Четырнадцать дней

День четвертый 3 апреля 2020 года

Сегодня мэр выступал на пресс-конференции и порекомендовал всем носить маски – в результате в новостях только и разговоров что про маски: помогают ли они, нужно ли сделать их ношение обязательным, если их хватает, а если не хватает, разве не следует поберечь маски для врачей и медсестер?

Когда все собрались вечером, я увидела, что некоторые жильцы последовали совету и соорудили маски из подручных средств – шарфов, лыжных гейторов и бандан.

Сегодня я пришла гораздо раньше обычного, чтобы оказаться на крыше первой с целью составить список всех жильцов и соотнести каждого с именем, номером квартиры и описанием в «Библии». Когда кто-то появлялся, я его отмечала – этакая перекличка. Я хотела раз и навсегда разобраться для себя, кто есть кто, – особенно тихони, которые сидели с краешку, занимаясь своими делами. Я также нарисовала план здания, указав каждую квартиру, и приклеила его на чистую страницу в «Библии».

Первым после меня появился Евровидение, так что с него и начнем.

Вот получившийся список.

Евровидение, 5С.

Месье Рэмбоз, 6А.

Кислятина, 2В.

Хелло-Китти, 5В.

Дочка Меренгеро, 3В.

Танго, 6В. Эта загадочная женщина сидела в плетеном кресле в дальнем конце крыши; хорошо сложенная блондинка лет сорока, подтянутая и хладнокровная, в очках и черной шелковой маске; она не произнесла ни слова, но я видела, что она внимательно наблюдает за всеми; согласно «Библии» Уилбура, «она – Танго, которое танцует в жизни других людей».

Уитни, 4D.

Амнезия, 5Е. «Амнезия, несущая в себе всеобщее стремление к забвению»; в записях Уилбура также сказано, что она увлекается состариванием одежды из секонд-хенда, а еще рисует комиксы и даже написала сценарий знаменитой компьютерной игры «Амнезия». Мне очень хотелось узнать про нее побольше, но она не проявляла никакого интереса к нашим посиделкам и проводила вечера в темных закоулках крыши.

Мозгоправша, 6D.

Дама с кольцами, 2D.

Черная Борода, 3Е. «Черная Борода, он явился вскрыть завещанье алое войны»[33], – написано в «Библии» про этого бородатого медведя, который сидит сам по себе в дальнем углу, читая потрепанную книгу в мягкой обложке и попивая бурбон прямо из бутылки.

Королева, 4Е. Она заинтересовала меня больше всех остальных молчаливых жильцов. Ростом с меня, а то и повыше; двигается обдуманно и уравновешенно, словно ее тело целиком осознает свое положение в пространстве при каждом движении; каштановые локоны рассыпаются по плечам; в «Библии» про нее сказано: «Вы можете лишить ее трона, но она все еще королева своих печалей»[34].

Лала, 4А. Ее узнаешь сразу: «Ее зовут Лала, в ее глазах темная бездна»; невысокая симпатичная женщина лет сорока пяти с ослепительно-белыми зубами, длинными волнистыми волосами и глазами, похожими на огромные дрожащие капли чернил; когда она разговаривает, ее руки и пальцы постоянно двигаются, словно вокруг нее летают две птички.

Просперо, 2Е. Профессор в Нью-Йоркском университете, «весь поглощенный наукой тайной»[35]; одет в спортивную куртку и полосатые спортивные штаны, словно только вышел из спортзала, не особо походит на преподавателя; щеголяет тщательно ухоженной щетинистой бородкой в сочетании с орлиным носом и высокими скулами; слушал разговоры нашей группы, но до сих пор ничего не говорил.

Вурли, 3А. Сидит на банкетке для игры на фортепиано, которую таскает туда-сюда каждый вечер; должно быть, именно он тихонько играет на пианино Вурлитцера; выбритая до блеска голова, большая борода, глубоко посаженные карие глаза и тихий голос; он кажется человеком, которому можно довериться. «Это Вурли, чьи слезы превращаются в ноты».

Поэт, 4В. Согласно «Библии», «он поэт, который пишет граффити на душе»; долговязый, лет сорока, с лицом всезнайки и этакой насмешливой полуулыбочкой, обращенной ко всему миру.

Повариха, 6С. «Сушеф для падших ангелов», – не знаю точно, как это понимать; она тоже на удивление высокого роста, с длинными темными волосами; на крыше все время проводит, уткнувшись в телефон.

Парди и Парднер, 6Е. Мать и дочь. «На них светят огни полуночного скорого»[36], – сказано в «Библии». Мать я видела, а дочь нет, – возможно, она прячется от ковида, как и беременная дочка Кислятины.

Дэрроу, 3D. Необычайно высокий, наверное все шесть футов и шесть дюймов, в костюме, в белой накрахмаленной рубашке с запонками и с крепко затянутым шелковым галстуком на шее; судя по виду, он весь день проводит на встречах в «Зуме», а может быть, просто из тех, кто любит принарядиться; про него Уилбур написал: «Его тайны становятся шрамами».

Вот и все, кто собрался сегодня на крыше, – порядочно. Но меньше половины когда-либо сказали хоть слово. Пожалуй, и меня можно отнести к молчаливым наблюдателям.

