Четвертый разворот

ПАДАЮТ ЯБЛОКИ

Павел Спиридонович не любил приезжать в поселок, хотя он родился в нем и вырос. Родителей проведывал крайне редко и, появившись, старался подолгу не задерживаться: скучным виделся ему и поселок и жизнь в нем, и нередко он с удивлением спрашивал себя, как это раньше не замечал всего убожества тихой жизни, вспоминал, что в юности было интересно и даже весело. Друзей, с которыми он гонял когда-то по садам и пустырям, а после учился в школе, почти не осталось, — многие разъехались, а кто и задержался, то жил, казалось теперь Павлу Спиридоновичу, неизвестно на каких улочках, и поэтому, приезжая, он ни к кому не ходил и никого не видел. К тому же приходилось выслушивать жалобы матери на то, что редко привозит он жену и детей. Это раздражало: дети были раза два, а жена гостевала только однажды и после упрямо отказывалась.

— Что там интересного! — отвечала она всякий раз, когда Павел Спиридонович заводил разговор о поездке. — Все друг друга знают, ни одного умного разговора... Только о картошке да о дождях. Поехать к морю, вот это я понимаю...

И чтобы позлить Павла Спиридоновича и отправить его к родителям одного, она начинала вспоминать, как в прошлом году они жили в Судаке — какие там замечательные места, какое море, — и заканчивала словами:

— Три недели пожили как люди... Вот это красиво!..

Павел Спиридонович готов был ответить, что в Судаке так же пыльно и скучно, и если на то пошло, то его поселок ничуть не хуже. Там нет моря, но недалеко протекает речка, небольшая, правда, речка, но все же... И тепло, потому что это все же не север. Но он знал, что жена не станет даже спорить, прищурит глаза и скажет: «Не ожидала от вас, Павел Спиридонович! Поздравляю!..»

— Согласен, — продолжал он уговаривать. — Но им хочется поглядеть на внуков, на тебя. Неужели не понимаешь? И потом, это мой святой долг.

— А кто тебя держит? — начинала злиться жена. — Садись и езжай! Я не возражаю.

Павел Спиридонович так и делал.

В нынешнее лето он выбрался в конце августа; летел самолетом, а затем три часа ехал поездом. И пока глядел в вагонное окно, за которым тянулись защитные лесополосы, нескончаемые поля — то желтые, то зеленые, — думал радостно, что на вопросы матери смело скажет о школе: жена не может приехать, да и детей не привезти. Мысленно он уже рассказывал родителям о покупке книжек, школьной формы, о тех хлопотах, что предшествуют началу учебного года. И все было правдой: дочь готовилась пойти в третий, а сын — в первый класс. От таких мыслей, от удачного совпадения поездки и начала учебного года, а также оттого, что день выдался солнечным, чистым, настроение у Павла Спиридоновича было прекрасное. Мысли о школе сменились воспоминанием о том, как давно уехал он из поселка вот по этой самой дороге, в таком же поезде, и сначала учился, затем служил в армии, после — работал и снова учился. Легко, без грусти подумалось ему о женитьбе, о том, что годы летят, и вот, считай, что и не жил — уже тридцать семь... За окном мелькнула какая-то речка, на зеленом берегу стоял пацан с удочкой. И Павел Спиридонович даже потянулся к стеклу, чтобы подольше видеть и зеленый берег, и рыбака. Когда-то он тоже вскакивал рано, копал червей за сараем и бегал ловить рыбу: как это хорошо: свежесть и чистота утра, мокрая от росы трава, восход солнца и тот восторг и замирание, когда дернется поплавок. Павел Спиридонович вспомнил, как однажды брал хлеб для рыбалки, но, проголодавшись, съел сам, и хлеб этот был невыразимо вкусен.

Он улыбнулся воспоминаниям и подумал, что сколько ездил по этой дороге, а подобные мысли никогда не приходили; и снова смотрел в окно, перебирал в памяти свою жизнь, а колеса отстукивали на стыках, будто подтверждая: «Так! Так!.. Так-так-так-так!..»

