Четвертый кодекс

***

Евгений Валентинович Кромлех. Мексика. Чичен-Ица. 2 ноября 1990 года

…Евгений летел по затопленным каменным коридорам. Путь его был именно полетом, или парением в невесомости. Он никогда не бывал в невесомости, но предполагал, что там и следует ощущать отсутствие всякого давления.

Прожитые годы покинули его – у него больше не было возраста. Он ощущал себя юным и древним одновременно.

«А возможно, - мелькнула у него мысль, - меня уже совсем нет…»

Это же была Шибальба – Холодная лестница в царство мертвых, на которой расползается плоть и нивелируется человеческий дух, столько лет тащивший его по дорогам мира. Здесь боги оценивают свои творения, находя их слишком легковесными, и без сожаления уничтожают.

«Из земли, из глины они сделали человеческую плоть. Но они увидели, что это получилось неудачно. Она расплывалась, она была мягкой, без движения, не имела силы; она падала вниз, она была слабой; голова ее совершенно не могла двигаться, лицо ее было скошено на одну сторону; зрение ее было полностью затуманено, и она не могла видеть сзади. В первый момент она зато могла говорить, но разума у нее не было. Она быстро намокла в воде и не могла стоять», - навязчиво всплывали в его сознании фразы из «Пополь-Вух».

Евгений не знал, плывет он минуты или часы. Казалось, он уже вечность скользит по извилистым, переходящим один в другой проходам. Он не заботился об обратном пути, потому что знал – в любом случае не вернется.

Аквалангистом он был не очень умелым. Дайвингу его учила на Черном море Илона и частенько дразнила за неуклюжие попытки овладеть подводной стихией. Так что, если бы он собирался вернуться, ни за что не заплыл бы так далеко. Да и, уж если на то пошло, никогда не погрузился бы в сенот один и ночью.

То есть, возможно, что он на самом деле самый обычный самоубийца, вполне уместно обращающий свои помыслы к Иш-Таб…

Похоже, у него уже кончался кислород. В глазах плясали черные точки, а временами просто темнело, словно свет фонарика гас. Голову сдавливала тупая боль, становящаяся все сильнее. Вскоре к ней прибавился противный звон в ушах, переходящий в непрерывный гул.

Плыть становилось все тяжелее, на него внезапно навалилась свинцовая усталость. Движения стали вялыми и неэффективными.

По всей видимости, он умирал.

«Ну что же, - решил Евгений, - путешествие было интересным и познавательным. И это не худший конец. Жаль только, что все оказалось обманом».

Кодекс, письмо Кукулькана, чум в глухом таежном углу, девушки-мухоморы и ехидный мексиканский колдун, и страшный Кастанеда… Все это было лишь фантазией полоумного интроверта, придумавшего для себя особый, одному ему предназначенный мир.

Ну и плевать!

Удушье охватывало его все сильнее – словно он пытался дышать сквозь пыльную шершавую тряпку. Избыток углекислого газа в крови вызывал яркие видения, трансформированные из его предсмертных воспоминаний. Темень водяной пещеры сливалась с полумраком сырого чума, свет фонарика становился зловещим костерком, в котором плясали духи. Монотонный гул в ушах превратился в неразборчивый речитатив шамана.

Он вновь ощущал жаркие объятия соблазнительных мухоморих, но они сливались с объятиями всех женщин, с которым он был близок в своей жизни, начиная с канувшей в небытие немочки Моники и заканчивая… Илоной.

Илона… Лона… Кошка Лона.

Ему было сорок семь, когда она пришла к нему. Сначала ЕВК не выделял ее среди группы своих аспирантов – вчерашних студентов. Все они для него были на одно лицо, у всех не разработанные мозги и фантастически скудные знания. Он возился с ними лишь по обязанности.

Но постепенно эта пигалица двадцати одного года стала для него выделяться из стайки вечно хихикающей научной молодежи. От нее звучали уместные вопросы, а изредка даже дельные замечания. И за ее малолетним легкомыслием он видел серьезную настойчивость и искреннюю заинтересованность его темой.