У нас уже выработался определенный распорядок. Народ начинал подтягиваться без четверти семь; к семи ровно большинство уже были на крыше и присоединялись к вечерним аплодисментам, а час спустя звон колоколов базилики Святого Патрика служил сигналом к окончанию посиделок.

В тот день свинцовое небо накрыло город, и на улицах царил унылый полумрак. Утром я, как полагается, мыла коридоры, и меня раздражало, что люди, которые на крыше казались такими общительными, сейчас проходили мимо, едва кивая. Сдается мне, некоторые из них меня недолюбливают – а может, относятся с недоверием. Здание в таком состоянии, что хуже некуда: окна разбиты, везде тараканы, время от времени отопление жарит по полной, и тогда дышать нечем, – но с этим дурацким коронавирусом я не могу ни вызвать ремонтников, ни даже запчасти купить. Мой запас лампочек на исходе, и остался последний рулон армированного скотча.

Поскольку никаких полезных дел у меня не нашлось, а дозвониться до отца так и не удавалось, я провела день, сортируя бессвязные записи в папке-гармошке, оставленной бывшим управдомом. Он собрал странную, но в каком-то смысле увлекательную коллекцию чего попало. Похоже, он рылся в макулатуре и в мусорке и вытаскивал оттуда бумаги. Надо признаться, подменяя отца, я тоже иногда так делала. Однажды нашла в макулатуре банкноты. В «Фернсби» пока никто деньги не выбрасывал. В самом начале работы, осматривая одну из заброшенных квартир наверху (кажется, жилец переехал в Хэмптонс), я нашла преуморительное письмо, скомканное и брошенное на пол. Я его разгладила и подшила в папку-гармошку, чувствуя себя немного неловко, но, честно говоря, никто ведь и не узнает.

Сегодня наши мерцающие свечи едва разгоняли темноту. Ну и ветрище! Внезапный порыв раскидал по крыше мокрые листья – подхватывал и переворачивал их вновь и вновь, словно в танце. И задул нам несколько свечей. Сирены выли почти беспрерывно. Пока собравшиеся зажигали потухшие огоньки, я записала жуткую статистику за день. Сегодня количество звонков на 911 снова превысило показатели 11 сентября. Система не справлялась. Число заболевших в мире перевалило за миллион. Новости из Италии приводили в ужас: врачам приходилось выбирать, кто из пациентов умрет от удушья. Похоже, итальянцы решали не в пользу тех, кому за восемьдесят, поскольку аппаратов искусственной вентиляции легких на всех не хватало. Говорят, через три недели у нас будет то же самое. Куомо приказал Национальной гвардии забрать аппараты ИВЛ и средства индивидуальной защиты из больниц и клиник, расположенных в частях штата с меньшим числом заражений, и раздать их городским больницам.

Я прочитала жуткое предсказание от Центра по контролю и профилактике заболеваний: в одних лишь Соединенных Штатах до окончания пандемии могут умереть до пятидесяти тысяч человек. Вдумайтесь только: пятьдесят тысяч погибших! В штате Нью-Йорк уже насчитывается 102 863 случая заболевания и почти 3000 смертей. Сегодня пятница, но дни недели уже стали сливаться воедино. Я постоянно названиваю отцу – безрезультатно. Я вымоталась, и меня тошнит от ярости.

Сегодня вечером жильцов собралось больше, чем обычно. Все старательно пытались расположиться на расстоянии не менее шести футов друг от друга, расставляя кто что мог: кухонные стулья, табуретки, пластиковые ящики, ведра и даже кресло-мешок. Не говоря уж про банкетку Вурли для игры на пианино. Многие так и бросали свои стулья на крыше, невзирая на возможный дождь. Евровидение пошел в противоположном направлении и заменил шезлонг антикварным креслом из резного красного дерева с позолоченными вставками и бархатным сиденьем – в прозрачном пластиковом чехле, как в бабушкиной гостиной в Квинсе. Он разместил свой квазитрон в центре крыши, вынудив всех остальных социально дистанцироваться от него на периферию. Ближе всего к нему, хотя все равно на должном расстоянии, расположилась Кислятина на складном парусиновом стуле. Она соорудила себе подобие маски из лоскута ткани и шнурков, из-под которой голос звучал приглушенно.

Заметив в ее глазах беспокойство, я подумала: «Как там дела у ее дочери Карлотты?»

Когда все собрались и расселись, Кислятина обвела взглядом присутствующих:

– Я так понимаю, все уже оценили новое произведение искусства?

Мы дружно посмотрели на изрисованную стену: кто-то с помощью баллончика с краской изобразил мультяшную какашку рядом с бутылкой уксуса «Хайнц».

– Я думаю, все догадываются, кто тут у нас анонимный да Винчи, – приподняла бровь Кислятина.

– Какая гадость! Впрочем, закрасить несложно. – Евровидение поднялся и сделал шаг в направлении коробки с принадлежностями для рисования.

– Нет, оставьте! Здесь каждый имеет право на самовыражение, а иначе какой смысл? – вмешалась Дама с кольцами и добавила, глядя прямо на Кислятину: – Да, даже Мисс Штучка имеет право. Нам следует дополнять нарисованное, а не вымарывать неугодное.

