Четвертый раунд

СТЕКЛЯННАЯ ЧЕЛЮСТЬ

Не знаю, есть ли в истории бокса хоть одно имя, которое упоминалось бы только в связи с победами на ринге. Думаю, что нет. В боксе, как и в жизни, полоса успехов чередуется с неудачами. Любой спортсмен, каким бы он ни был прославленным и великим, знаком с горечью поражения. Только побеждать, всегда побеждать, по-видимому, невозможно.

Почему? Причин много. Но главная, на мой взгляд, одна: на ринге нельзя избежать случайностей. Не тех случайностей, из которых обычно складывается всякий бой, а таких, которые не зависят от мастерства и искусства боксера. Никто из нас не живет только рингом, но любое событие вне его способно проникнуть вслед за тобой за канаты. Политические взгляды судей, например. Или болезнь. Или неполадки в личной жизни. Да мало ли…

Но, если одна из таких причин и приведет к поражению, страшного, разумеется, ничего нет: они преходящи. Совсем иное дело — возраст. Тут уж ничего не изменить, и надеяться не на что. Одни остаются на ринге дольше, другие сходят скорее, но для каждого неизбежно наступает день, когда со спортом, с большим спортом, нужно прощаться. Иначе он вытеснит тебя сам. Третьего, как говорится, не дано.

Однако не все это своевременно понимают. И если не найдется рядом людей, которые могли бы дружески и тактично помочь осознать фактическое положение вещей, тогда нередко назревает трагедия. Спортсмен пытается продолжать борьбу, которая ему уже не по силам.

У Королева были, конечно, друзья, которые понимали, что в возрасте 36 лет пора покидать ринг, но слишком, видимо, велик был его авторитет, слишком сильна была власть его боксерского имени над умами — сколько раз доказывал он и себе и другим, что способен встать выше обстоятельств. Так было, когда он вернул титул первой перчатки после нескольких лет перерыва во время войны. Так было и после ничьей в Каунасе, когда он вопреки прогнозам уверенно выиграл финальный бой матча четырех сильнейших в Московском цирке. Так было и теперь: он снова одержал верх над своими противниками и вышел в финал первенства страны 1953 года.

И все же время брало свое. Ринг еще приносил победы, но доставались они уже тяжело…

«Боксер взмахнул руками и опустился на пол: Николай Королев провел свой коронный удар левой. Во второй половине второго раунда бой для В. Кононенко окончился нокаутом, — писал в те дни заслуженный мастер спорта В. Степанов. Однако он уже не ограничивался простой констатацией факта, который прежде выглядел бы лишь как привычная, не нуждающаяся в дополнительных комментариях закономерность; он теперь считал необходимым объяснить его: — Спортивное большинство молодых тяжеловесов растет недопустимо медленно. Они зачастую при первом удобном случае стараются уйти в защиту. Именно таким был бой Н. Королева с В. Кононенко. С первых же минут встречи В. Кононенко отказался, по существу, от боя и лишь старался оказаться подальше от противника. — И дальше, переходя к разбору полуфинальных поединков, Степанов прямо подчеркивал, что скептицизм его отнюдь не случаен. — В тяжелом весе Н. Королев с трудом победил в четырех раундах Г. Романова».

Степанов был прав. Время, повторяю, брало свое. Как ни печально, но для девятикратного чемпиона страны, прославленного мастера кожаной перчатки Николая Королева наступила пора проститься с боксом. Другой, не менее именитый ветеран ринга — Сергей Щербаков, которому так же, как и Королеву, исполнилось 36 лет, и который тоже, как и Королев, девять раз завоевывал звание чемпиона, понимал это. Выиграв в тяжелом финальном бою у москвича Логинова и став в десятый раз первой перчаткой страны, Щербаков знал, что навсегда прощается с московскими зрителями. И он свое слово сдержал: отечественный ринг Сергей Щербаков покинул непобежденным.

Королев, правда, находился в менее выгодном положении: он вот уже три года подряд проигрывал первенство страны, занимая каждый раз лишь второе место. Неудачи больно отражались на его самолюбии, и он не желал понять их закономерную неизбежность: никто не в силах одержать победу над временем.

Разумеется, уйти непобежденным — заветная мечта каждого, но Королев упустил свой час. Хотя, видимо, ему и казалось, что это не так. Он все еще оставался одним из сильнейших, он все еще побеждал. На его пути, по существу, стоял лишь я. И Королёв стремился во что бы то ни стало вырвать у меня победу. Тогда, может быть, он и оставил бы ринг. А может, и нет. Во всяком случае, будущее показало, что он не изменил себе и боролся до конца, до тех пор, пока в дело не вмешались не зависящие от него силы и обстоятельства.

Но это случилось гораздо позже.

А в апреле 1953 года Королев вновь пробился в финал, и на ринге Московского цирка состоялась наша восьмая и последняя с ним встреча. Счет был равным: три — три, и одна ничья. Этому поединку суждено было нарушить равновесие и подвести итоговую черту под затянувшейся на целые семь лет дуэлью.