Женился Павел Спиридонович десять лет назад, как раз в день своего рождения. Тогда такое совпадение показалось значительным, и, помнилось, они с Верой радовались, что будут отмечать оба события вместе. Свадьбу устроили в квартире Павла Спиридоновича, хотя сначала предполагали снять банкетный зал в ресторане. От этой мысли пришлось отказаться, поскольку гостей набралось совсем мало. Родители Павла Спиридоновича не приехали, потому что заболел отец и мать оставить его не могла. Приглашать своих родителей Вера не хотела, сказав, что у нее с ними давний конфликт, и Павел Спиридонович не настаивал. Пришло несколько товарищей по заводу, соседи, а со стороны Веры — одна ее подруга, смелая, судя по всему, женщина, с пышной грудью и копной рыжих волос. Вера посадила ее рядом с собой и перекидывалась короткими фразами или же слушала, как подруга, завладев общим вниманием, высказывала интересные суждения о школе, о воспитании детей. Все решили, что она учительница, тем более когда она говорила, то сразу же становилось понятным, что женщина она образованная и передовая. Позже Павел Спиридонович узнал, что она училась в пединституте, но по каким-то причинам его не закончила и работала дамским мастером в «Салоне красоты». И, узнав, Павел Спиридонович обрадовался, что подруга эта не учит детей, хотя какое ему, в сущности, было дело — кто она и что, тем более что вскоре она вообще исчезла: то ли уехала, то ли вышла замуж. Верно, он забыл бы о ней, как забывал многое, если бы Вера не вспоминала и не говорила время от времени, что та «умеет красиво жить». При этом она так смотрела на Павла Спиридоновича, будто хотела сказать, что жалеет о своем замужестве.

Действительно, Павел Спиридонович не особенно стремился жениться на Вере, какое-то время колебался, но встречались они целый год, и ему казалось странным, если бы эти встречи пропали зря. Он уважал Веру, потому что однажды, в самом начале знакомства, когда он предложил ей остаться у него, она ответила отказом.

— Я, Павел Спиридонович, женщина серьезная, — сказала сухо. — И то, что мы встречаемся, ни о чем не говорит... Конечно, ходить в кино и гулять — это красиво, мне интересно, потому что вы человек незаурядный... Но я не могу быть приходящей.

Павел Спиридонович, отрезвленный решительным отказом, стал даже извиняться, и тогда Вера, прикинув, не сказала ли она больше, чем требуется, добавила:

— Не будем торопить события.

И мило улыбнулась, показывая, что она ничуть не сердится.

А в дальнейшем поставила себя так, что через месяц-другой Павел Спиридонович уже не мог обходиться без нее и скучал, если они не встречались несколько дней. Вера приходила к нему домой, готовила, убирала квартиру и, главное, выслушивала его разговоры о неприятностях на работе.

Павла Спиридоновича умиляло и то, что Вера, несмотря на протесты, продолжала называть его на «вы». Он посмеивался, а она утверждала, что называть так даже лучше и что это — от уважения.

— Вы — начальник цеха, — говорила Вера очень рассудительно, — и привыкли к имени-отчеству... Да и потом, я не понимаю, отчего это люди, встретившись несколько раз, начинают тыкать. Это некрасиво! Они не уважают друг друга! — решительно заключала она, напоминая этим свою подругу.

Уже тогда Павел Спиридонович заметил, что справедливые и разумные слова Веры как-то царапают слух, и он, несмотря на всю справедливость, не верил ей. Однако когда Вера однажды заговорила о затянувшемся знакомстве, он предложил ей выйти за него замуж, потому что уже не представлял, как будет обходиться без нее.

И скоро понял, что уважение, о котором столько говорила Вера, вовсе ни при чем; понял и то, что любви между ними никогда не было и не будет, но тут появился первый ребенок, хлопоты, тревоги, и думать ни о чем другом не хотелось. Павел Спиридонович, оглянувшись и подумав, пришел к выводу, что многие люди живут без любви, и живут неплохо. И решил: чем меньше об этом мыслей, чувств, тем спокойнее. Уговаривая себя таким образом, он находил, что ему даже повезло: Вера была хорошей хозяйкой, заботливой матерью, да и сама собой видная — не стыдно среди людей показаться. В компании она вперед других не лезла, больше молчала, а если и говорила что, то говорила метко, твердо, с достоинством. Она и молчать умела как-то умно, и Павел Спиридонович иногда даже любовался ею, глядя на спокойное лицо, а бывало, и побаивался, особенно когда Вера сжимала губы ниточкой и смотрела пристально, не мигая. Глаза у нее темные, и тянуло к ним в такие мгновения как магнитом. К тому же, рассердившись, Вера всегда переходила на «вы».