В этот момент со всех сторон послышалась отдаленная какофония семичасовых аплодисментов и стала стремительно нарастать, словно приближающийся поезд. Мы тоже присоединились.

Когда шум утих, Евровидение так и остался стоять. Он откашлялся, огляделся и сложил руки вместе, как человек, только что вышедший на сцену. Судя по легкому изгибу губ, в его голове бродили какие-то безумные мысли.

– Прошлой ночью лежал я в постели, – заговорил он ораторским тоном, – думая об историях, которые мы услышали за последние несколько дней. И мне пришло в голову, что, возможно, мы все должны чем-то поделиться.

Он замолчал и снова оглядел присутствующих, включая тех, кто сидел за пределами освещенного круга. Повисло неловкое молчание. Евровидению никто не ответил.

«Черта с два кто-то на такое подпишется!» – подумала я.

– Полагаю, – снова заговорил Евровидение, – что платой за доступ к убежищу на крыше должна быть история. Каждый. Должен. Рассказать. – Он обвел всю группу учительским взглядом.

– И кто ж тебя назначил матерью волчат?[37] – поинтересовалась Дама с кольцами.

Ее поддержали взрывом неодобрительных возгласов, покачиванием голов и демонстративным затыканием ушей наушниками.

– Черт возьми, я всего лишь предложил! – воскликнул Евровидение. – У всех нас есть что рассказать. Про любовь, жизнь, смерть, прошлое, привидения – да про что угодно!

– На мой взгляд, истории – это прекрасная идея! – твердо заявила Мозгоправша. – Лучше не придумаешь!

– Я тоже так считаю! – возопил Месье Рэмбоз. – Отлично придумано!

– Благодарю вас! – откликнулся Евровидение таким тоном, словно решение принято. – И в качестве доказательства, что я человек справедливый, начну со своей истории. Правдивой. Она немного забавная – а может, и не такая уж забавная. Про усыновление.

Он сделал драматическую паузу с целью убедиться, что достаточное число присутствующих внимательно слушают, глубоко вздохнул и снова заговорил.

– Я знал одну гомосексуальную пару, Нейта и Джереми, которые пытались усыновить ребенка. Я говорю «пытались», ибо дело это весьма не простое. Однажды, года два назад, они уже обожглись: им дали на воспитание шестимесячного малыша с возможностью последующего усыновления, если родители от него откажутся, – слышали про такое? Через неделю они оба были без ума от мальчика – как и мать Джереми, которая жила в трех автобусных остановках от них и всегда мечтала стать бабушкой. Несмотря на все предупреждения и «старайтесь не привязываться», она с первого дня видела в нем внука.

Однако социальные работники умолчали о том, что шансы на усыновление того конкретного ребенка приближались к нулю из-за сложной семейной ситуации: мать его матери хотела его забрать, да и отец оставался на горизонте, плюс имелись культурные различия… Впоследствии мои друзья разозлились даже не столько из-за необходимости отдать малыша (конечно, они очень переживали, но ведь они заранее знали, на что шли), сколько из-за сложившегося впечатления, будто социальные работники намеренно ввели их в заблуждение, лишь бы они согласились взять его на короткий срок.

В общем, когда они отошли от случившегося, Джереми убедил Нейта попробовать еще раз. Мать Джереми изо всех сил пыталась их на это подбить – можно даже сказать, настаивала, но, как вы понимаете, из лучших побуждений.

Оказалось, мои друзья еще не настолько оправились: у них снова всплыли травматические воспоминания от одного взгляда на веб-сайт Бюро по постоянному размещению детей – вот же названьице придумали! Словно из книжки Оруэлла!

Тогда они решили обратиться в частную контору и зарегистрировались в агентстве, заполнили невероятно подробную анкету и стали ждать, пока кто-нибудь из матерей не выберет их заявление из общей кучи. Прошел целый год – и никто не откликнулся.

Они поняли, что, пожалуй, переоценили дружелюбие по отношению к геям со стороны средней жительницы Нью-Йорка, которая не рада беременности. Нейт постарался забыть про это и занялся бизнесом, поездками за границу и всем прочим. Однако на самом деле, заполнив заявление с мольбой передать вам ребенка, вы получили бомбу замедленного действия – разве ж это можно выбросить из головы?

И вот однажды им позвонили. Девочка-подросток выбрала их заявление из всех предложенных, потому что, по ее словам, обожала геев.

Во время беременности все шло хорошо. Мы все были очень рады за них и всячески их поддерживали. Нейт и Джереми рассказывали восхитительные истории о том, как они сблизились с девочкой, как весело проводили время, приглашая ее на обед, и как она говорила, что в их квартире чувствует себя как дома. Они покрыли все ее расходы: на одежду для беременных, на такси для поездок к врачам и по делам, на оплату услуг психолога и адвоката. Конечно же, они хотели поддерживать с ней связь и после рождения ребенка, чтобы она стала частью их семьи – в той степени, в какой сама захочет. Честно говоря, они чувствовали себя безмерно признательными за то, что она собралась отдать им своего малыша.