Скажу сразу: бой Королев проиграл. Больше того, никто и не надеялся на иной исход. Никто, кроме самого Королева. А он все еще верил в себя, все еще рассчитывал на возможность одолеть и время, и своих соперников.

Дрался он мужественно и до конца. Дрался в своей знаменитой гордой королевской манере: с открытой головой и свободными для атак руками. И они, эти руки, по-прежнему обладали чудовищной физической силой и сокрушительной мощью, огромным опытом и блестящей разносторонней техникой; им не хватало лишь одного — былой точности и быстроты, того, что навсегда отобрало время.

Дуэль, которая столько лет неизменно находилась в центре внимания всех, кто имел хоть какое-то отношение к отечественному боксу, наконец закончилась. Однако я не ощутил того чувства триумфа, о котором мечтал и которого так ждал когда-то; время, которое окончательно склонило чашу весов в мою сторону, заодно многому меня научило. И прежде всего тому, что суть победы отнюдь не в торжестве над поверженным противником, она — в глубоком и спокойном чувстве внутреннего удовлетворения, которое возникает от сознания успешно выполненной большой и трудной работы; победа над противником — это в конечном счете лишь знак того, что удалось преодолеть и победить самого себя. Теперь я знал, что годы, прошедшие с того момента, когда я сидел с Заборасом на северной трибуне московского стадиона «Динамо» и восхищенно следил за поединком Навасардова с Королевым, прошли не зря. И в этом для меня сейчас заключался самый главный и самый важный смысл всех, вместе взятых, восьми поединков с Королевым; в этом — а не в том, что последний из них вновь выиграл не он, а я. Хотя, само собой разумеется, стать в четвертый раз чемпионом страны тоже было радостно и приятно.

Теперь, когда я добился прочного успеха у себя на Родине и стал, по существу, лидером в своей весовой категории, от меня, естественно, ждали столь же убедительных побед и на международном ринге.

В мае 1953 года в Варшаве начиналось очередное первенство Европы, в котором советские боксеры впервые собирались принять участие. Год назад, на Олимпийских играх в Хельсинки, я не сумел оправдать возложенных на меня надежд; в Варшаве, решил я, такое не должно повториться.

И все-таки тревога не покидала меня. Страшили не предстоящие поединки; я опасался каких-нибудь новых подвохов со стороны судьбы. И сколько я ни твердил себе, что снаряд дважды в одну воронку не падает, а невезение тоже подчиняется законам статистической вероятности, но проку от этого было мало. Не зря говорят: тот, кто обжегся на молоке, дует и на холодную воду.

Случилось так, что опасения мои оправдались: за несколько дней до открытия первенства я сломал ногу. Точнее, палец на ноге, или, как говорят медики, плюсну.

Произошло это на баскетбольной площадке во время разминки. Александр Засухин, прыгнув за мячом, промахнулся и всей своей тяжестью «приземлился» мне на ногу. Тяжесть, вообще говоря, была невелика — Засухин, как известно, работал в весе 57 килограммов, — но и ее хватило: под кедами у меня что-то хрустнуло, и ступню обожгла острая боль. Свалившееся в буквальном смысле слова на меня несчастье показалось вначале непоправимым: на ринг в гипсе не выйдешь. На Сашу Засухина больно было смотреть, он переживал не меньше.

— Ну при чем тут ты? — утешал я его. — В игре от таких вещей никто не застрахован. Мог ведь и я тебе на ногу наступить.

— Не мог, — стараясь улыбнуться, возражал Засухин. — Я бы увернулся.

Но шутки Помогали слабо. Врач наверняка не допустит к соревнованиям, думал я, и мысль эта сверлила сознание острее, чем любая боль. Выручила опытность Виктора Ивановича Огуренкова. Бинт с его помощью наложили столь искусно, что, когда я затянул шнурки на боксерках и встал, нога вроде бы казалась вполне в порядке.

— Ну как? — спросил Виктор Иванович.

— Лучше новой! — радостно отозвался я. — И боли почти не чувствую.

— Твое счастье, перелома нет. Только трещина, — сказал Огуренков. — И все же лучше бы тебя снять.

Но я об этом и слышать не хотел. Эластичный бинт прочно «держал» поврежденный палец и почти не мешал; собравшиеся над головой тучи обещали обойти стороной, и я не мог упустить представившегося мне шанса.

На ринг я выходил с травмой, но никто из моих противников так этого и не заметил. У судей, по-видимому, тоже не нашлось поводов для сомнений или разногласий: во всех трех поединках — с немцем из ФРГ Пингелем, югославом Крисманичем и поляком Венгжиняком — победа осталась за мной. Долг за Хельсинки, таким образом, оказался погашен: я получил золотую медаль и пояс чемпиона Европы.

Однако и на этот раз судейство оставалось не всегда беспристрастным. Особенно несправедливо обошлись с Сергеем Щербаковым.

