Четверо легендарных

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК

День начался обычно:

— Фабрициус, на допрос!

Но сегодня заключенный не появился в дверях, смотря сверху вниз на стражников, словно решая, выполнять их распоряжение или нет. Он лежал на груде тряпья, стиснув от боли зубы, Будто откуда-то издалека донеслись голоса стражников:

— Пойти доложить…

— Приказано доставить в любом случае…

Очнулся заключенный, когда его укладывали на носилки.

«Ну и отделали тебя, Ян, — думал он. — Ну и отделали. Подняться и то невмоготу».

Потом Фабрициус подумал, что правильно сделал, настояв на своем, — провести маевку следовало именно ему. Не всякий бы выдержал такое — пригодились его выносливость и сила. Впрочем, это не раз выручало. Бывало, выйдет хозяин или приказчик, посмотрит на толпу нанимающихся, и уже слышится: «Эй, усач! Ты подходишь». За какую только работу он не брался: и сено косил, и корабли разгружал, и молотом орудовал. Правда, подолгу нигде не удерживался. Не по вкусу приходился хозяевам характер работника. Уж очень непокладист. И грубого слова ему не скажи и рассчитай, как положено. Добро бы еще свои интересы защищал, а то и за других вступается.

И снова странствия в поисках работы — кажется, всю Латвию вдоль и поперек исходил…

А что было вчера, до того, как Ян потерял сознание? Не проронил ли он какое-нибудь неосторожное слово? Что отвечал на вопросы этого остроносого улыбающегося следователя?

Впрочем, вчера следователь уже не улыбался, не смотрел глазами, полными напускной заботы о «заблудшей овце», которую надо слегка пожурить, направить на путь истинный. То было лишь в начале их «знакомства». В ту пору следователь ласково улыбался: «Не волнуйтесь, все еще можно исправить — в конце концов вам всего 26 лет». И сокрушенно вздыхал: «Получили образование и вдруг заделались бунтарем, ниспровергателем строя!»

Да, видно, следователь понял: «беседовать», прикидываясь доброжелателем, бесполезно. Вчера дюжие полицейские скрутили Яну руки и принялись избивать его. У них был немалый опыт в этом. Яну оставалось лишь крепче стискивать зубы…

Когда взмокшие физиономии полицейских исчезали, над Яном склонялся следователь:

— Может быть, теперь вы вспомните, кто ваши сообщники? Назовите их имена, и мы вас отпустим на все четыре стороны!

Ян молчал. И снова сыпались удары. И снова продолжение допроса. Но Ян уже не видел следователя, а только слышал: «С кем ты организовывал это собрание? Кто был еще в лесу, за городом? Кто расклеивал прокламации?»

…Яна внесли в кабинет следователя и, подняв с носилок, посадили на тяжелую, привинченную к полу скамью.

— Ну-с, что вы надумали?..

Все повторялось сызнова.

Следователь, очевидно, решил во что бы то ни стало добиться своего. Но Ян молчал. И только когда следователь спросил:

— Вы и с полицейскими справились один?

Ян сказал:

— Спросите у Вайса!

— Один, ваше благородие, — подтвердил полицейский, стоявший у двери.

— Болван! — процедил следователь сквозь зубы.

Но Вайс сказал правду…

Дозорные, выставленные собравшимися на маевку, поздно заметили полицейских — когда они были уже совсем близко. И Ян приказал рабочим расходиться поодиночке в разные стороны. О себе он не думал. Но именно к нему направились полицейские.

«Ну что ж, — подумал Ян, — пока они со мной провозятся, все успеют разойтись». И начал отходить к лесу. Неожиданно перед ним вырос полицейский. Ян ударом кулака свалил его. Затем рухнули наземь еще двое. Полицейские на секунду растерялись. Воспользовавшись этим, Ян рванулся к лесу. Еще немного, и ему удалось бы скрыться, но один из полицейских, внезапно появившийся из-за деревьев, ударил его рукоятью револьвера по голове. Ян упал и тут же почувствовал, что ему надели наручники…

Все это следователь, конечно, знал. Но ему было известно и другое: арестованный не бунтарь-одиночка, а член подпольной организации.

— Кто ваши сообщники? Имена!

И снова принимались «за работу» дюжие молодчики. А потом — тьма камеры. И опять арестованный перебирал в памяти каждое произнесенное им слово…

И вдруг прекратились допросы. Проходили день за днем, а Яна не вызывали. Может быть, ему удалось убедить следователя, что никакой организации не существует? Может быть, следствие закончено?

Нет, вряд ли… Чем же тогда вызвано «бездействие» следователя? Ян терялся в догадках. Но вот снова вызов на допрос.

На этот раз Ян хотя и медленно, но все же без посторонней помощи добрался до кабинета. Следователь едва удостоил его взглядом.

— Я вызывал вас для того, чтобы сообщить: нам уже все известно. Нашлись более благоразумные люди, которые сделали то, от чего вы с таким упорством отказывались. — И он жестом приказал увести арестованного.

Ян прекрасно понимал, что сведений, которыми располагает о нем охранка, вполне достаточно. Он призывал «к свержению существующего строя и оскорбил царственную особу». Он избил полицейских. Свидетели этому, конечно, найдутся. Наконец, Ян и раньше находился под надзором полиции как политически неблагонадежный. И если следствие длится вот уже восемь месяцев, то только потому, что охранка хочет превратить дело о государственном преступнике в дело об организации заговорщиков.

Неужели им это удалось? Неужели полиция узнала имена товарищей?

Он перебирал все возможные обстоятельства, которые могли помочь охранке добыть нужные сведения. И одно за другим отметал как несостоятельные. Но тревога не оставляла его. И когда несколько дней спустя в дверях камеры опять появились стражники, чтобы вести арестованного к следователю, Ян почти обрадовался: так измучила неопределенность.

