Четвертый раунд

БОЙ С ТЕНЬЮ

В Каунас я вернулся в отличном настроении. Прошло ровно два года, как я впервые надел кожаные перчатки. Время ученичества кончилось. Теперь я уже мог считать себя зрелым боксером. За плечами у меня было тридцать девять боев, тридцать один из которых удалось выиграть. Причем двадцать — нокаутом. Добился победы и над сильнейшими тяжеловесами страны: Навасардов, Перов, Юрченко, Линнамяги — все они один за другим сложили оружие. Конечно, они не сдались, они вновь и вновь будут выходить на ринг, и всякий новый бой станет для меня новой проверкой сил, новым испытанием, но это уже не тревожило. Я верил, что сумею удержать за собой завоеванное.

Оставался лишь один Королев — единственный во всей стране, у кого мне так и не удалось ни разу вырвать победу. Четыре боя — четыре поражения. Но не одни только поражения… Эти бои стали и моей лучшей школой. Ничто не могло бы столько дать, сколько дали эти бои… Королев учил меня пусть беспощадно и жестоко, учил своими, порой слишком тяжелыми кулаками, но зато и сама его наука оказалась для меня бесценной. Под его пушечными ударами, когда каждый раунд казался вечностью, а каждая секунда полыхала нестерпимым накалом, постигались не только секреты боя, но и сама сокровенная сущность единоборства на ринге. Видя, как Королев упрямо идет на удары, идет, не щадя ради поставленной цели ни себя, ни противника, я порой чувствовал, будто собственными руками щупаю тот гранит, из которого вытесан его характер, и сила этого характера каким-то образом передавалась мне самому.

Поднимаясь с пола в Риге и Тбилиси, в Каунасе и Москве, я всякий раз ощущал и собственную причастность к тому, что уважал и ценил в своем грозном противнике. Его мужское достоинство, его гордость бойца постепенно, раз от раза передавались и мне. Между нами возникла какая-то незримая связь, которая не просто связывала нас, а как бы соотносила друг с другом. Я видел уважение в его глазах, когда после шестого нокдауна встал на ноги в Риге, я знал также, что он испытывал чувство удовлетворения, когда я поднялся на счете «девять» в Москве. Все это нисколько не мешало ему тут же обрушить на меня всю мощь своих жестоких ударов, чтобы, если удастся, снова и снова сбивать меня с ног, сбивать до тех пор, пока я не смогу больше продолжать бой. И все же, если бы он увидел, что я мог встать, но не встал, это не принесло бы ему удовольствия. Напротив, он ощутил бы нечто вроде того, будто обманулся в своих ожиданиях. Казалось бы, тем убедительнее победа, если противник сложил оружие, осознав полную бесполезность дальнейшей борьбы, но Королеву нужно было другое — ему нужен был бой до конца, бой, в котором бы не осталось никаких недомолвок и в котором противник сделал абсолютно все, что мог. Уважение к побежденному становилось уважением к победителю.

Королев помог мне понять самого себя. Помог отыскать на ринге то, что я искал все это время, — мой собственный, скрытый до того от меня самого характер.

Если это и звучит странно, то только на первый взгляд. Понять и найти себя дано далеко не всегда и далеко не каждому. Люди нередко живут не своими жизнями и не своими характерами — им лишь кажется, что они то, что есть. А на самом деле они совсем не знают самих себя, и порой только чрезвычайные обстоятельства способны развеять их привычные заблуждения на собственный счет. Однако обстоятельств этих можно ждать очень долго, а можно и не дождаться вообще. И тогда догадки останутся непроверенными, и лишь смутная неудовлетворенность будет время от времени напоминать о том, что что-то так и не свершилось в тебе, так и не раскрылось, неприметно увяв и заглохнув. Но, если уж повезло, если удалось по-настоящему, до дна, заглянуть в собственную душу, тогда обычно дороги назад нет, тогда сознаешь, что отныне и на всю жизнь стал самим собой.