— От вас, Павел Спиридонович, мне это даже слышать удивительно.

Скажет и снова губы сожмет.

— Да что же, — пытается оправдаться Павел Спиридонович. — Слова нельзя сказать...

Вера молчит, губы сжаты — обиделась и смотрит уничтожающим взглядом.

Однажды, когда Вера именно так смотрела, Павел Спиридонович вдруг увидел, что она похожа на змею. Сходство это до того испугало его, что он тут же постарался забыть, укоряя себя, что подумал такое о матери своих детей. «Со зла, — оправдывался он перед собою. — Только со зла».

И старался не раздражать жену.

Родители, как всякие родители, обрадовались приезду сына, тем более — единственного. Отец, высокий, крепкий еще старик, обнял за шею, похлопал по плечу; мать припала к груди, всплакнула. Обнимая и успокаивая мать, Павел Спиридонович подумал, что она постарела за последние годы, стала вроде бы меньше ростом. И впервые он ощутил какую-то вину перед родителями. Кольнула мысль, что редко он приезжает.

Вошли в дом, где, несмотря на довольно жаркий день, держалась прохлада. От стен, очевидно недавно побеленных, пахло мелом. В комнатах все было привычно, знакомо: так же стоял стол, покрытый цветастой скатертью, массивный буфет, за стеклом которого весело блестели чашки и стаканы. На полу лежали все те же дорожки; и Павел Спиридонович, осматриваясь, глядя на отца и мать, растроганно улыбался, он вдруг почувствовал, что жил здесь всегда, никуда не уезжал, да и не собирался.

Мать хотела было заплакать еще раз, шмыгнула носом и вытерла ладонью покрасневшие глаза.

— Сыночек ты мой! — сказала горестно и замолчала.

— Ну вот! — посмеялся над нею отец и напомнил, что надо бы собрать чего-нибудь на стол, потому что сын с дороги и, наверное, проголодался. Мать сразу же ушла на веранду и занялась там приготовлением, а они с отцом сидели в комнате.

— Ну, рассказывай, — попросил отец и, видать, от волнения стал сам говорить: о письме, которого они с матерью давно ждали, о новом почтальоне, о соседях. Он, всегда спокойный, даже несколько медлительный, теперь рассказывал торопливо, сбивчиво и обо всем сразу; казалось, он только и ждал сына, чтобы выговориться. Глаза его с годами стали белесыми, вроде бы размытыми, и Павел Спиридонович, подумав об этом, встал, подошел к отцу и приобнял легонько за плечи.

— Отец, отец! — сказал он, и тот замолчал на время, притих, а после снова заговорил о письме, о саде и, кивнув в сторону огорода, посетовал, что яблоки падают без времени.

— Там дальше фунтовка стоит, — говорил он радостным голосом, — те тоже падают...

И вот эта не совсем уместная радость расстроила Павла Спиридоновича; пришла в голову мысль о том, что родители уже старые и скоро умрут и останется он один; смутно подумалось о детях — какими они будут, когда вырастут?.. А ведь он тоже скоро состарится: время летит быстро. Хотя теперь, когда он здоров и полон сил, не верится, что у него, так же как у отца, мелко задрожат руки... Думать об этом было тяжело и не хотелось.

Обедали на веранде за большим столом.

К удивлению Павла Спиридоновича, родители не спрашивали, отчего же он приехал один: или сами рассудили, что нет такой возможности, а быть может, уже отчаялись увидеть невестку и внуков.

Павел Спиридонович говорил о заводе, о том, что его там ценят, уважают. Родители слушали, дружно кивали и, возможно, не все понимали, но с них было довольно и того, что сын приехал и что он чуть ли не самый главный человек на заводе. А отец, не чуждый технике, потому что всю жизнь проездил на паровозе, понимающе кивал я приговаривал: «Известное дело!» Зашел разговор о том, как быстро летит время; сосчитали — и оказалось, уехал Павел Спиридонович из поселка почти двадцать лет назад.

— Ой, сыночек, даже не верится, — вздохнув, сказала мать. — Вроде бы совсем недавно на квартире жили. Помнишь, у кинотеатра?.. А теперь в своем дому третий десяток. — Глаза ее снова заслезились, и она вытерла их фартуком. — Ты хоть подольше побудешь?