Затем он обратил внимание на то, что она красива. Наверное. Хотя Кромлех не был большим знатоком женской красоты. За свою жизнь он любил многих женщин, и еще больше женщин любили его. Никогда не ощущал он перед ними робости или неловкости и, если они его привлекали, просто брал их – рано или поздно. Или – если они слишком долго оставались неприступны – вскоре забывал об их существовании. А вот чем они его привлекали, понятия не имел – просто или хотел женщину, или нет. Внешность оставалась второстепенным фактором. Красива для него была женщина желанная.

И если он находил острые скулы Илоны, слегка неправильный прикус, упрямо выступающий нос, гладкие черные волосы и зеленые глаза, аккуратные бедра, стройные ноги, округлые плечи и небольшую торчащую грудь красивыми, получается, он хотел эту девочку…

Это стало для него совершенно очевидно, когда ей удалось пару раз смутить его какими-то девичьими фокусами. Он, конечно, вида не подал, но в душе обозвал себя старым кобелем.

Кромлех был один, совсем один, но одиночество нимало его не обременяло. Ему никогда не приходила в голову мысль завести семью, детей. Он всегда думал, что его жизненный путь настолько чужд обычным путям людей, его современников, что преступлением будет тащить за собой других. А если еще и дети… Какое право он имел втягивать их гипотетические жизни в жуткую воронку своей собственной.

Возможно, впрочем, в глубине души он боялся страданий, которые могла причинить ему потеря близкого существа. Он помнил густую удушающую тоску, с которой он много месяцев жил после смерти от старости его любимой сиамской кошки Аськи. Два года прошло, прежде чем он решился после этого опять завести кота, хотя очень любил этих животных.

Он не допускал до себя слишком близко друзей, хотя мог с ними выпивать, вести длинные умные разговоры за полночь, оставлять ночевать, вместе похмеляться по утрам… Они знали, что могут положиться на него, он скрупулезно исполнял дружеский долг, если те просили о помощи, не забывал предлагать ее сам, когда понимал, что надо. А потом, сгорая от нетерпения, вновь возвращался к своей работе.

И он не допускал до себя слишком близко женщин. Как только отношения с ними завязывались, он уже думал, как они завершатся. Некоторые романы длились довольно долго, дамы явно полагали, что это нечто прочное, но все кончалось одинаково – они уходили. Причем, обычно думали, что делают это по своей воле, что этот интереснейший мужчина с привлекательной внешностью при длительных близких отношениях становится невыносим своими резкими сменами настроения, странными словами и поступками.

А он, когда они уходили, облегченно вздыхал и бросался к работе. Конечно, не всегда – иногда ушедшие оставляли в его душе ноющую пустоту. Которая, впрочем, довольно быстро затягивалась.

С Илоной должно было случиться так же. По крайней мере, он был уверен в этом, когда у них все начиналось.

Фонарик погас – теперь по-настоящему. Кромлех оказался в полной тьме, заблудившись среди подводных тоннелей. Он уже ни за что не выберется отсюда, его тело скоро повиснет, зацепившись за какой-нибудь корень из тех, что спустила сюда из мира живых сельва, и станет кормом для здешних прожорливых водяных тварей.

Его это нисколько не волновало. Его умирающий мозг переживал тот самый вечер – первый с Илоной.

Она пришла к нему посмотреть де Ланду и другие его драгоценные копии – не мог же он принести их в институт. Насколько все это было предлогом как с его стороны, так и с ее, он никогда не думал.

Они листали страницы, склонившись над столом при свете настольной лампы. Их руки изредка соприкасались, и он чувствовал, что от этого по его телу пробегает ток. Он искренне убедил себя, что не сделает никаких поползновений к этой девочке, был уверен, что победит нарастающее желание, что они просто посмотрят книги, он напоит ее чаем с конфетами, и она уйдет.

А какие планы имелись у самой девочки, Евгений, конечно же, понятия не имел – как и всякий мужчина в подобной ситуации.

