Чиж: рожден, чтобы играть. Авторизованная биография

Детство — это судьба

В расцвете своей популярности, отвечая на вопрос журналиста, был ли момент, когда он проснулся и понял, что стал знаменит, Чиж сказал: «Да, когда я родился. Тогда я уже знал, что всё получится».

Сказать по правде, оснований для такой уверенности не было. Дзержинск — не Москва, не Питер, даже не областная столица (до Горького добирались сорок минут на электричке), а его родители, как признает он сам, были «простые советские люди»: Николай Иванович — старший электрик на заводе, Антонина Васильевна — бухгалтер техникума. Семейную жизнь они начинали в бараке, несколько раз «расширялись», пока наконец не получили отдельную квартиру в районе новостроек. Со временем в трех комнатах стали проживать семеро человек: мать с отцом, Чиж, старший (на 9 лет) брат Владимир с женой и двое их детей.

Возможно, на бунтарское мировоззрение западных рокеров действительно повлияла «удручающая безысходность пролетарских кварталов», но Чижа сложный быт не угнетал — так жили все вокруг. К тому же в год его рождения съезд компартии принял новую Программу. В ней торжественно обещалось, что в 1980 году в СССР наступит коммунизм. Советским людям оставалось жить, трудиться и верить.

Пример оптимизма показывал отец. Похоже, именно он снабдил младшего сына генным набором, необходимым для рок-музыканта.

— Во-первых, он был очень музыкальным, неплохо играл на баяне, — вспоминает Чиж. — И еще очень веселым, общительным человеком. Шутки-прибаутки, бесшабашность, всегда улыбка на лице. На работе его любили и уважали.

Мама была более сдержанной и строгой. От нее Чижу передалось очень важное для жизни качество: всерьез относиться к любому делу, которое начинаешь.

— Глядя на нее, у меня формировалось понятие о женщине, идеал какой-то. То есть женщина, которая встает раньше всех и позже всех ложится. Она убирается, блин, просто ужас!.. Чуть ли не каждое утро. Встает и начинает мыть посуду, хотя с вечера всё помыто. Она просто так воспитана. И я такой же... Чтобы у нас дома не было первого? Боже сохрани! Она скорей со стыда сгорит. И в доме всегда было что пожрать. Ко мне поэтому любили друзья приходить.

Валерий Пастернак, автор первой обстоятельной статьи о Чиже в питерском журнале «FUZZ» (№ 20, март 1995 г.), бесспорно прав, когда пишет: «Нормальное, совковое детство. И что уже совсем не подходит для современного имиджа рок-музыканта, это полнейшее отсутствие признаков вечного конфликта поколений. Явно не бунт против “истеблишмента и пуританского ханжества” питал первые ростки творчества Сергея».

Про влияние родителей на творчество Чижа говорить трудно, но не подлежит сомнению, что именно семья всерьез повлияла на его профориентацию. Приметой Дзержинска 1960-х были кинотеатрики, где перед сеансами публику развлекали музыканты-«тапёры». Особенно нравился супругам Чиграковым молодой аккордеонист. Попурри из модных мелодий и «вечнозеленые» стандарты вроде «Рио-Риты» и «Неудачного свидания» он исполнял с настоящей эстрадной хваткой — то есть был раскован, артистичен и умел зажигательно импровизировать.

Виртуоза-аккордеониста звали Анатолий Крючков. Он был преподавателем музыкальной школы, который «подхалтуривал» в киношке по выходным. Мастерство и артистизм этого человека сыграли главную роль в том, что много лет спустя Чиграковы решили отдать к нему на обучение младшего сына.

Но до музшколы надо было еще дорасти, а пока Сережа Чиграков азартно стучал по столу руками и карандашами, подражая старшему брату, — тот учился в техникуме, носил длинные волосы и играл на барабанах в настоящем ансамбле. Собственно, он и был тем самым Чижом, которого знал весь Дзержинск. («Погремуха» перешла ко мне по наследству, — говорит Сергей. — В отрочестве я всегда представлялся как «Чиж-младший».)

Вернувшись с репетиций, брат напевал и наигрывал массу мелодий. Именно от него Чиж впервые услышал — на смеси английского с нижегородским — битловские «Облади-облада» и «Старенький автомобиль».

«Вовка наяривал на баяне и пел, — рассказывал Чиж, — а я внимал, жадно уши развесив». В тот момент он даже не догадывался, кем написаны эти песни. В его памяти они остались просто как задорные мелодии.

Правильнее всех сказал про битлов суровый Лемми из Motorhead: «По большому счету, рок-н-ролл — это война. Маршалы Леннон и Маккартни были самые настоящие мясники: они вырубили половину человечества своей музыкой. Другая половина стала их вечными пленниками». В число этих «военнопленных» попал и Сергей Чиграков, когда поставил на свой проигрыватель виниловую пластинку с «Girl». («Это был советский сборник “Музыкальный калейдоскоп” № 8, — уточняет он, — где “Девушку” ханжески назвали “народной песней”, а вместо “Битлз” значилось: “исполняет квартет”».)

Как и многие парни, родившиеся в 1960-х, Чиж затрудняется внятно выразить свои ощущения от первого прослушивания аутентичных The Beatles: «Одни пойдут междометия, наречия и ни одного глагола, а тем более существительного. Могу сказать только одно: сколько бы раз эта пластинка ни ставилась, столько же раз у меня на глазах выступали слезы». Юношеские любовные переживания, о которых пел Пол Маккартни, разумеется, были тут ни при чем: английских слов Чиж не понимал — куда важней был саунд, волшебная магия битловского звука.

Этот мощный шок от встречи с битлами многие Старые Рокеры вспоминают как поворотный пункт своей жизни. После него события шли по предсказуемой цепочке: отращивание волос — покупка гитары — попытка сочинять свои песни — сколачивание собственной группы. Известный рок-музыкант Евгений Маргулис даже придумал тост: «Выпьем за битлов, которые обеспечили всех нас работой!»

Чиж согласен пить за «ливерпульскую четверку», пока не откажет печень. Но первые стаканы с водкой он должен по справедливости поднять за другие события и толчки, которые привели его к музыке как профессии. Таким толчком, например, стал мультфильм «Бременские музыканты». Вместе с пацанами из класса Чиж бегал в кинотеатр на все детские утренники, чтобы увидеть его снова и снова. Мультик впервые показал подобие традиционной рок-группы (если вспомнить, что там собрались Осел, Петух, Собака и Кот, шутит Чиж, стоило бы назвать ее Animals).

Особый восторг вызывал Трубадур. В этом полубитле-полухиппи с электрогитарой и девизом «Ничего на свете лучше нету, / чем бродить друзьям по белу свету» самым привлекательным образом воплотились идеалы «сладких 60-х» — музыка, любовь и тяга к перемене мест. А его необычный «прикид», который Чиж рисовал на обложках школьных тетрадок, на многие годы вперед определил молодежную моду — длинный хайр, широченные клеши, ушитая в талии рубашка с воротником «ослиные уши», тупоносые башмаки на высокой платформе. С особым старанием Чиж воспроизводил в своей тетрадке гитару (именно она помогла Трубадуру «заклеить» курносую принцессу в мини-юбке; тут было над чем задуматься).

Другой «культурный шок» он получил, когда случайно увидел по телевизору ленинградский ансамбль «Поющие гитары». Музыканты в явно слизанной у битлов униформе (пиджаки без воротничков и водолазки) стояли на постаменте и время от времени, оживляя «картинку», как по команде, поворачивались в разные стороны[2]. Поражало, что гитаристы играют и поют одновременно, а еще переставляют аккорды, не глядя на гриф. В понимании Чижа, это был верх мастерства.

— Они пели «Синий-синий иней», «Словно сумерек наплыла тень...», «Песенку велосипедистов». И так мне захотелось стать одним из них — просто караул!.. Причем лет-то мне было, наверное, девять. Какие девки, господи?! Да просто кайф — встать с гитарой, блин, и лабать!..

С тех пор он часто крутился со шваброй перед зеркалом, воображая, будто солирует в «Поющих гитарах». Позже, когда заиграли половые гормоны, он всячески прокручивал в голове картинки, как создает в школе свой ансамбль, чтобы понравиться барышням (обмануть старика Фрейда еще никому не удалось!).

— Вот я стою с гитарой на сцене, а девчонки — в зале. И они видят меня и шушукаются — одна на ухо другой... А нужна-то именно одна!.. И она смотрит на тебя, а ты поешь, как будто не замечая ее, но ты-то видишь, что она на тебя смотрит... Вот такие совершенно глупые мысли у меня были. Я лежал на диване и фантазировал. Причем я уже знал, что в ансамбле есть бас-, соло- и ритм-гитара, барабаны и клавиши. И на бас-гитаре я представлял одноклассника Пашку Королева, потому что у него был низкий голос...

Собственно, Чиж никогда не скрывал, что на него, как и на многих сверстников, повлиял громадный музыкальный пласт 1970-х — вокально-инструментальные ансамбли. Сегодня в адрес ВИА сказано немало гадостей: их критикуют за неискренность текстов («Любовь, комсомол и весна!»), за одесско-кабацкие ритмы «умца-умца» и невероятно раздутые (за счет духовых инструментов) составы. Но других артистов провинция не знала и знать не могла.

— Мне всегда очень неловко, смешно и даже грустно слышать, когда какой-нибудь парень говорит, что он «воспитывался на блюзе». Где же это он, интересно, мог взять блюз в нашей-то стране, да еще в каком-нибудь 1971 году?.. Радио с утра включаешь, а там — что передадут, то и передадут. То есть гимн СССР, концерты по заявкам сельских радиослушателей, «В рабочий полдень».

Тот же Андрей Макаревич, который заболел рок-музыкой, услышав, как отец переписывает на магнитофон битловский альбом «A Hard Day’s Night», честно предупреждает: «Не надо забывать, что музыкальная информация попадала в нашу страну с трудом и не ко всем». Стоит добавить, что далеко не каждая советская семья могла похвастаться наличием того же магнитофона. Чиграковы, например, могли позволить себе только радиолу — гибрид радиоприемника и проигрывателя.

На этой «вертушке» Чиж прослушал сотни грампластинок «Мелодии», советской звукозаписывающей фирмы-монополиста. Стоили такие пластинки (они были двух видов: гибкие и на твердом виниле) сравнительно недорого — от 60 копеек до 2 рублей с небольшим, поэтому их могли регулярно покупать даже самые небогатые семьи. Все эти записи Чиж затирал буквально до дыр: «Я на них учился, все эти песни я просто переиграл».

Учиться было чему: в советских ансамблях играли крепкие профессионалы (достаточно упомянуть «Веселых ребят»[3] и белорусских «Песняров»), которые не могли или не захотели реализовать себя в андеграунде. Они, несомненно, знали западную рок-музыку. Ее влияние отчетливо слышалось в инструментальных партиях, аранжировках и даже вокальной манере (не говоря уже о явных цитатах). В каком-то смысле, копируя западный саунд, ВИА готовили слушателей к встрече с настоящим, неразбавленным роком.

Нередко в поисках потенциальных шлягеров ВИА напрямую черпали из репертуара западных звезд. Те же «Поющие гитары» записали на своих пластинках инструментальные композиции групп Shadows и Tremulous, «Голубые гитары» — битловскую «I Saw Her Standing There», «Веселые ребята» — битловскую «Ob-la-di, Ob-la-da» и «Down of The Corner» из репертуара Creedence C. R. (за что руководство фирмы «Мелодия» получило партийные взыскания).

Когда петь по-английски было «не рекомендовано», музыканты стали придумывать свои тексты. Тот же «Старенький автомобиль» — это вольный перевод битловской «Drive My Car», сделанный солистом «Веселых ребят» Леонидом Бергером, а безумно популярные в середине 1970-х «Карлсон» и «Прекрасное воскресенье» в исполнении «Поющих гитар» — русские версии хитов группы Christie и британца Дэниэла Буна.

Еще одна позитивная черта ВИА заключалась в том, что с ними охотно сотрудничали замечательные композиторы-мелодисты — такие как Давид Тухманов, Юрий Саульский, Вячеслав Добрынин.

— Мне безумно нравился Юрий Антонов, — говорит Чиж. — Это наш советский Маккартни и Элтон Джон. «У берез и сосен», «Несет меня течение», «Кончается лето», «Для меня нет тебя прекрасней»... Какую песню ни возьми — просто блеск!.. У «Самоцветов» была совершенно шикарная вещь: «Ты за парту со мной снова рядом садишься, / из-за этого я, может, двойку схвачу. / И не мне одному ты, красивая, снишься...» Или «Школьный бал», который пел Валентин Дьяконов, их солист. Лучше песни про школу, по-моему, еще никто не написал.

Другой музыкальной стихией, затронувшей Чижа, стали блатные и дворовые песни: «Так это наши корни, как ни крути. Глупо было бы ответить, что наши корни — это Мадди Уотерс. На самом деле это то, на чем вырос каждый из нас: каждый пацан стоял в подъезде и играл блатные песни. Больше подобрать он не мог, он знал три аккорда и играл Аркашу Северного “Дело было в старину под Ростовом-на-Дону”. Кто не играл, тот мудак на самом деле».

Когда Чижа спросили в 1995 году в телепередаче «Рок-урок», с чего начинается рок-н-ролл, он не задумываясь ответил: «С аккорда ми мажор». Но лично для него этот путь начался со школы игры на аккордеоне Альфреда Мирека.

Это случилось в 1971 году, когда он наконец-то поступил в музыкальную школу. В Горьком родители купили ему за 216 рублей подростковый («трехчетвертной») немецкий аккордеон марки «Weltmeister». Если учесть, что мама получала 90, а отец 100 с небольшим рублей, это был месячный заработок всей семьи. Естественно, родители скопили эти деньги, в чем-то ущемляя себя, в чем-то — старшего сына. «Мне, наверное, тоже было отказано в каких-нибудь новых ботинках», — говорит Чиж. Зато аккордеон стоял на самом видном месте и был заботливо накрыт бархатной накидкой. По сути, это был не музыкальный инструмент, а пропуск в светлую жизнь.

Родители видели младшего сына преподавателем музыки: костюмчик, белая рубашка, галстук. Ты идешь по улице с кожаной папкой, а навстречу тебе, улыбаясь, ученики: «Здравствуйте, Сергей Николаевич!» Тепло, светло, и мухи не кусают. Почет и уважение. Отец не уставал повторять: «Учись, Серега, а то будешь, как я, вставать в пять утра и тащиться на завод». (Отец понимал, от какой участи предостерегает сына, это подтвердила его собственная судьба: в 1983-м он помогал рабочим перетаскивать станок, надорвал сердечную мышцу и умер.)

Мечты самого Чижа менялись, как стекляшки в калейдоскопе: «Я ходил к маме на работу в техникум, она отводила меня в библиотеку, и я зарывался в книжках. Когда Конан Дойль в руки попал — всё, труба! Я — Шерлок Холмс!.. Потом был фильм “Попутного ветра, «Синяя птица»!”. Мне тогда хотелось научиться так жонглировать и ходить по канату, как ходил этот шпион, и одновременно выслеживать каких-то югославских гадов-контрабандистов. Еще прочитал всего Жюля Верна — бредил капитанами, путешественниками. Потом решил стать шофером или художником. Полная мешанина была в башке».

Решение родителей отдать его в музыкальную школу Чиж принял без криков «ура». Как все ровесники, он хотел научиться играть на гитаре. Но коли гитары не было — ладно, решил он, сгодится и аккордеон.

— Никакой робости не было. У меня было ужасное желание играть так же, как мой брат. Мне хотелось так же, как он, совершенно спокойно взять инструмент и сыграть на нем ту же «Песенку велосипедистов». Наверное, именно это подспудно мной и двигало.

Для начала музыкальная школа научила Чижа читать «черные точечки на пяти параллельных линиях». Сейчас уже ясно, что этот важный навык помог ему избежать незавидной участи «королей подъезда»:

«Знание нотной грамоты еще никому не мешало, — считает Чиж. — Нот фальшивых становится меньше. Есть еще кодовое слово для музыканта, который знает, как обращаться с гитарой, фоно, басом и т. п. Это “тональность”. Ведь гораздо проще при объяснении коллеге по группе сказать “соль мажор” вместо “большая звездочка на третьем ладу”».