Следователь, мельком взглянув на заключенного, продолжал читать какие-то бумаги.

— Ну, что вы надумали? — наконец спросил он равнодушно. — Будете давать показания?

Ян недоуменно пожал плечами:

— Не понимаю, зачем нужны мои показания, когда вам и так все известно?

— Это нужно не мне, а вам: ваши показания послужили бы для суда смягчающим обстоятельством.

Ян чуть не рассмеялся: очень уж наивно выглядела Эта «заботливость».

— Я действовал один.

И тут следователь не выдержал.

— Вы хотите оправдать свою кличку «Железный Мартын»? — крикнул он, задыхаясь от гнева. — Но мы и не такое железо превращали в порошок. Имейте это в виду!

Следователь кричал, а у Яна будто камень с плеч свалился. Если злится — значит ничего не знает. Зато Ян знал твердо теперь: «осведомленность» следователя была лишь уловкой, рассчитанной на то, что нервы заключенного не выдержат, что будет сломлена его воля. Но этого следователь не дождется. Пусть снова бьют, пытают — Ян будет молчать!

В феврале 1904 года Ян Фабрициус — член объединенной прибалтийской латышской социал-демократической организации — предстал перед рижским окружным судом. Он был приговорен к четырем годам каторжной тюрьмы. Судили его одного. Слушая приговор, Фабрициус думал о том, что организация жива, набирает силу, борется, и чувствовал себя участником этой борьбы.

ЛАЧПЛЕСИС

Лыжи по свежевыпавшему снегу скользили удивительно легко. Ян шел размашистым, широким шагом, не чувствуя усталости, лишь изредка останавливаясь, чтобы полюбоваться притихшей заснеженной тайгой.

Вчера была пурга — пришлось отсиживаться в якутском улусе, а сегодня ничто не напоминало о ненастье.

Ян привык к дальним дорогам.

Под кандальный звон прошел он тяжелый каторжный путь от острога к острогу по бескрайнему Сибирскому тракту. Серая куртка, уродливая шапка-каторжанка… Казалось, никогда не удастся избавиться от них. Но настал день, когда Яну Фрицевичу Фабрициусу «милостиво» разрешили «проживать всюду, но отнюдь не ближе Иркутска». А попросту: после отбытия каторги — вечная ссылка на поселение.

Фабрициус решил заняться охотничьим промыслом. Обзавелся двустволкой, подобающей здешним местам одеждой, встал на лыжи и пошел бродить по сибирским просторам от селения к селению, Во многих из них жили ссыльные большевики. И Фабрициус частенько навещал их.

Вот и сегодня он держал путь к одному из ссыльных — товарищу Василию. И когда вдали показались дымки, прибавил ходу, радуясь, что засветло добрался до места.

Но едва Ян вошел в избу, где жил ссыльный большевик Василий, радость сменилась тревогой: в крохотной комнатенке ссыльного сидели староста и еще два каких-то незнакомых человека. Ян и без предупреждающего взгляда Василия понял: надо быть настороже. Но что произошло, что привело сюда эту «троицу»?

Впрочем, долго гадать не пришлось — староста впился маленькими хитрыми глазками в заплечный мешок Яна:

— Туго набил. Наверно, много гостинцев для своего друга привез?

«Вот откуда ветер дует!» — подумал Ян и, словно не слыша вопроса старосты, стал не спеша раздеваться.

— Можешь не отвечать, — продолжал староста, — только я и так знаю, недозволенными вещами занимаешься.

— Да ну! — удивился Ян. — Неужто охота не дозволена?

— Будто не понимаешь, о чем речь! — хихикнул староста. — Про книжечки разные, про газетки!

— Да! — протянул Фабрициус и тоже посмотрел на свой мешок. — Ну что ж, — сказал он, помолчав, — видно, уж ничего не поделаешь.

— Ясно, чего уж теперь, — улыбался староста, обрадованный покладистостью Яна. И принялся выпытывать: — Значит, прихватил-таки с собой гостинец? Прихватил, а?

— Чего уж тут скрывать! — Ян вздохнул и отодвинул от себя мешок, не то чтоб не мешался под ногами, не то чтоб оказался поближе к старосте.

Староста не сразу нашелся что сказать.

— Ты мне… предлагаешь мешок осмотреть? — наконец спросил он.

Ян безнадежно махнул рукой и, вздохнув, отвернулся: мне, мол, теперь уже все равно.

Староста переглянулся с незнакомцами: он не знал, как поступить. Придя сюда, староста рассчитывал лишь каким-то образом подтвердить дошедшие до него слухи. И вдруг такой случай подвернулся…

Конечно, поселенец не арестованный и обыскивать его староста не имеет права. Тем более что и живет-то поселенец в другой деревне. Но представить по начальству запрещенную литературу, которую доставляет поселенец, куда заманчивей, чем рассказать о своих, пусть даже подтвержденных, подозрениях. За это, пожалуй, и награду можно получить.

И староста решился.

Он кивнул незнакомцам — мешок был мигом развязан, все вещи вывалены на стол. Староста перебрал их одну за другой и, к удивлению, ничего предосудительного не обнаружил. Но ведь «гостинцы» могли быть не только в мешке.

Ян безропотно дал обшарить карманы. Там тоже ничего не оказалось, и староста забеспокоился. А когда, прощупав шапку — нет ли чего за подкладкой? — он тоже ничего не обнаружил, окончательно растерялся. Он беспомощно поглядывал на своих молчаливых помощников, ища у них поддержки, но они были растеряны не меньше его.

— Нет… ничего нет… — повторял староста.

— А вы поверили вздорным слухам! — возмутился Ян. — Да еще обыскивать стали.