Путь к себе у каждого свой. Моим путем стал ринг, и встречи на нем с Королевым сделали его намного прямей и короче.

Что же касается искусства бокса, ему, кроме Королева, меня учили как мастера старшего поколения — Навасардов и Линнамяги, так и мои сверстники — Юрченко и Перов. Под их увесистыми кулаками я быстро набирался ума-разума, навсегда усвоив, что на ринге нет слабых противников, что любой может стать и грозным и опасным, стоит только чуть-чуть переоценить свои собственные силы. Ринг требует уважения сам по себе и зазнайства или легкомыслия никому не прощает. Особенно в тяжелом весе, где каждая ошибка, каждый пропущенный удар легко могут привести к катастрофе, которой ничем уже не поправишь. В этом, к сожалению, мне еще не раз предстояло убедиться. Но не только самому. Приходилось убеждать и других.

Еще до поединка в Московском цирке мне довелось побывать за границей. В августе 1949 года в столице Венгрии Будапеште проводились международные студенческие игры. В состав нашей команды включили и меня.

Не стану рассказывать о своих переживаниях, они понятны: первая поездка, как первая любовь, — любой пустяк, любая мелочь воспринимаются всем сердцем. Конечно, я тревожился, боясь подвести и нашу команду, и весь советский спорт, защищать честь которого мне было, как я считал, еще рано. Друзья подбадривали, заверяя, что таких, как Королев, среди любителей ни в Венгрии, ни в любом другом месте больше нет, а со всеми прочими я, дескать, легко управлюсь. Я смеялся, отвечая шуткой на шутки, но беспокойство в глубине души оставалось.

А тут еще кто-то показал мне моего будущего противника, чемпиона Венгрии в тяжелом весе Шараи, заявив при этом, что тот обещал нокаутировать меня в первом же раунде. Выглядел Шараи внушительно. Это был рослый, плечистый парень с хорошо развитым атлетическим торсом. Держался он небрежно и слегка высокомерно.

Конечно, судить о сопернике по одному внешнему виду вполне бессмысленно, но какое-то впечатление все равно остается, и на ринг ты выходишь именно с ним. Не знаю, что думал обо мне сам венгр, но мне его пренебрежительные слова не понравились — ведь никогда прежде мы с ним не встречались и знать друг о друге ничего не знали. Про себя я решил, что хвастовство это ему дорого обойдется.

Разумеется, я не собирался срывать на нем свое раздражение — на ринге такое не принято; просто я считал, что тот, кто способен на подобные легкомысленные заявления, и в бою должен вести себя столь же опрометчиво. А если так, завидовать венгру не приходится.

Спешить я не стал, весь первый раунд посвятил разведке. Шараи, видимо, то ли решил, что я его боюсь, то ли поверил, что я для него легкая добыча: настоящих ударов я пока сознательно не наносил — пусть поуспокоится и привыкнет. Так или иначе, но венгр к концу раунда все чаще и чаще атаковал, не забывая, однако, тщательно следить за защитой. Удар у него в правой был, только в ход его пустить никак не удавалось: я оказывался быстрее и либо опережал встречным, либо легко уходил. Шараи понемногу начинал нервничать и раздражаться. Чего я, собственно, и добивался. Рисковать мне не хотелось, а защита у него была поставлена совсем неплохо.

Во втором раунде я решил немного помочь противнику и раскрыл голову, будто попался на его финты и стараюсь понадежнее прикрыть печень. Венгр прыгнул, будто им выстрелили из пушки, — длинный свинг обрушился туда, где только что находился мой незащищенный подбородок; но беда в том, что удара я ждал и уйти от него не составляло никакого труда. Зато сам Шараи нарвался на ответный встречный.

Венгр сел, но тут же вскочил на ноги. Вижу, считает инцидент досадной случайностью. Тем лучше. Атакую теперь сам — боковым в голову. Шараи вздергивает вверх руки и получает прямой в печень; резко распрямляюсь и, не глядя, вторично бью левой же в голову — знаю, что противник уже успел опустить локти.

