Чероки

18

На следующее утро Жорж Шав сел в такси, судьбами которого ведал немой и настороженный индокитаец, который бдительно разглядывал его в зеркальце заднего вида вплоть до самого конца авеню Секретан. Оттуда Жорж пошел дальше пешком: он хотел восстановить маршрут, проделанный в «Форде Капри» Батиста, вследствие чего оказался на совершенно незнакомых улицах. Он смотрел вокруг, ему нравилось разглядывать жилые дома, их кованые балконы и плиточные полы парадных, цокольные и чердачные этажи, лепнину, скульптуры и таблички на фасадах, слуховые окошки и висячие сады на крышах.

Передняя стена одного из зданий была украшена хаотично разбросанными узорами, выложенными красным кирпичом по белому; они напоминали последние буквы алфавита[31] и были дополнены желто-зелеными керамическими розетками в виде кочанчиков цветной капусты; по этим признакам Жорж с некоторым опозданием и узнал тот самый дом.

Взойдя на шестой этаж, он позвонил, а затем несколько раз постучал в правую дверь — безрезультатно; левая дверь тоже не отозвалась. Тогда он вышел во внутренний дворик, все так же заваленный мусором, сориентировался по пустому цветочному горшку — в прошлый раз его гаснущее сознание все-таки удержало эту деталь — и отыскал окно, в котором ему показали Женни Вельтман. Лестница, симметричная первой, привела его к соответствующей квартире — увы, ее дверь, равно как и соседняя, отреагировали на его стук с тем же нулевым результатом. Спускаясь, он встретил женщину, одетую в плащ из прорезиненной материи непонятного рисунка — то ли прованские мельницы на фоне лавандовых полей, то ли голландские на фоне польдеров. Ее сопровождали смешанные запахи стиральной соды и бараньего жира. Она сообщила Жоржу, что весь шестой этаж сдается в аренду, так же как и шестой в доме напротив, через двор, и посоветовала обратиться к консьержу. Жорж обратился к консьержу, и тот показал ему квартиру.

Квартира была безлюдна. На стенах висели три-четыре дурацкие картинки, покоробленные и выцветшие. В прикроватной тумбочке не хватало ящика, под батареями валялись грязные надтреснутые пузырьки, огромное кожаное кресло зияло дырами и разрезами, из которых лезли наружу джут, конский волос и пружины; одну из ножек заменял кирпич. Это седалище находилось прямо перед окном, в котором он увидел Женни Вельтман. Жорж постоял с минутку за креслом, положив руки на спинку и представляя, как она сидит здесь, как он смотрит сверху на ее плечи, затылок и светлые завитки на шее. Консьерж предложил показать квартиру напротив: видите, как раз через двор, вон там, она тоже сдается, так что, если пожелаете… Жорж не пожелал.

Чуть погодя он позвонил из кабины на рынке Секретан доктору Шпильфогелю, который сказал Жоржу, что не может его сейчас принять, так как в квартиру нагрянула служба дезинфекции. Договорились о встрече после шести. А пока Жорж решил наведаться к себе, на улицу Оберкампф.

Еще издали, сквозь стекло маленького «Рено», припаркованного перед его домом, Жорж разглядел новую повязку на голове Риперта. Повернув назад, он обогнул квартал по Мальтийской улице, а потом по улице Крюссоль, где плакаты предупреждали пешеходов, что здесь прогуливают диких зверей, и оказался у входа в цирк, напротив скверика, откуда можно было окинуть взглядом часть улиц Оберкампф и Амло, а также бульваров Бомарше, Тампль и Скорбящих дев, сходившихся под тупым углом между площадями Республики и Бастилии; в скверике сидели на скамье Гильвинек и Кремье. Жорж пересек бульвар и исчез из поля зрения офицеров полиции, которых он не узнал и которые, даром что располагали его приметами, тоже его не узнали.

— На этом месте когда-то был тобоган, — говорил Гильвинек, указывая на песочницу. — Его убрали — наверно, обветшал, — а новым не заменили. Они никогда не заменяют старые горки новыми; интересно почему, как думаешь?

— Не знаю, — сказал Кремье. — Может, из-за несчастных случаев.

— До чего ж я любил этот тобоган.

— А я всегда пробовал залезть снизу наверх, — вспомнил Кремье. — Но очень уж скользко было.

— Да, — согласился Гильвинек. — Такова жизнь, шеф.

Чуть позже двадцати часов доктор Шпильфогель извинился перед Жоржем за то, что не сможет его принять в вольере, взбудораженной нашествием дезинфекторов.