— Зачем сердишься! — юлил староста; теперь он хотел лишь как-нибудь загладить все происшедшее. — Ты сам сказал: ищи, мол. Сам сказал! — староста настойчиво повторял слово «сам».

— Нет, — возразил Фабрициус, поднимаясь во весь свой богатырский рост, — не говорил! — И кивнул в сторону Василия. — Вот он — свидетель! Я сегодня же напишу его превосходительству прокурору… — Посмотрев на испуганно моргающего старосту, Ян вдруг стукнул кулаком по столу. — Нет, не прокурору! Генерал-губернатору… — Фабрициус не договорил: вся «троица», подталкивая друг друга, ринулась из комнаты.

Ян закрыл за ними дверь и повернулся к Василию.

— Как думаете, почему они так испугались? Ведь если бы и правда я вздумал пожаловаться, в лучшем случае их только ласково пожурили бы — и все. Таких, как мы, закон не защищает…

— Подлецы всегда трусы, — махнул рукой Василий. И, помолчав, добавил: — А вот я, честно говоря, испугался здорово! Я же не знал, что сегодня вы «налегке».

Фабрициус ничего не ответил на это, сел на лавку и принялся стягивать унты.

— Теперь и разуться можно.

— Промокли?

— Да нет, — Ян улыбнулся в усы. — Удалось выйти сухим из воды.

Василий хотел что-то сказать, но замолк на полуслове, заинтересовавшись странным занятием своего гостя. Ян вытягивал из унта сухожилия, стягивающие шов. А затем извлек оттуда аккуратно сложенный номер газеты, потом еще один и, наконец, письмо.

— Это для вас!

— И с таким багажом вы рискнули затеять все это!

— Хороший охотник все-таки может, наверное, одним выстрелом двух зайцев убить, — улыбался Фабрициус. — Вот и я, видно, хорошим охотником стал — привез то, что обещал, и напугал этих, — он кивнул на дверь, — теперь и думать забудут о своих подозрениях!

— Ну и отчаянный же вы человек! Ну и отчаянный!

— Мне так и положено, — рассмеялся Фабрициус. — Я же таежный бродяга, гроза медведей, «лачплесис», как сказали бы в Латвии.

СУХАРИ

Долго ворочался Фабрициус с боку на бок, но так и не смог заснуть. Тогда он поднялся и сел, накинул на плечи фронтовую, видавшую виды шинель.

Большая комната, где еще недавно люди спали и на широких кожаных диванах и на полу, теперь опустела и от этого казалась еще больше. Громоздкий рояль, стоявший в углу, словно отдалился куда-то…

Фабрициус встал. Подошел к окну.

Ветер гнал по торцовой мостовой снежную поземку, трепал отклеивавшийся угол плаката на афишной тумбе. Прошагал патруль…

Все эти дни Фабрициуса не покидало какое-то особое чувство полноты и радости жизни. Казалось, все еще впереди, все еще только начинается. А ведь и лет не так уж мало: сорок недавно стукнуло. И жизнь давалась нелегко. Какую пору ни возьми: детство ли, юность ли. Чего только не привелось испытать…

Известие о начале войны застало его на Сахалине — работал в лесной управе. Друзья посоветовали попытаться попасть на фронт, на передовую: «Там ваш опыт подпольной работы сейчас особенно нужен».

«По высочайшему повелению» просьба ссыльного была удовлетворена. И в начале 1916 года Фабрициус прибыл на Северо-Западный фронт. Сначала был назначен в один из сибирских полков, затем переведен в латышский.

Фабрициус сразу же начал вести агитационную работу. Начальство подозревало его в «крамольных» настроениях. Но подобраться к нему не могло. Все подозрения разбивались о храбрость и отвагу солдата. Он охотно вызывался на самые опасные и сложные операции: проникнуть ли в тыл врага и добыть «языка» или снять вражеский караул.

Начальство скрепя сердце представляло Фабрициуса к награде за доблесть и мужество. Он был награжден георгиевскими крестами и медалями, а затем произведен в звание старшего унтер-офицера.

Революцию латышские стрелки приняли как радостное и долгожданное событие. Отдельный отряд, сформированный из самых стойких и преданных Советской власти стрелков, был направлен для охраны сердца революции — Смольного.

А вскоре и Фабрициуса провожали товарищи по полку: любимец латышских стрелков был единогласно избран делегатом на Третий съезд Советов.

И вот он в Петрограде. Вместе с группой делегатов поселился здесь, в этом особняке с витиеватым гербом на фасаде…

«Надо все-таки постараться заснуть, — решил Фабрициус, — завтра чуть свет предстоит побывать в казармах, затем на Путиловский…»

Ян фрицевич направился было к своему дивану с «поющими» пружинами, но вдруг заметил на рояле какой-то сверток: «Забыл кто-нибудь, что ли?»

В свертке оказалось несколько сухарей.

«Мне оставили. Уехали, так и не дождавшись, и оставили», — улыбнулся Фабрициус, вспомнив делегатов съезда, с которыми жил в этой огромной комнате.

И мысли Фабрициуса снова вернулись к пережитому за эти дни. Особенно к тому, что было связано со вторым днем заседаний, когда по рядам прокатилось взволнованное: «Ленин, Ленин!»

Долго Владимир Ильич стоял в ожидании, когда смолкнут овации. Несколько раз нетерпеливо поднимал руки: «Хватит, товарищи, довольно!» А зал все не затихал.

Да, вот это заседание и запомнилось больше всего. И то, на котором огласили результаты выборов во Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет. Первым был назван Ленин. Затем его ученики и соратники: Свердлов, Дзержинский, Фрунзе…

Ян Фрицевич внимательно слушал, стараясь не пропустить ни одного слова. И невольно вздрогнул, когда с трибуны назвали его фамилию.