Вопреки мемуарным штампам («я прятал скрипку под кровать, рвал ноты, меня тянуло на улицу, играть в футбол...») процесс освоения нотной грамоты шел у Чижа на удивление легко.

— Мне почему-то нравились уроки сольфеджио. Я такой, наверное, долбанутый. Мне просто нравилось петь. Я приходил и с удовольствием пел любые, самые сложные упражнения, задания, примеры.

С первого по третий класс музшколы в группу ходило много народу, и Чижу удавалось филонить. Как всякий пацан, он тянулся к двоечникам, которые привлекали его своим независимым поведением. Глядя на них, он позволял себе прогуливать, читать шпионскую книгу «Тарантул», прикидываться больным («мам, у меня чего-то голова болит»).

Затем Чижа перевели в утреннюю группу, которая состояла всего из двух человек — его и Наташи Зайцевой, гитаристки с «народного» отделения (Чиж страшно завидовал, что у этой барышни есть собственная гитара).

— Там уже спрятаться было не за кого. И я начал выполнять все домашние задания. И незаметно втянулся. Новую тему нам объясняют — мы ее тут же схватываем. Оставалась масса свободного времени. Наш преподаватель, Галина Яковлевна Бодрова (я ей на всю жизнь благодарен), успевала что-то проигрывать, объяснять сверх программы. Я влюбился во всякие полифонические штучки, начал «въезжать» в Баха. Помню, мы проходили по музыкальной литературе «Князя Игоря». И все эти гармонии, которые я никогда не слышал раньше — «Улетай на крыльях ветра», — это настолько мои мозги расширяло... Даже Моцарт не произвел на меня такого впечатления, как Бородин.

Хорошая теоретическая база, которую Чиж заложил в музучилище, в дальнейшем неоднократно его выручала. Но он никогда не проявлял высокомерия к тем, кто в силу разных причин не получил полноценного музыкального образования. Братом-музыкантом Чиж готов признать любого, кто может сыграть «хотя бы гамму до мажор».

Впрочем, сам он ненавидел разучивать гаммы и поэтому научился извлекать звуки на кнопках-басах гораздо раньше, чем правой рукой на клавишах. Первой песней, которая выходила за рамки обучения, была очень модная в то время «Червона рута», исполняемая молоденькой Софией Ротару, и — на басах — дворовый «Фантом»[5].

«Музыкалка» не помешала Чижу учиться в обычной школе на круглые пятерки. До тех пор, пока не ввели такие предметы, как физика и химия. «Вот они-то меня и смутили. Ну не врубаюсь я в эти атомы-молекулы!.. Мне ставили троечку, потому что попробуй-ка поставь двойку — тебя самого потом в учительской сожрут, это лишняя мутота для педагога».

Чиж, конечно, не был пай-мальчиком. Ему не раз случалось получать от родителей ремня за мелкие шалости, вроде попыток втихаря покурить на чердаке или перерисовывание через копирку непристойных картинок. Но в сложный подростковый период именно музыка уберегла его от дружбы с «гопотой», а возможно, и от «ходки» на зону.

В начале 1970-х в Дзержинске, как по всей стране, стали возникать агрессивные молодежные группировки (к середине восьмидесятых их будет около тридцати)[6]. Каждая гоп-команда имела свое название, обычно по ареалу обитания — «победовские», «октябрята», «тринага». Одни группировки дружили между собой, другие свирепо враждовали. Если шли глобальные войны, уличные банды объединялись с ближайшими соседями, образуя подобие индейских племенных союзов. «И большое значение имело, — рассказывал Чиж, — на какой улице ты живешь и за кого ты бегаешь. Не под кем, а за кого. Ибо каждый раз, когда, допустим, седьмой микрорайон собирался идти драться на девятый, собирались все. И отмазки не канали».

По вечерам под окошком квартиры бушевали нешуточные страсти: булькал портвейн «из горла», слышались победные вопли, мат и девичий визг. Вскоре появились первые жертвы: убитые, изнасилованные и покалеченные. Кого-то увезли в колонию для малолеток.

«Стычек с гопниками я старался избегать, — вспоминал Чиж. — Ненавижу драться. Но приходилось. С кем? А разве поймешь, когда пятьдесят на пятьдесят. Ты вмазал, тебе вмазали... Как стадо бизонов бежали, и надо было в сторону отскочить, чтоб не затоптали. Мне гораздо интереснее было дома посидеть — пластинки послушать, по газетам постучать — барабанчики такие».

Best from the West: Тлетворное влияние Запада

По-настоящему Чиж «подсел» на битлов лет в четырнадцать. Сентиментальные детские ощущения были уже не в счет. Теперь он воспринимал их песни как начинающий музыкант. Ставшая навсегда любимой «Eleanor Rigby» зацепила его прежде всего своей мелодикой, не по-советски причудливой и трогательной. (Смысла текстов он по-прежнему не понимал, поскольку учил в школе немецкий язык: «Может, к счастью, потому что, как мне сказали, если бы ты битлов перевел когда-нибудь, просто охренел бы! Особенно ранних. Я придумывал свой перевод, про любовь».)

Первым альбомом The Beatles, который Чиж целиком прослушал у соседа на магнитофоне «Романтик», стал «Let It Be». Вот здесь-то и пригодилось знание сольфеджио: чтобы не забыть битловские гармонии, Чиж решил записывать их на ноты. «На лето я уезжал в Москву к маминой сестре, тете Пане, у них был магнитофон. Я брал у приятеля бобину и там всё досконально записывал — все аранжировки, кто какую партию играет».

Вслед за битлами пришла очередь хард-роковых Deep Purple. Пленки с культовыми альбомами вроде «Machine Head», «Deep Purple In Rock» Чиж брал у приятелей в комплекте с «бобинником», катушечным магнитофоном. Главным его достоинством считались три скорости, необходимые для профессионального роста. Обычно пластинки перезаписывались на пленку на 19-й скорости. Прослушивая затем бобину на 9-й, замедленной, можно было спокойно, нотка за ноткой подобрать на аккордеоне гитарные партии Риччи Блэкмора или клавишные трели Джона Лорда. Для совсем тупых существовала 4-я скорость.

— И вот в 7-м классе, лет в четырнадцать, я как-то в одночасье начал расширять свой музыкальный кругозор. Мне вдруг резко начала нравиться классическая музыка. И тут еще нагрянула моя первая любовь, Рита Романова...

Эта история случилась в зимнем пионерлагере. Саундтреком к ней был битловский «Белый альбом». Под звуки «Dear Prudence» Чиж танцевал (разумеется, на «пионерском расстоянии»[7]) первый в своей жизни медленный танец с барышней: «Включился “The Beatles”, и на второй песне мы расходились по парам». Но, проводив свою подругу на место, он тут же прилип ухом к магнитофону, чтобы запомнить аккорды других 28 песен с этого альбома-двойника.

— Раньше у каждого в пионерлагере был свой песенник, — рассказывает Чиж. — Естественно, я тоже завел себе такую тетрадку. И, чтоб перед девчонками «показаться», писал сверху текстов аккорды, а они всё спрашивали: «А что это такое?» Я же не просто писал ля минор, до мажор — я писал Am7, Hm6, C7... И вот всё это разом свалилось на меня — я был совершенно очумевший. Плюс интересные занятия по сольфеджио и аккордеону. И я уже знал четыре аккорда на гитаре — Васька Солдатов показал, мой одноклассник, живет в соседнем доме, до сих пор дружим. У него была маленькая дамская гитара. Начинали с «Шизгары»[8], а когда вышла советская пластиночка «Криденс», «Cosmo’s Factory», я пытался подобрать эти соло своими корявыми пальчиками...

Всё, что было связано с западной рок-музыкой, становилось предметом разговоров, обсуждений и споров в кругу своих единомышленников. В этот устный рок-эпос, кроме изложения реальных фактов, входил целый пласт самых невероятных историй, баек и анекдотов, порожденных отсутствием достоверной информации.

«Ходила легенда, — вспоминал Чиж, — что “Child In Time” с “дип-перпловского” альбома “In Rock” — это песня про парня, у которого девушка разбилась на самолете: “Вот слышишь, там в конце взрывы — это самолет падает и взрывается вдребезги”. Примерно то же самое говорили про “Highway Star”, что там девка разбилась, гонщица, — много всяких ходило штук».

Выплеснуть сведения, которые не знали другие, было престижно. Это сразу поднимало твой авторитет в любой компании, даже если ты «гнал телеги» — рассказывал истории сомнительной достоверности.

— Помню, кто-то из пацанов рассказал байку, как битлы сочинили «I Wanna Be Your Man». Типа шли «роллинги» по улице, Джаггер с Ричардсом, а навстречу — Леннон с Маккартни. Типа как в Дзержинске в горсаду. Битлы говорят: «Чего, пацаны, нос повесили?» — «Да вот, блин, песни не хватает для пластинки». — «Говно-вопрос! С вас пиво — и песня ваша!» Зашли в пивняк, «роллинги» пиво взяли, и, пока стояли в очередюхе за второй порцией, битлы песню сочинили... Я в это сразу поверил, потому что эту песню только так и можно сочинить — текста, в общем-то, ноль и музыка простецкая...

Реальную информацию о рок-музыке Чиж собирал по крупицам. Часто она была резко негативной, как статья про «Битлз» из сатирического журнала «Крокодил» за 1964 год: «Лохматые “жучки” ловко умеют разжигать самые темные и примитивные страсти у своей аудитории. А так как основные их поклонники — люди в возрасте от 12 до 16 лет, можно легко представить себе “воспитательную” роль “жучков”. Специалисты предсказывают, что “жучки” не сумеют долго продержаться на гребне успеха: не тот калибр».

Но постепенно отношение к западной музыке менялось. В 1970-м впервые в СССР молодежный журнал «Ровесник» опубликовал ноты и тексты песни «Битлз». Правда, знаменитая «Back In The U. S. S. R.» в интерпретации нашего переводчика выглядела так: «Узнаю знакомые места с трудом, стройки поражают взгляд...» (понимать, очевидно, следовало: «ударные комсомольские стройки»).

— Конечно, а какие ж еще! — иронизирует Чиж. — «Захожу в отель — огромный новый дом. Всё в порядке, я очень рад»... Я помню!

Последний куплет заканчивался так: «Ленинград хочу увидеть в этот раз / и на Суздаль вновь взглянуть». В результате чего по стране пошел могучий слух: были, были «Битлз» в СССР! Но гады-коммунисты не пустили их дальше аэропорта, и они дали концерт прямо в зале для транзитных пассажиров...

Изредка отваживался печатать битловские песни (в частности, «Michelle», «Yesterday») либеральный столичный еженедельник «Московские новости» (точнее, его англоязычная версия «Moscow News»). Другой еженедельник, «Новое время», изредка публиковал просьбы читателей типа: «Расскажите, пожалуйста, о творчестве прогрессивного английского коллектива “Блэк саббат”. Е. Семенов, г. Смоленск», а ниже — скупые, как разведсводка, данные: год создания, состав участников, избранная дискография. Обычно эти драгоценные сведения доходили до Чижа в виде вырезок, затертых до дыр такими же, как и он, битломанами.

Были и совсем уж экзотические источники, вроде газеты польских харцеров (пионеров) или цветного журнальчика венгерских комсомольцев, более терпимых к рок-культуре. Естественно, язык издания никакого значения не имел. Главным были фото рок-музыкантов, ноты и тексты песен на английском. Впрочем, в Дзержинске подобные редкости приравнивались чуть ли не к журналу «Rolling Stone», о котором знали только то, что он где-то существует.

— А у нас была областная газета «Ленинская смена», — говорит Чиж. — Про ту же Сьюзи Кватро я читал в восьмом классе: «Буржуазная певица, играет на бас-гитаре». Эти строчки я пытался выучить наизусть.

В семидесятых советская идеологическая машина стала всё чаще давать сбои. В 1975 году, например, она проглядела выход книжки Олега Феофанова «Музыка бунта». Одна из глав этого исследования о западной музыке называлась просто шокирующе: «Супергруппы “Битлз” и “Роллинг стоунз”». Если учесть, что книга вышла 100-тысячным тиражом в издательстве «Детская литература», впору было протереть глаза: не пригрезилось ли такое?

В Дзержинске ходил по рукам один-единственный экземпляр «Музыки бунта». Чиж читал его украдкой прямо на уроках, поскольку ему в затылок дышала очередь таких же страждущих. Рассуждения автора о «песнях протеста», как и тот курьезный факт, что битлов с «роллингами» записали в «звезды биг-бита», вызывали ухмылки — было понятно, что это уступка советской цензуре. Значение имели не слова-этикетки, а подробности из биографии кумиров.

Информационный вакуум помогали заполнить западные радиостанции. Как и тысячи других меломанов, Чиж крутил по вечерам рукоятку своей радиолы, чтобы поймать русский выпуск «Голоса Америки». В отличие от лондонской Би-Би-Си, которую напрочь забивали гэбэшные «глушилки», эта станция ловилась довольно успешно. Кроме трансляции концертов по заявкам слушателей из СССР (каждую среду и пятницу), «вражеский голос» подробно рассказывал о рок-группах, биографиях музыкантов и их новых альбомах. При этом «отщепенцем»-антисоветчиком Чиж себя не ощущал: «Мне были интересны только музыкальные новости. Музыка есть музыка, такую же вон на танцах играют!»

Всю добытую информацию Чиж заносил в специальную тетрадь. Туда же записывались слова песен, которые приходилось брать с эфира на слух («Естудэй, ол май трабал синс оффару вэй»). «А без них и песню не споешь!» Поэтому вкладыши к «фирменным» пластинкам, где печатались тексты, ценились на вес золота. Обычно они попадали к Чижу от приятелей, посещавших музыкальную толкучку в Горьком, — по воскресеньям на пятачке за университетским городком собирались примерно две сотни меломанов, чтобы купить-продать или обменяться пластинками.

Каждая такая поездка напоминала рейд в стан врага. На «бирже» регулярно проводились милицейские облавы (случалось, что и с овчарками). Нерасторопных забирали в отделение. Все пластинки и кассеты подлежали реквизиции. Правда, изъятое обещали вернуть, если меломан принесет положительную характеристику с места учебы или работы. Но таких простофиль среди завсегдатаев «биржи» не было. Если бы в вузе или техникуме узнали о подобном увлечении своего студента, его заклеймили бы как «спекулянта-фарцовщика» и «проводника буржуазной идеологии». А с таким ярлыком было полшага до вылета из комсомола и отчисления. В милиции прекрасно об этом знали и играли наверняка.

Другой опасностью были банды «шакалов», которые грабили меломанов-одиночек. Иногда эти «гоп-стопы» заканчивались не только отобранной сумкой и разбитым носом. Ходили упорные слухи, что кого-то из посетителей толкучки зарезали, кого-то утопили. Чтобы обезопасить себя, меломаны стали собирать для походов на «биржу» экспедиции по 10—15 человек.

Филофония была не только рискованным, но еще и разорительным увлечением. Цена западной пластинки доходила до 80 рублей при студенческой стипендии в 30–40 рублей. Правда, «Мелодия» уже начала выпускать лицензионные диски — например, Маккартни с Wings (искореженный альбом «Band On The Run»), «Imagine» Леннона, «Я почти знаменит» британца Клиффа Ричарда. Но эти мизерные тиражи мгновенно исчезали с прилавков. На «бирже» лицензионную пластинку при госцене в 2 рубля 15 копеек «толкали» уже за 20–25 рублей.

Наскрести такую сумму было непросто, поэтому чаще покупались бобины с пленкой Шосткинского комбината «Свема». Самой удобной считалась 250-метровая, на которую полностью помещалась западная пластинка-«лонгплей». Нередко внутрь картонной коробки с катушкой наклеивались черно-белые фотографии, которые переснимали с конверта «фирменной» пластинки. Такая «иллюстрированная» кассета стоила примерно 20 рублей.