С другой стороны, из прошлого опыта они знали, что все может сорваться в последнюю минуту, поэтому, когда в примерную дату родов она не позвонила ни им, ни в агентство, они постарались сохранить спокойствие. Даже спустя целых две недели они все еще держали себя в руках.

В конце концов им позвонили. Социальный работник сообщил, что мама родила (странно, как они могут называть клиента «мамой», словно о собственной матери говорят): все произошло очень быстро – после занятий в школе, в ванной у нее дома, еще до прибытия скорой, – и теперь она и малышка прекрасно себя чувствуют.

Услышав о рождении девочки, Джереми разрыдался, хотя мальчик взволновал бы его ничуть не меньше, – ну наконец-то, дождались! Социальный работник удивил их еще и тем, что роды случились на прошлой неделе, а мама никому не позвонила – ни агенту, ни адвокату, – поскольку задумалась, а не попробовать ли ей все-таки самой вырастить ребенка.

От такой новости мои друзья оцепенели. Конечно же, они все понимали и сочувствовали девушке. Разве кто-то, а менее всего подросток может заранее знать, что будет чувствовать, дав жизнь ребенку? Однако социальный работник с радостью сообщил, что – к счастью для Нейта и Джереми – мама передумала, назвав прошедшую неделю самой хреновой в жизни. Разумеется, агентство предложило ей постоянную поддержку, но она заявила, что уже сделала выбор и хочет, чтобы Джереми и Нейт забрали ребенка, причем незамедлительно. И даже подписала отказ от родительских прав.

Ясное дело, услышав новости, мама Джереми просто прыгала от счастья.

В общем, я пропущу следующие сорок пять дней: в штате Нью-Йорк родной матери дается целых полтора месяца на раздумья, прежде чем отказ от родительских прав становится окончательным, если только она не подписала документы в присутствии судьи и своего адвоката. В принципе это справедливо, ведь послеродовой период явно не лучшее время для принятия серьезных решений.

Короче, Нейт и Джереми были одновременно на седьмом небе от счастья и совершенно не в себе, но не потому, что чем-то закидывались, а просто измотались без сна, просыпаясь каждые пару часов. Хотя они и договорились вставать по очереди, попробуй поспи, когда младенец орет на весь дом! К концу шестой недели малышка Софи (названная так в честь бабушки Джереми) набрала четыре фунта и уже могла следить за вами взглядом, поднимать головку, когда ее укладывали на животик, а еще научилась улыбаться, что в книжке по воспитанию детей объяснялось скорее действием газиков, но, по моему мнению, она действительно улыбалась (к тому времени Нейт и Джереми уже показали девочку всем знакомым, беря ее с собой на разные бранчи).

В последнюю неделю ожидания мама Джереми написала мне сообщение в «Фейсбуке», приглашая на полуночную вечеринку на сорок пятый день – ровно в тот момент, когда Софи определенно, абсолютно и законно останется с ними навсегда. Я слегка удивился, что Джереми позволил матери заниматься организацией вечеринки, хотя он и сам знал в этом толк, но, возможно, ему просто было не до того.

Итак, в полночь вторника примерно сорок человек собрались на улице возле их дома – с воздушными шариками, цветами, шампанским и всем остальным необходимым для праздника. Мама Джереми нажала на домофоне кнопку их квартиры, которая находилась на третьем этаже.

Молчание.

«Наверное, одевают малышку, – предположил кто-то. – Подгузник, симпатичная распашонка и все такое».

Мы еще постояли и поболтали. Я заметил, что мама Джереми начинает нервничать. Она то и дело нажимала на кнопку звонка.

«Может, они вышли?» – предположил я.

«Куда можно выйти с младенцем в полночь, особенно если у вас вечеринка?» – фыркнула едва знакомая мне женщина неожиданно презрительным тоном.

Один из друзей Джереми из спортзала сказал, что тот часто катает дочку в коляске по округе, если она никак не угомонится, и в таком случае легко загуляться допоздна.

Мы осмотрели окрестности дома. Я уже было вытащил телефон, но мама Джереми меня опередила.

«Нет, я сама ему позвоню!» – заявила она.

«Джереми? – заговорила она. – Черт побери, он включил автоответчик! Джереми, это мама, возьми трубку!»

Молчание.

Тогда кто-то попробовал дозвониться Нейту, а кто-то еще снова нажал на звонок пару раз.

Никакого ответа.

Словно всех троих похитил какой-то психопат-преследователь. А может, и вовсе убил!

Я постарался унять не в меру буйное воображение.

А это не детский плач доносится с балкона? Примерно с третьего этажа? Я откинул голову назад.

«Нейт? – заорал я. – Джереми? Эй, вы там!»

Долгая пауза.

Затем над перилами появились лица. Джереми держал малышку на груди в детском слинге. Парни уставились на нас сверху вниз – тогда мне показалось, что с ужасом, но теперь я думаю, что с яростью.

Мама Джереми подняла руки вверх и закричала: «Сюрприз!»

И только тогда остальные поняли, что она – и мы все вместе с ней – натворили.