Может, ослышался? Прошло, кажется, несколько минут, прежде чем понял: он стал членом правительства…

Фабрициус так и не смог заснуть. Поворочавшись еще немного на диване, он решительно встал, надел шинель, сунул в карман сверток и вышел на улицу.

Было еще темно, но около булочной уже стояла очередь. «Наверное, еще со вчерашнего вечера», — подумал Фабрициус.

В самом конце очереди он увидел маленькую девочку, закутанную в клетчатую старую шаль.

Машинально сунул руку в карман, вытащил сверток и протянул девочке.

— Это — пока, — сказал он торопливо, — а потом будет много хлеба…

— Скорей бы, дяденька, — вздохнула девочка, смотря вслед удаляющемуся усатому солдату.

«В Исполнительном Комитете теперь так много работы, что прямо не знаю, с чего начинать, — писал в эти дни Ян Фрицевич своей родственнице Эмме Фабрициус. — Я имел право поехать домой, ведь мои одногодки разъехались из армии, а я остался, как избранный на государственную службу. У нас в Петрограде очень мало хлеба. Надо жить впроголодь…»

«КОМИССАР ОТ ЛЕНИНА»

Фабрициус прошел вдоль деревни, поглядывая на низкие почерневшие от времени и непогоды избы. У крайней избы остановился. Сразу за деревней начинался лес. Где-то там, в его чащобах, скрылись бандиты.

Опять скрылись…

Впрочем, на этот раз иначе и быть не могло: слишком поздно сообщили о налетчиках, да и путь сюда из города не близок. А кулацкие банды налетают нежданно-негаданно и так же стремительно скрываются — поди найди их!

И все-таки Фабрициус тотчас поднял по тревоге разведчиков — мчались по бездорожью, не жалея ни себя, ни коней.

Фабрициус надеялся получить хоть какие-нибудь сведения о бандитах. Может быть, удастся узнать, где скрывается банда, а то и кто верховодит ею.

В действиях банды чувствовалась чья-то опытная рука. Бандиты не просто отобрали лошадей у бедняков, а сделали это якобы для «нужд революции». Цель очевидна: очернить, опорочить Советскую власть в глазах бедняков.

Но пока выяснить ничего не удалось.

Фабрициус вернулся к небольшой покосившейся избушке, где помещался комитет бедноты — комбед, как сокращенно называли этот первый орган Советской власти в деревне. Распахнул дверь и, низко нагнувшись, вошел.

Несколько крестьян как по команде подняли головы и посмотрели на него с надеждой и доверием.

Сколько раз Фабрициус ловил на себе такие взгляды! Сколько раз удивлялся, почему именно к нему, военному комиссару Гдовского пограничного района, часто приходят бедняки из ближних и дальних деревень. Причем приходят нередко с сугубо крестьянскими, не имеющими к военному комиссару отношения делами и просьбами, Да, конечно, советских и партийных работников в районе не хватало, заняты все были чрезвычайно. Возможно, крестьяне еще плохо разбирались — к кому с какими вопросами обращаться. А его, Фабрициуса, уже знали в районе — дни и ночи колесил он по разбитым проселочным дорогам, от села к селу, от деревни к деревне.

Только этим поначалу объяснял себе Фабрициус то, что идут к нему крестьяне и смотрят на него с такой надеждой.

Но совсем недавно узнал он, что называют его в районе «комиссаром от Ленина».

Фабрициус в Петрограде нередко встречался с Ильичем, да и отъезд его, как и многих других членов Военной секции ВЦИК, на фронт — ленинское предложение. Но Фабрициус об этом почти никому не рассказывал. А вот поди ж ты — узнали люди и сразу потянулись к нему, к «комиссару от Ленина».

Фабрициус присел на расшатанную лавку и снова, уже второй раз за это утро, начал расспрашивать крестьян о бандитах. Крестьяне переминались с ноги на ногу, вздыхали, но ничего толком так и не смогли сообщить. Знакомых лиц среди бандитов никто не заметил. Особых примет ни у кого из них тоже будто не было.

Больше опрашивать пострадавших не имело смысла.

Один за другим, низко опустив головы, выходили крестьяне из избы. И только последний нерешительно остановился у порога. Поймав вопросительный взгляд Фабрициуса, он тяжело вздохнул и тихо сказал:

— Не иначе его дело! Митьки!

Поглядывая на неплотно притворенную дверь, крестьянин рассказал, что несколько дней назад на рассвете видел, как из дома кулака выходил его сын, который считался не то пропавшим, не то куда-то уехавшим. А через день снова встретил его, на этот раз в лесу, да не одного — вместе с ним были во-оружейные люди. И по всему видно, что он у них командир. Очевидно, банда скрывается где-то поблизости. А что грабила именно эта банда, крестьянин не сомневался. Уж очень лют да скор на расправу Митька. В позапрошлом году приезжал на побывку с фронта — поспорил с односельчанином, да и застрелил его. А куда пойдешь жаловаться, если все начальство в округе — друзья да кумовья Митькиного отца. Многие из этих друзей и сейчас в начальстве остались, хоть и скинули царя и пришла Советская власть.

— Только ты, комиссар, никому об этом… Фабрициус согласно кивнул.

— Вот если бы удалось узнать, хоть приблизительно, где скрывается банда.

— Я постараюсь, — обещал крестьянин.

В город Фабрициус возвращался не спеша, ему хотелось обдумать положение…

Совсем рядом, за Псковским и Чудским озерами, стояли немцы и белогвардейская армия генерала Драгомирова. То и дело через линию фронта переходили белогвардейские отряды, врывались в села, убивали, жгли, уводили скот. Да и местное кулачье не сидело сложа руки. В лесах скрывалось несколько банд, з уничтожить их очень трудно — ведь им известна каждая лощинка в округе. К тому же белогвардейцы деятельно помогали им и советом и делом.