Так и есть. Шараи на полу. Подниматься, судя по всему, не собирается.

— За что боролся, на то и напоролся, — шутят ребята в раздевалке. Им весело: они свои бои тоже выиграли.

Труднее всего пришлось тбилисцу Габриэлю Ханукашвили. Перед встречей он повредил себе ребро. Любое движение вызывало нестерпимую, острую боль, а в легчайшем весе, если хочешь победить, двигаться надо особенно проворно.

Ханукашвили победить очень хотел. И оба его соперника, румын Маргарет и поляк Круза, даже не заметили, что Ханукашвили выходил на ринг с травмой. Темп, в котором он провел оба боя, оказался настолько высок, что противникам было не до наблюдений.

Отлично провели поединки и остальные. Булаков, например, нокаутировал обоих своих соперников — чемпиона Румынии Секоана и чемпиона Венгрии Сарта.

Моя вторая встреча с поляком Флишиковским прошла примерно в том же духе. Поляк от излишка боевого запала бросился на меня с места в карьер в первом же раунде. Он молотил кулаками до тех пор, пока я не остудил его пыла ударом в солнечное сплетение. Он лег, и судья сосчитал над ним до десяти.

В Будапеште я получил свою первую золотую медаль. Еще пять медалей привезли в Москву мои товарищи по команде. Не удалось добиться первых мест лишь двоим нашим боксерам: Ханукашвили, который проиграл финальный бой олимпийскому чемпиону венгру Чику, и средневесу Когану. Что касается Когана, то его противником в финальном бою оказался сам Ласло Папп. В тот раз я его увидел на ринге впервые. Все свои бои Папп закончил досрочно. Финальную схватку он провел тоже очень уверенно, послав Когана в третьем раунде одним из своих мощных боковых ударов в нокаут.

Папп хотя и работал в типичной для боксера-левши правосторонней стойке, но на самом деле левшой не был. Его стремительный правый крюк через плечо противника всегда оказывался неожиданным — не внезапностью самого удара, а его неожиданной сокрушительной мощью. Ведь обычно от тех, кто работает в правосторонней стойке, ждут сильного акцентированного удара слева, а не справа; и Папп умело пользовался в бою этим своим преимуществом. До него в боксе были известны лишь так называемые скрытые левши. Папп же сумел перехитрить всех: он явился на ринг в редкостной роли скрытого правши. Именно такой коварный удар и отправил Когана в нокаут.

Домой мы возвращались в праздничном настроении. Советский спорт одержал в Будапеште блестящую и, можно сказать, сверхубедительную победу. Из 134 золотых медалей 114 завоевали наши спортсмены, а вместе с ними, естественно, и общекомандное первенство.

Но больше всего меня, конечно, обрадовали успехи моих земляков, литовских спортсменов. Мне навсегда врезалась в память встреча, которую нам устроили в Вильнюсском аэропорту. На летном поле собралась целая толпа. Тут были и спортсмены, и представители общественности, и просто болельщики, любители спорта. Нас буквально забросали цветами. А потом прямо у самолета как-то сам собой устроился импровизированный митинг. Долгих речей никто не говорил, просто каждый выразил, как умел, свою радость.

Эта теплая, какая-то по-домашнему непринужденная и вместе с тем очень эмоциональная встреча лишний раз подтвердила, как щедро и искренне любят у нас в Литве спорт. А знать это — для спортсмена великое дело.