Надо отдать им должное, Нейт и Джереми впустили нас в квартиру. И рассказали, как все выглядело с их точки зрения: услышав звонок в полночь, они запаниковали, подумав, что явилась мама Софи и хочет забрать дочь, а они знали, что никак не смогли бы остановить ее – ни по закону, ни по совести, – но и открыть дверь тоже никак не могли. Их телефоны разрывались, наигрывая «Живы пока» и рингтон «Миньоны», Софи рыдала, но Нейт рыдал еще сильнее, и тогда они сбежали на балкон от назойливых звонков домофона и телефонов, и, как смущенно признался Джереми, он даже подумывал, не сброситься ли им вниз втроем, перегнувшись через перила, по примеру Тельмы и Луизы…[38]

Выслушав их рассказ, а также бесконечные извинения мамы Джереми за неосмотрительность, мы наконец открыли шампанское. Софи отрыгнула прямо на стеклянный кофейный столик, и, скажем так, вечеринка вышла незабываемая.

Евровидение замолчал и огляделся с довольным видом. Мы сообразили, что он ждет аплодисментов, поэтому захлопали (в конце концов, он рассказал хорошую историю), и он весь зарделся от удовольствия.

– Спасибо, – сказал Евровидение. – Благодарю вас.

Я почти ожидала поклона. Очевидно, без зрителей он жить не мог, но ковид забрал у него самое важное в жизни. Боже, сколького лишил нас ковид!

– А теперь кто следующий? – спросил Евровидение.

– Рассказчик из меня так себе, – отозвался высокий мужчина на краю круга слушателей, – но у меня тоже есть история про малыша.

А, так это жилец из квартиры 3D, элегантно одетый адвокат Дэрроу (надо полагать, названный так Уилбуром в честь Кларенса Дэрроу)[39].

– Прекрасно! – захлопал в ладоши Евровидение, довольный, что его идея сработала.

Я проверила телефон и убедилась, что запись идет нормально.

– Я вырос на хлопковой ферме в Арканзасе, – заговорил он с мягким южным акцентом. – Жили мы бедно, но в такой бедности, о которой не подозреваешь, ведь все вокруг живут точно так же. За неделю до рождения моего брата обильный снегопад выпал на поля Восточного Арканзаса, устроив нам снежное Рождество – впервые в моей жизни. Покрытые снегом поля и дороги делали праздник еще более сказочным, но все несколько омрачалось тем, что моя мать ждала четвертого ребенка. В свои шесть лет я ничего не знал о том, как появляются дети, поскольку подобные вещи в семье никогда не обсуждали, чтобы оградить меня от них, но я помню свои тогдашние мысли: четвертый нам совершенно ни к чему, и так-то на всех едва хватает.

В те времена беременные изо всех сил старались скрывать свое интересное положение, которое с каждым днем становилось все очевиднее, и вскоре даже я понял, насколько все серьезно. Моя сестра, будучи девчонкой и любительницей всюду совать свой нос, знала куда больше меня и нашего младшего братишки, который вообще ничего не соображал. Когда мы считали дни до Рождества, сестра важно сообщила нам, что мама может родить ребенка примерно в то же время, когда мы ожидаем появление Санта-Клауса. Я несколько забеспокоился, ведь я выучил рождественский каталог от «Сирс энд Робак» наизусть и не собирался урезать свои запросы.

Ну и кто бы сомневался, на обратном пути из церкви в канун Рождества сидевшая на переднем сиденье мама застонала и схватила отца за руку. Мы все вздрогнули от неожиданности. Она отпустила его руку и вроде бы пришла в себя, но потом снова застонала, хотя и старалась изо всех сил скрыть свое состояние.

«У нее схватки», – прошептала мне сестра.

«Что у нее?» – спросил я, разглядывая небо в поисках оленей Санта-Клауса.

«Ну ты и дурачок!» – закатила глаза сестра.

Той осенью урожай хлопка снова не удался, и, хотя мы этого не знали, родители собирались уехать с фермы и начать новую жизнь. С деньгами было туго, многие счета оставались неоплаченными. У родителей лишнего доллара не было, но как-то они нашли способ устроить нам волшебное Рождество.

Едва мы добрались до дома, хитрый отец сообщил нам, будто один из соседей только что видел Санту. Ни слова больше! Мы бросились в свои комнаты, натянули пижамы и выключили свет. Часы показывали только восемь вечера. По моим ощущениям, всего через несколько минут отец вернулся, включил свет и объявил, что Санта уже ушел.

Даже уснуть не успели, но какая разница? Мы наперегонки помчались в гостиную, где сияющую огнями елку окружали игрушки, о которых мы так мечтали.

Мы едва развернули оставленные Сантой подарки, как отец сказал, что маме пора ехать в больницу за ребеночком. Она лежала на диване, стойко пытаясь насладиться праздником вместе с нами, хотя ей, очевидно, было сильно не по себе. Я не особо за нее переживал, слишком занятый новеньким блестящим пневматическим пистолетом «Дейзи», набором для строительства крепостей «Линкольн логз» и электрической железной дорогой. Когда я замешкался, отец довольно чувствительно шлепнул меня по заднице и велел ехать прямо в пижаме: переодеваться времени нет.