В первые же дни после освобождения Гдова от белогвардейцев разведчики обнаружили одну из тайных явок, где, судя по всему, встречались посланцы белогвардейцев с местными заговорщиками и главарями кулацких банд. Но, к сожалению, подоспели бойцы слишком поздно. Единственно, что удалось обнаружить, — обгоревший клочок записки, на котором можно было прочитать лишь: «буду, как всегда», и подпись «барон».

День спустя Фабрициусу сообщили, что в округе жил только один барон — племянник царского министра Фредерикса. Но он еще в самом начале революции уехал за границу. Осмотр усадьбы и опросы местных жителей подтвердили — барон давно уже здесь не бывал. Единственная ниточка оборвалась. Впрочем, Фабрициус почти не надеялся на успех — мало ли кем могла быть написана эта записка. Ну, хотя бы каким-нибудь посланцем белогвардейской армии: там немало титулованных особ. А может быть, подпись всего-навсего кличка?

И все-таки комиссар постоянно помнил об этой записке и, если случалось проезжать мимо заброшенного помещичьего дома, осматривал его.

Через несколько дней крестьянин сообщил, что выследил бандитов.

Ранним утром красноармейцы двинулись по указанному адресу.

Бандиты обосновались возле заброшенной лесной сторожки. Красноармейцам удалось незаметно окружить их, но в перестрелке главарь был убит.

Несколько дней в округе все было спокойно. Но затем пришли тревожные вести: убит крестьянин, выследивший бандитов, подожжены комбед и избы нескольких бедняков.

Значит, сын кулака не главарь бандитов. Не он направляет их действия. Но кто? Кто же все-таки верховодит бандитами?

И снова Фабрициус, прихватив двух бойцов, отправился в путь. На этот раз он не собирался расспрашивать о налетчиках, вряд ли это могло что-нибудь дать. Если что-нибудь и известно крестьянам, пожалуй, не сообщат — слишком запуганы.

Справа от дороги, за деревьями, показалась крыша помещичьего дома.

— Ждите здесь! — приказал комиссар сопровождавшим его бойцам и, спешившись, направился к полуразвалившимся воротам усадьбы.

Здесь было по-прежнему тихо и безлюдно. Фруктовый сад одичал, заросли дорожки. Окна и двери дома заколочены. Сквозь щели на крыльце пробивалась трава.

Но недаром Фабрициус был охотником, недаром привык идти по следу, подмечая каждую мелочь. Он заметил: неструганая доска, закрывающая вход, на этот раз оказалась прибитой только к одной створке двери, а из другой гвозди были вытащены.

Фабрициус неторопливо вернулся к бойцам, тихо тронул поводья и, только когда усадьба осталась далеко позади, пустил лошадь во весь опор, А поздно ночью отряд красноармейцев окружил помещичью усадьбу.

Фабрициус подошел к заколоченной двери и сильно постучал. Стук гулко отозвался в пустых комнатах и где-то далеко замер. Комиссар подождал немного и снова постучал. Прислушался. Скрипнула дверь, в щели мелькнул огонек, послышались приближающиеся шаги.

— Кто там? — спросил за дверью старческий дребезжащий голос.

— Срочный пакет для господина барона, — сказал Фабрициус.

— Барона нет, — ответил старческий голос, — они в заграницах.

«Без пароля не откроют, — подумал комиссар, — придется, видимо, ломать дверь». Но на всякий случай сказал:

— Велено передать: от их превосходительства…

Дверь медленно приоткрылась, и в щели появилась старческая рука.

— Ну, давай, что ли…

Сильным рывком Фабрициус отворил дверь и вошел в дом.

— Веди! — приказал он.

Прикрывая рукой свечу, лакей повел Фабрициуса и бойцов по коридору. У двери, из-под которой виднелась узкая полоска света, лакей остановился и что-то прошептал.

Фабрициус отстранил лакея и толкнул дверь, В ту же минуту он увидел, как сидевший в кресле человек бросился к столу, на котором лежал револьвер. Комиссар вскинул маузер.

— Оставьте оружие, барон!

Рука барона, уже схватившая наган, бессильно опустилась.

Через час арестованный был доставлен в штаб.

Когда его ввели в кабинет Фабрициуса, он был все еще бледен, но всячески старался скрыть волнение.

— Я барон Фредерикс, — сказал он. — И не буду скрывать этого. Да, я перешел через линию фронта. И готов нести наказание.

— За что же?

Барон пожал плечами.

— Очевидно, за незаконное появление…

— А с какой целью вы незаконно появились? — снова перебил его Фабрициус.

— Родные места… Я хотел попрощаться с ними, прежде чем покинуть родину навсегда.

— Напишите это! — Фабрициус пододвинул барону лист бумаги. — И подпишитесь своим титулом…

Фредерикс пожал плечами и взялся за перо.

Военный комиссар внимательно прочитал написанное бароном, потом открыл ящик стола, достал клочок обгоревшей записки.

— А кому же вы сообщали о своем приезде, барон? — спросил Фабрициус, глядя то на барона, то на лежащие перед ним бумаги. — И для чего вы припасли в своем имении столько оружия? — продолжал Фабрициус. — Где прячутся банды, которые вы снабжаете оружием? Как доставляете через фронт? Будете отвечать?

— Буду, — еле слышно ответил барон.

Какое-то мгновенье они молча стояли друг перед другом — выхоленный, лощеный барон Фредерикс, ставший главарем бандитов, и сын батрака, бывший каторжник Фабрициус — «комиссар от Ленина».

ВОРОТА РИГИ

К полудню 31 декабря 1918 года почти все командиры латышской бригады собрались в штабе.