Чаю они, впрочем, выпили – с коньяком. Евгению стало легко и радостно. Он шутил, много и, кажется, интересно рассказывал. По крайней мере, Илона вовсю глядела на него блестящими глазами. В какой-то момент он машинально взял ее за руку и продолжал говорить, перебирая тонкие пальцы. Потом, неожиданно для себя, поднес эту руку к лицу и поцеловал в открытую ладонь. Потом…

…Его словно кто-то вел, хотя он сам безумно желал делать то, что делал. Он вдруг почувствовал ее рот, их языки соединилась, сначала мимолетно и робко, а потом сплелись во влажных объятиях. Тем временем его руки проникли под ее одежду.

Он и мысль додумать не успел, и фразу досказать, как та, что вот только была его ученицей, вдруг стала его женщиной.

Он не помнил, как они оказались в спальне, как на них не стало одежды – все словно бы заволокло радужным, с блестками золота и алмазов, туманом. Он делал именно те движения, которые были нужны в каждый текущий момент, раскрывал ее тело своим, и оно раскрывалась. И когда раскрылось полностью, бросился в него, как в палящую жару кидаешься в прохладную воду.

Лона закричала от боли, и он испытал мучительное умиление, осознав, что она была девственна. Хотел остановиться, но она пролепетала: «Да, да».

И они взлетели.

Это и правда было похоже на полет в невесомости сквозь феерические радужные туманности. Оба громко кричали, раз за разом накрываемые грандиозными волнами наслаждения, такого острого, что оно почти переходило в отчаянную муку.

Они уносились в бесконечность с невероятной, невозможной в природе скоростью, одновременно пребывая в полной неподвижности и абсолютном покое. И звезды яростным светом ослепляли их души.

В какой-то момент оба почувствовали, что стали ничем, растворились в победительном космосе, полностью слились с его пустотой. И вот тогда их настиг финальный взрыв, который вывернул их существа наизнанку, разорвал на мельчайшие части, снова собрал, кое-как склеил и оставил бездыханными на смятой и влажной постели.

Космическая одиссея завершилась. Мир совершил полный оборот.

Евгений, перед концом в Шибальбе вновь переживший все это, вдруг почувствовал великое сожаление. В опровержение его давешних бравых мыслей об удачно прожитой жизни, он горько жалел, что той далекой ночью предал забвению простую и верную мысль – рядом с ним лежит самая важная женщина во всей его жизни. Кто знает, где он был бы сейчас, прими тогда непреложность факта, что теперь все станет совершенно иначе.

Но его путь, начатый в пыльном питерском дворе, продолжился и после той ночи. А теперь он умирал в одиночестве, и Илона была далеко – как на другом конце вселенной.

Ему казалось, что он совсем не движется, хотя на самом деле продолжал плыть в водах сенота. Майя называли их «девственными» и полагали, что эти пещеры и есть то самое великое лоно, из которого вышла вся жизнь.

«Лоно… Лона…» - шептал Кромлех в бреду.

Чтобы родиться, надо было умереть, поэтому дно сенота усеяно костями утопленных жертв. Скоро к ним присоединятся и его кости. Только он не возродится.

«Лона! Лона!»

Ему казалось, что он громко кричит, и в ответ на его крики его вновь накрывают грандиозные волны неземных цветов.

«Лона!»

Он вновь был с ней, любя ее яростно и самозабвенно, изумленно, как на великое чудо, глядя на ее отрешенное лицо с закрытыми глазами. Лицо мертвого ангела. Лицо возрождающейся из мертвых богини.

Из мертвых?..

Когда он просмотрел произошедшую с возлюбленной страшную метаморфозу?.. Она же и правда была мертва! Вздутое синевато-серое лицо с трупными пятнами, один глаз крепко зажмурен, второй полуоткрыт так, что виден закатившийся мертвый зрачок. Уродливый сизый рубец от веревки на шее. Сама веревка, грубая, из волокна агавы, ослабевшей змеей спускалась с шеи на большие отвисшие груди с посиневшими сосками.

И это была не Илона, хотя отдаленно походила на нее. Кромлех с ужасом глядел на лицо мертвой индианки, скуластое, узкоглазое, с огромным носом и синими губами. По левой щеке расползалось большое трупное пятно. Черные волосы на деформированном, вытянутом черепе перепутались беспорядочными прядями и выглядели, словно гнездо спящих змей.

