Четверть века назад. Часть 2

XXX

Аглая Константиновна такъ и привскочила, когда по окончаніи обѣда, вставая изъ-за стола, князь Ларіонъ не глядя на нее, а какъ бы относясь ко всѣмъ тутъ бывшимъ, проговорилъ равнодушнымъ голосомъ и какъ о чемъ-то не имѣющемъ ни для него, ни для другихъ никакого особеннаго значенія:

— Я думаю сегодня вечеромъ въ Петербургъ ѣхать.

— Въ Петербургъ! вскрикнула она со мгновенно расширившимися зрачками своихъ круглыхъ глазъ, и даже губы ея вздрогнули отъ изумленія и любопытства;- et pourquoi cela prince Larion? (Со времени знаменитаго объясненіи своего съ нимъ она просто «Larion» перестала его называть.)

Онъ повелъ взглядомъ черезъ ея голову.

— А тамъ, вы можетъ слышали, Исакіевскій храмъ строится: такъ я взглянуть хочу.

— И какъ скоро думаете вы вернуться? спросила опять княгиня, несмотря на далеко не вызывавшій на новые вопросы сухой и насмѣшливый тонъ этого отвѣта.

— Не загощусь долго, не безпокойтесь! еще рѣзче отвѣтилъ онъ теперь, и тутъ же вышелъ изъ комнаты.

Она поспѣшила въ свою очередь уйти къ себѣ на верхъ, пригласивъ взглядомъ Зяблина слѣдовать за ней.

— Oh, il у а quelque chose, il у а quelque chose! заголосила она всплескивая руками, какъ только очутились они вдвоемъ въ ея ситцевомъ кабинетѣ.

— Что такое? спросилъ «бригантъ».

— Ce départ Ларіона Васильевича; il ment говоря что онъ на какой-то храмъ тамъ хочетъ смотрѣть, il а assez vu de ces vieux temples en Italie! Онъ нарочно, pour me piquer такъ отвѣтилъ; тутъ я увѣрена, совсѣмъ другое. Мнѣ Vittorio говорилъ предъ обѣдомъ что у него былъ ce gros homme d'исправникъ, и я сейчасъ же подумала…

— Почта-съ! проговорилъ въ эту минуту Финогенъ, личный камердинеръ ея сіятельства, входя съ письмами и газетами на серебряномъ подносѣ.

— Une lettre de la comtesse! взвизгнула Аглая, узнавая знакомый почеркъ на одномъ изъ конвертовъ; — а теперь nous allons savoir, je suis sûre!

Она отослала слугу движеніемъ руки, торопливо сорвала обложку съ письма, и погрузилась въ него глазами.

— C'est cela, c'est cela! крикнула она черезъ мигъ, мечась отъ радости и подпрыгивая на своемъ диванѣ словно карась на сковородѣ,- я вамъ говорила!.. Онъ назначенъ… Larion получилъ мѣсто! Читайте, lisez vous-même! восклицала она, протягивая Зяблину листокъ исписанный крупною, почти мужскою рукой графини Анисьевой.

«Une nouvelle que je Vous communique en toute hâ-teet très confidentiellement, chère princesse (прочелъ онъ громко). Vôtre beau-frère doit être nommé pour le 1 Juillet membre du Conseil de l'Empire. C'est magnifique, n'est ce pas, et tout-à-fait exceptionnel, car le prince est en retraite et n'a jusque là exercé des fonctions de ministre que temporaire ment, sans jamais en avoir porté le titre effectif; mais mon excellent frère a levé toutes les difficultés. Je lui en suis pour ma part chaleureusement reconnaissante, car nous allons grâce à cela Vous posséder enfin ici, chère amie. Je saute de joie d'avance à l'idée de reprendre avec Vous nos bonnes conversations de Rome….»

— Не правда ли, какъ она пишетъ délicieusement, cette chère comtesse? C'est un véritable génie pour la correspondance! голосила Аглая, взявъ обратно письмо изъ рукъ Зяблина и принимаясь снова за его чтеніе. — Дальше она мнѣ говоритъ про своего сына, какъ онъ влюбленъ въ Лину. Pauvre jeune homme, онъ такой интересный!.. Et tant d'esprit! Какъ онъ это хорошо устроилъ cette nomination Ларіона, n'est-ce pas?.. Ну, я надѣюсь теперь, молвила она уже таинственно, подмигивая безстрастно слушавшему ее «бриганту», — когда мы будемъ въ Петербургѣ, les choses iront tout-à-fait autrement, et Lina…

— Вы полагаете что въ Петербургѣ она непремѣнно должна перемѣниться и полюбить графа Анисьева? протянулъ Зяблинъ своимъ глухимъ и тягучимъ голосомъ.