— Та не, мама, долго не получится, — ответил Павел Спиридонович виноватым голосом. — Работы много, план большой...

— А то так! Работа, она для нас всегда основное, — поддержал отец, крякнул и, взглянув на сына, отчего-то смутился. — Потому что... Да!..

И замолк.

Стало неловко, и Павел Спиридонович тяжело вздохнул: если бы кто знал, как ему надоело врать родителям и прикидываться, что все хорошо: хотелось говорить легко и весело, рассказывать о своей жизни так, как оно есть на самом деле, но отчего-то язык не поворачивался. «Или все привыкли врать? — мысленно спрашивал он себя. — А может, это только я?.. Ведь это мои родители, а говорю с ними, как с чужими людьми...» Павел Спиридонович злился на себя, но когда снова заговорили и он стал рассказывать о жене, о детях, то говорил только о подготовке к школе, об учебниках. Ему было стыдно, казалось, родители видят, что он обманывает, но остановиться и сказать что-нибудь другое он не мог.

На другой день Павел Спиридонович решил пройтись по поселку; впервые, с тех пор как он уехал, ему захотелось увидеть деревянный ларек, где он покупал когда-то мороженое, мостик через канаву и прилавки базара, на котором по вечерам он с дружками играл в прятки. Словом, потянуло ко всему тому, что казалось давно забытым.

День был солнечный, хороший, и Павел Спиридонович, шагая по улице к центру поселка, весело глядел на аккуратные кирпичные дома, на сады и сараи — тоже по-хозяйски прочные, обложенные красным кирпичом. Он подумал, что люди стали жить лучше: раньше на весь поселок было всего несколько кирпичных зданий: вокзал, кинотеатр, больница. Тогда никто и не мечтал строить хату из кирпича, все из глины да соломы, в лучшем случае, из шлакоблоков... На дороге толстым слоем лежала серая пыль, ветки вишен, перевешиваясь из-за заборов, тоже были пыльными. Павел Спиридонович даже потрогал одну ветку, уловив такой знакомый, но позабытый запах нагретой пыли. И вспомнилось ему, как однажды бежал он к разбитому и тогда еще не отстроенному кинотеатру, услышав, что его приятели откопали неразорвавшийся снаряд. Ему стало обидно, что откопали без него, и он пустился туда со всех ног, мимо старой бани, мимо разлапистых кленов... Тут-то, у кленов, его задержала упавшая с дерева соседская девочка.

— Ты чего туда лазила?! — накричал он на девочку, подхватывая с земли, и увидел, что щека ее пробита насквозь и льется кровь.

А девочка, испугавшись, даже не плакала и смотрела на окровавленную руку с удивлением. Он поглядел на нее, не зная, что же делать, затем прилепил к щеке лист подорожника и наказал бежать домой. Девочка всхлипнула и, размазывая по лицу кровь, пошла к воротам, а он побежал дальше. И когда был метрах в десяти от входа, услышал, как ахнуло над ним так, будто гром прогремел. Ничего не понимая, он взглянул на безоблачное небо и влетел внутрь развалин, но тут же выскочил: рванувший снаряд разметал в клочья его друзей.

Выйдя на центральную улицу, Павел Спиридонович сразу же увидел, что многое на ней поменялось: не было ни мостика через канаву, ни самой канавы — по всей улице теперь стелился асфальт. Стало просторнее, но как-то безлико. На том месте, где они снимали когда-то квартиру, выстроили гостиницу. Рядом стоял двухэтажный магазин, и Павел Спиридонович потоптался в нерешительности, не зная, зайти ли в магазин или пройтись еще. Вокруг было довольно людно, оживленно...

— Павлик! — услышал он и от неожиданности вздрогнул: так его давно никто не называл.

Оглянулся и увидел молодую женщину, которая, улыбаясь и махая рукой, шла к нему. Лицо ее показалось Павлу Спиридоновичу знакомым.

— Вот и встретились! — живо сказала женщина, подойдя. — Здравствуй! — И протянула руку, улыбаясь. — Никак не ожидала!..

— Здравствуйте! — Павел Спиридонович как-то поспешно пожал женщине пальцы, тоже улыбнулся, хотя и несколько смущенно: встреча действительно вышла неожиданной, да к тому же он не мог вспомнить имени.

— В гости?