Щербаков, как я уже говорил, завоевав в десятый раз звание чемпиона Советского Союза, решил покинуть ринг и сделал исключение лишь ради Варшавы. Уверенно сокрушив своих противников — секундант югославского боксера Здреника выбросил на ринг полотенце, а бельгиец Вламинк пять раз побывал на полу, — Щербаков встретился в финале со своим давним знакомым и постоянным соперником, польским боксером Хихлой. Это был последний бой Щербакова, и, надо сказать, провел он его просто великолепно.

Весь первый раунд Хихла, хорошо зная мощь ударов своего соперника, старался держать его на дистанции.

Однако блестящая техника и мастерское маневрирование по рингу не спасли польского боксера от сокрушительного бокового правой в голову, которым Щербаков встретил одну из его атак. Хихла в грогги. Но на ногах ему удалось удержаться, и рефери не открыл счета.

Во втором раунде Щербаков увеличил темп, и, ловко уходя нырками от ударов противника, провел несколько точных серий по туловищу. Оба раунда остались за ним, его преимущество было бесспорным и очевидным.

В последней, третьей схватке Хихла окончательно выдохся. Но и Щербаков тоже устал. Завязалась рубка на средней и ближней дистанциях. Однако Щербаков бьет чаще и точнее, гонг застает его в очередной атаке.

Хихла, пошатываясь, пересекает ринг, улыбается и, не ожидая решения судей, сам поднимает вверх руку Щербакова; зал взрывается бурными аплодисментами; фоторепортеры щелкают затворами, через канаты летят цветы, болельщики спешат поздравить нового чемпиона Европы…

И вдруг, как гром с ясного неба, голос диктора: победа присуждается Хихле! Польский спортсмен даже растерялся от неожиданности, на лице его явное недоумение; на трибунах поднимается шум, ошеломленные зрители протестуют, многие вскочили со своих мест… Среди шести тысяч собравшихся в спортивном вале «Гвардия» спокойствие сохранил, пожалуй, лишь один человек — сам Щербаков; подойдя к Хихле, он передал ему букет цветов и поздравил с победой!

На другой день сами руководители польского бокса опротестовали решение судей, заявив, что бой выигран не Хихлой, а Щербаковым, но из этого, как и всегда, ничего не вышло: в АИБА оставили протест без удовлетворения. В итоге наша сборная, получив две золотые, три серебряные и три бронзовые медали, заняла второе место. Первое досталось команде Польши.

Но судьи судьями, а мастерство мастерством. Были, разумеется, и объективные причины, которые не позволили нам добиться более высоких результатов. На некоторые из них указывали лучшие специалисты зарубежного любительского бокса. «Советские боксеры хорошо работают, идя вперед, атакуя, — писал известный всему миру польский теоретик бокса и тренер Феликс Штамм. — Но если атакует противник и вынуждает отходить и защищаться, у русских активной защиты нет. Боксеры СССР страдают также малой подвижностью». «Русские недостаточно подвижны, — вторил ему руководитель венгерской сборной К. Ласло. — У них мало обманных движений». Болгарский тренер Вежинов считал, что «самая серьезная ошибка Советских боксеров — это неправильная тактическая установка». «Тактика большинства русских строится в основном на их силе и выносливости», — уточнял мысль своего болгарского коллеги тренер румынской сборной Вайтрауб.

Не стану спорить с авторитетами, скажу только, что говорить о боксерах огульно, во множественном числе, на мой взгляд, порой просто бессмысленно. Особенно когда речь идет о таких мастерах ринга, как Сергей Щербаков, Борис Тишин, Александр Засухин, Анатолий Булаков, Владимир Енгибарян, которые многие годы составляли костяк нашей сборной. Все они очень непохожие и очень разные. Каждый обладал неповторимой и яркой индивидуальностью, и успехи или неудачи всякого из них требовали отдельного анализа и обсуждения.

Обычно, когда говорят о той или иной школе, чаще всего имеют в виду какую-либо принципиальную установку. Итальянцы, скажем, файтеры, а поляки или англичане — игровики, фехтовальщики. Доля истины в этом, безусловно, есть; доля — но не вся истина. Национальный темперамент и традиции, естетвенно, не могут не накладывать свой отпечаток, Особенно если они вдобавок подкреплены соответствующими взглядами спортивных руководителей и ведущих тренеров. И все же стричь всех под одну гребенку никак нельзя. На ринге добиваются побед не с помощью всеобщих кампаний за игровой или, наоборот, силовой бокс, а мастерством каждого отдельно взятого боксера. Мастерство же всегда строго индивидуально.

У нас, кстати, так обычно и получалось на практике. Несмотря на меняющиеся в зависимости от конъюнктурных соображений лозунги и установки, лучшие советские тренеры всегда ориентировались в своей повседневной работе не на тенденции дня, а на реальную индивидуальность того или иного боксера, Именно поэтому советскому боксу всегда были чужды косность, подражание какому-либо одному стилю; в его рядах одинаково победно блистали имена мастеров ринга, работающих в самой различной, самой несхожей манере. Шатков и Попенченко, Лагутин и Агеев, Туминьш и Енгибарян — подобных пар, которые работали в одно время и в одном весе, которые добились одинаково высоких результатов, но резко отличались друг от друга своим бойцовским почерком, можно привести немало, только, думается, нет в этом никакой необходимости. Каждый, кто знаком с историей советского бокса, легко продолжит список этих примеров.