— Конечно, должна! самымъ убѣжденнымъ тономъ подтвердила она;- c'est un jeune homme qui а tont pour lui… И потомъ, главное, тамъ je serai soutenue, за меня будетъ la comtesse, и братъ ея qui est si puissant; у меня будетъ такимъ образомъ l'appui de la Cour, примолвила Аглая уже шепотомъ, — а тутъ я одна et tout-à-fait impuissante противъ Ларіона… А онъ будетъ тамъ занятъ службой, и ему некогда будетъ даже знать et commenter mes actions… Да онъ и не посмѣетъ là-bas, не посмѣетъ me faire les scènes affreuses которыя онъ позволялъ себѣ дѣлать мнѣ здѣсь! воскликнула она, окончательно торжествуя.

— Сколько мнѣ извѣстно, заговорилъ опять «бригантъ», сопровождая, по привычкѣ, слова свои глубокимъ вздохомъ, — въ Государственномъ Совѣтѣ служба болѣе почетная чѣмъ обременительная, и даже нѣкоторые его члены вовсе не засѣдаютъ, и живутъ даже не въ Петербургѣ.

Аглая даже въ лицѣ перемѣнилась.

— Вы думаете что Larion можетъ такъ устроить чтобы не жить à Pétersbourg?..

— Ничего не могу думать, потому что не знаю, возразилъ онъ, — а только полагаю что если другіе…

Она не дала ему кончить, раздула ноздри и ёрзнула по своему сидѣнью съ видомъ внезапной, охватившей мысль ея рѣшимости:

— Cela m'est égal! Если онъ не согласится жить въ Петербургѣ, я туда переселюсь и безъ него. Avec mon nom, ma fortune, у меня тамъ не послѣдній домъ будетъ, и съ поддержкой графини и ея брата, всѣ ко мнѣ пріѣдутъ, всѣ, même la Cour!..

— Князь опекунъ и попечитель вашихъ дѣтей, замѣтилъ насупливаясь Зяблинъ.

— Братъ графини можетъ такъ устроить что Ларіона смѣнятъ! фыркнула совсѣмъ ужь расходившаяся барыня.

«Бригантъ» молчалъ.

— Вы рѣшились? спросилъ онъ затѣмъ.

— Что?

— Переѣхать въ Петербургъ во всякомъ случаѣ?

— Конечно! воскликнула она. — Я ни за чтф ужь другой зимы dans ce trou de Moscou не проведу.

Онъ вздохнулъ еще разъ, уже съ особою значительностью.

— Мнѣ очень жаль! пропустилъ онъ точно изъ желудка.

— Почему вамъ жаль, mon ami? пожелала она узнать, сентиментально и съ нѣкоторою тревогой воззрясь на него. — Развѣ вы также туда не переѣдете?

— Зачѣмъ? И онъ отвернулъ глаза къ окну.

— Зачѣмъ? повторила тономъ нѣжнаго упрека, впрягая въ него круглые зрачки свои, Аглая. — Такъ я ужь… je ne suis plus rien pour vous… Eugène?…

«Eugène» вздохнулъ въ третій разъ.

— Я давно привыкъ къ битвамъ и обманамъ жизни, заговорилъ онъ, разочарованно улыбаясь и воскрешая въ лицѣ своемъ и складѣ рѣчи весь пошибъ своего былаго Печоринства, — давно знакомъ съ женскимъ сердцемъ, и знаю какъ ничего ему не стоитъ ставить въ вину другаго свою собственную измѣну… или прихоть, извините меня, княгиня?… Вы приглашаете меня слѣдовать за вами на берега Невы…

— Mais pourquoi n'у viendriez vous pas, mon ami!

Онъ остановилъ ее рукой.