Большая комната заполнена до отказа. И никто не проронит ни слова. Да и о чем говорить, когда каждый знает, что может сказать другой: у всех одни и те же невеселые мысли.

Внизу хлопнула дверь.

— Кажется, приехал…

— Нет, не он!..

И снова в комнате воцарилось молчание.

…Поначалу наступление бригады развивалось успешно. Уже несколько дней Красная Армия шла по латвийской земле. Хоть и устали бойцы, хоть и поредели их ряды — занимали город за городом. С ходу овладели Верро, выбили врага из Валка, ворвались в Волмар. Но здесь, на подступах к Риге, у станции Хинценберг латышских стрелков постигла неудача. Трижды пытались взять латыши укрепленные позиции врага и трижды откатывались, оставляя на заснеженном поле десятки убитых и раненых. Тогда комбриг от имени всей бригады попросил Фабрициуса — комиссара Псковского боевого участка, в который входила 2-я латышская бригада, — взять на себя руководство операцией. Комиссар дал согласие.

И вот сейчас Фабрициус должен прибыть в расположение бригады. Но все нет и нет Железного Мартына.

Железный Мартын… Впервые еще в детстве назвал его так отец…

В то утро Ян, как всегда, направился к голубятне — взмыли в небо два белокрылых красавца турмана. Ян, не отрывая глаз, следил за полетом своих любимцев. И не заметил, как появился Бер, хозяин всего, что окружало Яна: и реки, и леса, и дома, в котором он родился.

С этим Ян уже свыкся, но вот, что у него нет права гонять турманов, он еще не знал. А может, Бера просто раздражал его нарушавший тишину свист?

Так или иначе, он взмахнул хлыстом, и жгучая боль обожгла щеку Яна. Не помня себя от гнева и обиды, Ян схватил подвернувшийся под руку камень и швырнул его в помещика. Бер увернулся. И все-таки сердце Яна замерло: что сделает теперь этот человек с ними?

К счастью, отцу удалось уговорить помещика простить мальчишку: он обещал Беру наказать Яна.

Для отца поступок сына был непонятным, ужасающим. Он всю жизнь покорно переносил лишения, не протестуя, не возмущаясь, — так уж на роду написано. И вдруг в его семье эдакий Железный Мартын объявился.

В Латвии всякий знает сказку о сыне кузнеца Мартыне — историю о выкованном из железа мальчике, который стал защитником бедняков. Его сердце не знало страха, а меч — поражений.

Пожалуй, в другое время Яну пришлось бы по душе это имя. Но тогда ему было не до того. Он боялся, что слова отца сбудутся и им в самом деле «придется по миру идти». Отцовские страхи улеглись, а вот второе имя осталось — стало подпольной кличкой Яна Фабрициуса.

Железный Мартын был хорошо известен латышским стрелкам. Кое-кто из командиров знал его еще по окопам империалистической войны. А кто не знал лично — не раз слышал о мужестве, энергии и находчивости Фабрициуса. И все-таки не верилось стрелкам, что он сможет что-то изменить. Поредевшей в недавних боях бригаде в первую очередь нужны подкрепления. А на это рассчитывать не приходилось.

Фабрициус появился в ту минуту, когда его меньше всего ждали. Поздоровался и, оглядев командиров, строго сказал:

— Я вас не узнаю, товарищи. Что за вид? Какой пример вы подаете бойцам? Стыдитесь!..

Пока командиры торопливо приводили себя в порядок, он не проронил ни слова. Только внимательно смотрел на усталые лица. Измучились люди. Кажется, постарели за эти дни. Но именно поэтому распущенность вдвойне недопустима. Где разгильдяйство — там и неверие в победу. А без этого успеха не жди. И хоть комиссар чувствовал, как тяжело сейчас на душе у командиров, он был суров.

— Может быть, вы не знаете, что в рижских тюрьмах томятся наши братья? Может, не слышали, что дула английского крейсера, стоящего на Даугаве, направлены на рабочие кварталы? Нас ждут как спасителей, а мы застряли здесь, у «ворот» Риги, в одном переходе от города. Почему?

Командиры молчали. Что они могли ответить на горький упрек, звучавший в словах комиссара? Но ответить было нужно. И прежде всего комбригу.

— У нас большие потери. А у противника… Против каждого стрелка десять-пятнадцать солдат. И потом эти укрепления… Три раза пытались…

— И совершили ошибку, — подхватил комиссар. — Сами посудите. У противника численный перевес, к тому же сидят немцы под бетонированными или железными колпаками. Все траншеи оплетены колючей проволокой. Никакие лобовые атаки им не страшны.

И военный комиссар подробно изложил свой план.

Обойти с тыла позиции врага, чтоб по-настоящему ударить с двух сторон, сил у латышских стрелков не хватит. Но два небольших отряда в обход вражеских укреплений послать можно. И чем больше они поднимут шума — тем скорее поверят немцы, что оказались в окружении…

Командиры разошлись по своим частям. Ушел и Фабрициус.

К ночи небо затянуло тучами — повалил снег. С каждой минутой снегопад усиливался, и скоро уже в двух шагах ничего нельзя было разобрать.

«Только бы подольше шел снег, — думал Фабрициус. — Две роты, посланные в обход укреплений врага, уже близки к цели. Им придется штурмовать крепость с наиболее опасной стороны: там, на подступах к укреплениям, немцы вырубили >все деревья — можно держать под прицельным огнем всех, кто вздумает подобраться к позициям. Но при такой снежной круговерти прицельного огня не будет…»

Комиссар посмотрел на часы. Стрелки приближались к цифре 12.

В полночь прогремел первый выстрел. И тотчас загрохотало все вокруг.

Не ожидавшие ночной атаки, да еще с двух сторон, немцы открыли беспорядочный огонь.