Отметила успехи литовского спорта и пресса. Одна из газет не поскупилась даже на поэтичное слово. В своем обозрении, посвященном лучшим людям республики — героям труда, искусства и науки, — были и строки, адресованные нам, спортсменам:

Я привел здесь эти строки, выражающие в шутливой форме вполне серьезное признание спортивных заслуг, вовсе не потому, что в них попало заодно и мое имя — вместо него можно было назвать десятки других имен, в Литве к тому времени появилось немало отличных спортсменов, — просто мне лишний раз хочется подчеркнуть, что успех на борцовском ковре или за шахматной доской, на ринге или на гаревой дорожке никогда не воспринимается только как личный успех, он неизбежно становится достоянием многих — всех, кому дорог спорт. Я понял это не сразу, но, когда понял, жизнь моя обрела новый, более глубокий и емкий смысл. А вместе с тем и иную меру ответственности.

Когда несколько месяцев спустя я начал готовиться к новой зарубежной поездке — на этот раз в Варшаву, на международный турнир по боксу, — чувство тревоги овладело мною уже всерьез. Понимая, что меня берут не ради увеселительной прогулки, я заранее задавался вопросом: а что будет, если не удастся оправдать оказанное доверие?

— Отберут перчатки и заставят до самой пенсии подметать ринг! — смеялся в ответ Заборас, стараясь шуткой отвлечь меня от моих переживаний. Они ему казались наивными. — А может, тебя это устраивает? Дело-то бесхлопотное: пыли на ринге не бывает. Радоваться надо, а он нос повесил…

— Неприятно, когда ждут результатов, — пытался объяснить я.

— Так если бы их от тебя не ждали, зачем тогда тебя посылать? Проигрывать можно и у себя дома, незачем ради этого в Варшаву ехать.

— А если все же проиграю?

— А где ты видел боксера с гарантией на победу? Спорт — не часовой завод, талонов на безотказную работу не выдает.

— Но раз выбрали, значит должен оправдать надежды, — упрямо стоял я на своем.

— Правильно! — заключил Заборас. — Кончай трепаться и начинай оправдывать. Тебя мешок уже больше часа ждет…

Я шел к мешку и вымещал на нем все свои треволнения.

Тревоги мои можно было понять. Золотая медаль чемпиона страны принадлежала не мне и, если проиграю, думал я, получится, будто я всех обманул, прикинулся не тем, чем являюсь на самом деле. По своей тогдашней неопытности я забывал, что в состав сборной меня включили не по моей просьбе, на которую я, разумеется, никогда бы и не осмелился, а решением тренерского совета. Там, конечно, знали, что у меня мало опыта, но именно за ним меня и отправляли. Новичков надо обстреливать, и чем скорее, тем лучше; ветераны не вечны. В этом, собственно, и заключалась главная цель поездки.

Но я был молод и многое воспринималось мной однолинейно, без учета сопутствующих всякому большому делу стратегических соображений. Я считал, что от меня ждут побед, и это было правильно, но это было не все. Главное, были надежды, которые связывали со мной на будущее.

Вот их-то я действительно должен был оправдать.

Но всякое будущее начинается в настоящем. И к варшавскому турниру я готовился, не жалея ни времени, ни сил. Огуренков взялся за меня всерьез. Нас с ним к тому времени связывал не только бокс, но и дружба. Она завязалась как-то неприметно, но вскоре окрепла, стала надежной и прочной и осталась со мной на всю жизнь.

Виктор Иванович был человеком щедрой души и чуткого сердца, он легко находил дорогу к людям, и получалось это у него как-то само собой, просто и естественно. Он многое повидал, великолепно разбирался не только в боксе — его интересы обладали универсальной широтой, с ним можно было поговорить о тысяче разных вещей, и обо всем он мог сказать что-то свое, что-то новое, о чем ты и не догадывался; он никогда не знал, что такое скука или душевная лень, — его присутствие во все вносило свежесть и какую-то бодрую, кипучую неугомонность.