Но если уж в руки к Чижу попадали «пласты» (так называли западные пластинки), он старался выжать из них максимум информации. Это был целый ритуал. Перед тем, как прослушать диск, он перерисовывал в свой талмуд логотип группы и название альбома. Затем переписывал состав исполнителей (кто на чем играет) и слова песен. (При этом он обратил внимание, что английские тексты даются без знаков препинания, просто как одно большое предложение. «Причем мне еще нравилось, когда нет первой заглавной буквы. Текст начался как бы из Ниоткуда... и Нигде не закончился. Позже, когда я стал сочинять песни, я решил “содрать” эту манеру».) Наконец, с помощью словаря Чиж пытался перевести хотя бы названия песен (таким образом он прибрел минимальный запас английской лексики).

Кроме музыкально-информационного кайфа, «пласты» доставляли еще и огромное эстетическое удовольствие. Здесь имело значение всё — качество бумаги, сочность красок, даже запах самой пластинки. Чижу нравилось ощущать в руках плотный импортный картон, рассматривать фотографии музыкантов. (До этого он видел только кустарные фотокарточки The Beatles у приятеля брата Вадика Леоновича: «Я подолгу разглядывал их, а потом робко просил: “Можно я возьму домой и перерисую через копирку?..”»)

Над ребусами, которые придумывали дизайнеры-оформители, приходилось поломать голову. Например, на обложке «цеппелиновского» альбома «Physical Graffity» был изображен одиноко стоящий дом. Почему? Какое он имел отношение к названию? Какую идею выражал?.. А десятки неопознанных лиц на обложке битловского «Sgt Pepper’s Lonely Hearts Club Band» вообще могли свести с ума кого угодно...

На этом фоне конверты «Мелодии» выглядели как бедные родственники: грубая бумага, скверная полиграфия (смазанные фото в синюшных и розовых тонах), практически полное отсутствие картинок. Первые цветные обложки появились в СССР только в середине 1970-х на тех же лицензионных альбомах. Советская молодежь решала проблему оформления творчески: конверты для любимых пластинок клеились и рисовались самостоятельно. Парни предпочитали «гитарно-алкогольно-сигаретную» тематику, а барышни — символику т. н. «девичьих альбомов», с сердечками, ангелочками, стрелочками и надписями вроде «Ночью и днем только о нем».

Но даже самые красочные фотографии с «пластов» не могли заменить живого рок-концерта. Лицезреть своих кумиров (хотя бы на белом экране) изредка удавалось только жителям столичных городов. В 1975 году в московском кинотеатре «Звездный» в рамках Недели британских фильмов показали мультфильм «Yellow Submarine», где битлы были представлены в виде анимационных персонажей. Как только в динамиках, перекрывая битловскую музыку, раздался голос переводчика, весь зал возмущенно засвистел: «Заткнись, идиот! Не мешай слушать!..»

Годом позже в Ленинград, на выставку детской книги, гости из Англии привезли фильм «Music». В числе прочих там был 10-минутный сюжет, как в студии на Эбби-роуд битлы записывают «Hey, Jude». Фильм крутили на кинопроекторе раз в день, и каждый раз в павильон всеми правдами и неправдами проникали пронюхавшие об этом питерские битломаны... В провинции о таком счастье могли только мечтать.

— Помню, батя смотрел телик, шла передача «Международная панорама», — рассказывает Чиж. — Показывали какой-то сюжет из мира капитализма, и вдруг я услышал знакомые звуки — Deep Purple, «Speed King». Я вбежал в комнату: ну, думаю, сейчас увижу!.. А там мелькнула секунды три какая-то рожа волосатая, не знаю даже, кто это был. Но у меня заряд радости остался на всю неделю...

1975–1976: Друзья брата

«Наверное, самое сильное впечатление детства, да и вообще всей последующей жизни, — вспоминал Чиж, — когда я впервые взял в руки электрическую гитару. Их тогда было две-три штуки на весь Дзержинск, и просто взять ее подержать в руках — это было ощущение, сопоставимое с оргазмом».

На самом деле электрогитар в Дзержинске 1970-х было значительно больше. Если не считать советских «аэлит» и «уралов», которые имелись почти в каждой школе, в городе было немало дорогих, профессиональных инструментов. На них играли взрослые, серьезные музыканты. Самые авангардные создали группу «Скоморохи»[9], которая принципиально не выступала в ресторанах.

Брат Чижа был из тусовки попроще. Его группа больше тяготела к советской эстраде, имела духовую секцию и называла себя «вокально-инструментальным оркестром». Таким же эклектичным был репертуар: выступая на публике, они могли сыграть гитарный фрагмент Джими Хендрикса, сразу после него — «Свадьбу» из репертуара эстрадника Муслима Магомаева, а затем врезать инструментальный кусок из Blood, Sweat & Tears или спеть «Can’t Find My Way Home» Эрика Клэптона, слава о котором и о группе Cream уже докатилась до Дзержинска.

В те годы «ВИО» репетировал во Дворце культуры химиков (внутри это был действительно дворец — ковры, картины, хрустальные люстры), обслуживал все здешние танцы-свадьбы и пользовался нездоровой популярностью среди горожанок. Чиж, которому исполнилось 14 лет, постоянно околачивался возле брата на репетициях. Если кто-то из музыкантов не приходил, он мгновенно его подменял: «Нет ударника? Давай, садись за барабаны. Бас-гитара? Хорошо, бери». Так он все инструменты осваивал. Крутился, слушал, врубался во все.

С точки зрения техники игры, это был период знакомства Чижа с электрозвуком. Оказалось, что он не просто громче, чем на простой «деревянной» гитаре, — он качественно другой. На акустике можно было «лепить мимо» сколько хочешь, никто и не заметит, а в электричестве вся «грязь» вылезала сразу. Чтобы добиться правильного звукоизвлечения, нужно было привыкнуть к медиатору — кусочку пластика, которым касались струн.

Впервые Чиграковы-bros сыграли вместе на свадьбе, исполнив «Синий лес» Александра Градского (одну из первых в СССР рок-песен на русском языке). Следующим этапом стала танцплощадка, где Чижу доверили исполнить на гэдээровской гитаре «Musima de Lux 25» мелодию из «Крестного отца». От волнения пару-тройку раз он сильно сфальшивил и услышал от друзей брата совет: «Если облажался, преподай свою лажу так, чтоб она казалась тонко задуманной импровизацией».

— Это касалось музыки, — говорит Чиж, — но потом оказалось, что и к жизни имеет самое непосредственное отношение...

Девять лет — особенно в подростковом возрасте — разрыв колоссальный. Но свои отношения с братом и его тусовкой Чиж называет «нормальными, пацанскими». «Вовка и его друзья были хиппаны, в хорошем смысле этого слова, — вспоминал он. — И так случилось, что я с детства просто пропитался этими идеями. И до сих пор я чувствую, что у меня и в музыке происходит такой настрой, как я себе представляю, который был среди молодежи где-нибудь у них во времена Вудстока. Мир, дружба, любовь».

Впрочем, «хиппаны» были для Дзержинска достаточно условным понятием. Настоящим «flower’s generation», пресловутой «системой», были «продвинутые» дети больших городов — таких как Москва, Ленинград или Рига. Ведь, даже чтобы хипповать «по правилам», надо было эти правила знать. Андрей Макаревич, вспоминая нашествие хиппанского духа в начале 1970-х, рассказывал о статье «Хождение в Хиппляндию», появившейся в журнале «Вокруг света»: «Это был рассказ, как репортер ходит по Сан-Франциско с одним несчастным американским отцом, который ищет среди хиппи свою дочь. Во время этих хождений журналист встречается с разными хиппи, и те излагают ему свою программу. Мы не только читали и перечитывали ту статью, но и выписывали из нее цитаты».

Копировать внешнюю сторону хиппанства было не так уж и сложно — вскоре на улицах советских городов появились волосатые люди с ленточками-«хайратниками», холщовыми сумками и плетеными феньками, в бусах и клешах с вышивкой. Соответствовать философии хиппи оказалось куда трудней. «Для истинных хиппи главным было находиться там, где им хотелось, и делать то, что приносит кайф. Остальное не имело значения», — вспоминал джазовый саксофонист Алексей Козлов, столкнувшийся в 1970-х с нравами московских «детей цветов».

Но друзья брата, суровые рабочие парни, не могли следовать девизу «Turn on, tune in, drop out!» («Включайся, настраивайся и отпадай!») В особенности последней его части, которая призывала «забить болт» на учебу с работой и погрузиться в изучение своей Внутренней Вселенной, глотая сахарные кубики с LSD и затягиваясь косяками с марихуаной. Вне своей музыкантской тусовки Владимир Чиграков и его приятели вели обычную жизнь — вкалывали на заводах, копали огород для тещи, добывали колбасу и молоко для детей. Их не трогали такие заумные вещи, как «свободные коммуны» и постулаты дзен-буддизма (исключение составляла только «сексуальная революция»). Даже их длинные волосы были частью моды, общим представлением о том, как должен выглядеть музыкант.

— Появись в Дзержинске настоящий, «олдовый» хиппи, — говорит Чиж, — его, может быть, и не закидали бы камнями — юродивых не бьют, — но для начала непременно бы поинтересовались: «Парень, а ты откуда? С какой улицы пришел, браток?..»

Неискушенность провинциалов (столичные хиппи называли их «кантрушниками», деревенщиной) была поразительна. Например, они искренне считали, что «трава» — это просто плохие папиросы, табак пополам с лебедой. Все виды наркоты им успешно заменяли самогон, портвейн и пиво. Вместо американизмов, которые приходили из Москвы («флэт», «шузы», «сейшн»), компания брата пользовалась своим, ныне напрочь забытым сленгом: «верзать», «сурлять», «берлять», «лабать». Даже старая хиппанская фишка — целоваться при встрече с добрыми знакомыми — появилась у Чижа много позже: «В Дзержинске в то время, если с кем-то поцелуешься, могли и в жбан закатить».

Если Чиж и ощущал себя хиппаном, то глубоко внутри: «Я даже не знал, как выглядит пацифик, но длинные волосы и электрогитара — это значило: свобода, ветер, кайф». Зримые представления об этих понятиях пришли из английского фильма «О, счастливчик!», который наши чиновники от культуры весьма опрометчиво запустили в кинопрокат.

— Я его смотрел не знаю сколько тысяч раз, — вспоминает Чиж. — Мне было абсолютно наплевать на сюжет, хотя там замечательная, острая сатира на буржуазное общество. Но я сидел и ждал вот этот кусок, когда на экране появится Алан Прайс со своими музыкантами и будет петь «Poor people» или «Oh, Lucky Man!»

Это не был саунд трек, музыка за кадром, — по ходу фильма зрителю показывали тускло освещенную комнату (чуть ли не подвал), в которой плавал сизый табачный дым, лохматых музыкантов с гитарами, вольготно рассевшихся на стульях. Гёрл в мини-юбке приносила им пиво и ставила бутылки прямо на колонки. Лучшей пропаганды «рок-н-ролльного образа жизни» было трудно придумать!

В фильме есть эпизод, когда главный герой (его играл Малкольм Макдауэлл), «голосуя», подсаживается в микроавтобус к этой кочевой рок-группе и — «с песнями Северного Ветра по шоссе» — катит с ними в Лондон. Эта сцена каждый раз приводила Чижа в дикий восторг: «У меня тогда была мечта — не пойми, где какая репетиционная точка, куда ты едешь, зачем, но куда-то едешь. И шампанское, и апельсины на завтрак. И ты свободен!..»

(Интересно, что у виолончелиста «Аквариума» Севы Гаккеля, который был старше Чижа на восемь лет, этот эпизод вызывал схожие эмоции: «Меня восхитило, что эти люди просто путешествуют и спят прямо в автобусе. Это была модель того, как должна жить группа. С тех пор у меня появилась так и не осуществившаяся мечта путешествовать со своей группой на своем автобусе».)

Именно тогда Чиж решил, что станет профессиональным музыкантом: «Я ходил с гитарой по городу и пел песни, иногда такие известные иностранные хиты, на которые сейчас у меня наглости не хватит. Я тогда пел все подряд. Девушкам особенно нравилась песня “Напиши мне письмо”. Я орал так, что люди в микрорайоне окна закрывали».

1976: «Народник»

Осенью 1976 года, выдержав конкурс в 12 человек на место, Чиж поступил в Дзержинское музыкальное училище, на отделение народных инструментов. Барышни, которые составляли почти 90 процентов, шли сюда за надежной профессией, за «хлебной карточкой». Юноши — чтобы творчески себя реализовать. Многие планировали продолжить учебу в институте или консерватории. Возможно, поэтому педагоги относились к ним либерально, полагая, что эти амбиции заставят молодых людей заниматься самостоятельно. Пользуясь поблажками, парни постоянно убегали на «халтуры» — заработанные там деньги были солидным приварком к стипендии.

Прямо в коридорах училища, как на музыкальной бирже, стихийно возникали и тут же распадались, чтобы вновь возникнуть, масса бэндов. Относительно стабильные составы играли в ресторанах («лабухи») и на танцплощадках. Другие собирались, чтобы обслужить разовые мероприятия, вроде похорон («жмуры») и свадеб («браки»). Музыканты в этих шабашках с легкостью меняли свое амплуа: сегодня — барабанщик, завтра — клавишник, послезавтра — трубач. Инструменты, аппаратура, репертуар, новые приемы игры — всё это хаотично переходило из рук в руки. В итоге каждый выпускник музучилища становился «человеком-оркестром». (Правда, платить за эту универсальность приходилось кучей пропущенных лекций и тяжелыми похмельями «после вчерашнего».)

Но первокурсник Чиграков — в специально купленном костюме, с галстуком, коротко стриженый — только пропитывался новыми впечатлениями. Свою жизнь в училище он вообще описывает как непрерывную цепь потрясений. Она началась, когда Чиж еще сдавал вступительные экзамены: на крыльце он увидел парня, который держал в руках «62–66», битловский сборник-двойник.

— Я стоял, как зачарованный. Как будто не жрал четыре года, а у парня в руке — бутерброд... Он разговаривал с барышней, и я долго не решался к нему подойти. Потом все-таки пересилил себя: «Извините, пожалуйста! Можно посмотреть пластинку?» Он раскрыл, со всех сторон показал. «Знаете, — говорю, — а вы не могли бы подержать ее так, я запишу названия песен, как они правильно пишутся». И я стоял, путая буквы, с дрожью в коленках. А потом просто вглядывался в эти снимки, в оформление обложки, потому что это — Первая Настоящая Пластинка «Битлз», Которую Я Вижу. Чувствую: сейчас кончу!..

Общаясь со старшекурсниками, Чиж открывал новые пласты музыки. Продвинутые приятели «подсадили» его на Yes, Genesis и Led Zeppelin. До этого он слышал по «Голосу Америки» только знаменитую «Лестницу в Небо». «Led Zeppelin I» стал первым альбомом этой супергруппы, прослушанным от начала и до конца. «И он меня вышиб сразу, — вспоминал Чиж. — Хотя я очень долго на него подсаживался — недели две к нему подходил, по одной, по две песни слушал. Сложно для меня после Beatles было. Там совершенно шикарная вторая песня, “Babe, I’m Gonna Leave You”, — это лирикой, конечно, притянуло, а всё остальное — вот этим саундом, который я просто до того никогда не слышал. Эти барабаны Бонэмовские, чумовые совершенно, гармошка губная, в конце концов — Пейдж с гитарой. На другой стороне бобины были Queen, “Ночь в опере” — вообще п**».

Но Чиж наверняка был бы удивлен, узнав, что свежий альбом «цеппелинов», «Presence», который вышел именно тогда, в 1976-м, провалился на Западе с оглушительным треском.

Как, впрочем, и новый альбом Queen «День на скачках» (поклонники сочли его вялым, как член импотента). Год для рок-музыки был вообще переломным: распалась супергруппа Deep Purple, из Genesis ушел ее лидер Питер Габриэль, замолчал Pink Floyd. На Западе заговорили, что «рок тяжело болен», что он «исчерпал себя, зашел в тупик». На авансцену вышли соул, рэггей и кантри, зародились новые направления: фьюжн, электронная музыка.