А артиллерия красных била прямой наводкой…

Фабрициус прислушался — стрельба немцев начала стихать. Немцы удирали, считая, что укрепления окружены.

Накинув шинель, комиссар вышел из штаба. Сильный порыв ветра швырнул ему в лицо горсть колючих снежинок. Но Фабрициус не застегнул шинель.

— С Новым годом, — тихо сказал он. — С Новым годом, моя Латвия…

БАТАРЕЯ

Утро выдалось удивительно ясное, тихое. Только искрящиеся на солнце высокие сугробы, комья снега на ветвях напоминали о недавней метели. Может быть, потому, что все вокруг белым-бело, а впереди — теперь уже совсем близко — такая долгожданная Рига, вспомнилось вдруг Фабрициусу, как он пытался бежать в Латвию из далекой забайкальской ссылки…

О побеге он думал постоянно — греясь у костра и шагая по таежным тропам, собираясь на охоту и сидя в маленькой, засыпанной чуть не до самой крыши снегом избушке, где снимал угол. Но придумать ничего не мог. Да и не так это просто: до латвийской земли многие тысячи километров.

И вот однажды вместе с двумя товарищами, такими же страстными охотниками, добрались до Берингова пролива. Первое, что заметили: неподалеку от берега стоит на якоре какое-то потрепанное суденышко. И сразу ожили надежды: может, удастся выбраться на нем за черту поселения?

Суденышко принадлежало контрабандистам, промышлявшим незаконным вывозом пушнины, а у охотников был кое-какой запас добытых ими шкур. «Плата» устроила контрабандистов. И в ночь накануне отплытия ссыльные перебрались на судно. Их поместили в глубине трюма. Поутру суденышко подняло якорь и вышло в открытое море.

Комиссар улыбнулся, вспомнив, как, лежа под шкурами в душном трюме, высчитывал, когда доберется к своим старикам. Это казалось вполне достижимым — лишь бы судно вышло из территориальных вод царской России. А там уж окольными путями можно и в Латвию добраться. Но не сбылись надежды.

Судно контрабандистов перехватил сторожевой крейсер. Беглецов извлекли из трюма, проверили документы, а затем отправили обратно.

И вот он здесь, на латвийской земле…

Фабрициусу и верится и не верится, что где-то уже совсем неподалеку течет спокойная, поросшая камышами Вента и шумят вековые деревья, под которыми он бегал босоногим мальчишкой.

Но комиссар понимал: хоть и прорвали укрепления врага — он еще не разгромлен, у него еще есть резервы, еще предстоят упорные бои.

И, словно подтверждая мысль комиссара, вдали показалась темная точка. С каждой минутой она увеличивалась, росла, и вскоре уже был отчетливо виден ползущий по заснеженному полотну бронепоезд.

Комиссар поднял бинокль. Да, как и следовало ожидать, за бронепоездом развернутой цепью двигались немцы.

Фабрициус с тревогой оглядел неглубокие окопы, отрытые красноармейцами в снегу, — только что заняли эти позиции и не успели еще как следует закрепиться.

А бронепоезд подходил все ближе и ближе…

Грохнул залп — бронепоезд ударил сразу из всех бортовых орудий. Белые, сверкающие на солнце фонтаны снега взлетели вверх и рассыпались серебряной пылью. Залп, к счастью, был неточным. Но сейчас немцы пристреляются, и тогда…

И снова вздрогнул воздух. Но на этот раз залп прогремел из рощи — это стреляла батарея. Первый же снаряд сорвал дверь у одного из бронированных вагонов. Второй повредил бортовое орудие.

Бронепоезд остановился, отошел назад и обрушил всю свою огневую мощь на рощу.

Прошло несколько минут — бойцы ждали ответных залпов, но роща молчала. Значит, немцам удалось уничтожить батарею. Сейчас бронепоезд снова перенесет огонь на окопы, затем пойдет в атаку пехота…

И вдруг бойцы увидели человека, бегущего по снежной целине к роще. С бронепоезда тоже увидели его и послали длинную пулеметную очередь. Человек упал, полежал секунду на снегу и снова короткими перебежками, от ложбинки к ложбинке, от сугроба к сугробу, двинулся к роще. Теперь по бегущему человеку били уже два пулемета. Даже издали было видно, как пули вспарывают снег то впереди, то позади бегущего. Иногда казалось, что пулеметная очередь накрыла его, но человек снова вставал и снова бежал, все приближаясь и приближаясь к роще.

И вот он скрылся за деревьями.

С бронепоезда начали бить по окопам латышских стрелков, и в эту секунду роща ожила — ударило орудие. Стреляла лишь одна пушка. Но почти каждый снаряд попадал в цель.

И бронепоезд, не выдержав прицельного огня, стал отходить…

Когда дым рассеялся, раненый командир батареи приподнялся и увидел возле орудия высокого широкоплечего бойца.

— Спасибо тебе, — сказал командир батареи. — Вовремя подоспел.

Боец склонился над ним.

— Сейчас пришлю санитаров.

— Спасибо, — повторил раненый. — А ты хороший наводчик. Как фамилия-то, скажи, доложу Фабрициусу.

— Не надо докладывать: он знает, — ответил комиссар, думая о том, что надо торопиться, надо использовать отход бронепоезда и поднять людей в атаку…

Через день, измученный, но счастливый, вошел Фабрициус в штаб бригады. Минуту сидел задумавшись, потом взял карандаш…

«Москва. Председателю Совета Народных Комиссаров товарищу В. И. Ленину, — писал Ян Фрицевич своим четким красивым почерком. — Сегодня, 3 января, наши доблестные латышские стрелки принесли в подарок пролетариату Латвии — Ригу. Да здравствует отныне и навсегда Красная Рига!..»