Бокс он понимал, что называется, до дна, до самой последней скрытой глубины. И, что главное, умел не только объяснить, но и показать. Пожалуй, не найдется такого приема, хитрости или уловки, которая бы осталась ему незнакомой, — секретов и тайн в боксе для него не было. Учиться у него было радостно и интересно. Ругал он редко, хвалил скупо, но тем не менее его заинтересованность чувствовалась всюду и во всем. Чувствовалась без слов; они просто были ни к чему. Своим ученикам он никогда ничего не навязывал. Умел увидеть, чем каждый из них богат, в чем его собственные особенности и преимущества, а разглядев их, на них и сосредоточивал свои усилия, свое искусство и умение воспитателя. Он считал, что на ринге надо уметь все, что умеет противник, и еще то, чего он не умеет, но при этом всегда нужно оставаться самим собой.

— Чужим оружием боя не выиграешь. Надо уметь выковать свое, — любил говорить Виктор Иванович.

Во мне он считал главным быстроту реакции и редкую для тяжеловеса подвижность. И еще мое всегдашнее настойчивое стремление разнообразить бой, строить его, сообразуясь с требованием внезапностей и неожиданностей, так, чтобы противник нервничал и ни к чему не успевал привыкнуть.

— Конечно, у тебя, как у всякого, есть в запасе и кое-что другое. Например, удар. Но удар для тяжеловесов не редкость. Поэтому забывать о нем не годится, но ставку надо делать не на него, а на то, что выделяет тебя из общего ряда, — говорил Огуренков. — Побеждать нужно тем, чего нет у других.

— А если у противника тоже быстрая реакция? И ноги у него не хуже?

— А голова?

— Что голова?

— Голова у тебя есть? Вот и думай ею, приглядывайся, ищи. На ринге, как и в жизни, людей без слабостей не бывает.

— Но ведь и у противника не кочан на плечах, И у него голова, — продолжал допытываться я.

— Верь, что твоя умнее! — улыбался Огуренков и уже серьезно добавлял: — Но и его дураком не считай. А потом, кто говорит, что побеждать — просто? Побеждать трудно, но побеждать надо, вот и все дела!

Побеждать было действительно нужно. И победы приходили по-разному. В Варшаве, например, они достались легко. Но сама эта легкость добывалась тяжелым трудом, она возникала из огромной повседневной работы. Боксером можно родиться, но родиться боксером — еще не значит им стать. Природа создает лишь задатки, извлекать их наружу приходится самому. Извлекать и творить из них единое целое. Это похоже на добычу руды; но мало ее только добыть, нужно еще и освободить от посторонних примесей, и обработать, и довести до окончательной формы. Впрочем, так бывает не только в спорте; человек — тот же скульптор: всю жизнь ему приходится ваять самого себя.

В Варшаве мы пробыли около недели. Город, как и многие другие после войны, оказался сильно разрушенным. Всюду, куда ни погляди, руины; кое-где они тянулись на целые кварталы. Но кругом который уже год кипела стройка. На редкой улице не встретишь подъемных кранов и лесов. Среди прохожих то и дело мелькали комбинезоны и спецовки строителей. Самая модная сейчас профессия, сказали нам.

Но и о спорте варшавяне тоже не забывали. На стадионе Войска Польского, где открылся международный турнир по боксу, собралось больше 30 тысяч зрителей. Бокс в Варшаве любили и, главное, понимали. Болельщики на трибунах проявляли редкое беспристрастие. Хотя советских боксеров, пожалуй, встречали все же теплее, чем остальных. Правда, и класс у наших ребят в среднем был значительно выше.

Первым моим противником оказался молодой, не старше меня, и физически очень сильный румын Богита. Упорства и мужества у него было хоть отбавляй. Кстати, это оказался как раз тот случай, когда понадобилось, согласно совету Огуренкова, изрядно поработать головой. Богита обладал теми же качествами, что и я: высокой маневренностью и быстрой реакцией. Первые два раунда он, хоть и. проигрывал по очкам, но явного превосходства добиться пока мне не удавалось. Пришлось искать к нему специальный подход.