Самым популярным стилем стало диско — откровенно танцевальная музыка в режиме 140 ударов в минуту. Эти зажигательные карибские ритмы ворвались в СССР вместе с группой Boney M — изо всех окон звучал их главный хит «Sunny», а слова «дискотека», «диск-жокей» и «скачки» (танцы на дискотеке) мгновенно вошли в лексикон городской молодежи[10].

Своеобразным ответом на «вызов Запада» стал альбом композитора Давида Тухманова «По волне моей памяти». Многие дзержинские музыканты, по выражению Чижа, «присели» на эту новаторскую пластинку вполне конкретно: каждая необычная гармония, каждый необычный тембр — всё было старательно «передрано, перелизано и переточено».

Сам Чиж часами просиживал возле проигрывателя с аккордеоном, разбирая тухмановский диск по нотам. Особенно ему нравилась песня «Сердце, мое сердце» на стихи Гёте.

— Я полностью расписал партитуру, вплоть до дудок[11]. Во-первых, мне хотелось проверить, смогу ли я это сделать. Во-вторых, было интересно понять, что ж там именно происходит, почему так звучит, — я уже начинал врубаться в гармонии, изучать аранжировки.

Параллельно с этим Чиж всерьез взялся за гитару. Тем более что в училище было немало виртуозов-гитаристов. Таких, как третьекурсник Женя Емельянов, который на простой «испанке» с нейлоновыми струнами играл в копейку — от первой до последней песни — все партии Джимми Пейджа.

— «Вау» тогда еще не было, поэтому я сказал: «Ни х** себе!» — вспоминает Чиж. — Я стоял и смотрел во все глазища, как это, в принципе, можно делать. До этого я просто чесал медиатором по струнам, а тут смотрю — можно пальцами играть. И играть так, что просто ужас!.. Он же «подсадил» меня на Джоан Баэз, со всеми этими кантри-ходами... А с другой стороны, был Сережа Кормушкин, с его толстыми пальцами, низенького роста, бывший боксер. Он играл совершенно в ином стиле — «ковырял» какие-то непонятные аккорды, джазовые штуки. И моя манера игры на гитаре идет именно от этих людей.

Чиж был уже знаком с нотами и поэтому не тыкался в струны, как слепой котенок. Он выучил гитарную аппликатуру и стал «перекладывать» на гитару любые, даже самые сложные аккордеонные партии. (Его теплые, «с завитушками», гитарные соло — прямое следствие этого метода.)

— Я помню, как Серега начинал, и считаю, что именно в гитаре он добился наилучших результатов и просто ошеломляющего прогресса, — говорит Михаил Климешов, его приятель по училищу. — Подозреваю, что некоторые гитарные школы, которые гуляли по училищу, он «передрал», переплавил, что-то оттуда выцепил. А самое главное, такое количество информации, которую он через себя пропустил, — для этого у многих людей жизни не хватит...

— И весь первый курс меня, как ни странно, совершенно не интересовали барышни, — утверждает Чиж. — Мне было не до них. Нет, у меня был краткосрочный романчик, в месяц длиной. А всё остальное время я жил музыкой.

Впрочем, чтоб не прослыть «ботаником», Чиж записался в секцию тяжелой атлетики. Эксперимент завершился, когда он чуть не вывернул руки: поднимал штангу, не удержал равновесие, и руки повело назад. «Чтоб я тебя больше не видел в спортзале! — рявкнул тренер. — Ты же аккордеонист!» Это была первая, но не последняя попытка Чижа приобщиться к спорту: «У меня уже засвербило, и я пошел играть в баскетбол. Пока мне не сказали: “Ты что, дурак? Хочешь пальцы себе выбить?..”»

В конце первого курса Чижа ожидало новое потрясение. Сначала ему в руки попала книга Алексея Баташева «Советский джаз». Небольшого объема, всего 165 страничек, она вместила всю историю джаза в СССР за пятьдесят лет. Если читать между строк (что было, в общем, нетрудно), то выходило, что именно джазмены были нашим первым андеграундом. Их запрещали, давили, шельмовали («От саксофона до ножа — один шаг!»), они были вынуждены развлекать публику в ресторанах, но всё равно остались верны музыке, которую любили. Было чему завидовать: те, кто не сдался, делали то, что хотели.

Впрочем, Чиж пропускал в «Советском джазе» целые абзацы и страницы. Единственное, что тогда его интересовало, — фрагменты об искусстве импровизации, без которой немыслим сам джаз.

Тем же летом кто-то из ребят-духовиков, чтобы найти денег на опохмелку, пустил с молотка свои виниловые богатства. Так Чижу досталась пластинка, записанная лауреатами московского фестиваля «Джаз-66». Затем к нему в руки попал миньон фирмы «Мелодия» с композициями Александра Цфасмана и Александра Варламова, тех самых корифеев нашего джаза, которые упоминались в монографии Баташева.

— Так я начал играть джазовые импровизации. На ноты, думаю, писать не буду, там сложновато, я по слуху всё подбирал. Всех, кто импровизировал, — будь то Фрумкин на фортепиано, кто-то еще, — я «снимал» на аккордеоне, неумело тыркаясь туда-сюда, отбрасывая ненужные ноты и находя нужные. Мне было интересно само мышление этого человека, его творческая манера. Сложно, но завлекает так, что караул!

Специалисты утверждают, что научить импровизировать невозможно — можно лишь помочь тому, у кого есть к этому природные способности. Так или иначе, но именно джаз научил Чижа мгновенно выражать свои музыкальные идеи. Вдобавок в его арсенале появился такой важный джазовый прием, как свинг[12] — «момент управления временем», который придавал мелодии пружинистость, то сжимая ее, то растягивая.

— Тут была важна ритмическая свобода, — говорит Чиж. — Ты уже знаком с разными ритмическими рисунками и можешь составлять из них самые разные «коктейли».

Кроме того, эти опыты абсолютно раскованной игры, как и выступления с ансамблем брата, помогали Чижу учиться легко и даже с удовольствием: «Мне выходить через 10–15 минут, сдавать что-нибудь, а я мог пойти попить пива, покурить с пацанами, анекдоты потрындеть. Потом объявляют: “Чиграков! Пошел! Ты по списку!” Я говорю: “Легко!” Беру аккордеон и играю. Или выхожу к оркестру и дирижирую. Я никогда не волновался. Мне было в кайф — выйти и сыграть произведение так, как я это вижу».

Вскоре выяснилось, что музыка реально сокращает тернистый путь к запретным радостям секса. Пока ровесники изнуряли себя мастурбацией, Чиж открывал более яркие интимные ощущения.

— Была у меня потрясающей красоты девушка из Горького, звали ее Оля. У Васьки Солдатова с пятого этажа был роман с ее подругой, и они вдвоем как-то приехали к нему в гости. Я всегда сидел в тени, как засадный полк. Сначала Васька пел на гитаре, хохмил, а потом: «Я-то — ладно, а вот Серега... Серега, спой! Вот, помнишь, эту...»

Тогда только что вышла «сорокапятка» Тухманова с песней «Памяти гитариста» на стихи Андрея Вознесенского («Кафе называлось как странная птица “Фламенко”, / Курило кафе и холодную воду глотало, / Была в нем гитара...»). Эта вещь была на редкость сложной не только по гармонии, но и по вокалу, аранжировкам. Тем не менее Чиж «снял» ее тональность в тональность.

— Позже Оля рассказывала кому-то, а я был свидетелем: «Приезжаем с Маринкой к Ваське. Сидит еще какой-то парень. Ну ладно, думаю, пусть сидит. И вдруг он берет гитару, начинает петь, и я понимаю, что пропала!..» Это была, наверное, первая похвала в мой адрес. Я потом ездил к ней в Горький, она училась в 9-м классе, забирал ее из школы. И вот у нее дома я обнаружил пластинку. Смотрю: не по-русски написано — «Erroll Garner[13]. Concert By The Sea». Читаю на обложке состав: фортепиано, контрабас, барабаны. «Так, — говорю, — она же тебе не очень нужна?..» Приезжаю домой, поставил — и п** мне настал!.. Тут я уже не «снимал» — просто слушал. Это очень повлияло на мою манеру игры на фортепиано, равно как и Кит Джарретт. Это люди, у которых импровизация просто из головы идет. А пластинку потом у меня сперли, я очень плакал, переживал...

1978–1979: «Лабух»

На втором курсе с Чижом случилось то, о чем прямо предупреждал гороскоп: «Водолей способен стать лучшим студентом, но и вероятность того, что именно его отчислят за систематические пропуски учебных занятий, также велика». Был страстный роман, и Чиж со своей девушкой постоянно убегали с лекций. В итоге «хильнули» обоих.

— Отчислили за прогулы и неуспеваемость, — неохотно вспоминает Чиж. — «Нам не нужно пятно на знамени училища!..» Многие педагоги были против. И даже ходили к директору. Они врубались, что дело-то молодое... Тем более, специальность у меня всегда шла на пятерки-четверки, ниже не опускался.

Удар по самолюбию был сильным. Особенно тяжело переживали родители: «Батя до этого пить не мог, он перенес два инфаркта. Он очень долго капли в рот не брал. Только когда меня из училища выгнали, вот тогда он начал употреблять».

В этот непростой момент Миша Климешов пригласил Чижа подменить загулявшего бас-гитариста в «Черноречье». Это был кабак при гостинице, расположенной в весьма бойком месте — рядом с вокзалом и рынком. Клиентура туда стекалась традиционно пёстрая: приезжие, командировочные, торговцы с Кавказа, местные проститутки «под сороковник», крашенные перекисью водорода. Но с приходом новой группы сюда активно потянулась молодежь «от шестнадцати и старше».

— Мы играли всё популярное, что было в советской и зарубежной эстраде, — рассказывает Климешов, руководивший бэндом. — Я тогда купил первый самопальный синтезатор, переделанный из детской музыкальной игрушки. Стала звучать более современная, живая музыка. Не такая, как в ресторане «Ока», где сидели лысые дядьки и что-то выдували на своих медных дудках. У нас собралась уникальная команда: Юра Баракин (сейчас доцент Нижегородской консерватории), скрипач Сережа Кованов, ударник Сергей Пыжов и Чиж. Первое отделение было, как правило, инструментальное. Мы играли всё, что взбредет в голову: импровизации в сторону блюза, легкой джазовки, диксиленда.

В принципе, рестораны оставались тогда единственным заповедным местом, где сквозь пальцы смотрели на западную музыку. Худсоветов не было, над душой никто не стоял — администрацию волновала только выручка. Чтобы угодить подгулявшим гостям, репертуар кабацких ансамблей представлял собой чудовищную смесь из блатняка и западных рок-хитов. Но зато там практически не звучала ужасная эстрадная «попса». К тому же под шумок можно было исполнить песни собственного сочинения.

Через ресторан прошли многие советские рок-музыканты: Алексей «Уайт» Белов и Владимир Кузьмин — в Москве, Александр Пантыкин из «Урфин Джюса» — в Свердловске, ударник «ДДТ» Игорь Доценко — в родной Калуге. (Сергей Ефимов, первый барабанщик «Круиза», вспоминал, что в кабаках он работал так, что переставал идти «парнос», заказ песен за деньги, — люди ходили в ресторан как на концерт. В конце концов начальник сказал: «Так, либо деньги делать, либо...», и Ефимову пришлось уйти.)

Правда, в ресторане Чижу, как и всем новичкам-лабухам, угрожала вполне реальная опасность «попутать Баха с Бахусом» — халявной водки вокруг было море. Но опытные товарищи объяснили: бывают «кабацкие музыканты», и бывают «старые музыканты». Но не бывает «старых кабацких музыкантов» — не доживают, спиваются.

(Если говорить об алкогольных опытах Чижа, то впервые по-настоящему он напился на первом курсе музучилища, когда ему было 16 лет (по меркам Дзержинска — довольно поздно). Оказавшись в гостях у товарища, он осушил залпом солдатскую кружку (240 граммов) самогона, занюхал бутербродом с колбасой и пошел домой. Не зацепило — вернулся и добавил еще одну. «Что было дальше, — рассказывал он, — почти не помню: например, мне говорили, что я играл “Юрайя Хип” на аккордеоне. В девять утра! В общем, был пьян три дня подряд — помню еще, что блевал. Что поделаешь — типичное отравление: пол-литра самогонки без подготовки. Самое интересное, что родители абсолютно спокойно отнеслись. Они понимали, что можно ругать, ставить в угол, не давать денег, но человек всё равно рано или поздно попробует и сам решит: надо это ему или не надо».)

Осенью вместе с ударником Чиж откочевал в «Нептун». Это был довольно дорогой ресторан, но он стоял на отшибе, и туда постоянно ходили одни «октябрята», приблатненные парни с ближней Октябрьской улицы. Вывешивать табличку «Не стреляйте в лабуха, он играет, как может!» не было нужды. Местная братва музыкантов уважала.

— Вечер за вечером постепенно со всеми знакомишься. «Ты эту песню сыграть можешь?» — «Говно-вопрос!» Естественно, разговор о «бабках» даже не заходил. Деньги делались на других людях. А эти были, по-нынешнему говоря, «крышей».

Патриарх «лабушиного цеха» Михаил Шуфутинский, отыгравший не один год в «проблемных» ресторанах Магадана и Камчатки, четко сформулировал правила поведения для кабацких музыкантов: «Не выступать, когда не спрашивают. Не садиться за стол, когда не приглашают. Не слушать то, что тебе не нужно слышать. И вообще не лезть на рожон».

Способ существования в злачных местах повлиял и на характер Чижа: «Каждый из вышеперечисленных пунктов можно отнести ко мне. Ну и плюс к тому: раз уж пришел в кабак — играй! Играй всё, что ни скажут».

Когда публика была вялой, и парнос не шел, Чиж отводил душу, исполняя пассажи на бас-гитаре или импровизации на клавишных. Гостей заведения этот table jazz[15] не беспокоил («в границах столика текла иная жизнь») — они продолжали сосредоточенно пить разбавленную водку, закусывая котлетами по-киевски и салатом оливье.

— Иногда просили: «Серега, спой: “Улица, улица, улица родная, — ах, Октябрьская улица моя!..”» Ну сыграешь пару раз, они: «Кайфово!», сидят бухают. И пока они тихонечко свои «тёрки» перетирают, я достаю талмуд с нотами: «Ребята, играем «Тен Си-Си»!»[16]

Чиж скоренько писал басисту гармонию, ставил ему на колонку. Говорил ударнику, в каком размере стучать. И они начинали «копировать» альбом «10 CC», от начала и до конца, пусть и в упрощенном варианте.

— Между третьей и четвертой вещью опять споешь «Ах, Октябрьская улица моя!» — и снова играешь. На следующий день приношу альбом Uriah Heep с текстами, и тоже начинаем фигачить. Были в зале и понимающие люди: «О, “Юрай Хип” — классно! Серега, ништяк!..»

Когда начались кабацкие «халтуры», Чиж перестал зависеть от родительского кошелька. Именно тогда у него и появились первые джинсы[17].

Это были итальянские «Rifle», которые продавались на чеки Внешторгбанка (советский эрзац валюты) в спецмагазинах «Березка». Впрочем, Чижу они достались от прежнего владельца уже изрядно вытертыми («их носить-то оставалось, наверное, день или два»). Но именно в этом и был весь кайф: уважающий себя человек должен был иметь джинсы, вытертые до небесной голубизны, а еще лучше — добела. Тем не менее за счастье влезть в потрепанный «Rifle», эту «спецодежду рок-н-ролльной касты», Чижу пришлось выложить 90 рублей, всю его месячную зарплату. (О новых джинсах самых престижных фирм, типа «Lee», «Levi’s» и «Wrangler», он даже не мечтал, они стоили не меньше 180–200 рублей.)

— Я даже не могу это описать, — вспоминает Чиж, — но в джинсах я почувствовал себя совершенно другим человеком. Уже сам факт, что у тебя сзади, на пояснице, торчит кожаный лейбл — нет слов!.. И я каждый раз засовывал рубашку поглубже в штаны, чтоб этот лейбл все читали. На мою задницу оборачивался весь город.