— Да, в гости, — ответил Павел Спиридонович и зачем-то оглянулся. — Приехал, знаете... Так сказать, места родные... Старики мои здесь обитают...

Женщина смотрела на Павла Спиридоновича радостно, с удивлением, будто ждала, что он скажет что-то важное, и понимающе кивала головой. Встреча так взволновала ее, что у нее закраснелись щеки; молодое, очень милое лицо в волнении стало еще живее, глаза блестели, а маленький шрам на щеке придавал ей необъяснимую привлекательность.

— А я иду, гляжу, — сказала она, когда Павел Спиридонович, промямлив о родителях, замолчал. — Гляжу — Павлик!.. Даже не поверила! Надо же, вот встреча!..

— Да, — согласился он, чувствуя, как ему тяжело говорить. — Встреча, конечно... Как поживаете?

— Хорошо, — ответила женщина, будто отмахнулась от вопроса. — Я сразу-то и не узнала: ты или не ты... Возмужал! Рассказывай, как там!., где?.. Ну прямо не узнать! — еще раз воскликнула она и в порыве схватила Павла Спиридоновича за локоть. — Бывает же такое!..

— Да, — сказал он. — Да-да!..

— Столько не виделись и — вот...

— Годы прошли, — разумно сказал Павел Спиридонович, страдая оттого, что никак не может вспомнить имя женщины. — И годы немалые...

Они помолчали; женщина все так же смотрела в глаза Павла Спиридоновича.

— Да, годы, — согласилась женщина, вздохнула, у нее даже голос изменился, лицо стало серьезным, и только глаза все еще улыбались. — Я так рада, что встретила... вас. Очень рада.

Павел Спиридонович улыбнулся, но промолчал.

Говорить было вроде бы и не о чем — они постояли с минуту, глядя друг на друга, а затем женщина протянула руку.

— Отдыхайте хорошо, — сказала. — Прощевайте!

— Всего доброго... — проговорил Павел Спиридонович и даже голову наклонил. — До свидания!

И они расстались.

Гулять по центру Павлу Спиридоновичу расхотелось, и он отправился домой. Возвращаясь теми же улицами, брел неторопливо, не смотрел ни на дома, ни на сады, а думал о встрече с женщиной. Он вспомнил ее имя — Люся. И вместе с именем вспомнился тихий летний вечер и то, как он возвращался домой с танцев. Собственно, он даже не дождался, когда они закончатся, потому что не встретил никого из одноклассников и заскучал. По дороге домой он обогнал девушку в светлом платье и удивился, когда та его окликнула и сказала, что они — соседи. Разговаривая, они пошли вместе... Тогда он приезжал на каникулы, и выходило, прошло лет пятнадцать. Вспоминая неожиданную встречу, Павел Спиридонович подивился тому, что Люся казалась значительно моложе; прикинул: ей было годов тридцать, а выглядела она совсем девушкой: стройная, подвижная, лицо чистое. Тогда, ночью, он как следует и не разглядел ее, и казалось только, что она очень красивая... Павел Спиридонович хмыкнул, подумав, что в темноте все кажутся красивыми...

Дома его ждали: отец нетерпеливо ходил по двору и, наверное, не раз выглядывал за ворота; мать стояла у плиты, на которой что-то ворчало и шипело. Пахло свежим борщом, который так любил Павел Спиридонович, разваренной капустой и укропом. Как только он появился, отец мигом достал из погреба запылившуюся четверть вина, бережно вытер ее тряпкой и, не скрывая радости, сказал:

— Это для тебя держал! — Хитровато улыбнулся, сморщинив лицо, и продолжал: — Яблоки падают, спасу нет. Так я заходился и сделал. Попробуем?..

Павел Спиридонович ответил, что непременно попробуют, улыбнулся, глядя на отца и на ту серьезность, с которой тот устраивал бутыль посреди стола, и подумал, что родители всю жизнь прожили в заботах: то дом строили, то сарай, старались побольше заработать — то на хлеб, то к хлебу; никогда никуда не ездили, да и ходили мало куда. Все дома да по дому, может, поэтому они так рады его приезду, стараются угодить в самой малости, а он приезжает к ним как бы украдкой.

— Знаете, кого я встретил? — сказал Павел Спиридонович веселым голосом, стараясь отогнать печальные мысли. — Люсю... Фамилии, правда, не помню.