Отец завел машину, и она начала скользить. Мама на него рявкнула, он рявкнул в ответ. Сквозь заднее стекло я видел маленький, покрытый снегом домик с переливающимися рождественскими огоньками в окне: отец забыл отключить гирлянду. Санта-Клаус только улетел. Наши игрушки остались дома. Ну что за несправедливость!

И в обычные-то дни отец не особо соблюдал осторожность за рулем, а от мысли, что жена вот-вот родит прямо на переднем сиденье, на глазах у троих детей, он и вовсе потерял голову. Он гнал по обледенелой дороге, и после того как машину в третий или в четвертый раз занесло, мама не выдержала: «Я не собираюсь рожать в канаве!»

До больницы было полчаса езды, а мои бабушка и дедушка жили на ферме на полпути к ней. В те времена уже существовали телефоны, но люди старались ими не пользоваться, особенно на дальних расстояниях. Никто не звонил друзьям и родственникам заранее, чтобы предупредить о своем приходе. Вот еще! Просто заявляешься в гости, когда тебе вздумается. Неожиданность считалась частью традиции.

Бабушка с дедушкой, конечно же, изумились, когда мы въехали к ним во двор в девять часов вечера с истерически ревущим сигналом. Пока они, в одних пижамах, выходили на крыльцо, отец уже высадил нас из машины и торопливо вел к дому. Передача с рук на руки заняла всего несколько секунд.

Мои дедушка с бабушкой, Марк и Мэйбл, были достойнейшими людьми, жили за счет собственного хозяйства, а самое главное – по заветам Священного Писания, причем следуя каждой его букве и исключительно в версии короля Якова[40]. Бабушка приготовила нам какао, а дедушка растопил на полную мощность камин, служивший единственным источником тепла в старом фермерском домике. Укутавшись в стеганое одеяло и греясь у огня, мы слушали, как дедушка читал историю младенца Иисуса – он листал потрепанные страницы обожаемой Библии.

Наутро мы проснулись и узнали, что вскоре после полуночи мама родила мальчика, а значит, он настоящий рождественский младенец. Подробности нас не волновали: главное, что с мамой все в порядке. Мы только хотели поскорее вернуться домой и хорошенько рассмотреть свои новые игрушки.

Утром следующего дня, во время завтрака, мы услышали автомобильный гудок. Бабушка выглянула из окна кухни.

«Приехал!» – воскликнула она.

Мы наперегонки бросились к входной двери, через крыльцо и прямо к машине, где сидела ужасно довольная мама, гордо держа на руках свое новое чадо, которому дала имя Марк.

Мы сели в машину и поспешили домой, где все еще горели рождественские гирлянды, а подарки от Санта-Клауса валялись по всей гостиной. Мы немедленно вернулись к тому, от чего нас так безжалостно оторвали в рождественскую ночь.

Из-за снега отцу ничего не оставалось, как сидеть дома и играть с нами. Он знал, что уже никогда не посеет хлопок, и я часто задумывался потом, чувствовал он облегчение или страх. При нас-то, разумеется, подобные разговоры не велись. Шесть недель спустя мы внезапно покинули ферму – и, к счастью, никогда больше туда не возвращались. Отец нашел хорошую работу в строительной компании, которая каждое лето перевозила нас в какой-нибудь маленький южный городок.

В следующем году мы с нетерпением ждали выхода рождественского каталога от «Сирс энд Робак». Получив его, мы тут же составляли список желаний, который неизбежно был слишком длинным поначалу, а потом постепенно сокращался родителями. Когда Санта-Клаус внезапно пришел в гости в наш второй класс, я на полном серьезе заявил ему, что хочу это, а еще вот это, но чего я точно совсем не хочу, так это еще одного братишку на Рождество.

Как только Дэрроу договорил, Евровидение вскочил и первым захлопал, закивал и весь расплылся в улыбке:

– А кто-то утверждал, что не умеет рассказывать! Хорошо, очень хорошо!

Он огляделся, и я поняла, что он ищет новую жертву среди отстраненной публики. Все вдруг дружно уткнулись в телефоны.

– Ну же, давайте! Кто следующий? – Его взгляд поблуждал по группе занервничавших молчунов и уперся в меня. – Сдается мне, наша управляющая может рассказать немало интересных историй про наш дом.

Я вздрогнула и на несколько секунд замерла в паническом оцепенении.

– Да я здесь всего-то несколько недель, – покачала я головой.

Он глянул на меня искоса:

– А как насчет предыдущего дома?

– Я работала в ресторане «Ред лобстер». Там никогда ничего интересного не случается.

Снова косой взгляд.

– Ну что же, тогда вернемся к вам позже. Думаю, нам всем любопытно узнать вас поближе.

– Любопытно? Что тут такого любопытного?

Под его пронизывающим взглядом я нервничала, будто он меня в чем-то подозревал. Я видела некоторое недоверие или как минимум настороженность и на лицах остальных. Я же изо всех сил старалась не привлекать к себе внимания, и меня поразило, что у них сложилось обо мне какое-то мнение.

– Ну, вы же не станете отрицать, что не совсем соответствуете, гм, нашему представлению об управдоме.

– А, понятно. Потому что я не мужчина?