Конечно, на каждом конкретном этапе в подготовке любой сборной можно подчеркнуть какие-то более или менее общие для команды упущения и просчеты. Но обычно дело решают не они: причины, как правило, всегда и глубже и сложнее. И искать их, повторяю, нужно не вообще, не собирательно-командным способом, а в рамках индивидуальности каждого отдельно взятого боксера.

Общим в Варшаве, пожалуй, было только одно — то, что советский бокс участвовал в первенстве Европы впервые. Так же, как год назад на олимпийском ринге в Хельсинки. Недаром, видно, говорят, что первый блин всегда комом.

Но есть и еще одна поговорка: лиха беда начало. И ровно через два года, на следующем первенстве Европы в Западном Берлине, она себя полностью оправдала: набрав 29 очков, наша команда вышла на первое место.

В Берлин мы приехали в конце мая. Стояла великолепная солнечная погода; безоблачное голубое небо и по-весеннему прохладный ветер вселяли бодрость, укрепляя и без того активное, боевое настроение.

Зелени на улицах было мало. Вместо нее городской пейзаж оживляла реклама. Она была всюду. Здание «Шпортпаласа», где установили ринг, не являлось, разумеется, исключением: стены его пестрели разноцветными призывами торговых и промышленных фирм. Внутри в этом смысле тоже ничего не менялось. Рекламой было заполнено все, что только можно, — каждый свободный клочок стен, трибун, потолка. Даже над рингом пламенел неоновый призыв: «Пейте кока-колу!» Государственные флаги участвующих в первенстве стран терялись в этой кричащей пестрой сумятице. Вместо них глаз натыкался на огромные пластмассовые коробки сигарет, ярко освещенные спрятанными внутри лампами. В довершение всего в перерывах между двумя поединками спускался откуда-то из-под потолка необъятный экран, на котором под вой и грохот джаза мелькали кинокадры, втолковывающие десяти тысячам зрителей достоинства того или иного сорта сосисок или преимущества новых противозачаточных средств.

Впрочем, несмотря на откровенную назойливость и вездесущность рекламы, на нее мало кто обращал внимание. Собравшихся здесь болельщиков интересовали, разумеется, не сосиски, они пришли сюда с единственной целью — посмотреть большой бокс.

А поединки обещали стать интересными. В Западный Берлин съехалось более ста пятидесяти лучших мастеров ринга, представляющих любительский бокс двадцати трех европейских стран. Особый интерес берлинцы проявляли в отношении советских боксеров. Разрушенный, далеко еще не восстановленный город чуть ли не на каждом шагу напоминал о недавней войне, и это, судя по всему, подогревало внимание к нам со стороны жителей города. Но никакой неприязни не чувствовалось. Пожалуй, даже наоборот.

Когда на ринг поднялся мой каунасский одноклубник Ромуальдас Мураускас и диктор объявил, что это первый советский боксер, выступающий в Западном Берлине, на трибунах раздались громкие аплодисменты. Мураускаса здесь никто прежде не видел, и болельщики просто хотели выразить тем самым свои симпатии.

Аплодисменты оказались кстати: Мураускас выиграл бой. Его противник, болгарский полутяжеловес Андреев, весь первый раунд упрямо рвался вперед, но атаки его не достигали цели, а в середине второго раунда болгарин пропустил сильный удар и оказался в нокдауне. Поединок вскоре прекратили за явным преимуществом советского боксера.

Мне в тот вечер выпало по жеребьевке встретиться с румынским боксером Димитру Чиаботару, о котором я уже упоминал в связи с международным турниром в Москве. Для меня эта встреча носила весьма важный, принципиальный характер, и лучше, конечно, если бы она состоялась не в начале, а под занавес берлинского первенства, когда уже не надо было бы беречь силы. Но жребий решил иначе. И я, честно говоря, изрядно переволновался.

Дело в том, что предстоящая встреча была не первой. Первая состоялась в июле 1953 года в Бухаресте, вскоре после варшавского первенства Европы, и закончилась она для меня неожиданно и трагично.

Еще в Москве, когда Чиаботару работал в полутяжелом весе, я обратил внимание на его мощные боковые удары с обеих рук. Понятно, что после того, как он перешел в тяжелую весовую категорию, перчатки его легче не стали. Но сильный нокаутирующий удар для тяжеловесов не редкость, и румын не произвел на меня особого впечатления. Во всяком случае, сильным противником я его отнюдь не считал. Даже после того, когда узнал, что ему удалось выиграть бой у Королева. Тем более что их поединок в какой-то мере был спорным, а сама победа Чиаботару сомнительной.

На Всемирных студенческих играх в Бухаресте мы встретились с ним лишь в финале, и до этого я успел еще раз присмотреться к нему на ринге. Приличный боксер, но и только. У меня имелись все основания считать себя лучше. Никто тогда не сомневался в моей победе.