— Люсю? — переспросила мать, отрываясь от плиты и глядя на сына. — Какую Люсю?..

— Она на углу живет, вот как в магазин идти...

Отец слушал молча, но с интересом, морщил брови и глядел на сына вопросительно, какая такая, мол, Люся и что с того, что встретил.

— Давно когда-то провожал ее домой, — пояснил Павел Спиридонович.

— На углу... — пыталась вспомнить мать. — Кто же там, на углу... А... Это, наверное, Горячихина дочка?.. Да, Люся... Они раньше нашими соседями были, их дом у старой бани стоял.

— Тогда и я знаю, — вставил слово отец. — Это та, которая со свадьбы убежала.

И довольно посмеялся.

— Не стыдно тебе, — посовестила мать. — Сплетни пересказываешь, молчал бы уж. — И, повернувшись к сыну, добавила: — Она долго, сынок, замуж не выходила, все ждала кого-то или как — не знаю. А потом, когда свадьбу настроили, раздумала... Скандал и правда был большой. Теперь вроде как живут хорошо. Ну, что? — спросила другим голосом. — Буду насыпать?..

— Давай, давай, — нетерпеливо буркнул отец. — Пора обедать.

— А работает она где?

— Учительствует, — ответила мать. — И он тоже учитель.

Слова матери о том, что Люся долго не выходила замуж, задели Павла Спиридоновича, и он вспоминал неожиданную встречу весь день, а вечером, ложась спать, с грустью подумал, что тогда, уехав из поселка, он на удивление легко позабыл и тот вечер, когда провожал Люсю домой, и ее саму; ему и в голову не могло прийти, что она ждет его. Зимой он снова приезжал на каникулы, но они не встречались, потому что он никуда не ходил, да и пробыл всего лишь несколько дней.

И снова Павлу Спиридоновичу вспомнился тот далекий вечер, ушедшее возвращалось к нему отчетливо, будто все, что произошло, было не пятнадцать лет назад, а только вчера... Шагая домой темными улочками, он думал о том, что утром уедет из поселка: через неделю заканчивались каникулы. Помнилось, ему было грустно, оттого ли, что надо было уезжать, а возможно, потому, что никого не встретил на танцах. Правда, подумав об институте, о том, как они встретятся всей группой и начнут рассказывать друг другу о проведенном времени, он повеселел.

Вечер был теплый, тихий. Пахло пылью, пересушенной травой и яблоками. Небо вызвездилось, и, пока он смотрел на него, задрав голову, упало две звезды.

— Куда они падают? — спросил он сам себя и вздохнул, потому что уезжать из дому все же не хотелось; подумал о матери, которая уже наготовила чемодан яблок для друзей и поджидала его.

Тут он и заметил, что догоняет девушку в светлом платье, ему сначала даже померещилось, что девушка стоит, не двигаясь, но, подойдя поближе, он увидел, что та медленно шла. Он ускорил шаги и обогнал ее, подумав, что девушки обычно ходят вдвоем, а то и втроем, чтобы не так скучно да и не боязно, — и пошел себе дальше.

— Павлик! — окликнула девушка тихо. — Постой!..

Он остановился, удивившись и подумав, что в темноте не узнал свою одноклассницу, и решил, как только девушка подойдет, он скажет: «Надо же!.. Не узнал!..» Но еще больше удивился, когда увидел, что не знает девушку вовсе.

— Мы же соседи, — сказала девушка, подойдя. — Думаю, пойдем вместе... Я — Люся... Помнишь меня?..

— Люся? — повторил он машинально.

— Ну да, Люся, — подтвердила девушка поспешно. — Мы раньше соседями были, да и теперь — соседи... Пошли?

— Пошли, — весело согласился он, вглядываясь в лицо Люси и стараясь угадать, у кого из соседей такая дочь. — Где же твой дом?

— На Лубенской, как раз на углу.

— А, на углу, — сказал он обрадованно, хотя совершенно ничего не вспомнил. — Это хорошо.

Какое-то время они шли молча.

Он украдкой посматривал на Люсю, стараясь получше разглядеть, но на улице было темно, и он видел только блестевшие глаза и длинные, падавшие на плечи волосы. Когда же проходили мимо стадиона, где было посветлее от дальнего фонаря, он увидел, что лицо у Люси очень милое, платье нарядное, да и вся она привлекательная — невысокая, стройная. Но, рассмотрев, так ничего и не вспомнил.