К концу второго раунда я заметил, что Богита при входе в ближний бой чуть раньше, чем нужно, опускает руки. В третьем раунде я проверил свое наблюдение: оно оказалось верным. Но и Богита, видимо, что-то учуял и теперь старался держать меня на дистанции. А может, просто устал… Так или иначе, от замысла своего отказываться я не хотел. Он, бесспорно, мог принести решающий успех. Взломав финтами защиту противника, я сблизился и с боковым левой прошел в ближний бой. Точнее, сделал вид, что именно в этом заключается моя цель. А в последнее мгновение, когда Богита уже решил, будто так оно и есть, я сделал внезапный шаг назад и резко ударил левой в подбородок.

Румын упал. Удар прошел чисто, и Богита оказался в тяжелом нокдауне. От нокаута его спас гонг.

Когда я стоял в своем углу и смотрел, как Богита пытается встать, как разъезжаются у него на брезенте руки, как мотает он из стороны в сторону головой, стараясь стряхнуть с глаз заволакивающую их пелену, мне вдруг подумалось, как легко, в сущности, уязвим человек, насколько зыбка та грань, которая отделяет его от беспомощности. Достаточно одного точного удара кулака, и вот даже хорошо тренированный, атлетически сложенный и пышущий здоровьем человек валится в беспамятстве с ног и становится совершенно беззащитен — что хочешь, то и делай.

На ринге, конечно, ничего страшного. Ну а если на улице? Как говорится, в глухом и безлюдном месте? Жизнь, она всякая; мало ли что может случиться… Человек, если он себя уважает, просто обязан позаботиться, чтобы исключить саму возможность попасть в подобное унизительное, а то и опасное положение. Хотя бы уж только ради одного этого стоит пересмотреть свое отношение к боксу тем, кто все еще нет-нет да пытается дискредитировать его в глазах общества. Что там ни говори, а защищать мужское достоинство приятнее своими руками, чем с помощью милиции.

Может быть, все это промелькнуло у меня в голове оттого — сами мысли, разумеется, оформились уже позже, тогда на ринге я только подумал, что человек совсем не так крепок, как нам это обычно кажется, — что как раз накануне боя кто-то из ребят рассказал на этот счет любопытную историю.

Незадолго до поездки в Варшаву он, возвращаясь вечером от приятеля, услыхал в соседнем скверике какой-то шум, сопровождающийся женскими всхлипываниями. Подошел, видит: двое парней лет семнадцати взяли в оборот третьего. Бить его они всерьез вроде и не бьют, а перекидывают с помощью оплеух от одного к другому: третий угол, как в таких случаях говорят, заставляют искать. Девчонка стоит в стороне и хнычет. На лице у нее и жалость и отвращение одновременно. Словом, драки настоящей нет, а так, дружеская потасовка, что ли.

Рассказчик — не хочу поминать по пустякам его имени, — естественно, вмешался, спрашивает:

— Сами прекратите или, может, помочь?

Те двое отпустили парня и говорят:

— Не волнуйтесь, гражданин прохожий, мы тут все свои. Так что можете не переживать и топать дальше.

— Что ж, рад, если так. Только вот девушка почему же плачет?

— Верка? Стыдно ей, вот и ревет. Говорили же ей, что он трус, а она не поверила.

— Значит, переубедить надумали?

— Да нет, воспитываем. Он же к ней в наш переулок ходит.

— Никакой он не трус! — опять всхлипнула девушка. — Он весной котенка из Москвы-реки вытащил. Прямо в пальто полез…

В общем, выяснилось, что парень в музыкальном училище учится, скрипач, ну и, значит, пальцы он свои бережет, потому ни в какие уличные происшествия принципиально не ввязывается.

— Ну а если ему так голову когда-нибудь оторвут, как он тогда на своей скрипке играть станет? — спросил кто-то из нас, выслушав эту историю. — Пусть уж в таком случае дома сидит, а девушек провожать другим предоставит.