Однако на деле вышло по-другому. Все произошло внезапно. Наш бой продолжался каких-то пятнадцать двадцать секунд, и я до сих пор не знаю, как это случилось. Сколько я потом ни расспрашивал своих товарищей, никто мне толком так ничего и не сказал. Видимо, щадили мое самолюбие.

Чиаботару двинулся в атаку без разведки, сразу же пустив в ход свои размашистые мощные боковые. Я сделал шаг назад, стремясь сохранить дистанцию, я ударил прямым правой в голову, но промахнулся. И тут он меня зацепил…

Очнулся я уже в изоляторе; рядом хлопотал врач. Голова раскалывалась от тупой боли, и чувствовал я себя словно пьяный; в глазах плавало, тело как ватное. Удар, как мне сказали, пришелся точно в подбородок и вызвал длительную потерю сознания. Глубокий нокаут.

После этой истории кое-кто поспешил поставить на мне крест. Припомнили бой с Ниманом — два нокаута на протяжении одного года! Пошли разговоры о стеклянной челюсти, о том, что я не держу удар, что у меня слабая голова и тому подобное. Одним словом, как боксер я якобы умер. В меня перестали верить.

Конечно, понять этих людей можно. По-своему они в чем-то даже были правы. Нокаут здоровья действительно не прибавляет. Особенно в тяжелом весе, где удар порой способен свалить с ног и быка. Не, раз случалось, что боксер после одного-двух нокаутов уже не мог вернуться на ринг, навсегда утрачивал необходимую спортивную форму. Нокаут — штука серьезная. Никто не знает этого лучше самих боксеров. И все-таки бокс без сильного удара немыслим, и с этим приходится мириться. Конечно, высокая техника и большой боевой опыт могут надежно обезопасить, но гарантий не дают и они. Обычно мастера ринга высокого класса, если и пропускают нокаутирующий удар, то крайне редко.

Таково правило. И оно говорило явно не в мою пользу.

Но правила не существуют без исключений. Сам я отнюдь не разделял пессимизма тех, кто поторопился списать меня в архив. Не знаю, из какого материала была сделана моя челюсть — из хрупкого ли стекла или, напротив, из прочного железобетона, но я твердо решил, что не брошу бокс. И слово свое сдержал.

Через положенный по медицине полугодичный перерыв я вновь вышел на ринг и одержал одну за другой шестнадцать побед подряд. Не обошлось опять же и без нокаутов. Одиннадцать боев я закончил с помощью точного завершающего удара. Удержал я за собой и звание чемпиона Советского Союза, подтвердив его в пятый раз на ринге Московского цирка. Словом, мрачные прогнозы скептиков не оправдались

Но долг Чиаботару остался за мной. Я по-прежнему не считал его сильным противником, но эту мою точку зрения предстояло еще доказать.

И вот жеребьевка свела нас на ринге в первом же бою. Трибуны возбужденно гудят: многие знают о том, чем кончилась наша первая встреча, и ждут сейчас поединка с понятным нетерпением. Чиаботару разминается в своем углу; вид у него, как всегда, самоуверенный и чуть надменный. Но я знаю, что на этот раз победы ему не видать…

До гонга осталось несколько секунд. Вспоминаю советы тренера и товарищей по команде; они, я знаю, волнуются вместе со мной.

«Не выкладываться до конца! — всплывают у меня в памяти их наставления. — До финала еще далеко, бои только начинаются».

«Иди на сближение. На отходах, как в Бухаресте, с ним работать нельзя».

И снова:

«Не выкладывайся! Реванш вещь хорошая, но пояс чемпиона Европы лучше!»

Звучит гонг, и Чиаботару сразу кидается в атаку. Тактика все та же — длинные боковые в голову и непрерывный натиск. Видимо, он ждет, что я не выдержу и начну отходить. Но такое уже было, а повторения я не допущу. Я делаю шаг навстречу и бью правой в голову — есть! И сразу левой в корпус, затем опять в голову. Румыну это не нравится. Ближний бой его не устраивает: главное его оружие — длинные боковые — на короткой дистанции не срабатывает.

Чиаботару старается разорвать дистанцию, но я не отпускаю, продолжая набирать очки сериями в туловище и в голову.

Противник начинает раздражаться и выходить из себя; он пускает в ход все: то и дело бьет раскрытой перчаткой, пытается нанести удар головой. Это грязный бокс, но тут, по-видимому, и такое проходит. Рефери, во всяком случае, не вмешивается. Чем больше выходит из себя румын, тем хладнокровнее становлюсь я. Вижу, что могу смять противника — в защите у него немало уязвимых мест, — смять и закончить бой досрочно, нокаутом. Но не хочу рисковать. Реванш должен состояться во что бы то ни стало — и никаких случайностей! Нарваться на удар вторично я просто не имею права.