— Я знаю этотъ городъ! И я когда-то былъ на этой сценѣ, въ этомъ вихрѣ, который зовется петербургскимъ свѣтомъ… И я не прошелъ тамъ незамѣченнымъ, смѣю сказать, мои успѣхи… Но къ чему упоминать объ этомъ? Я всегда другаго искалъ… Мнѣ скоро опостылили эти «образы бездушные людей, приличьемъ стянутыя маски»… Я уѣхалъ въ страну гдѣ однѣ горы и жужжаніе вражьихъ пуль, уѣхалъ на Кавказъ… Судьба перенесла меня затѣмъ «dans ce trou de Moscou», какъ вы презрительно выражаетесь, хотя именно тутъ, въ этой ямѣ суждено было встрѣтиться нашимъ двумъ жизнямъ…

Никогда еще такъ много — но и внушительно же какъ за то! — не говорилъ «бригантъ», и Аглая Константиновна глядѣла на него съ глубокимъ восхищеніемъ; она гордилась счастливымъ выборомъ своего сердца…

— Comme vous parlez bien, mon ami! вздохнула она, устремляя глаза въ потолокъ. — Но вы можете tout aussi bien жить въ Петербургѣ какъ и въ Москвѣ! настаивала она на своемъ.

Горечь человѣка познавшаго тщету земныхъ обольщеній изобразилась вторично на лицѣ «бриганта».

— Княгиня, началъ онъ опять, и уже нѣсколько въ носъ, — я мечталъ о неразрывномъ союзѣ этихъ двухъ жизней нашихъ, о тихой пристани, гдѣ послѣ бурь сердце мое могло бы отогрѣться у сердца любящей женщины. А вы меня въ Петербургъ зовете, гдѣ одна суета тщеславія, гдѣ посреди вѣчнаго «шума мірскаго» такъ легко забыть преданное сердце друга…

— Забыть васъ, Eugène? визгнула въ отвѣтъ Аглая, — oh, jamais, mon ami, jamais!

— Мнѣ не зачѣмъ въ вашъ Петербургъ, княгиня, язвительно заключилъ Зяблинъ, — для меня нѣтъ тамъ роли, нѣтъ положенія! Я отсталъ отъ всякихъ служебныхъ отличій… и наконецъ, самыя средства мои… Онъ провелъ трагическимъ листомъ рукой по лицу: — оставьте же меня одинокимъ въ моемъ углу допить до дна чашу страданій!..

И съ этими словами «бригантъ» поднялся со своего кресла и направился къ двери.

— Куда же это вы, mon ami, куда? крикнула ему вслѣдъ Аглая.

— Нѣтъ, ужь позвольте, отвѣтилъ онъ въ полоборота, — разговоръ этотъ слишкомъ взволновалъ меня!..

И онъ исчезъ за портьерой.

Аглая Константиновна озабоченно закачала головой и задумалась.

— Il faudra payer ses dettes, а иначе я рискую de le perdre pour toujours! заключила она вслѣдъ за этимъ размышленіемъ, и вздохнула уже такъ что что-то опять крякнуло въ ея корсетѣ. — Только бы ужь не слишкомъ много было у него этихъ долговъ! тутъ же сказала себѣ разчетливая барыня, и съ новою озабоченностью на многодумномъ лицѣ принялась усиленно опахивать себя вѣеромъ.

А княжна Лина, простившись съ дядей (онъ уѣхалъ въ назначенный имъ часъ), и вернувшись затѣмъ въ свою комнату, долго раздумывала какимъ способомъ извѣстить скорѣе «Сашинскихъ друзей» объ этомъ обстоятельствѣ. Послать кого-либо изъ людей съ письмомъ она, послѣ того что говорилъ ей Ашанинъ по этому поводу, не рѣшалась, — а теперь менѣе чѣмъ когда-нибудь, имѣя въ виду что за отъѣздомъ князя Ларіона ничто уже не могло помѣшать ея матери принять мѣры къ недопущенію ея переписки съ Софьей Ивановной. Прибѣгать съ другой стороны къ тѣмъ «романическимъ» средствамъ сообщенія о которыхъ ей говорилъ другъ Гундурова ей очень не хотѣлось: въ этомъ, въ ея понятіяхъ, было что-то не совсѣмъ честное, «неправдивое», какъ выражалась она. Самого Ашанина она не ждала такъ скоро: онъ пріѣзжалъ уже третій разъ въ Сицкое, гдѣ княгиня принимала его все съ тою же любезностью, съ письмами изъ Сашина къ Линѣ, и былъ тутъ не далѣе какъ за два дня предъ этимъ; пройдетъ непремѣнно пять, шесть дней пока онъ пріѣдетъ опять…. А между тѣмъ ихъ надо было извѣстить какъ можно скорѣе объ отъѣздѣ князя Ларіона, чтобы Сергѣй не пріѣзжалъ понапрасну, и чтобы такой пріѣздъ его не подалъ повода ничего не знающей объ уговорѣ его съ княземъ Аглаѣ Константиновнѣ къ обвиненію его, пожалуй, въ дерзости или желаніи нанести ей непріятность… Но какъ же быть въ такомъ случаѣ?

