,

засыпая возле бабушки,

возле сказки тяжело.

И все утро колдовала

бабушка над пирогом,

отрубями набивала,

накрывала чугунком.

– Ох!

Испеку пирог!

Пятерым не снесть,

семерым не съесть,

чтоб лежал он скобочкой

под хрустящей корочкой,

под розовой, калёной,

как царь под короной!

Прямо с пламени, хвалёный,

аржаной мукой холённый,

тот пирог я утром ел,

так, что он во рту хрустел!

Так я ел его, покуда

по весне на третий год

не ушла моя простуда,

вся хвороба

в жар и пот…

Возле печки у окалин

как домой меня ждала!

Месяц греется о камень,

под которым ты легла.

И пришёл сюда покаяться,

что приехал я не в срок.

Не вернется, не покатится

в сердце бабкин колобок…

Светлей росы и снега,

холоднее льда,

Заголубела Вега,

красивая звезда.

Её сопровождала,

желтея горячо,

Вся будто из металла,

красивее ещё.

Меридианы, вёрсты,

всецветные огни…

Не всем на свете звёзды

нравятся одни.

Нo всё ж, когда отымем

у всех краев беду,

Давайте тост подымем

за красную звезду!

Здесь рифмуются пожарища

ничему не вопреки…

Старшие мои товарищи —

вce фронтовики.

Им доверить можно исповедь,

к ним войти, как равный, в дом.

Я любуюсь ими исподволь

в этом времени и в том.

Не пустили, в пламень дунувши,

есть такие времена —

Чтo и отроков, и юношей

возраст мучит, как вина.

Где оно, моё бесстрашие,

перед пулей и штыком?

Время, кажется, вчерашнее,

но сегодня в горле ком.

Здесь рифмуются пожарища

ничему не вопреки.

Лучшие мои товарищи —

все фронтовики.

Нo ни в деле, ни на празднестве,

где бы с ними ни шагнул,

Вопиющей этой разницы

Ни один не подчеркнул.

Не смешаю были с небылью —

у другого был огня.

Просто знаю: если б не было их,

то не было меня.

О чём говорят обелиски?

О том ли, что время – в избытке,

что тишь над землею повисла,

как будто на тоненькой нитке.

О том ли, что нету покоя,

хоть сердце теперь из гранита, —

а то, молодое, живое,

в суровую землю зарыто!

О чём говорят обелиски? —

Ведь если б не пуля шальная —

лишь вытяни руку – и близко

живая поверхность земная!

О чём говорят обелиски? —

Что слышится в каменном вздохе?

Тоска ль по избе неказистой,

печаль по смятенной эпохе?

О чём говорит их молчанье? —

О том ли,

что смотрят открыто

прямыми своими глазами

в бессмертье своё из гранита!

О той ли речушке,

где в заводь

заброшены блики, как сети?

А всё же на свете одна ведь

такая, чтоб помнить до смерти!

О чём говорят обелиски? —

О всплесках волны на затоне,

о лучиках скользких, как искры,

что гаснут на теплой ладони.

Настроено сердце, как компас,

на строгий ваш свет, обелиски.

Я слышу истории голос

глухой,

словно крик материнский.

Покажется вдруг на мгновенье,

и это мгновение свято,

что тикает сердцебиенье

в гранитной фигуре солдата.

Листва, как осколки металла,

врезается в землю со свистом.

И нету забвения.

Встала

над ними земля обелиском.

Где льют у подножья заката

Дожди каждым летом косые.

И мёртвые помнят солдаты, —

у них в изголовье – Россия!

В настороженном пограничье

над горизонтом,

на скале,

на высоте почти что птичьей

её увидел я во мгле.

Могилу эту,

эту насыпь,

где мне светила среди льда,

наверно, сделанная наспех

из жести старая звезда.

И, осветив нетленным светом

навечно

здешние места,

она стоит в обнимку с небом,

звёзд дальних

младшая сестра.

Она стои´т уже полвека,

и негасима, и светла.

Мне кажется,

что вся планета

в её подножие легла.

Ах, сколько их зажглось, лучистых,

посмертно,

звёзд моей страны!

И горы,

словно обелиски,

под облака вознесены.

Суровым временем обветрен,

вот здесь я тихо постою.

Я постою, чтоб тем бессмертьем

проверить снова жизнь мою.

Пол в щелях, и ставни не отвóрены,

на пороге снег:

дети на войне все похоронены —

три войны за век.

Сколько ни считала, ни кумекала,

выплакавшись всласть,

собиралась к внучкам – не уехала, —

здесь ведь родилась,

ведь еще из памяти не изгнаны

давние года.

Белые январские над избами

виснут холода.

И когда подёрнет коркой тонкою небо на заре

и покроет снежною стежёнкою

сено на дворе,

и изба сама пургой побелится,

подновится вдруг,

и в печи от дров сухих поселится

снова тёплый дух, —

в праздничном платке присядет в горенке,

скатерть обмахнет,

вынет фронтовые треугольники —

по складам прочтёт.

Только радость тем чуть-чуть пригóрчена,

что они опять —

ведь просила! – пишут неразборчиво,

как тут разобрать?

Видно, к ним война и впрямь неласкова,

если часа нет

написать: здоровы, мол,

и наскоро

всем в конце привет.

Сетуют – ещё мальцы зелёные,

выросли иль нет…

Матери не верят в похоронные

двадцать с лишним лет.

И лежат за окнами,

под избами,

кажется, века

там нераспечатанными письмами

белые снега…