— Полный порядок! — говорит секундант в перерыве. — Инициатива твоя, очки тоже, и весь раунд твой. Только не зарывайся…

Я и не зарываюсь. Во втором раунде работаю так же четко и хладнокровно. Чиаботару закусил удила и явно стремится лишь к одному — поймать на удар. Боковые у него в самом деле великолепны: резкие, хлесткие, мощные… Но все они идут мимо, в воздух. Я всякий раз вижу, как они зарождаются, и избежать их не составляет ни малейшего труда. На таком ринге, как европейский, таким путем поединка не выиграешь. Надо бы сменить тактику, опробовать что-нибудь другое… Но румын, судя по всему, этого не понимает. Впрочем, что ему остается делать, как не ловить на случайный удар. Он видит, что я легко его опережаю, и больше противопоставить ему нечего.

Вновь сближаюсь, провожу пару серий в корпус и бью на выходе снизу в голову — румына встряхивает, но он хорошо держит удар, и с волей у него тоже в порядке. Опять бросается вперед и опять — боковым в голову; ныряю под перчатку и сильно бью два раза по печени — это должно его охладить.

В третьем раунде картина та же самая. Чиаботару очень силен и вынослив, но все это ему сейчас мало помогает — не тот класс.

Гонг. Майка у меня почти совсем сухая. А вот о противнике этого никак не скажешь: дышит тяжело, лицо покрылось пятнами… Зрители взволнованно гудят на трибунах, бой им явно понравился. Однако посмотрим, что скажут судьи…

Все в порядке: все трое боковых судей единодушны в своих решениях. Перевожу взгляд на световое табло. 60: 58, 60: 57, 60: 58. Чистая победа! Реванш состоялся, и, главное, именно так, как я и хотел.

Странная это штука — оскорбленное самолюбие. Чиаботару, на мой же собственный взгляд, совсем не тот боксер, победой над которым стоит гордиться. А вот поди ж ты! Будто у олимпийского чемпиона бой выиграл! Если бы не поединок в Бухаресте, наверняка не обратил бы никакого внимания. Но в этом-то «если бы» все и заключается. Проигрывать обидно всегда, но проиграть заведомо более слабому — особенно. Такое поражение ранит несравнимо больнее.

Ну и, конечно, тот молчаливый спор, который я вел с теми, кто поспешил похоронить меня как боксера: шестнадцать побед после Бухареста будто не шли в счет — необходима была победа именно над Чиаботару, необходим был реванш. А может, я сам все это вбил себе в голову? Но так или иначе, а чувство удовлетворения от победы было велико. Успокоилось заодно и ущемленное самолюбие.

Второй бой — с итальянским тяжеловесом Боццано — не состоялся; он почему-то не явился на ринг. Впрочем, болельщики, кажется, не очень об этом жалели; Боццано не считался сильным боксером.

В следующем поединке я встретился с чехом Нетукой. Выиграл я довольно легко; судьи единодушно отдали мне победу, и я таким образом вышел в финал.

Вместе со мной в финал пробилось еще четверо: Степанов, Засухин, Джанерян и Шатков.

Владимиру Енгибаряну, который, как и я, завоевал «золото» на прошлом первенстве Европы в Варшаве, на этот раз не повезло. Он в четвертьфинале проиграл поляку Дрогошу.

Пожалуй, не повезло — это не совсем точно. Енгибарян просто не сумел подобрать подходящую к случаю тактику. Дрогош — очень подвижный, с отличным чувством дистанции и быстрой реакцией, — сумел приспособиться к коронному енгибаряновскому левому снизу-сбоку, с помощью которого тот нередко заканчивал бои досрочно, а Енгибарян упорно цеплялся за свой удар, словно в его богатейшем боевом арсенале ничего другого не оказалось. Он атаковал и мазал, вновь атаковал и вновь мазал, а поляк легкими, но точными тычками набирал очки. Ничего, кроме досады, непонятное упрямство Енгибаряна не могло вызвать; его будто подменили, настолько он был не похож на самого себя.

Степанов, Засухин и Джанерян проиграли уже в финале. Впрочем, Степанов и особенно Засухин проиграли не столько своим противникам, сколько судьям. Вся западногерманская пресса, например, утверждала, что Засухин был намного лучше своего противника, английского полулегковеса Никкольса, но судьи решили по-своему. Повторялась старая, ставшая уже привычной история.

Что касается Джанеряна, то тут вообще вышла целая история. В финале он проиграл по очкам отличному польскому боксеру, чемпиону Европы Петшиковскому. Но вот в полуфинале, в бою с итальянцем Чичиани, схватка на ринге не закончилась даже и после удара гонга.

Бой Джанерян выиграл, но диктор почему-то объявил о победе итальянца. В зале поднялся страшный шум; Джанерян тоже недоумевал, однако безропотно смирился с решением судей. Итальянские болельщики уже поздравили Чичиани с победой, как вдруг диктор вторично подошел к микрофону и объявил, что после просмотра судейских записок победителем все же следует считать не итальянского, а советского боксера. Одним словом, первое сообщение — ошибка.