ЧЕРНАЯ БУРКА

Когда Фабрициус прибыл в штаб 501-го Рогожского полка, он уже знал, что бывший командир полка удрал к мятежникам, многие красноармейцы боятся предстоящей операции, страшатся идти по льду к мятежной крепости.

Фабрициусу приходилось видеть, как у людей сдавали нервы, как изменяла решимость в трудную минуту. Но с таким отчаянным положением, пожалуй, еще не встречался. Ведь перед полком стоит нелегкая задача. Да что там — отчаянной трудности…

В ясную погоду крепость хорошо видна. Кажется, вот она — рукой подать. Всего десять километров до Кронштадта. Но эти десять километров надо пройти по открытому ледяному полю с витиеватыми зигзагами трещин, с озерцами талой воды, чернеющими на снегу, как кляксы на листе бумаги. И все это открытое пространство простреливается крепостной артиллерией, орудиями дредноутов, захваченных мятежниками. А у крепости наступающих встретит огонь пулеметов, винтовок. Но медлить нельзя. Приближающаяся весна грозит взломать лед. Тогда к крепости подойдут иностранные корабли.

До наступления остались одни сутки.

Так что же — списать рогожцев? И это сейчас, когда каждый боец на счету? Нет, так поступить — слабодушие.

С чего же начать?

Прежде всего надо рассеять панические слухи.

Фабрициус созывает командиров, потом сам направляется в расположение батальонов, рот. Надо успеть провести хоть одно-два тренировочных занятия с бойцами.

Оказалось, что ни в одном из подразделений нет необходимых приспособлений. А для того чтобы раздобыть их, нужно время. Только утром удалось получить перекидные мостки, маскировочные халаты, индивидуальные пакеты.

Но главное все-таки — настроение, боевой дух полка. Вот о чем тревожился больше всего Фабрициус, когда днем, перед занятиями рогожцы собрались на митинг. Командир долго всматривался в лица красноармейцев, словно хотел разгадать их мысли. Однако едва начал говорить — успокоился: почувствовал— слушают внимательно. Видно, не прошло бесследно даже то немногое, что успел за эти часы.

По рядам пробежал шумок, и какой-то красноармеец пробрался вперед.

— Мы что? Мы не против, — начал он. — Только вот, говорят, у кронштадтского берега лед отошел, вода там…

— Кто это «говорит»? Откуда такие сведения? — спокойно спросил командир. И это спокойствие поставило красноармейца в тупик. Он переминался с ноги на ногу, не зная, что сказать…

— Вот видите: вы где-то что-то слышали. А по данным разведки лед доходит до самой крепости. Никакой воды. Ну, а уж если тонуть, то, видно, мне придется. Я пойду первым.

— Как же! Пойдешь! — донесся из рядов чей-то ядовитый голос. — А у самого и маскхалата нету!

— Маскхалат — не главное. Главное — победить. И прошу запомнить: в бою уговаривать не буду!

В четыре часа утра был дан сигнал к наступлению. Шеренги бойцов выстроились на берегу. Прозвучала команда «вперед»! Шеренги не сдвинулись с места.

Тогда, круто повернувшись, Фабрициус шагнул на лед. Он шел, не оглядываясь, но все его внимание было приковано к тому, что происходит там, за спиной.

И радостно забилось сердце, когда услышал позади твердый шаг полка.

В безмолвии преодолевали бойцы трещины, настилая через них мостки, осторожно перетаскивали пулеметы, установленные на лыжах.

Командир торопил бойцов: пользуясь темнотой, надо успеть подойти возможно ближе к крепости.

Вдруг в туманной мгле, слева, разорвался снаряд. Затем другой. Третий. Над заливом поднялась стена воды и крошева льда.

— Ложись! — скомандовал Фабрициус. — Ложись! Передать по цепи: выход один — только вперед! Отставшие погибнут.

«Только не дать погаснуть наступательному порыву, не дать страху овладеть людьми!» — подумал Фабрициус.

И, поднявшись во весь свой могучий рост, он снова устремился вперед.

Опять грохотали вражеские орудия. Но теперь снаряды рвались где-то позади наступавших.

Внезапно вспыхнул огненный глаз прожектора. Потом еще один. Еще. Острые лучи, переплетаясь и расходясь, шарили по ледяному полю, но бойцы не дрогнули, шли за своим командиром.

Еще усилие — и полк ступит на кронштадтскую землю. Впереди уже виднеются темная полоска пристани, длинные приземистые здания пакгаузов…

Фабрициус первым поднялся на пристань и тотчас залег за чугунный столб у парапета. Из дома, стоявшего напротив, били вражеские пулеметы.

Что делать? Огонь пулеметов не даст рогожцам подняться со льда залива на берег.

С четырьмя бывалыми солдатами Фабрициус пополз к пакгаузу. Он уже давно заметил, что из складских помещений то и дело погромыхивала «шестидюймовка». Обдирая колени, добрались до угла здания. Так и есть — вот орудие!

Первая же пуля унесла одного из мятежников. Остальные удрали. Пушка оказалась в руках наступавших. Через несколько минут с пулеметами было покончено…

Рогожский полк, считавшийся небоеспособным, полк, который уже готовы были «списать», одним из первых ступил на кронштадтскую землю, оставив позади ледяное поле залива. Фабрициус сумел внушить бойцам уверенность в победе, заразить своим мужеством.

Еще перед началом штурма шепот удивления пробежал по строю, когда бойцы увидели Фабрициуса не в белом маскировочном халате, а в черной бурке: ведь бурка что мишень, будет видна врагам.

— Враги меня заметят, — согласился Фабрициус. — Но зато и вы будете меня все время видеть!

Бойцы и в самом деле ни на минуту не теряли командира из виду: шли за развевающейся на ветру черной буркой.