А летом 1979-го ударник сманил Чижа и еще пару музыкантов на гастроли в приполярный Мурманск. Дзержинцев приютил ресторан «Встреча», возле памятника Солдату Алеше. Чиж убежден, что именно там, в портовом кабаке, он приобрел важную часть школы игры.

— Когда на берег сходит целый экипаж, у каждого своя музыка в голове. Помню, мы играли «Monkberry Moon Delight» Маккартни — за вечер я ее спел не меньше раз двадцати. На тарабарском языке, но это неважно. Главное — подача и драйв, который прет. И раз двадцать я сорвал глотку, и раз двадцать я ее все-таки спел. И тут же подходит следующий человек: «А можно “Полонез Огинского”?» — «Легко!» Постоянное бросание из песни в песню, из стиля в стиль. А надо вживаться, чтобы тебе поверили! Чтобы к тебе потом подошли, сказали: «Брат, это так здорово! Вот тебе денежка, спой еще разок!»

На гастролеров свалились бешеные деньги. Если в Дзержинске заказ песни стоил 3–5 рублей, то в Мурманске минимум червонец. Флотские офицеры, моряки загранплавания и рыбаки, уходя в загул, хрустящих купюр не жалели: «Знаешь, эта картина, когда подходит человек, вынимает запечатанную пачку трехрублевок. При тебе тут же ее вскрывает, начинает отсчитывать, кидает не глядя...»

Волей-неволей Чижу пришлось овладеть навыками конферанса: «Дорогие друзья! Добрый вечер! Сегодня в нашем зале отдыхает экипаж рыболовного сейнера “Комсомолец Севера”. И они дарят своим барышням маленький музыкальный подарок. Итак, только для вас, милые барышни, звучит эта песня — “Полчаса до рейса”!»

Но первое отделение, пока в зале собирался народ, всегда отдавалось джазу (традиция, заложенная «Черноречьем»). В то время Чиж был увлечен пианистом Китом Джарреттом и пытался импровизировать в его манере: «Играешь свое настроение — ничего в голове нет, даже темы, садишься и начинаешь дождь изображать. Или — наоборот — жару».

Там же, в Мурманске, он купил грампластинку джаз-ансамбля под управлением ленинградца Давида Голощекина.

— Джазовых пластинок вообще было мало, поэтому я «снимал» всё, что попадало в руки. Там была занятная вещь — то ли «Ветер с Невы», то ли «Прогулка по солнечной стороне Невского». Солистка Эльвира Трафова пела в бразильской манере, типа Аструд Джильберто[18]. Я сидел в пустом кабаке и наигрывал эти мелодии.

Из Мурманска Чиж вернулся худой, как тростинка, с модными «химическими» кудрями и в вязаной кофте с короткими рукавами; она сидела на нем в обтяжку, а по синему полю были разбросаны ярко-красные звезды. «Такого Дзержинск еще не видел! Элвис Пресли просто!» — с восторгом вспоминают друзья.

Но сам Чиж был сыт по горло кабацкой романтикой. Он решил восстановиться в училище.

1979–1982: Назад в будущее

В alma mater Чижа уже ждали. Житейская слава «блудного сына» была такой громкой, что поглазеть на него сбегались все барышни первого-второго курсов.

— Кругом только и слышалось: «О, Чиж пришел! Пойдем посмотрим!» — вспоминает Ольга Чигракова. — Что за Чиж?.. А потом, когда его увидела, поняла: а-а, так его-то я как раз знаю...

Первая их встреча состоялась годом раньше, летом 1978-го, когда десятиклассница Оля Егорова (которая еще не знала, что станет Чиграковой) поступала в Дзержинское музучилище. Они с подружкой сдали сочинение и сидели в вестибюле. С улицы зашли два парня, явно с жуткого похмелья. Один, черненький и курносый, прямиком направился к ним: «Девчонки, купите ноты “Битлз”! Всего десять рублей!» Ему решительно отказали. Тогда второй выхватил из сумки боксерские перчатки: «Уговорили! Отдаю за червонец!..»

Вконец испуганная Ольга («И этот притон — музучилище?!») выскочила на улицу. Более разбитная подружка осталась. Кажется, они даже сообразили в тот вечер на троих...

Но такие колоритные сценки остались в прошлом. Чиж был уже достаточно опытен, чтобы наступать на одни и те же грабли. Теперь он жил и учился без прежней горячки.

— Наша сокурсница, — вспоминает Ольга Чигракова, — снимала квартиру буквально через дорогу от училища. Мы часто там гужевались: прогуливали занятия, отмечали праздники, дни рождения. Но Сережа ровно в 9 вечера уезжал. До этого он поет песни, все хором ему подпевают, усевшись на полу. Веселье в самом разгаре, и вдруг: «Так, мне пора» — «Куда? Время-то детское!» Но он уходил, сила воли у него была.

Видимо, в благодарность, что сын наконец-то взялся за ум, родители собрали денег и купили ему фортепиано «Фантазия». Другим увлечением Чижа стал «самиздат». Его привозили парни из музучилища, которые тусовались в Горьком. Самое сильное впечатление оставил «Мастер и Маргарита». Было ощущение, что от этих подслеповатых строчек исходит запах риска, — за каждым ведомственным ксероксом приглядывал КГБ, а каждую пишмашинку надо было обязательно регистрировать в милиции. «Я читал Булгакова по ночам — мало ли чего», — вспоминает Чиж.

Этот период вообще оказался богат на впечатления и встречи с людьми, отношения с которыми прошли испытание временем. Первым стал первокурсник Женя Баринов, приехавший учиться из соседнего городка Павлов. Не заметить его было трудно: сам по себе высокий, он носил длинные волосы (таких смельчаков-«волосатиков» в училище было немного) и щеголял в джинсовом костюме фирмы «Milton’s».

Баринов запомнил точную дату и обстоятельства своего знакомства с Чижом. Это случилось 1 октября 1979 года.

Первокурсников посвящали в студенты. Был вечер-капустник, а после него — танцы. На сцену, где играл ансамбль, по очереди вылезали все, кто хотел чем-то блеснуть. Получилось что-то вроде пьяного джем-сейшена. Когда у бас-гитариста вдруг выпал шнур со штекером, бэнд прекратил играть. Эту паузу, чтобы не дать закончиться пляскам, Чиж заполнил зажигательным соло на барабанах.

— Играл он так себе, — хмыкает Баринов, — но настолько нагло, что я сразу обратил на него внимание. С перекура мы возвращались по коридору: Чиж с одной стороны, я с другой. Встретились, посмотрели друг на друга, зашли в пустой класс. Там стояло фортепиано. Сели и давай по очереди «Битлз» играть: «Ты эту знаешь?.. А эту?..» Ну и все, понеслось... Играли почему-то «Rubber Soul», весь альбом. Серега стонет: «Ох ты, нашел родню!..»

Это был тот случай, когда действительно сошлись крайности: живой, как ртуть, Чиж и флегматик Баринов, которому на редкость подходит бабелевская строка: «Он говорит мало, но смачно, и хочется, чтобы он сказал еще». В компании Женя мог молчать часами, а потом бросить фразу и просто всех срезать. «Причем далеко не каждый, — добавляет Чиж, — в эту фразу еще и врубится». Но, главное, их музыкальные вкусы были схожими: «старый добрый рок» во всех его проявлениях.

— Как музыкант, Жэка из тех, которые ничего не изобретают, — говорит Чиж. — Он умеет импровизировать, но делает это крайне скупо. Но если я играю и знаю, что он сзади или сбоку, я могу туда даже не смотреть. Такой человек очень нужен в каждом бэнде.

Впрочем, поиграть вместе им не удалось. В 1979 году Климешов поступил в консерваторию, и Чиж занял его место в «Урфин Джюсе»[19]. У «джюсов» был лучший в городе аппарат. Одними из первых они начали копировать Deep Purple, Grand Funk Railroad и даже замахнулись на рок-оперу «Jesus Christ Superstar». В системе координат Дзержинска эта группа считалась высшей точкой карьеры музыканта. Прыгнуть выше было некуда — только если податься в Москву.

К тому же «УД» считался в городе самым дорогим коллективом. За танцевальный вечер он запрашивал 150 рублей. Получая из общего котла свои 70 рублей в месяц, Чиж целиком тратил их на пластинки и бобины. Ради этого он был готов четыре раза в неделю, включая субботу и воскресенье, трястись на электричке до станции Сейма (репетиции проходили в Доме культуры местной птицефабрики).

— Серега очень хотел там играть, и это, уверен, сказалось самым положительным образом, — говорит Климешов. — Закон тут простой: если ты хочешь расти как музыкант-профессионал, ты всегда должен играть с теми, кто сильнее тебя.

«Джюсы» посадили Чижа за барабаны, которые не являлись для пацанов 70-х самым выигрышным инструментом.

— Гитаристов тогда было как собак нерезаных, — вспоминает Баринов, который сам начинал как ударник. — Все почему-то рассуждали так: «Клавиши — что за инструмент? Стоит стол на четырех ножках, и кто-то там чего-то нажимает. Несолидно! А барабанщика и вовсе не видать... Нет, надо, чтобы девчонки смотрели, как я на гитаре играю!»

Ударников даже подкалывали куплетом Аркадия Северного: «Был бы ты лучше слесарь / Или какой-нибудь сварщик, / В крайнем случае — милиционер, / Но только не барабанщик!..» Но Чиж всерьез взялся за дело. Чтобы технично «стучать», он посещал занятия, которые проводил в музучилище пожилой еврей-барабанщик из Горьковской консерватории, и даже получил специальный диплом.

Именно в «Урфин Джюсе» Чиж познакомился с Димой Некрасовым. Гитарист-самоучка, он был на год младше Чижа, закончил единственную в городе школу с английским уклоном и учился в горьковском институте. Его манера игры была заметна даже в Дзержинске, и без того богатом классными инструменталистами. («Ум-то у него крепкий, — говорит Баринов, — у него ни одного аккорда нормального нет. Все с какими-то выкрутасами».)

Осенью 1980-го Некрасова — как «восходящую рок-звезду Дзержинска» — пригласили поиграть в «УД». На первой же репетиции они встали с Чижом у окна и «зацепились языками» часа на три: выяснилось, что оба до умопомрачения любят битлов. Симпатия была мгновенной и взаимной. «Будто мы с рождения вместе, — говорит Дима. — Совсем не притирались». Вдобавок оказалось, что они живут по соседству, буквально через дорогу.

Но главный сюрприз заключался в том, что Некрасов писал песни. Чиж был поражен не столько этим фактом, сколько самими мелодиями, в которых как будто «переночевал» Маккартни периода Wings. («И “ранний” там тоже ночевал, — подтверждает Дима. — Но это было не подражание, а, скорее, влияние на уровне подсознания».) Среди советских композиторов 1970-х ближе всех по стилю к нему был ленинградец Виктор Резников. Песни этого бывшего учителя физкультуры, которые исполняли молодые Михаил Боярский, Алла Пугачева и Лариса Долина, всегда отличали сложные, небанальные гармонии, неожиданные переходы в другую тональность без малейшего признака «швов» и вместе с тем — красивая, воздушная мелодия.

— Димка, конечно, самородок, — говорит Чиж. — Я-то ладно, я-то еще где-то чему-то учился, а он же вообще ничего не знал!.. Приходит: «Вот, я новую песню написал». Он поет, а я просто за голову хватаюсь — я не понимал, что и откуда берется. И это притягивало к нему, конечно. Мне хотелось «ваять» так же, как он...

До встречи с Некрасовым попытки Чижа сочинять носили хаотичный характер. Свою первую песню он написал в 16 лет. («Она была про девушку. Говно редкостное. Я имею в виду песню».) Не забросить это занятие помог пример сверстников. Одним из них был Миша Климешов. Несколько его песен Чиж исполнял в составе бэнда в ресторане «Черноречье». Еще один приятель по музучилищу, Андрей Егоров, первым в городе рискнул сочинять ритм-энд-блюзы. «Трещало в очаге полено» на стихи Роберта Бернса стало даже хитом местного значения, его часто просили сыграть на танцах. Но по-настоящему, считает Чиж, на него повлиял именно Некрасов. Это был тот случай, когда соединились два куска «обогащенного урана», и грянул мощный творческий взрыв.

— Они были просто одержимы друг другом, — вспоминает Ольга Чигракова, наблюдавшая их отношения со стороны. — Вместе что-то сочиняли, слушали музыку на непонятных магнитофонах, что-то один другому показывали. У них были бешеные, совершенно восторженные глаза. Мне кажется, им больше никто не был нужен.

— Единственное, мы разбегались днем, — говорит Чиж. — Димка уезжал в Горький, в институт, а я уходил в училище. А по вечерам мы всё равно встречались.

Посиделки проходили попеременно друг у друга. Чаще у Чижа, у которого было пианино. У себя в квартире Дима подключал электрогитару «Musima» в радиолу «Беларусь», а Чиж подыгрывал ему на простой гитарке. Для настроения выключали свет, оставляя гореть ночник. Но гораздо больше, чем этот интим, совместному творчеству помогала атмосфера взаимного уважения. «Мы друг друга щадили, — говорит Некрасов, — и никогда не критиковали».

Первой песней, сочиненной совместно, стали «Рыбки в аквариуме». «Однажды Серега пришел ко мне, — рассказывает Некрасов, — и мы за полчаса написали этих “Рыбок”. И сразу пошли гулять в лес. Потом это стало у нас традицией». (К счастью, тогда не была модной «голубая» тема, и соавторов не извели злыми насмешками. Тем не менее, характеризуя свое отношение к Некрасову, Чиж специально уточняет: «Я не пидор, но Димку люблю».)

Вопреки «поэтической» фамилии, Некрасову больше нравилось быть композитором, «творцом мелодий», — тексты он считал всего-навсего «записью настроения».

Чиж в своих попытках стихосложения подражал, как многие наши рокеры, Владимиру Маяковскому[20].

— Меня цеплял его железный ритм. Он припанкованный такой человек. Его очень интересно читать вслух чисто ритмически. Он вроде идет-идет, а потом как взломает всё это!.. Он не дает застояться. Этот прием в музыке называется полиритмией. Нечто подобное у Корней Иваныча Чуковского прослеживается — тоже человек сдвинутый по ритму абсолютно...

Свои поэтические опыты Чиж до сих пор не решается назвать стихами:

— Какие там стихи — тексты! Я врубаюсь, что не настолько это крутизна, чтобы печатать отдельную книгу. Хотя иногда что-то удавалось. Странно, на мой взгляд, вроде бы не удалось, а потом — бац! — и все радуются: «Ой, какая песня!» И как-то так у меня всё время происходит...

Сочинительство в две головы шло легко. «Было ощущение, — вспоминал Некрасов, — что песня написана и вдвоем, и каждым по отдельности сразу. Я где-то читал, что Леннон не мог вспомнить, где в битловских песнях его строчка или музыкальная фраза, а где — Маккартни. Я раньше этому не верил, а сейчас понимаю — полная правда».

— Однажды Димка притащил куски текстов, все на разных листочках, — рассказывает Чиж. — Совместный архив хранился у меня, поскольку мой соавтор вечно всё терял. Я слил эти наброски в одну тему. Третий кусок, совершенно не в тему, стал припевом. Потом я дописал еще один куплет: «Смолкли шаги под окном, / можно свечу гасить», уже под Димку подделываясь, и положил все это на музыку. Димка послушал: «Классно получилось. А что за песня?» Я говорю: «Дима, это же твой текст!» — «Не гони!» — «Твоя рука? Ты писал?.. Вот, получи песню».

— Мы ощущали себя внутри свободными, — говорит Некрасов. — И когда мы сочиняли песни, это в душе передавалось. Было легко и свободно. Никакие запреты нас не угнетали. Не довлело, что это никогда не выйдет на пластинках, нигде не зазвучит. Ведь в те годы эти песни практически негде было играть. Разве что иногда на танцах...