И тогда на ринге появился, так сказать, третий противник. Один из итальянских болельщиков перелез через канаты и без долгих слов бросился на судью. Дело приняло скандальный оборот. Темпераментный толстяк-итальянец явно решил нокаутировать ошарашенного неожиданностью рефери. Пришлось вмешаться нашему спортсмену. Несмотря на разницу весовых категорий, Джанерян молниеносно управился с новым претендентом на лавры европейского ринга, и разбушевавшийся итальянец был сброшен с помоста.

В результате этой и других столь же нелепых и скандальных историй пятеро судей, в том числе и ирландец Галлахер, о котором я уже упоминал, были в конце концов дисквалифицированы решением главного жюри и выведены из состава международной судейской лиги. Но жертвам их необъективности и попустительства, конечно, было от этого мало проку.

Лучше всех, пожалуй, провел свои бои Геннадий Шатков; во всяком случае, он ни разу не дал повода к себе придраться. Правда, последние два противника достались ему весьма серьезные — немец из ФРГ, чемпион Европы 1953 года Вемхонер и чемпион Европы 1951 года швед Шелин.

Особенно опасен был Стиг Шелин. Он на четыре года старше Шаткова. За плечами богатая боевая карьера; в его списке около трехсот боев, из которых не меньше ста — международных. Швед, как шутили болельщики, был весь в титулах: чемпион Европы 1951 года, призер XV Олимпийских игр, чемпион Скандинавских стран, четырехкратный чемпион Швеции. За все годы своей громкой карьеры Стиг Шелин проиграл всего-навсего 10 боев. Словом, Шатков в его лице обрел достойного соперника.

Бой они начали очень осторожно, настолько осторожно, что рефери пришлось сделать обоим замечание за неведение боя. Оно подействовало. Швед внезапно ринулся вперед в бурной атаке. Шатков встретил его во всеоружии; точная защита, молниеносные контратаки, и Шелин теряет драгоценные очки.

Во втором раунде швед атакует еще яростнее. Шатков уходит от его стремительных прямых ударов мгновенными уклонами и встречает левой в голову, развивая контратаки быстрыми короткими сериями по корпусу. Но Шелин не успокаивается. Он снова и снова бросается вперед. Шатков действует очень лаконично и точно, ни одного лишнего движения — бережет силы, в третьем раунде ему их по обыкновению не хватает. Швед, по-видимому, делает из этого неверные выводы; его атаки становятся все более напористыми, и он уже не столь внимательно следит за защитой. В середине раунда Шелин на мгновение оставляет незащищенной голову; Шатков тут же мощно бьет правой. Швед шумно рушится на пол. Нокдаун. С трудом поднимается на счете «девять», но затем ловко входит в клинч — огромный опыт срабатывает как бы, автоматически — и ищет спасения в захватах. Так продолжается до самого гонга, который спасает Шелина от нокаута.

В третьем раунде Шелин делает ставку на удар; он, видимо, понимает, что оба предыдущих раунда им проиграны. Атакует левым прямым и тут же — боковым справа в голову. Удар хорош, но Шатков начеку; уходит уклоном вправо, отвечая левым прямым в туловище и вторично — в голову. Очки опять за ним. Несколько раз эта игра повторяется. Затем швед меняет тактику и прорывается в ближний бой. Шатков разрывает дистанцию, идет обмен тяжелыми ударами, Шаткову явно не хватает дыхания. Швед, несмотря на глубокий нокдаун во втором раунде, выглядит значительно свежее, но его активность не приносит ему заметного преимущества: Шатков, несмотря на усталость, все же точнее. До конца схватки осталось меньше минуты; Шатков, собрав в кулак всю волю, атакует серией коротких боковых ударов, часть их достигаем цели.

Последние секунды проходят во взаимном обмене на ближней дистанции.

Сложный и драматичный поединок закончен. На табло вспыхивают цифры 59:57, 60:58. Единогласно! Победа за Геннадием Шатковым, а вместе с ней и первая наша золотая медаль.

В полутяжелом весе в финале у нас никого нет.

Следующий бой — последний поединок первенства. На ринг поднимается мой соперник в финале, немец из ФРГ Хорст Виттерштейн. Здоровенный белобрысый и голубоглазый детина килограммов под сто.

После короткой разведки пробую достать боковым слева, но Виттерштейн начеку, он парирует удар и тут же сам бросается в атаку. Удары тяжелые, но чуть затянутые; легко ухожу и атакую прямым левой, затем справа по корпусу. Кое-что дошло. Противник отвечает бурной атакой, однако его боковые опять немного запаздывают; опережаю их и дважды бью в голову.

Раунд за мной.

Сажусь в своем углу на табуретку; секундант тотчас принимается за работу — обтирает шею и плечи влажным полотенцем.

— Ну как? — быстро спрашивает он. — Немец вроде не слишком быстрый?

— Есть немного, — киваю в ответ я.

— Не спеши. Впереди еще два раунда.