— Они меня буквально преследуют, — заявил доктор, — чистят все подряд, где надо и не надо. Мне пришлось перевести моих птичек в гостиную, где им, разумеется, очень тесно. Пройдите, пожалуйста, за мной.

Гостиная и в самом деле была забита под завязку десятками маленьких клеток, закругленных сверху, на манер головки снаряда. Они были составлены рядами, нагромождены друг на дружку и прикрыты темной тканью по причине позднего часа.

— Птицы уже спят, — объяснил доктор. — Я полагаю, вам хотелось на них посмотреть, но, как мне ни жаль…

— Да нет, ничего, — сказал Жорж, — хотя… одну из них я очень хотел бы увидеть.

— Наверное, Моргана?

— Именно так.

— Я был уверен! — ликующе воскликнул доктор. — Поистине, это жемчужина моей коллекции. Редчайший экземпляр. Такой не часто увидишь, как сказал Геродот по поводу птицы под названием феникс[32] (тут он рассмеялся, а Жорж улыбнулся). Представьте себе, у меня его похищали дважды.

— Я знаю, — ответил Жорж. — Ведь это я нашел его, совсем недавно.

— Ах, почему же вы сразу не сказали! — воскликнул Шпильфогель. — Ну конечно, я вам его покажу. Ради вас он может и прервать свой сон.

Доктор снял накидку с клетки, стоявшей на отдельном шкафчике. Морган холодно моргал своим шарообразным глазом, уставившись на Жоржа Шава без малейшего признака благодарности или узнавания.

— Как бы вам объяснить, — сказал Жорж. — Мне требуется от вашего попугая дополнительная информация, если хотите, — по поводу одного его высказывания. Точнее, одного имени, которое он произнес. Я бы хотел узнать о нем побольше.

— Это будет трудновато, — возразил доктор, — они всего лишь повторяют звуки, понимаете ли, и дискутировать с ними бесполезно. Если вы его о чем-то спросите, он ничего не ответит.

— Я понимаю, — сказал Жорж, — но ведь где-то он услышал это имя. Если не у вас, то у своих прежних владельцев. Вы их знаете?

— Более или менее, — ответил доктор. — Сейчас я вам расскажу его биографию.

Попугай Моргана прожил на свете около шестидесяти лет, что приблизительно равно аналогичному человеческому возрасту, например поколению отца Жоржа. Он вылупился из яйца в скромном гнезде на востоке Камеруна, где-то между Денг-Денгом и Мейгангой. В силу принадлежности к весьма малочисленному подвиду ему, несомненно, пришлось страдать от некоторого остракизма со стороны сородичей, относившихся к главным кланам говорящих попугаев и образующих мощные группы влияния по всей тропической Африке. Тем не менее детство у него было счастливое, ибо родители холили и лелеяли своего птенца, надеясь на то, что он продолжит их род и сохранит эту популяцию, разумеется, тщательно избегая любого мезальянса. Морган очень скоро научился имитировать добрую сотню звуков африканской саванны: рычание хищников, щебет своих пернатых собратьев, шум ветра и дождя, не считая всего, что он без зазрения совести заимствовал из репертуара старших родичей. Правда, до двадцати пяти лет он не говорил ни слова на банту и, только достигнув этого возраста, столкнулся с ордой охотников, которые нагрянули с востока в погоне за четырнадцатью антилопами-гну и в одно прекрасное утро перебили их всех под заинтересованным взглядом серой птицы, сидевшей неподалеку на воздушном корне фигового дерева. Морган воспользовался этим событием, чтобы научиться изображать некоторые возгласы кафров, пару воинственных кличей банту и предсмертный стон подбитого гну.