Правом на монопольную поставку музпродукции обладали только песенники-«плесенники»[21] из Союза композиторов. С дипломами консерватории, громкими званиями и титулами. За каждое публичное исполнение песни — на концерте, по радио, телевидению и даже в кабаке — они получали через систему ВААП (Всесоюзное агентство по авторским правам) определенные отчисления. Эти копеечные ручейки сливались в бурные потоки. Например, Давиду Тухманову только «День Победы» приносил в иные месяцы до 10 тысяч рублей — стоимость новенькой «Волги». Неслучайно ведущие эстрадные композиторы имели самые высокие легальные доходы в СССР.

Земляк Эдуард Лимонов (его детство прошло в Дзержинске, в семье офицера внутренних войск) был не понаслышке знаком — как непризнанный поэт — с нравами «творческих союзов». Он честно предупреждал новичков: «Мафиози никогда не подпустят к кормушке. Потому что речь идет о хлебе, мясе и п**е». Неслучайно в 1983 году эта «могучая кучка» пролоббировала постановление, согласно которому репертуар советских ВИА должен был на 80 процентов состоять из произведений членов Союза композиторов.

Представить себе напечатанную типографским способом строчку «Музыка и слова Д. Некрасова и С. Чигракова» — на конверте грампластинки либо в нотном сборнике — было так же нереально, как увидеть в сельском продмаге конца 1970-х пачку «Marlboro» с надпечаткой «сделано в России».

По крайней мере в ближайшие двести лет.

1982–1983: Студент

Музучилище Чиж закончил блестяще, с двумя «пятерками» по специальности и дирижированию, и ему дали направление для поступления в институт. В то время вузов, где преподавали аккордеон, было ничтожно мало. Еще меньше было хороших педагогов-аккордеонистов. Имя Николая Кравцова из Ленинградского института культуры имени Крупской произносилось профессионалами с большим уважением.

Вместе со своим преподавателем Чиж приехал в Питер на прослушивание. После того как он исполнил на «вельтмайстере» ту же программу, с которой заканчивал училище — обязательную полифонию Баха, Лундквиста, обработки народных песен, — мэтр Кравцов дал добро на поступление.

Кроме специализации, пришлось сдавать еще и школьные предметы. Единственное, что запомнил Чиж, — как писал сочинение по шолоховской «Судьбе человека». Причем ориентируясь больше на фильм, чем на книгу, которую даже в руках не держал.

— Я чего-то сидел-сидел, в голову совершенно ничего не идет. А тут еще прилетели две мухи и стали трахаться у меня на глазах, прямо на белом листе. И я с интересом наблюдал весь этот процесс. А минут за двадцать до конца не то что поперло — просто посмотрел на часы: пора!.. Взял и накатал листа четыре. Получил пятерку за орфографию.

Так Сергей Чиграков стал в 1982 году студентом факультета культурно-просветительной работы. («Отделение народных инструментов, — уточняет он. — Там я играл на аккордеоне, на балалайке, на домре, на ударных».)

Институт (в обиходе «Крупа») расположен в историческом центре города, в красивейшем месте. По соседству — Марсово поле и Летний сад, Мраморный дворец, где жил дядя царя. Напротив, через Неву, — серые бастионы и золоченый шпиль Петропавловской крепости, минареты мечети, крейсер «Аврора». Если выйти из института и свернуть направо, то через пять минут придешь к Эрмитажу.

— Сидишь, смотришь в окно, — вспоминает Чиж, — даже голова кружится. Переполняет, распирает всего, еще чуть-чуть — взорвусь, кровью всех забрызгаю. И думаешь: «Какого хрена я тут сижу, на этой лекции?.. Ну скучно же! Вот же Нева, эти волны видели Петра I, Пушкина, Достоевского, да мало ли кого!..» И срочно пишешь записку: «Девчонки, мы чего сюда приехали, в четырех стенах сидеть? Пошли гулять!» На перемене подлетаешь: «Только уговор — до общаги идем пешком. Да, два часа, но зато это — Питер!» Ну и был, конечно, с нами «друг юности» — портвейн. Но пили-то не оттого, что были алкаши и всё время хотелось кирнуть. Пили оттого, что радость переполняла, а куда ее вылить — хрен знает. Наверное, мы просто сжигали лишний адреналин...

Общага находилась на Черной речке, неподалеку от места дуэли Пушкина. Четыре этажа занимали барышни, пятый — парни. Соседями Чижа по комнате стали Андрей Шулико, вчерашний школьник из Новосибирска, и уже отслуживший в армии бородач Павел Глухов.

Вселившись, Чиж первым делом залепил все стены фотографиями битлов, привезенными из дому (причем не плакатами — откуда им тогда было взяться, — а именно фотографиями, переснятыми с «фирменных» пластинок).

— В настольную лампу мы вкрутили синюю (ультрафиолетовую) лампочку, а в люстру — красную, которой в свинарниках греют поросят, — рассказывает Шулико. — Однажды зашел комендант: «Фотографии понавешали, носки... Бардак!» А тут еще горит синяя лампа, музон тихонечко играет: «У-у, интим тут устроили!» Включает свет — зажигается красный фонарь, как в публичном доме. Немая сцена.

Стипендию Чиж не получал — была троечка на вступительном экзамене. И в первую сессию случился «незачет» по литературе. Родители присылали немного. В итоге получалось чуть больше рубля в день. Жили впроголодь: «На портвейн еще наскребали, а поесть особо не поешь: забежал куда-то, съел пирожок — дешево и сердито».

На этаже была общая кухня: варили макароны, жарили хлеб с маслом. У хозяйственного Паши Глухова на сберкнижке были отложены деньги сразу на год. Но Чиж с Шулико никогда его не «разводили». Если он видел, что парни сидят голодные, он шел и сам снимал немного денег на еду.

Подкармливали еще девчонки из чижовской группы, которые жили прямо под ними. Между этажами протянули веревку, а в комнате парней повесили колокольчик. Когда обед был готов, барышни приглашали кавалеров на «пробу пищи».

— Эта студенческая бедность, — говорит Чиж, — переносилась легко, даже весело. Помню, когда ходил экзамен сдавать, у меня даже костюма не было. Вернее, был, но в нем уже кто-то ушел. Пришлось брать у соседей. Были еще одни выходные штаны на двоих — индийские джинсы. Вообще, богатых-то и не было никого по тем временам.

Друзья по институту познакомили Чижа с 17-летним Андреем Великосельским. Его родители зашибали «длинный рубль» в Норильске, и он жил вдвоем с бабкой на Петроградской стороне. Парни из общаги частенько у него «зависали» — там был магнитофон, два слайд-проектора, куча кассет и альбомов с репродукциями. Именно тогда Чиж стал «врубаться» по художникам — на слайдах были Дали, Павел Васильев, Шагал, Ван Гог.

Окно коммунальной кухни выходило на глухую стену. Солнце туда никогда не заглядывало, поэтому лампочка не выключалась ни днем ни ночью. Просыпаясь, было сложно понять, какое на дворе время суток («Будет ночь, если выключить свет; будет день, если кто-то придет»[22]).

— Выходишь на кухню, — вспоминает Чиж, — и видишь одну и ту же картину: сидит Андрюша нога на ногу, рядом кружка с чаем, пачка «Беломора», и он читает Гегеля, Канта. Мало того, он же еще и цитаты вворачивал довольно к месту, типа «Всё действительное — разумно, всё разумное — действительно». Этот человек постоянно у меня перед глазами.

Чиж смотрел, слушал и вскоре начал «расширять границы реальности». Это произошло случайно. Как-то ночью парни выползли в коридор общаги, чтобы стрельнуть курева, и познакомились со старшекурсником Виталиком Михайловым, который угостил их «травкой». Виталик считался уже старым общаговским «торчком».

— Слушать его можно было часами, — вспоминает Чиж. — Фантазия безудержная! В Эрмитаже встанет перед какой-нибудь картиной: «Представь, вон за тем поворотом...» Распишет — слушаешь, рот разинув. «А художник, представляешь, в это время: в одной руке — пиво, в другой — “косяк”...» — «Виталик, — говорю, — да какие в то время “косяки”?» — «Были! Конечно, были! Тусовались же постоянно! Пойдем, я тебе покажу кальянный зал. Пошли, пошли! — Хлоп за руку. — Видал? Представляешь, цари наши?.. Встает с утра, “косячину” как вдунул и, такой, думает: “Ну что, указ, что ли, написать?.. Да ну его на х**!”» Если б не Виталька, не его талант вечного придумщика, навряд ли бы я задержался на «траве» так долго...

— Именно тогда, — рассказывает Андрей Шулико, — у нас появился полиэтиленовый мешок «травы». Был парень из Грозного, и вот он оттуда его припер. Покупать «траву» мы стали позже. Спичечный коробок анаши стоил пятерку. Все покуривали больше за компанию, а Серега втянулся. Видимо, он что-то черпал из этих наркотических «трипов». И вообще он был жаден в тот год до впечатлений.

(В Дзержинске у Чижа не было «травяных опытов»: «В городе химиков в ходу была, естественно, “химия”. Сожрал каких-нибудь таблеток и прешься от того, что у тебя башня съехала, что ты такой крутой, что никто вокруг не знает, а ты-то, блин, наркоман!..»)

Чем еще запомнился Чижу тот год — Андреем Тарковским. На фестивале-ретроспективе он впервые посмотрел его фильмы «Андрей Рублев», «Солярис», «Иваново детство».

— Помню, от «Рублева» просто охренел. И сразу побежал в библиотеку отыскивать какие-нибудь книги про него, про Феофана Грека. В Русский музей пошел, у них не так много древнерусского искусства, но кое-что есть... Вообще, мне здорово повезло, что я не в Москву уехал, а в Питер. Как-то здесь получше с этим делом... Я имею в виду, с мировой культурой.

Эрмитаж стал любимым из музеев: «Во-первых, близко к институту: если нет “пары” или нужно что-то “задвинуть”, раз — и туда!..» А там друзья разбредались. Типа «“Стрелка” — через час!» Кто-то мог тормознуться на итальянцах, кто-то на фламандцах, а Чиж бежал на третий этаж, смотреть импрессионистов: «Ван Гог, Коро... С ума сойти! Там светло всё. Ощущение весны, свежести, радости, которая тебя ждет».

А весной, когда было не только витаминное голодание, но и голод на новые эмоции, Чиж почти одновременно — с разрывом в неделю — услышал сразу три классических альбома советского рока: гребенщиковский «Табу», «LV» Майка Науменко и цоевский «45».

— До этого мы «сидели» на арт-роковых Yes и Jethro Tull — все бобины были заслушаны буквально до дыр, — говорит Чиж. — И всё это на английском языке... И тут вдруг — раз, меня вывели на совершенно новый музыкальный уровень. Оказывается, в советской культуре есть еще и такой пласт!..

Разумеется, волны отечественной рок-музыки — на тех же допотопных бобинах, с чудовищным, словно из бочки, звуком — уже потихоньку выплескивались из андеграунда и докатывались до Дзержинска. «Слышали, конечно, что где-то что-то есть, — вспоминал Чиж. — “Машина” докатывалась, “Воскресение” — вот, пожалуй, и всё!.. Конечно, Макаревич мимо меня не прошел, как мимо любого в нашей стране. Но так, чтобы уж прямо “воспитывался”... Помню, я играл его песни девчонкам в подъезде, на танцах: “Всё очень просто...” Только ленивый не играл эту песню».

«Табу» вообще стал первым русским альбомом, который Чиж прослушал от начала и до конца: «Песни “Машины времени” и “Воскресения” слушались вразнобой, а это целиком я сел, прослушал и ох**л. Пять утра, марихуана, “сегодня ночью кто-то ждет” — всё сошлось!»

Чем цепанул Гребенщиков?

— Я очень многое не понимал в его текстах. И даже не пытался их разгадывать. Заранее знал, что это бесполезно, — нужно просто быть там, внутри, в это время. Но, тем не менее, я как-то их домысливал про себя. Мне это показалось очень интересным. Гораздо интереснее, чем домысливать английские тексты. Слушая БГ, опираясь на какие-то слова, я начинал выстраивать свои сюжеты.

В «Зоопарке», напротив, Чижу понравились их легкость и хулиганство. Никто и никогда, по его ощущениям, не играл рок-н-ролл так здорово и так легко.

— Что мне больше нравилось: музыка или тексты? Тексты и Майкова подача: стакан винища в одной руке, гитара в другой — такая примерно картинка. В двух-трех строчках, собственно, весь рок-н-ролл выражается. А «Пригородный блюз», который я услышал позже, меня просто прибил.

(Много лет спустя один из журналистов заметил, что вечные шалопаи Вера и Веничка — персонажи «Пригородного блюза» — это и есть виртуальные родители всех действующих лиц, населяющих песни Чижа. Их пофигизм, необремененность бытом, предрассудками и обязательствами — во многом влияние этой странной пары.)

Но титаны советского андеграунда не стали для Чижа небожителями: «Интересная музыка, кайфовые тексты — вот такой был подход, — говорит он. — К тому времени я отлабал кучу свадеб, переиграл кучу всяческих вечеров. Как ни крути, это опыт. Я не мог засунуть его в жопу и сказать: “Я до этого ничего не делал, и вот наконец я прозрел!..”»

Размышляя о влиянии Питера, Чиж скажет в 1991-м газете «Gaudeamus»: «Там много интересных музыкантов, но наступает момент, когда понимаешь, что и сам можешь не хуже. И тогда даже самые известные из них становятся для тебя просто коллегами. Остается только уважение и желание учиться, но аура недосягаемости пропадает».

Когда Чиж учился в «Крупе», на улице Рубинштейна, 13 уже открылся первый в СССР рок-клуб, а забегаловка со скверным кофе на углу Невского и Владимирского проспектов, известная как «Сайгон», давно стала культовым заведением, местом сбора всей хиппанско-рокерской тусовки. Правда, ходил слушок, что всякий раз, когда начинался дождь или снег, к «Сайгону» приходил милиционер и накрывал чехлом часы над входом — в них якобы была вмонтирована телекамера КГБ. Но Чиж ни разу не появился в «Сайгоне» вовсе не потому, что боялся попасть «под колпак».

— Ноги не доходили. Нам действительно было по фиг абсолютно, жили сами по себе, нам этого вполне хватало[23]. Очень интересно, когда впервые в жизни встречаешься с людьми, которые приехали со всех концов нашей страны. Так здорово — расспрашивать у них, как да чего... Мы дружно жили: казахи, узбеки, таджики — настоящий Интернационал.

Если вспомнить, что «студент» в буквальном переводе с латыни означает «усердно занимающийся», Чиж признает, что не всегда оправдывал это высокое звание.

— У меня голова была уже занята совершенно другим. Единственное, чему я научился в ЛГИКе, — помимо, естественно, класса аккордеона, — это дирижированию. Плюс — азам аранжировки.

(Кроме того, обучение в «Крупе» позволило ему позже с гордостью заявлять журналистам, что он не владеет только арфой и духовыми инструментами.)

Впрочем, когда было нужно, Чиж занимался в институте до упора, до 6–7 часов. А вечером всё происходило так. Парни тихонько сидели, что-то конспектировали или читали. Когда до закрытия магазина оставалось совсем чуть-чуть, все дружно смотрели на часы: «Десять минут!..» И кто-то подрывался: «А “бабки” есть?» — «Есть!» И доброволец бежал за парой бутылок портвейна.

Потом сидели до полуночи. Чиж брал гитару и устраивал лекции про «Битлз». Поскольку он наизусть знал все их песни, магнитофон был не нужен. Иногда в гости приходили девчонки. Всем, конечно, хотелось секса, но соития не получалось — когда Чиж «зарубался», это могло продолжаться до двух ночи. Потом, зевая, все расползались спать несолоно хлебавши. «Из двух великих ценностей — музыка и секс — я всегда выбирал первое», — скромно улыбается Чиж.

1983–1985: «На поле танки грохотали...»

В «Крупе» не готовили офицеров запаса, все отсрочки от призыва 22-летним студентом Чиграковым были использованы, и весной 1983-го он получил повестку из военкомата.

— Я пытался «косить», — честно признается Чиж, — но я не умею врать, и меня раскусили на первой же медкомиссии. Единственное, что меня утешило, я спросил своих друзей: «Как там, в армии, “трава”-то будет?..» Они успокоили: «Больше, чем на гражданке!»