Посмеялись. Но я потом задумался: как же в самом деле быть? Суставы музыканту действительно беречь надо. Но не ценой же собственного мужского достоинства! Да и не одни лишь музыканты вынуждены заботиться о своих руках; а ювелиры, часовщики, хирурги — мало ли на свете профессий, связанных с тонкой и точной работой. Однако всю жизнь в белых перчатках не проживешь. Хотим мы или не хотим, но случаются ситуации, когда подобное житейское вегетарианство попросту неприемлемо. Да и, если говорить честно, не поверил я, что вся причина сводилась лишь к опасению за свои суставы; просто не научили парня постоять за себя, вот он и придумал специально для таких случаев внешне правдоподобную версию. Трус не трус; трус из-за какого-то котенка в ледяную воду в пальто не сунется, а вот чужих кулаков робеет. Потому что на свои не надеется.

Конечно, вовсе ни к чему делать культ из ринга. Но овладеть техникой самозащиты может каждый. Не зря, например, в Англии в большинстве школ бокс считается обязательным предметом. Не варварством же или агрессивностью нации это объяснять.

Сегодня, как и во все времена, любой мальчишка считает кулаки если и не лучшим, то вполне естественным аргументом в споре. Детства без мальчишеских драк не бывает. И тяга к ним не случайна: она лишь отражает в наиболее доступной этому возрасту форме извечное стремление проявить мужскую сущность — сущность защитника и бойца, сущность человека, на которого можно опереться в трудную минуту.

В мальчишеских потасовках завоевывается уважение и авторитет, в них закаляется и крепнет характер. Детство в этом смысле — своеобразный этап, когда современный мужчина как бы повторяет опыт своих далеких предков.

Между моралью детства и моралью взрослого человека — целая пропасть. И далеко не всякому удается преодолеть ее в себе до конца. То, что когда-то приносило успех и считалось доблестью, в зрелые годы, разумеется, переосмысливается, подвергаясь переоценке, но не изживается полностью, а лишь ставится под контроль норм и критериев общепринятого поведения. Кулаки, как средство разрешения конфликтов, бесспорно, утрачивают свою привлекательность, но потенциально, так сказать, на крайний случай все же сохраняют за собой эту функцию в сознании. Психика — кому это теперь не известно — формируется не в рамках одного поколения; кое-что передается и по наследству — и не только от отцов и дедов, а бог весть от кого. И сколько ни тверди, сколько ни внушай, что и подлеца нельзя бить по физиономии, прибегать к этому извечному средству все равно будут. Даже вопреки соответствующим статьям Уголовного кодекса. И отмахиваться от этого, списывать все на одну распущенность означало бы выдавать желаемое за действительность, поступать по принципу страуса, прячущего голову в песок.

Понятно, что я отнюдь не ратую за вселенский мордобой как способ решения каких бы ни было конфликтов. Я за статус-кво и Уголовный кодекс. Но один кодекс сам по себе не решает вопроса. Его набирают в типографиях обычным шрифтом, а не знаками каббалы или черной магии — прочти, как заклинание, и наваждение сгинет. Да и в самом кодексе есть на этот счет резонные оговорки. Если кто-то, испробовав меры легального убеждения, вынужден все же засучить рукава ради правого дела, а не из хулиганских или других антиобщественных побуждений, мораль и закон останутся на его стороне. А само общество только спасибо скажет.

Беда, как ни странно, теперь совсем в другом. Слишком многие разучились засучивать рукава. Одернуть хама или хулигана, если нет поблизости милиции, сплошь и рядом становится некому. Опасаются попасть впросак — а вдруг, дескать, у хулигана рука тяжелее, он, мол, к таким делам куда привычнее. Повсеместное распространение столь невыгодной, если не сказать опасной, для общества тенденции явилось, по-видимому, одной из причин того, что бокс, наконец, включили в нормы ГТО. Да и в школах понемногу стали заводить секции бокса.

И это, безусловно, весьма отрадное явление. Оно отнюдь не означает какого-то поворота в общественном сознании, измены принципу — не давать волю рукам. Напротив. Принцип этот не только останется в силе, но обретет тем самым повышенную действенность, резко расширив возможности своего воплощения в жизнь.