В течение последующих двадцати лет он не встретил ни одного разумного существа и вел типичную, классическую жизнь попугая, уважаемого члена своего семейства, а вскоре и счастливого отца троих маленьких морганчиков — именно троих и не более, ибо генетический закон этого редчайшего подвида диктовал строго ограниченное число рождений во имя эффективного воспроизводства. В возрасте сорока четырех лет, присутствуя на семейном сборище, имевшем место на нижних ветвях банана, он заприметил группу белокожих человеческих существ, одетых в белое, в сопровождении чернокожих, одетых в соломенные юбочки. Все они выглядели изнуренными долгой ходьбой. Один из белых людей носил остроконечную бородку; когда он говорил, все остальные повиновались. Он указал на шатер из банановых листьев и велел устроить под ним короткий привал среди вельвичий[33]. Вся компания морганов, естественно, смолкла при появлении незнакомцев, однако, увидев, что те как будто задремали, снова завела свою нескончаемую болтовню, сперва вполголоса, затем во все горло, и этот сумасшедший гомон разбудил человека с остроконечной бородкой. Он открыл глаза, изумленно вытаращил их при виде стайки птиц, дерущих глотки над его головой, вскочил на ноги и стал выкрикивать две-три фразы, одни и те же, которые семейка морганов тотчас и подхватила дружным хором. При этом шуме туземцы вскочили все как один, развернули сеть, и пять минут спустя две трети морганов попали в неволю. Остробородый долго изучал пленников и наконец выбрал из них двух особей, Моргана и его кузена, которых затем много дней несли к морю в клетке, висящей на двух шестах, словно символ альянса. Потом их рассадили в отдельные ящики, а ящики поставили в трюм грузового судна, которое пошло сначала к западу, минуя Кот д’Ор, Кот д’Ивуар и Кот де Грэн, а потом к северу, с первой стоянкой у островов Зеленого Мыса и со второй — в Лас-Пальмасе. В Танжере Моргана и его кузена поместили в новые удобные и просторные клетки, после чего пароход причалил к берегу уже в Гавре.

Кузена тотчас отправили в Париж, где за решетками Ботанического сада его ждал тесный закуток с видом на Сену, каковой пейзаж сильно расширил его географические познания, после единственной доселе знакомой ему реки, а именно четвертого притока по левому берегу (если идти по течению) реки Санага. Впоследствии его увезли в Венский зоопарк, в обмен на тамошнего лося. Что же касается Моргана, то он провел несколько дней в темных недрах гаврского дока, после чего обрел пристанище у одного орнитолога в Брюгге, где и прожил семь лет в условиях идеального содержания и в обществе самочек подвида, довольно близкого к его собственному, что доставило ему немало утех, а заодно позволило обучиться фламандскому языку. Но однажды явились судебные приставы, одетые в черное и темно-синее; они описали мебель ученого, подтвердив таким образом факт его разорения, и без того очевидный в последние месяцы, если судить по крайне нерегулярным поставкам свежего зерна и фруктов для птиц. Моргана продали с аукциона настоятельнице одного религиозного коллежа, расположенного в десятке километров от Брюгге, близ Бланкенберге. Теперь попугай сидел на жердочке, с цепочкой на лапке, рядом со стаканчиком для корма, у окна кабинета начальницы, из которого мог созерцать Северное море. А поворачиваясь к своей хозяйке, которой нравилось его оперение, близкое по цвету к серым одеяниям ее ордена, он часто видел из-за ее плеча огорченные личики наказанных за какую-нибудь провинность маленьких девочек в одинаковых тесных платьицах.

За время своего пребывания у монашек Морган усвоил весь набор мистических и дисциплинарных формулировок и плюс к тому начатки латыни. По истечении шести недель попугай уже мог созывать учениц в кабинет настоятельницы или в учебный класс для молитвы. Начальница решила расстаться с Морганом лишь после того, как он начал вмешиваться в ее суровые наставления, обращенные к пансионеркам, со своими комментариями, сводившими на нет всю строгость этих разносов.

Она подарила его проезжему цирку, куда повела однажды вечером своих старших воспитанниц; иллюзионист так потряс воображение настоятельницы, что она распорядилась доставить ему Моргана в качестве анонимного дара, забыв о различиях между кроликами и голубками, с одной стороны, и попугаями, с другой, и тем самым поставив фокусника в сложную ситуацию; в конце концов он отдал попугая «белому» клоуну, сводная сестра которого работала в цирке дрессировщицей птиц. Однако та быстро поняла, что Морган ей не по зубам, и это окончательно убедило ее бросить шоу-бизнес и выйти замуж за торговца медом; перед этим она поместила объявление о продаже птицы в «Газет ван Антверпен». Первым откликнулся на это объявление доктор Шпильфогель, он купил попугая не торгуясь и расставался с ним всего дважды, когда того похищали; в первый раз его принес через шесть дней набивщик чучел, весь в слезах, во второй его вернули так, как это уже известно читателю.

— Вот и вся история, — закончил доктор. — Это имя он мог услышать где угодно — и от людей, о которых я вам рассказал, и от многих других. Нелегкая у вас задача. Лично мне это ни о чем не говорит. Как, вы сказали, ее зовут?