– Нет-нет! То есть… Ну, немного, в каком-то смысле. Да.

Глядя на выражение его лица, невозможно было не рассмеяться. Меня так и подмывало оставить его мяться от неловкости, но, чтобы отвлечь внимание от себя, я ответила:

– Я обязательно поделюсь историей, обещаю. Просто дайте мне немного времени.

Интересно, нет ли в бумагах Уилбура чего-нибудь, что можно выдать за свое? Меньше всего на свете мне хотелось делиться с посторонними личными секретами.

– Ладно, договорились!

– Никаких халявщиков! – заявила Кислятина. – Все, кто слушает, должны рассказывать!

– Мне есть что рассказать, – объявила Амнезия, одетая в разномастные состаренные вещи в пятнах кислоты и краски и порезанные ножом, как будто ее только что вытащили из развалин рухнувшего здания. – Когда я жила в Вермонте, мы с моей девушкой играли в компьютерную игру «Амнезия». В ней некто приходит в себя в пустыне, ничего не помня про свою предыдущую жизнь, и вынужден спасаться от вампиров, демонов и проклятий. Игра мне нравилась – до тех пор, пока не стала слишком уж походить на мою жизнь.

– Благодарю вас, – подбодрила ее Кислятина и уселась поудобнее, приготовившись слушать.

– Всю жизнь мне снится один и тот же сон про какую-то женщину, – заговорила Амнезия. – Его нельзя назвать кошмаром, но он меня нервирует, потому что всегда одинаков. Лето. Я стою во дворе. Передо мной огромный темный дом с белыми ставнями, шторы задернуты на всех окнах, кроме одного. Именно за тем окном стоит она, та женщина. Ее силуэт чернеет в белой раме окна, и она смотрит прямо на меня. У нее впалое лицо, на щеке – шрам, а на шее – золотой крестик. Я знаю, тут ничего страшного нет, но дело в том, что она никогда не улыбается. Я имею в виду, большинство людей, когда смотрят на вас, улыбаются. А она просто вперивается в меня, и тут я обычно просыпаюсь.

В детстве я однажды рассказала свой сон маме, и она прямо-таки принялась выпытывать у меня подробности. Сколько лет той женщине? Какого размера шрам? Во что одета? Как выглядит дом? В каком он состоянии? Словно мы пытались найти кого-то похищенного. Я это хорошо помню, потому что мама вцепилась мне в руку ногтями, хотя мы были в кафе «Уоффл-хаус», сразу после церковной службы, на глазах у всех.

«Отпусти ее, Кэт», – сказал папа таким тоном, словно в противном случае вмешается.

Знаете, как бывает в отношениях, когда один из двоих занимает больше места? Вот так было с родителями. Вроде как мама – это Солнце, а папа – Меркурий или что-то такое, маленькое и слишком близкое к ней, вызывающее исключительно дискомфорт. Мы с Санджеем часто шутили, что единственная причина, почему они еще вместе, – это то, что сначала мама забеременела мной, а потом им, но теперь я думаю, мы обернули правду в шутку лишь для того, чтобы осмелиться произнести ее вслух.

Родители никогда не рассказывали, как они познакомились или как начали встречаться. Если их спрашивали, они просто отвечали, что познакомились в Техасском христианском университете, словно все остальное есть неизбежное следствие, и человек, уехавший учиться из Тамилнада[41] и оставивший там всех друзей и близких, в конце концов не мог не найти себе жену в Лаббоке[42].

В общем, я больше никогда не заговаривала про женщину из сна. Мама слишком расстроилась, и, честно говоря, именно из-за меня. Даже не знаю почему. Вы же видели рекламные ролики, в которых образцовые мамочки плачут на выступлениях детишек и наклеивают пластырь на ободранные коленки? Моя мама пыталась так вести себя со мной, но, похоже, просто не могла этого делать. Она стискивала зубы, обнимая меня, морщилась от моего смеха и уходила из комнаты, если я начинала плакать. С Санджеем она вела себя по-другому: смотрела на него умильными глазами и часто обнимала. Однажды, не подозревая о моем присутствии в соседней комнате, мама призналась миссис Хьюсон, что, конечно же, нехорошо иметь любимчика, но с Санджеем ей гораздо проще, он меньше в ней нуждается. Миссис Хьюсон засмеялась и ответила, что причина в слишком сильном сходстве дочери с матерью (о чем нам постоянно говорили: мы с мамой светловолосые и круглолицые, а Санджей и папа – смуглые и угловатые), но мама заявила: «У нее со мной нет ничего общего», и больше миссис Хьюсон не сказала ни слова.

В ту Пасху, когда у мамы случился нервный срыв, Санджею было семь, а мне – двенадцать. Мы потом много лет шептались о происшествии, словно о любимом фильме, который нам не следовало смотреть. Все выглядело еще безумнее оттого, что в Первой баптистской церкви мама всегда вела себя абсолютно безупречно: постоянно что-нибудь разглаживала, аккуратно раскладывала программки и обращалась со всеми так, словно они к ней в гости пришли, ведь она выполняла обязанности встречающего. Накануне вечером она приготовила два желтых платья и два темно-синих костюма, и мы выглядели словно какая-то безумная семейка оживших куколок: светлое-темное-светлое-темное перемежались на предпоследней скамье, откуда мама наблюдала за входными дверьми.