«БОКС В МАССЫ!» — пожалуй, лучший девиз в борьбе общества с теми, кто нарушает принятые им нормы поведения.

Правда, массовое овладение техникой бокса все еще вызывает кое у кого тревогу, что оружие это, мол, обоюдоострое и вполне может быть повернуто против самого общества. Однако практика давно и категорично свидетельствует, что подобные опасения совершенно необоснованы.

Опять же странно на первый взгляд, но факт: хулиган настоящей драки боится. Ему больше по душе навалиться скопом на одного, или, если уж одному, так на тех, кто заведомо не даст отпора. Обычно уверенный в себе человек душевно уравновешен и дешевого уличного «геройства» не ищет. Недаром же силу отождествляют с покладистостью и добродушием. А хулиган в себе не уверен. Хулиган стремится доказать и окружающим и самому себе, что ему все нипочем, именно потому, что в душе он трус, и сам об этом догадывается. Это-то его и злит, это и выводит из себя, делая истеричным и мелочно-агрессивным. На большую, серьезную драку, он знает, его не хватит; вот он и пылит по пустякам, «доказывая себя» на тротуаре с пустой бутылкой в руке. В секции бокса такой не удержится; бокс — это большая и трудная работа над собой, да и противники там серьезные: на ринге на горло не возьмешь, и дружки на помощь через канаты не полезут. Хулиган, словом, как правило, к боксу не способен: натура не та.

Конечно, и среди них иной раз попадается крутой народ с ярко выраженной установкой на любое опасное и преступное действие. Но и такие заниматься боксом тоже не станут. Такие обычно предпочитают нож. Они шума не ищут, действуя быстро и решительно.

Бокс — прежде всего спорт, и этим, по существу, все сказано. Те неписаные законы, тот нравственно-психологический климат, который присущ спорту, неприемлемы для людей с антиобщественными устремлениями, с ущербной, отклоненной от нормы психикой. Спорт либо вытесняет из себя таких, либо перевоспитывает, подводя к переоценке таких понятий, как сила, мужество, доблесть.

Хочу сразу же сказать, что мои убеждения основаны не только на личном опыте.

Несколько лет назад, например, во Всесоюзном научно-исследовательском институте физической культуры организовали специальную комплексную группу под руководством известного в прошлом боксера, мастера спорта, кандидата педагогических наук Олега Фролова. Группа эта провела на базе одного из районов Москвы большую экспериментальную работу. При ЖЭКах и домоуправлениях была на общественных началах создана целая сеть боксерских секций, куда мог записаться практически любой юноша или подросток. Уже через год, по данным детских комнат при отделениях милиции, число приводов за мелкое хулиганство резко сократилось!

И это, на мой взгляд, естественно.

Тот, кто приобщился к боксу, обычно уже не ощущает наивной потребности хвастать собственной лихостью или кулаками. Не станет же, скажем, спринтер бегать ради прохожих на улице стометровку!

Во всяком случае, среди знакомых мне мастеров кожаной перчатки — а за мою жизнь на ринге таких знакомств наберется не одна и даже не несколько сотен, а гораздо больше — никто из них зачинщиком уличных скандалов никогда не бывал. И, убежден, никогда не станет. А вот хамство или дебош благодаря их решительному и квалифицированному вмешательству пресекались великое множество раз.

Думая обо всех этих вещах, я вовсе не задаюсь целью рекламировать бокс как спорт, думаю, что он в рекламе не нуждается. А если и нуждается, то сам ринг, суровая красота и напряженный, захватывающий динамизм происходящих на нем поединков сделают это лучше меня.

Популяризатор или агитатор из меня никакой, я только боксер. Но какой же боксер пропустит удобный случай, отказавшись принять бой в защиту любимого вида спорта. Особенно если это бой с тенью, с той тенью, которую порой все еще стремятся совершенно незаслуженно набросить на бокс.