На «отвальную» приехал брат с парой дзержинских музыкантов. Причем барабанщик Мишка Стрельников всего на минуту выскочил из дому, чтобы купить семье молока. «Вы куда?» — спросил на ходу. «Серегу в армию провожать. Поедешь с нами?» Так с авоськой в руке он и прибыл в Ленинград.

— Я стоял на балконе обдолбанный, — рассказывает Чиж. — И чувствую, что в голове у меня что-то не стыкуется. Питер, общага... А внизу, смотрю, идет брат, который сейчас должен быть в Дзержинске. Причем так уверенно шагает... Ни хрена себе! Вот это «передозняк»! Вот это меня цепануло!..

К тому времени, продолжая свои эксперименты, он добрался до героина. В центре города, на улице Желябова, была наркоманская квартира, где его «вмазывали» из шприца. Укол стоил даже дешевле анаши — всего три рубля, зато «прибивал» куда круче. Чиж выходил на Невский, опускался на тротуар и долго не мог двинуться с места. «Тогда мы сидели на наркоте как дай бог каждому, — говорит он. — Или — как не дай бог никому».

Армия поначалу действительно спасла Чижа от «черной воронки», куда его всё глубже затягивало. Когда пришла повестка, он весил всего 41 килограмм (балерина Малечка Кшесинская, «пушинка русской сцены», — 47 с половиной).

Воинский эшелон привез в Латвию, в портовый Вентспилс. За воротами с красной звездой находился учебный танковый полк. Чиж попал в роту, где готовили механиков-водителей. Первые недели были самыми трудными: голод, жуткий недосып, ругань сержантов, кровавые мозоли от сапог. «Зато никакого алкоголя и алкалоидов. Физически я сразу почувствовал себя гораздо лучше».

Позже специально для журналистов Чиж придумал байку, что в армии у него была гитара «со специально укороченным грифом», чтобы могла пролезать в люк танка. На самом деле за рычагами боевой машины он не сидел: «Нас, конечно, возили на полигон, и чем я там занимался?.. Я играл на гитаре. После отбоя все убегали по палаткам, а сержанты мне: “Эй, малый, иди сюда! Эту песню знаешь?..” — “Знаю”. — “Ну, спой... А эту?” — “Не знаю”. — “Так сочини!”»

Чиж не ловчил, не искал теплых мест. Но его писарский почерк был замечен сержантом, и тот «продал» Чижа своему земляку, который не мог уйти на «дембель», пока не найдет себе замену. Так рядовой Чиграков стал штабным топографом-чертежником. Ему дали отдельную комнату, практически кабинет: «Это был как отсек на подлодке: задраился, и началась своя жизнь. Я даже в казарму не ходил: стелил шинель на полу и спал».

Прошлого уже не было, будущее виделось смутно. Сочинительство стало единственным способом избежать серой, как солдатская портянка, реальности. «Я остался один, без Димки Некрасова, но потребность писать уже была, — вспоминал Чиж. — И я начал пробовать себя, “ваять” в одиночку».

Вскоре у него появился свой слушатель: в полку сложился элитарный (по армейским понятиям) кружок — музыканты, меломаны, литераторы. Местом сходок стал клуб части. Точнее, кабинет комсомольского секретаря, где уютно устроился рядовой Саша Гордеев с Украины. Выпускник мореходки, фанат западной музыки, он удачно совмещал непыльную общественную работу с освоением губной гармошки. В клубе Гордей, как называли его друзья, хранил гитару, а в служебном сейфе — «запрещенное нечто», сразу привлекшее внимание Чижа.

Дело в том, что в полку обучались больше пятисот узбеков и таджиков. Каждому присылали письма с родины. Практически в каждый конверт был заботливо вложен гостинец: либо конопля, либо желтые плиточки гашиша. Пресекая по приказу начальства эту «контрабанду», Гордеев перетряхивал всю почту из Средней Азии. Обычной нормой считалось, когда 200-граммовый стакан забивался конфискатом доверху, с горкой.

Впрочем, отношения Чижа с «травой забвения» строились уже не на любви, а на необходимости: не с ней хорошо, а без нее плохо. Но, видимо, именно она спровоцировала тот творческий запой, который с ним случился.

— Я тогда писал по три-четыре песни в день, — вспоминает он. — После завтрака уходишь в штаб, рисуешь какие-то карты, подписываешь. А в голове что-то сочиняется, сочиняется... Тут же книжка записная — раз, что-то записал. Гитары нет, но мелодия-то в голове крутится: ага, примерно такая тональность. Чертишь дальше, перекурил: еще одна лезет песня — и ее записал. «Обе-е-д!» Прилетаю к Гордею — в клуб или на почту, хватаю гитару: «Чуваки, я песню сочинил!» Пою, они — «Вау!..» Потом уходишь назад, в штаб, пишешь еще пару песен...

(В общей сложности Чиж написал в армии более двухсот песен. Только в одной его записной осталось 67 текстов. Но были еще три книжки.)

После отбоя, когда офицеры и прапорщики покидали казармы, наступала вторая, «подземная», жизнь. Вся полковая элита начинала кучковаться по каптеркам. «Салабонов» гнали в столовую за картошкой, вынимали из тайников брагу, спирт и коноплю.

— Время за полночь, эта армия сраная, ты сидишь, чуваки «пыхнули» уже, и я начинаю петь: «Ласковый ветер по лицам скользит, / маленький камешек лег на гранит, / развеет мою усталость / дым марихуаны». Такой «улёт» происходит!.. Я не знаю, где чуваки в это время находятся — дома ли, рядом со мной ли. Тоска по дому такая — фью-ю!.. Наверное, подсознательно, как мог, я спасал себя этими песнями.

Новый опыт «расширения сознания» Чиж получил в полковой санчасти, где служили два сдвинутых на музыке сержанта-фельдшера. Время от времени они забирали Чижа «поболеть» в стационар, чтобы тот вволю поиграл им на гитаре. Взамен ему открывали шкаф «А», где хранились сильнодействующе препараты. Итогом стал цикл «Шлагбаум», полтора десятка песен о «приключениях мозга».

«Меня, наверно, музыка спасла, — признался позже Чиж, — я знал, чем должен заниматься, цель была: вот приду с армии, запишем альбом. Он, может быть, и не нужен будет никому, но кайфа я от него получу гораздо больше, чем от наркоты».

Сейчас практически 99 процентов армейских песен Чижа никому не известны, и это его добровольная цензура, хотя собственно «торчковых» текстов там немного — примерно пятая часть. Причина в другом: «Большинство из них, мягко скажем, корявые. Там есть какие-то кайфовые куски, какие-то находки — практически в каждой песне. А есть откровенно неудачные. Но я ничего не хочу исправлять, потому что мне это дорого. Как первые самостоятельные опыты».

«Уход в себя» был таким глубоким, что внешней стороной жизни Чиж почти не интересовался.

— Были люди, которые смотрели на меня как на идиота — что за придурок, почему он не делает себе дембельский альбом, почему не ушивает себе форму?.. Конечно, я понимал, что 56-й размер хэбэ[24], который я ношу, это смешно, и мне нужно размеров на десять поменьше. Но всем было насрать, а мне — тем более.

Чиж так и не превратился в нормального советского «дедушку» — чмырить, унижать «молодых» не доставляло ему никакой радости.

— Старше на полгода, младше — мне было по фиг. Я пришел в армию с этой мыслью и очень долго не мог врубиться, почему эта хрень, «неуставщина», происходит. Люди-то все одинаковые... Я был гражданским человеком, им и остался, меня начальник штаба так и называл: «гражданский пирожок». «Сережа, когда ты станешь настоящим военным?!» — «Боюсь, что никогда, товарищ полковник! Мне это не нужно».

Обустроив свой внутренний мирок, Чиж не только не бегал в самоволки, но даже редко бывал в законных увольнениях.

— Страна чужая, говорят не пойми о чем. Мне было гораздо интересней сидеть у себя в «чертежке» или шататься из роты в роту — там приятели, здесь приятели. Я читал им лекции. Сидим-болтаем, и вдруг за что-то цепляешься: «Как, разве вы не знаете?!» И выплескиваешь все свои знания...

За месяц до дембеля, в апреле, коммунисты собрали в Москве свой очередной пленум. После него в газетах, по телевизору и в речах политработников появились новые, диковинные слова — «перестройка», «ускорение», «демократизация» и «гласность». Их посчитали за блажь Михаила Горбачева, очередного партийного босса. (Если бы Чижу тогда сказали, что через шесть лет горбачевские реформы разнесут Советский Союз на куски, а его, отслужившего в Вентспилсе, независимые латыши назовут оккупантом, он покрутил бы пальцем у виска: «Дурных грибов, что ли, наелись?..»)

Навсегда покидая армию, Чиж увозил с собой лычки младшего сержанта, любовь к 23 февраля и Дню танкиста (в эти праздники солдатам давали плов, а не надоевшую рыбу) и спокойную уверенность в том, что может сам, без чьей-либо помощи, писать неплохие песни.

1985–1986: Домой!..

Дембельнувшись в середине мая, Чиж приехал в Дзержинск. Жизненные планы были самыми простыми: перевестись в институте с очного отделения на заочное (после смерти отца было стыдно сидеть на шее у мамы), а поскольку впереди целое лето, то где-то еще и поиграть. И дважды в неделю, не жалея связок, он орал эстрадные шлягеры — от кузьминского «Динамика» до Боярского — на танцплощадке возле станции Сортировочная. Гитаристом в этой шабашке был Володя «Быня» Быков, знакомый еще по «Урфину Джюсу».

Про Быню рассказывали интересную историю. Почти легенду (которую, кстати, надо суметь заслужить). Грамотный барабанщик, сначала он достаточно коряво играл на гитаре, но очень хотел научиться. И вот однажды приятели-музыканты надолго потеряли его из виду.

— И вдруг, — рассказывает Чиж, — Быня нарисовался с инструментом и «убрал» в одночасье всех гитаристов Дзержинска. Человек пришел и сказал: «Я научился!» Он «пилил» на гитаре так, что от струн дым шел... После этого имя «Быня» все стали произносить с уважением.

Но никакой мистикой тут не пахло. Чтобы стать виртуозом, Быня не практиковался по ночам на кладбище, сидя с гитарой на могильном камне. И, уж конечно, не продавал душу дьяволу, как это сделал молодой негр-блюзмен[25] в фильме «Crossroads». Он просто безвылазно торчал дома, терпеливо «снимая» с бобинного «Маяка» хард-роковые запилы. Его подруга тоже любила рок, и при ней можно было часами разучивать одну и ту же фразу из Led Zeppelin, пока та не уляжется в пальцы. И если гениальный Стив Вай, сыгравший всё в том же «Перекрестке» гитариста на службе у Сатаны, однажды сказал: «Я знаю, в чем секрет высокого гитарного мастерства, но для этого у меня не хватает времени», то у Быни свободного времени было навалом.

— Жили они в маленькой однокомнатной квартирке, — говорит Чиж. — Спартанская обстановка: магнитофон, колонки, гитара. И — кофе, постоянно кофе!.. Вот так он и шлифовал свое мастерство, нигде не работая.

Именно Быня был у Чижа свидетелем на свадьбе. Столь серьезный для мужчины шаг 24-летний Сергей Чиграков сделал в августе. Они с Мариной знали друг друга еще по музучилищу, и свадьба логично завершила этот давний роман.

Молодожены стали жить у родителей Марины, в большой и просторной квартире. А в сентябре Чиж устроился на работу. «Учителем музыки — пения уже не было, — уточняет он. — Самый молодой, наверное, в школе. Белая рубашка, галстук, начищенные туфли... У меня все были — с первого по седьмой класс. Первый-второй-третий — они совсем дети, им очень нравилось. Педагоги приходили ко мне на открытые уроки, офигевали: “Как вас дети любят!” Четвертый-пятый класс — уже хулиганистые, с рогатками. Шестой-седьмой — там вообще караул. У них уже поллюции по ночам, а я их по системе Кабалевского, про три кита в музыке...»

Естественно, Чиж разумно отходил от программы. На уроки он приносил пластинки The Beatles, Rolling Stones, Led Zeppelin: «Кому интересно — тот слушал, кому неинтересно — писал любовные записки соседке по парте».

В виде «педагогической нагрузки» молодому учителю поручили руководить школьным вокально-инструментальным ансамблем. Заниматься с пацанами нужно было 2–3 раза в неделю. Но это было уже другое поколение, которое тянуло к эстрадным шлягерам. И вместо «Yesterday» Чиж показывал им, как без откровенной «лажи» сыграть модную песенку Игоря Корнелюка «Мальчик с девочкой дружил».

А в марте Чижу довелось понянчиться по-настоящему: у него родился сын Миша. Чтобы раздобыть денег, по вечерам он играл на клавишных в ресторане «Ока», где любили собираться неустроенные женщины из торговли-общепита.

«Певец американского дна» Том Уэйтс, который, как и Чиж, в молодости работал в кабаке, однажды начал записывать беседы посетителей у стойки бара. «Когда я сложил вместе обрывки этих бесед, — вспоминал Уэйтс, — то обнаружил, что в них таится музыка». Из реплик клиентов дзержинского ресторана, видимо, мог сложиться только «жестокий романс» — смесь цыганского драйва и неизбывной русской тоски:

Этой весной, когда Чиж буквально разрывался между семьей, школой и кабацкими халтурами, он сочинил еще одну песню. По мнению многих, одну из самых лучших в его репертуаре.

— Я уже спал — вдруг звонок по телефону. Подхожу, а там голос Димки Некрасова: «Тут вот селедку привезли. Может, взять тебе килограмма два?» Я говорю: «Дима! Козел! Куда ты пропал?!» А его перед этим очень долго не было видно. Никто вообще не знал, куда он делся. «Да вот, нашелся. Всё в порядке!» — «Ну давай завтра приходи ко мне в школу, поболтаем». Положил трубку — всё, сон у меня как рукой сняло...

Если справедлива мысль, что «стихи не пишутся — случаются», это был как раз тот случай. Так бывало раньше, так будет и впредь: чтобы к Чижу пришли стихи и мелодия, что-то должно сильно его удивить, поразить. («Что называется, “ударить по башке”», — определяет он свой творческий метод.)

Чиж побрел в ванную и среди сохнущих пеленок торопливо записал слова, которые вдруг зазвучали у него в голове. А утром, пока ехал в трамвае до школы, сочинил мелодию. Эту песню он назвал «Маски» (позже — «Ассоль»).

Вопреки названию, она приоткрывала внутренний мир автора. Один из друзей Чижа говорит: «О нем очень часто складывается мнение как о таком рубахе-парне. Хотя зачастую при всей своей открытости из него не вытащишь ничего, кроме “да”, “нет” и его любимого “хотя...”. Он не сильно открывается, хотя оставляет впечатление очень откровенного человека. Когда я с ним общаюсь, я вижу, что у него внутри какая-то сильно заведенная пружина, и она может в любой момент разжаться и выстрелить. Он очень насыщенный внутри человек, очень сложный, очень сильный внутренне. Просто всё это скрывается за его открытостью, радушием. Это псевдопростота. И песня “Ассоль” об этом говорит очень хорошо. Он значительно глубже, чем кажется, но он хочет казаться таким простым. Это своеобразная стена, которая отгораживает его от других».

Первым, кто оценил новую лирику Чижа, стал Баринов, который тогда служил в войсках ПВО под Харьковом.

— Серега присылал мне толстенные конверты, — рассказывает Женя. — Сначала шел рассказ о новостях, а потом — как приложение — тексты без комментария: «Вот, я тут накропал...» Помню, в лазарете валялся и читал их вслух своим сослуживцам. Те говорят: «Ни хрена себе! А чего он там делает, в вашем Дзержинске? Он же гений!» В армии разные люди попадаются. Есть напрочь «отбитые» на роке. Поэтому я со многими дембелями общался на равных. Только вот на этой почве: «Какого человека ты, оказывается, знаешь!..»

Сам Чиж к тому времени перешел на работу в ДК Свердлова, буквально через дорогу от школы, — это был хор ветеранов труда.