— Тоже на танцах была? — заговорил он, лишь бы не молчать.

— Да, постояла, — тихо ответила Люся и, словно угадывая его мысли, спросила: — Павлик, ты меня не помнишь?

— Нет, — признался он. — Думал, думал, но так и не помню.

— А помнишь, как у хромой Фени яблоки воровали? — сказала Люся и даже тронула его за локоть. — Закрыли ее на щеколду, помнишь?.. Тогда еще Костыль с дерева упал?..

— Отлично помню! Он притворился, что ногу сломал, и мы его несли...

— А потом чуть в огород не закинули, — обрадованно засмеялась Люся. — Это перед самой школой.

— Да, точно, — согласился он. — Разве ты там тоже была?

— Была, Павлик, была, — подтвердила Люся и стала рассказывать, как приходила болеть, когда он играл в волейбол; оказалось, она многое о нем знала: и что они раньше жили в центре, и что он учится в институте. Сначала его это удивило, а затем он подумал, что младшие всегда лучше помнят старших, прикинул, сколько Люсе лет — не больше шестнадцати, — и остался доволен таким объяснением. И даже с гордостью подумал, что, наверное, не одна Люся знает о том, что вот он уехал и учится вдалеке от поселка.

Пока шли, все говорили; больше рассказывала Люся и, вспоминая, говорила живо, смеялась так легко и задорно, что Павел, слушая ее, и сам смеялся, позабыв и грусть, и даже то, что утром надо ехать.

Он проводил Люсю, и как-то так получилось, что не ушел сразу. Они стояли у забора, под ветками вишен, как раз напротив темных окон дома. Молчали... Люся притихла, он тоже не знал, о чем говорить, и только досадливо подумал, что надо идти домой: мать уже заждалась. На улице было темно и как-то настороженно тихо, как бывает только летней ночью. От листьев пахло пылью, где-то далеко надрывалась беспокойная собака, а в саду, глухо ударяясь о землю, падали яблоки, и казалось, ходит там кто-то, неповоротливый и грузный.

— И звезды падают, и яблоки, — сказала Люся, посмеялась тихо и неожиданно спросила: — Ты скоро едешь?

— Завтра... Точнее, уже сегодня.

— Как — сегодня? — переспросила Люся удивленно. — Почему?.. Ведь еще целая неделя?..

Павел ответил, что они с ребятами условились собраться пораньше, и, говоря это, думая об институте, вдруг понял, что о встрече с Люсей, а главное, как она сама его окликнула, сможет рассказать своим друзьям. Он представил, как будет говорить и как его будут слушать, — и увидел себя в центре внимания и подумал, что надо рассказывать хладнокровно и с неохотой; попалась там, дескать, одна... За время каникул он ни с кем не встречался, и хвастать было нечем. Теперь же, подумав об этом, он по-другому взглянул на Люсю, хотя в темноте ничего, кроме глаз, не увидел. И почувствовал, как его взволновало, что стоит он рядом с девушкой; казалось, протяни только руку... Было страшно и не хватало уверенности в себе, но тут ему пришло в голову, что Люся сама окликнула его, а теперь не торопится уходить домой. «Возможно, она поджидала меня?» — подумал он, вспомнив, что Люся шла очень уж медленно. Он помолчал, потоптался, а затем, отбросив всякие сомнения, смело и неловко обнял Люсю за плечи.

— Павлик! — тихо вскрикнула Люся, отшатнувшись к забору. — Павлик!

Этот вскрик отрезвил его, он помедлил секунду, но Люся не вырывалась, и тогда, смущаясь и одновременно смелея, он стал целовать ей щеки, губы, ощущая дурманящий запах волос, кожи. Так пахли только яблоки на дереве — свежестью... Люся замерла, а затем, вздохнув глубоко, обняла его за шею.

— Павлик, — прошептала она нежно, доверчиво, и от одного этого слова в голове у него помутилось.

Все вышло неожиданно и было настолько непохоже на то, о чем он собирался рассказать друзьям. Кроме лица Люси, кроме ее темных глаз, казавшихся неестественно большими, он ничего не видел, мало что понимал и только целовал Люсю, шептал нежные слова и клялся неизвестно в чем. Дрожавшая его рука нашла маленькие, совсем еще девичьи груди...