Самое страшное, что он никак не мог остановить любовный акт. Сокрушающий ужас парадоксальным образом соединился с наслаждением, и он, словно безумный некрофил, продолжал бешеные движения в холодной плоти.

Наконец его захватило ощущение надвигающегося извержения. Оно было очень сильным и бритвенно острым, почти болезненным. И ему действительно стало очень больно, когда он начал извергаться в мертвое тело. Наслаждение исчезло, остались только страх и отвращение, во время заключительных конвульсий его едва не вырвало.

И тогда его жуткая любовница открыла глаза, посмотрев прямо на него. Ее белки были кровавы, а зрачки зияли черными дырами в иные вселенные, в которых человеку существовать невозможно.

- Иш-Таб приветствует тебя, воин, - произнесла она жутким скрипучим голосом на языке киче. – Ты зачал самого себя.

Слова зримо вышли из ее рта с острыми подпиленными зубами, среди которых ворочался распухший лиловый язык, и в виде облачка зависли перед Кромлехом. Они были записаны майяскими символами. Вместе с ними из покойницы изошел отвратительный смрад.

Евгений закричал от ужаса. Его сотрясала дрожь, он ослабел, стал безвольным, как полусдувшаяся резиновая кукла, бессильно и обреченно распластался на холодном теле мертвой богини.

Иш-Таб сухо рассмеялась и, сняв петлю со своей шеи, накинула ее на шею Евгения, прикрыв маленький потемневший крестик, о существовании которого он только что вспомнил и тут же снова забыл. Потому что с ужасом смотрел, как веревка сама охватывает его шею, словно была живой. Да она и вправду живая, и совсем это не веревка, а… змея. Ее головка поднялась, на Кромлеха уставились злые глазки, раздвоенный язык затрепетал, словно гад дразнился. По узкой черной полоске поперек головы Кромлех узнал тотонакуса – юкатанского гремучника, ядовитого и опасного. Он чувствовал, как шершавое тело рептилии скользит по его коже и сдавливает шею, захрипел в агонии, в глазах померкло.

В ушах навязчиво звучал сухой, как треск хвороста в лесу под тяжелыми шагами, смех Иш-Таб. Чтобы избавиться от этого убийственного звука, Евгений стал повторять в уме из «Пополь-Вух»:

- И Великая мать, и Великий отец, Создательница и Творец, Тепеу и Кукумац, как гласят их имена, говорили: «Приближается время зари; так пусть наша работа будет закончена»…

Перед его глазами вдруг предстал гигантский, развалившийся на всю черную вселенную, Змей. Он был весь в перьях, сияющих, словно драгоценности. Повернув голову и поглядев на Кромлеха влажными человеческими глазами, от открыл пасть, откуда вырвался раздвоенной огненный язык. И слова.

Слова были продолжением строк древнего эпоса. Они вылетали из пасти чудовища и плыли по космосу пылающими майяскими письменами: «…И пусть появятся те, кто должен нас питать и поддерживать, порождения света, сыновья света; пусть появится человек, человечество на лице земли!» Так говорили они».

Змей превратился в сияющий в темноте звездный рукав.

Но погас и он, и на Евгения рухнула тьма.

В которой зародилась крошечная, но очень яркая точка. Она разрасталась, растекалась протуберанцами, и стала, наконец, пылающей великой щелью, наверное, занимавшей собой не одну галактику. По сравнению с ней Евгений чувствовал себя даже не муравьем, а ничтожным микробом.

Но ужас его прошел, тело больше не сотрясала отвратительная дрожь, оно напряглось и было готово.

К чему?

Он ясно понимал, что, если войдет в огненное лоно, его не станет, совсем. И всем своим существом устремился туда.

Огонь приближался с огромной скоростью. Это был именно изначальный, древний огонь, яростная пляска энергии, из которой явилось все сущее.

- Мембрана!

Когда в Кромлехе возникло это громовое слово, ему показалось, что голова его лопнула и ее мельчайшие кусочки разлетелись по пространству.

В следующее мгновение его охватило первозданное пламя.

Он дико закричал и перестал существовать.