То утро сразу не задалось. Это я тоже помню: мама орала на нас всю дорогу в машине – как мы ее перед всеми позорим, хотя мы еще даже до церкви не доехали; она хмурилась, глядя в зеркало заднего вида, и дважды спросила, не забыла ли я воспользоваться дезодорантом. Иногда оставалось лишь надеяться на появление чего-то большего, чем ты, что заставило бы маму отвести от тебя взгляд, поэтому, когда пастор Митчелл громогласно провозгласил: «Он воскрес! Он воскрес!» – я испытала настоящее облегчение. Раскаты голоса пастора отдавались от горла до пояса, и на минуту мне почудилось, будто потолок может треснуть, открывая вид на небеса, изображенные на одной из фресок.

Именно тогда мама поднялась с места – стремительно, словно внезапно вспомнила что-то, – прижимая к бокам стиснутые в кулаки руки. И вдруг пошла в неверном направлении – шаг за шагом, прямо по центральному проходу. Все растерялись, не зная, что делать, ведь обычно Кэтлин Блэр Варгезе всегда всеми командовала, и с чего вдруг она идет к кафедре с таким видом, будто ее позвали? Даже пастор Митчелл выглядел озадаченным.

«Кэтлин, с тобой все в порядке?» – спросил он, дождавшись, когда она остановится перед ним.

Ее ответа мы не расслышали. Тогда она повторила громче: «Моя мать умерла».

Прихожане зашептались, а папа тоже встал с места, хотя в церкви обычно старался не привлекать к себе внимания. Нельзя сказать, что его намеренно обижали, всего лишь говорили что-нибудь вроде: «А мы в Лаббоке устраиваем на Рождество гимн света», как будто за пятнадцать лет он об этом так и не узнал. В общем, он быстро подошел к маме, взял ее за руку, и, когда она к нему обернулась, все ахнули: она тяжело дышала, ее лицо покраснело и блестело от пота.

«Она умерла, Арвин, – сказала мама. – Умерла и больше никогда не вернется».

«Бабушка Синди?» – прошептал Санджей с квадратными глазами.

Каждую субботу после обеда мы с бабушкой Синди «курили» сладкие «сигаретки» на лужайке, пока бабушка курила настоящие.

«Нет», – ответила я, поскольку мама и папа возвращались к нам и все уставились на них, а потом на меня и на Санджея.

Да и что еще я могла ответить? Что я тогда понимала? Папа открыл входную дверь, глянул на нас, и мы выскользнули из церкви вслед за родителями. И оказались на улице, где светило солнце, пофыркивали дождеватели на газонах и от горячего бетона пахло водой.

«С бабушкой все в порядке?» – спросил Санджей.

Я посмотрела на папу, папа посмотрел на маму, а мамин рот раскрывался все шире, пока она не зажала его рукой.

«С ней все хорошо?» – не унимался Санджей, повысив голос, и папа достал телефон.

Через несколько гудков бабушка Синди, сидевшая за рулем своего кабриолета, прокричала сквозь встречный ветер, что перезвонит, когда сможет съехать на обочину. Папа повесил трубку. Мы все перевели взгляд на маму. Она выглядела совершенно безжизненной.

В машине по дороге домой папа брал ее за руку всякий раз, когда отпускал рычаг переключения передач, – и это была вторая странность того дня. Как только мы добрались, мама тут же легла в постель и оставалась там всю ночь. Бабушка Синди приехала ее проведать, а потом, разговаривая с папой на подъездной дорожке, успела выкурить три сигареты, но мы не могли слышать их слов через закрытое окно. Я подумала, что они обсуждают, не отправить ли маму в лечебницу «Санрайз-кэньон», ведь именно так случилось с мамой Лоры Гибсон после того, как она потеряла ребенка, но, когда я встала утром, мама уже, как обычно, готовила вафли на завтрак, потом проверила, вымыли ли мы руки, и отвела нас на остановку за пять минут до прибытия автобуса. В следующее воскресенье в церкви она столь решительно отражала обращенные на нее участливые взгляды, что все несколько растерялись: может, в прошлый раз им просто померещилось?

Я бы и сама так подумала, но Санджей тоже все видел, и в детстве мы часто шептались про тот случай, а когда выросли – посмеивались, ведь, честно говоря, происшествие прекрасно отражало характер мамы: только она могла прервать пасхальную проповедь заявлением о смерти бабушки Синди, а все остальные настолько ее боялись, что потом и заикнуться про это не смели.

В прошлом году мы провели похороны мамы в Первой баптистской церкви. Никто из нас много лет не бывал там: у отца повреждено бедро, Санджей живет в Остине, а я здесь, и тем не менее за нас уже все организовали женщины из маминой молитвенной группы, которые раньше по очереди возили ее на химиотерапию. Нам оставалось лишь прийти и принять соболезнования. Преемник пастора Митчелла произнес надгробную речь, забыв упомянуть, как мама организовала пикник для воскресной школы и была «первой свечой» на «живой елке»[43]