— Ты не думай, что я такая... — шептала Люся урывками. — Ты уезжаешь... А я давно...

— Да! — говорил он, ничего не понимая. — Да!

— Ты не оставишь меня?..

— Да! — говорил он. — Тысячу раз — да!

Он не помнил, как открыли калитку и оказались в саду, и только становился все нетерпеливее, злее; а Люся уже ни в чем не противилась, сама обнимала его, целовала и прошептала с какой-то поспешностью, вроде бы оправдываясь:

— Я люблю тебя, Павлик!.. Давно...

— Люблю тебя, — повторил он как эхо вслед за нею, потому что в те минуты действительно любил и Люсю, и все, что происходило с ними. И испугался только тогда, когда Люся резко вскрикнула, ткнулся в ее плечо, повторяя как в бреду:

— Я никуда не поеду...

Впервые он пришел домой на рассвете.

Отец спал, а мать все ждала и, помнилось, увидев его, отчего-то заплакала, стала говорить, что ему скоро ехать, а он еще не ложился. Ему было стыдно смотреть в глаза матери, и, чтобы ничего не слышать, он ушел в свою комнату. Мать повздыхала и тоже ушла спать, и тогда, осторожно выбравшись из дома, он побежал на Лубенскую и положил на перекладину забора, где они стояли с Люсей, две большие конфеты в ярких обертках. Он не понимал, зачем это делает, и страшно боялся, что его кто-нибудь увидит.

Утром он уехал из поселка.

Вспоминая обо всем этом в темноте комнаты, Павел Спиридонович понял, что и теперь ему не уснуть, и, одевшись, вышел во двор. Там стояла тишина, из сада тянуло свежестью и яблоками. Безлунное небо казалось глубоким, а звезды — большими. И как только Павел Спиридонович ступил с крыльца на траву, так сразу же услышал глухое «Гуп! Гуп!..»

И облегченно зашуршала ветка ближней яблони.

Павел Спиридонович стоял посреди двора, прислушивался; ему не верилось, что все, о чем он вспоминал, было под таким же небом, точно такой же летней ночью. Не верилось, и все казалось сном, и не верилось, что ему тридцать семь лет... Где-то залаяла собака, и Павел Спиридонович подумал, что и теперь кто-то стоит под вишнями, что люди любят, ошибаются и страдают, что все осталось таким, каким оно было много лет назад, а изменился он сам. И его охватило невыразимое сожаление, что жизнь проходит, потому что только теперь он стал понимать — она прекрасна, прекрасна вот этой тишиной, садом, звездами, которые падают и которые не постичь, не объяснить, как не объяснить и саму жизнь. И все это останется навсегда, навечно: и дома, и темное небо, и тихие улочки; и как-то по-новому Павел Спиридонович подумал: отчего же люди, взрослея, хитрят и, полагая, что приобретают, только теряют? И понимают это не сразу, а тогда, когда уже ничего нельзя изменить. Павлу Спиридоновичу вспомнилась женитьба, пустые разговоры с Верой, и он понял, что никакая она не змея, а просто глупая и, к сожалению, бездушная женщина. От таких мыслей собственная жизнь показалась Павлу Спиридоновичу никчемной, и он снова думал о Люсе. Теперь-то он знал зачем бегал к ней на рассвете: ему хотелось подарить ей хоть что-нибудь, но тогда у него ничего не было, и он взял эти две конфеты, привезенные матери...

Павел Спиридонович все стоял в темноте посреди двора, вдыхал свежий воздух, вспоминал давно ушедшее, и на мгновение ему почудилось, что продолжается все та же ночь. Так же яблоки падали, и так же пахло пылью, и казалось, сейчас он выйдет со двора и пойдет... Но Павел Спиридонович понимал, что выйти уже невозможно, что все прошло и никогда не вернется. Никогда! Он не только понял, он почувствовал это; и от боли, от тоски по чему-то такому, что и словами невозможно передать, ему захотелось закричать во весь голос; и чтобы не заплакать, он поднял с земли упавшее яблоко и, не вытирая, стал его жадно грызть. Яблоко было крепкое, сочное и немного недозрелое. «А вот же упало!» — глупо подумал Павел Спиридонович и застонал, прикусив губу и сразу же почувствовав привкус крови. Но яблоко не бросил, ел с кровью, будто кому-то назло.