Да, впереди еще два раунда. Но, по существу, все решается уже во втором. Во втором раунде, кстати, случилось то, что привело зрителей «Шпортпаласа» в неописуемый восторг и за что западноберлинские болельщики окрестили меня впоследствии «джентльменом на ринге». Думаю, впрочем, что они не совсем верно истолковали мои действия.

А случилось вот что. Виттерштейн весь второй раунд старался атаковать, лез и лез напролом, пока не нарвался на сильный удар. Его резко швырнуло в сторону, но он не упал, а лишь зацепился за канат и оказался на секунду в совершенно беспомощном положении. Зрители вскочили на ноги, ожидая, что я воспользуюсь случаем и закончу бой одним ударом.

Но я не стал бить и отошел в сторону. И тут трибуны взорвались неистовым ревом: болельщики усмотрели в моем поведении чуть ли не рыцарское благородство. Восторги их подогревались, по-видимому, еще и тем, что моим противником являлся их соотечественник.

Впоследствии меня не раз спрашивали, почему я тогда не ударил. Ведь Виттерштейн, дескать, оказался на какое-то мгновение в беспомощном положении и послать его в нокаут ничего не стоило. Не знаю, может, и так. Но в тот момент я просто подумал — что и сам могу за него зацепиться, и тогда мы можем оба свалиться на пол. Лучше вдохну глоток-другой свежего воздуха, решил я. Да и бой, по всему чувствовалось, все равно останется за мной. Виттерштейна к тому времени я уже не опасался…

Но болельщики расценили мой поступок так, как он им увиделся с трибун, решив, что я не хочу воспользоваться беспомощностью своего противника. Ну что ж, им, как говорится, со стороны виднее: по крайней мере, попробовать ударить Виттерштейна я действительно мог. Аплодисменты не смолкали до самого удара гонга.

В третьем раунде немец пропустил еще один сильный боковой слева и больше уже не лез напролом. Инициатива полностью перешла в мои руки, и до конца боя я спокойно продолжал набирать очки.

Первым — раньше, чем успел это сделать рефери, — поднял в знак победы мою руку сам Виттерштейн. Мы оба, как по команде, улыбнулись и под овацию зала заключили друг друга в объятия. Не знаю, что чувствовал мой противник, а я был в самом деле очень счастлив: второй раз подряд стать первой перчаткой Европы — такое, думаю, никого не оставит равнодушным.

Домой наша команда увезла две золотые, три серебряные и одну бронзовую медали, а вместе с ними и первое общекомандное место. Изменила тон в отношении советского бокса и зарубежная пресса. «Поразительным по сравнению с Хельсинки является прогресс русских боксеров», — писала немецкая газета «Дер абенд». «Русские изумили тем, что со времен последнего первенства Европы изменили свою тактику, — вторила ей «Берлинер моргенпост». — Русские, которые являлись раньше «безостановочными рубаками» и умели лишь идти вперед, ныне боксировали в английском стиле больше, чем сами англичане».

Оставив на совести зарубежных спортивных обозревателей «английский стиль» и «безостановочных рубак» — тот же Енгибарян, скажем, в Варшаве боксировал ничуть не менее технично и разнообразно, — надо сказать, что само существо этих и подобных им оценок вполне соответствовало действительности. Начиная с Берлина советский бокс уверенно занял на международном ринге прочные, не вызывающие уже ни у кого сомнений позиции.

Что касается лично меня, то мне тоже пора было подвести итоги: прошло девять лет с тех пор, как я впервые надел кожаные перчатки; бой с Виттерштейном оказался сто двенадцатым по счету, сто три из них мне удалось выиграть. Позади осталась дуэль с Королевым, тридцать с лишним побед на международном ринге; пять лет подряд я удерживал за собой звание чемпиона страны в тяжелом весе, дважды завоевывал золотой пояс чемпиона Европы — словом, настала кульминация моей боксерской карьеры, и я это понимал.

Мне удалось добиться всего, чего когда-то хотелось, о чем я мечтал.

Пришла пора подумать о будущем. Не то чтобы я собирался оставить ринг — сама мысль об этом поначалу причиняла боль и никак не желала укладываться в сознании; просто наступил час, когда стало как-то отчетливо, совсем не так, как раньше, ясно, что никто не вечен на ринге и что в жизни существует не один только бокс.

Я к тому времени успел обзавестись семьей и получить высшее образование; начал понемногу приноравливаться к будущей своей профессии — вел тренерскую работу в каунасском спортивном обществе «Жальгирис». В общем, жизнь постепенно как бы расходилась вширь, вбирая в себя, помимо ринга, все новые и новые, неведомые прежде заботы и интересы. Она как бы взрослела вместе со мной, набирала большую глубину и емкость; росло вместе с тем и чувство ответственности — перед государством, перед семьей, перед самим- собой, наконец, Все, словом, клонилось к своему неизбежному логическому завершению: мысль, что скоро придется покинуть ринг, постепенно сглаживалась в своей остроте, становясь день ото дня привычнее.

Чтобы принять окончательное решение, не хватало только толчка извне. А его, как вскоре выяснилось, не пришлось долго ждать.»