Лина колебалась очень долго… Боязнь подвергнуть гнѣву матери, державшей домъ свой на очень строгой ногѣ, того изъ слугъ кого она послала бы съ письмомъ въ Сашино взяла верхъ наконецъ надъ другими ея соображеніями. Предъ тѣмъ какъ отойти ко сну она написала Софьѣ Ивановнѣ о случившемся, сообщивъ при этомъ изъ разговора своего съ дядей все что могло успокоить ея друзей, запечатала конвертъ, надписала адресъ, и оставила письмо на своемъ письменномъ столѣ..

— Любопытно что изъ этого выйдетъ! невольно сказала она себѣ при этомъ.

На другой день, проснувшись (она долго не смыкала глазъ въ эту ночь), первая ея мысль была объ этомъ. Еще не одѣтая, въ утреннемъ пеньюарѣ, она поспѣшила изъ спальни своей въ кабинетъ, подошла къ столу, устремила взглядъ на мѣсто на которомъ оставила наканунѣ письмо. Его тамъ уже не было.

— Что это вы изволите искать, княжна? спросила ее горничная ея Глаша идя за нею.

— Я тутъ, кажется, письмо одно оставила, отвѣтила Лина глядя ей въ глаза.

Но Глаша такъ искренно и равнодушно проговорила на это: «Не знаю съ, не видала», глядя въ свою очередь съ нѣкоторымъ изумленіемъ на вопрошавшую ее «какъ-то странно» княжну, что та тотчасъ же должна была придти къ заключенію что молодая ея прислужница никоимъ образомъ не могла состоять на должности агента въ устроенной Ашанинымъ таинственной «почтѣ» между Сицкимъ и Сашинымъ.

Въ ту же пору, черезъ сутки, княжна одѣвалась въ своей спальнѣ, когда Глаша, вышедшая за чѣмъ-то въ кабинетъ, вернулась оттуда съ запечатаннымъ конвертомъ въ рукѣ.

— Вотъ-съ вы вчера какое-то письмо искали, такъ не это ли!

— Гдѣ ты его нашла? вскрикнула Лина.

— Да на столѣ же-съ. Не запримѣтили, должно-быть, или сунули куда-нибудь предъ тѣмъ…

Княжна тревожно кинула на него глаза… Но это было не ея письмо, а уже отвѣтъ на него Софьи Ивановны Переверзиной.

— Удивительно! невольно сказала она себѣ опять улыбаясь.

Она вѣроятно удивилась бы еще болѣе еслибъ узнала что почталіономъ для этой корреспонденціи служила горничная ея матери, та самая «Lucrèce», Лукерья Ильинишна, которую Глаша называла «аспидомъ» и «ехидною», и весь домъ почиталъ «шпіонкой» княгини и клевретомъ ненавидимаго за его взыскательность «Тальянца Виторія», и которая, ревнуя пламенно о вящемъ «продолженіи знакомства» своего съ «жестокимъ» московскимъ Донъ-Жуаномъ (почитавшимъ съ своей стороны священнѣйшимъ своимъ долгомъ, каждый разъ когда бывалъ въ Сашинѣ, посвящать извѣстное время на ѣду съ нею вишенъ въ пустынномъ гротѣ надъ рѣкой), каждое утро, подымаясь съ зарей, когда Лина и сама Глаша еще спали, прокрадывалась о-босу ногу въ кабинетъ княжны «навѣдаться» и «исполнить, буде есть что»…