— Их репертуар не волновал меня ни грамма. Была руководительница, которая занималась солистами. А я был человеком, который аккомпанирует. Простым советским концертмейстером.

Впрочем, уже через пару репетиций бабушки деликатно попросили руководительницу: «Вы скажите Сереже, чтоб он попроще нам играл».

— Джазовых «наворотов» там, конечно, не было, — говорит Чиж. — Я просто усложнял гармонии: там, где три аккорда, у меня было штук восемь минимум. Но все это звучало, я никуда не выбивался из тональности...

Тот послеармейский год, утверждает Чиж, он жил исключительно семьей. С пьянками и «подкурками», казалось, навсегда покончено: «Я даже гитару в руках не держал — дома было только фортепьяно. И я снова “подсел” на джаз, снова стал собирать джазовые пластинки».

Квартира, где жила молодая семья, выходила окнами на ДК Чернореченского химкомбината. По вечерам там репетировала группа «Штаб». Когда Чиж выходил с папиросой на балкон, было слышно, как звенят электрогитары, ухает барабан: «Особенно когда уже стемнело, и машины почти не ездят. Несколько раз я даже заходил к ним на репетиции — все же знали друг друга...»

Как волка тянет в лес, в родную стаю, так и Чижа тянуло к себе подобным.

Лето 1986: Группа Продленного Дня

Тяга к «братьям по крови» привела Чижа в компанию к Некрасову и Быне. Вновь забурлило совместное творчество. Правда, поначалу это больше напоминало прикол.

— Однажды мы ходили с Димкой пить пиво и неожиданно написали «Я при делах, не надо хлеба-соли». Такую стилизацию под блатняк. Какого-то персонажа у ларька увидели — и пошло-поехало...

Первый опыт показался удачным, и друзья загорелись идеей сочинить целый «блатной» цикл. В качестве эксперта-консультанта был привлечен Быня, который по молодости отсидел два года на зоне. Причина признавалась сверстниками уважительной: за украденную гитару.

— «Быня, а как нары называются?» — спрашиваем. — «Шконки». Мы: «Ага, “Здравствуй, милая баржа и родные шконки!” Так можно?» Быня кивает: «Можно!» Все трое — молодые парни, энергия перла во все стороны. Сочинялось очень быстро. Жена пришла со школы уставшая: «Опять вы здесь!» — «А мы песню написали!» Тут же спели. Она: «Ой, такое говно!» Не, она врубалась, что песня классная, но только на хер никому не нужна...

Перебравшись на квартиру к Быне, они стали записывать свои композиции на магнитофон — в две гитары и на три голоса. Имитируя ударные, кто-то щелкал в микрофон пальцами, как кастаньетами. Выходило так здорово, что на этих вечерних посиделках они и решили сколотить группу.

Вскоре Быня, слоняясь по городу, встретил Михаила Староверова по прозвищу Майк. Даровитый самоучка, Майк отучился в техникуме на электрика, отслужил в армии, успел поиграть на бас-гитаре в кабаках и побыть руководителем распавшейся группы «Терминал». Теперь он работал на заводе, мечтая собрать новый бэнд. Выяснив с Быней творческое кредо друг друга, они дали зарок: чужих песен не играть, только свои; на том и сошлись. «Это всё от них исходило, — уточняет Чиж. — А меня только свистнули потом».

Распределяя роли, Чижу предложили стать клавишником и лидер-вокалистом. Сам он охотнее взял бы гитару, но выдержать конкуренцию с Быней было трудно.

— В той манере, в которой мы тогда играли, я был, конечно, хуже. Быня — мастер техничных и в то же время красивых «пробежек». У него и мозги быстро работали, и пальцы за ними успевали. Для меня это было совершенно непостижимо.

Осенью 1986-го безымянная группа нашла пристанище в подвале ДК им. Свердлова, где Чиж трудился концертмейстером. «Мне было очень удобно: когда есть “окошко” в расписании — нырк туда, и сидишь, на гитаре играешь». У входа поставили журнальный столик с настольной лампой. Полный свет никогда не включался, и в помещении царил интимный полумрак.

— Вопреки всем этим слухам или домыслам: «рок-музыканты пьют с утра до вечера и на гитарах бренчат» — да ни хера подобного! — говорит Чиж. — Мы больше играли на гитарах, нежели бухали. Время от времени мы, конечно, отрывались: могли взять какого-то вина, посидеть, особенно вначале, когда мастерили «аппарат».

Если гитары и ударная установка были свои собственные, а синтезатор принадлежал Дворцу культуры, то звуковая аппаратура (вернее, ее нехватка) действительно стала камнем преткновения. Майку с Быней пришлось самим доставать доски, пилить-строгать, обтягивать их материей, а затем паять «начинку». Руки у них росли откуда надо, и в итоге они изваяли четыре высоченных колонки.

Вопреки Кинчеву, утверждавшему, что «рок-н-ролл — не работа, рок-н-ролл — это прикол», парни относились к репетициям серьезней, чем к основной работе («Рок играть — не трусами махать!»). В подвале они собирались три раза в неделю, чтобы творить там безвылазно с 6 до 11 вечера. Если «заигрывались» и опаздывали на последний трамвай или автобус, приходилось топать по ночному городу пешком. Но жен такие «мальчишники» вполне устраивали. По крайней мере они точно знали, что их супруг вернется с репетиции трезвым и без следов губной помады.

Начинались же репетиции сумбурно — подключались, настраивались, половину времени могли проджемовать рок-н-роллы, вещи Queen или Deep Purple. (Не трогали только битлов — это считалось кощунством.)

— Потом Чиж говорил: «Ну что, поехали?», — вспоминает Баринов[27]. — Сначала прогоняли вещи из репертуара. Потом пытались делать новые. Если что-то не получалось, плевали и шли курить. Ждали озарения. Майка всё время смешно осеняло. Он новые вещи показывал только Чижу. Он нас с Быней выгонял: «Серега, пойдем!» И вполголоса на гитарке что-то ему напевал. Потом Чиж звал нас и устраивал премьеру уже в полный голос. И мы начинали творить — то Быня какой-то рифф придумает, то Чиж гармонию изменит. В общем, музыка делалась совместно.

Кубатура подвала (22 кв. метра) для репетиций не годилась. Децибелы давили на уши. Не спасали даже стены, обитые для звукоизоляции поролоном. Глохли капитально. Но играть вполсилы парни просто не могли: «Надо ж прочувствовать, как это звучит!» В итоге они приходили в себя только через полчаса после репетиции...

Всех слегка беспокоило, что у группы нет названия. Но однажды в подвал спустился Быня и гордо сказал: «Я придумал!.. “Группа Продленного Дня”!»

— Посидели-подумали: да-а, нечего даже возразить, — вспоминает Чиж. — Игра такая со словами... Очень красиво!

Название (по нынешним меркам) отдавало психоделией в духе Пелевина[28]. Но парни из пролетарского Дзержинска объясняли его куда проще. На «точке» они собирались по вечерам, после работы, и возвращались к своим семьям далеко за полночь. Получалось, что, занимаясь любимым делом, они как бы продлевали сутки на несколько часов.

В ноябре 1986-го группа, как было тогда заведено, попыталась пройти аттестацию. Для этого наспех отрепетировали несколько советских шлягеров. Сдавать программу пришлось городскому отделу культуры. Оттуда в ДК прибыла комиссия: директор музучилища и две молоденькие, но строгие дамочки.

— Мы, как дураки, с утра настраивали звук, — вспоминает Чиж. — Не концерт, а сказка! Но встала дама, поджала губки: «Нет! Адитория вас не поймет!..» Именно так: «адитория». И смех и грех!.. Мы вышли из пустого зала: «Да тьфу, бл**, на вашу аттестацию!..»

Вторая попытка оказалась более успешной, и группа сразу же начала подготовку к эпохальному событию — Первому дзержинскому рок-фестивалю. Его проводили под крылом и присмотром горкома комсомола, отсюда и пафосное название: «Песня в борьбе за мир». Чиж с Быней замахнулись на целую сюиту «Так будет». Стилистически она была ближе к хард-року и состояла из 5–6 песен, объединенных общей темой.

— Я тогда просто торчал на Майке Олдфилде[29], и цитаты из альбома «Queen Elizabeth II» шли налево-направо, — признаётся Чиж. — Но сама мелодия, если убрать заимствования, была оригинальная и достаточно сложная — с полиритмией, неожиданными отклонениями в другие тональности.

Написать тексты попросили Некрасова (после окончания института он работал в Горьком в конструкторском бюро и не мог приезжать в Дзержинск на репетиции).

— Слова были «антивоенные», лучше и не скажешь, — говорит Чиж. — Очень хорошие были стихи, искренние.

Пора было выходить из подвала на свет. А пока Чиж отправился в Питер.

Питерские сессии

Слово «сессия» звучит по-английски почти как «сейшн». Именно так понимались Чижом его визиты в Ленинград, где дважды в год он сдавал экзамены в Институте культуры. На несколько недель город на Неве становился его отдушиной, параллельной жизнью.

Институт выделял заочникам койку в общежитии, но Чиж предпочитал останавливаться у друзей. Первым, у кого он нашел стол и кров, когда летом 1985-го переводился на заочное отделение, был старый приятель Миша Климешов. Днем тот грыз гранит науки в консерватории, а по вечерам земляки «оттягивались» на его съемной квартире.

— В Питер Серега приезжал со своими оригинальными песнями, не похожими ни на что, — вспоминает Климешов. — Я бы назвал их песни-шутки, песни-пародии. Считаю, что некоторые из них человечество недополучило: Чиж закопал их глубоко...

Причиной была всё та же запретная тема наркотиков. Но если в армии Чиж сочинял о своих «полетах во сне и наяву» натуралистические репортажи, то теперь он решил взглянуть на опасные экспириенсы с позиции здорового стёба («Помнишь, у откоса я катал “колёса”?..»). Психиатр нашел бы этому логичное объяснение: то, что становится забавным, перестает пугать.

Одной из таких пародий был набросок эпического сказания о злоключениях советских «торчков» в мифическом «городе Обломове».

Климешов тогда подхалтуривал в ресторане, и к нему в гости приходила куча новых приятелей. Чиж с удовольствием играл для них. Когда он уехал, люди продолжали приходить и просить песен. Климешов рассудил, что не будет большого вреда, если он споет вместо Чижа, и потихоньку «передрал» весь репертуар земляка.

— И всё было тип-топ, — говорит Михаил, — кроме «Обломова», в котором были только куплет с припевом. Я посчитал, что это непорядок, и написал в этом стиле еще один куплет.

Случай рассказать об этом автору представился только в мае 1988-го, когда они встретились с Чижом в Горьком. Пока приятели ждали автобуса, Климешов прямо на сигаретной пачке набросал слова. Вскоре Чиж сочинил третий, заключительный куплет, про горком, который «ударил в колокол». («Бывает такое: забываешь о песне, — комментирует Чиж. — Потом кто-нибудь встречает: “Помнишь, ты как-то песню напевал, недоделанная еще была?..” Да, действительно, говорю, что-то было, надо доделать... А так, чтоб я вымучивал песню, — такого не припомню»).

В очередной приезд, в январе 1987-го, Чижа приютил Андрей Великосельский. Друзья не теряли связи — постоянно перезванивались, обмениваясь музыкальными новостями. Именно Великосельский, по словам Чижа, открыл ему глаза на Майлза Дэвиса[30]. Когда Чиж приезжал в Питер, они бродили по магазинам, покупая на последние рубли джазовые пластинки.

Нежданно-негаданно в квартиру к Великосельскому нагрянул приятель Чижа по институту Андрей Шулико, вернувшийся из армии. Его ждал сюрприз: Чиж взял гитару и устроил премьеру песни. В занятных городских картинках, которые storyteller наблюдал прямо из окна вечернего автобуса, Шулико с удивлением узнал собственные стихи. Он сочинил их в Якутии, скучая на штабном дежурстве, и послал в Дзержинск.

Этот ностальгический набросок настолько понравился Чижу, что он тут же придумал мелодию в стиле ямайского музыканта Эдди Гранта, который начинал в 1960-х в группе «The Equals». («Автобус», кстати, стал единственной песней — если не брать совместные опыты с Некрасовым, — когда музыка Чижа легла на чужой текст. Обычно ничего хорошего из таких попыток не выходило. Причина, по словам Чижа, была самой простой: чужие стихи его «не цепляли».)

Встреча у Великосельского вернула всех троих в беззаботное студенческое время. По вечерам приятели слушали регги — солнечную музыку с далекой Ямайки. Дополнением к этим посиделкам стали, как и прежде, папироски с марихуаной. «Трава» будоражила воображение и рождала новые песни. «В основном всё это потом никуда не годилось, — говорит Чиж. — “Сенсимилья”, пожалуй, единственная, которая осталась». Он сочинил эту балладу за две троллейбусных остановки, когда ехал на Васильевский остров к знакомой барышне. Это был не-регги, сделанный в духе регги.

— Пришел туда, куда ехал. Взял гитару, сыграл. Для себя сначала. Потом показал барышне — вообще никакого эффекта: «Ой, такое говно!..» — «А мне нравится!»

Когда Чижа спрашивали, что означает слово «сенсимилья», которого нет ни в одном словаре, он не моргнув глазом отвечал, что это: а) сорт французского коньяка, б) имя девушки, в) город в Испании. На самом деле слово sinsemilla родилось на Ямайке. Это сорт конопли — неопыленные, еще без семян, женские растения. Дымком «сенсимильи» и пением старых псалмов растаманы[31] до сих пор торжественно встречают каждый восход солнца.

— Впервые про «сенсимилью» я услышал от БГ, — говорит Чиж. — «Сижу на крыше, и я очень рад, употребляю сенсимилью, как аристократ». Потом был Боб Марли, Black Uhuru — уж коли мы плотно сидели на «траве», мы не могли обойти своим вниманием ямайских музыкантов. Но вообще она была написана как ответ на песню БГ. Это как бы мое прочтение.

Если «Ассоль» и «Обломов» Чиж пел исключительно в тесных компаниях, то «Сенсимилье» было суждено стать хитом «ГПД», который исполняли во втором отделении каждого концерта, в ряду других супербоевиков.

Коммунисты называли Ленинград колыбелью трех революций. На самом деле их было четыре. Последняя, рок-н-ролльная, случилась в конце восьмидесятых — считается, что 1987-й стал годом тотального выхода советской рок-музыки из подполья. И если раньше питерская тусовка шла на любой сейшн только потому, что он мог оказаться последним, то уже в 87-м легальных концертов стало так много, что приходилось выбирать, куда и на кого пойти.

Пользуясь случаем, Чиж посещал всё подряд. На одной из таких рок-вечеринок он познакомился с парнем, который крутился возле организаторов подобных акций. Когда тот узнал, что Чиж пишет песни, он предложил «протолкнуть» его на сцену. Но дебют не состоялся. В самый последний момент Чиж решил, что на фоне бушующей вокруг стихии он будет выглядеть деревенским Ваней Жуковым, который «тоже песен накропал».

— Виктор Робертович Цой пел о столичных проблемах столичной тусовки: «На нашем кассетнике кончилась пленка — мотай!..» А в моем родном городе кассетник вряд ли был даже у каждого третьего из пацанов. И я подумал: «Мне, наверное, рано туда идти: у меня песни совершенно другие. Они у меня... провинциально-лирические». И я никуда не пошел.

Куда ближе, чем этот «электропопс», стали для Чижа питерские панки. На Западе пик моды на «гнилую шпану» был давно пройден, но в СССР, как обычно, всё только начиналось.

— Помню, во Дворце молодежи был фестиваль, — рассказывает Чиж. — Вокруг ходили персонажи — ну один другого краше! Один розовый, другой оранжевый, третий налысо бритый. Девки какие-то немыслимые, с голыми сиськами, в сосках — крестики, цепочки. В Дзержинске их бы точно всех поубивали!.. Я рот разинул: «О-ба! Вот она, свобода настоящая!..»

Нестыковка состояла в том, что панк-рок, впервые подняв свой чумазый «фэйс» в середине 1970-х, начал с глумлений над хиппи, которых так обожал Чиж, и над их «устаревшими» идеалами времен вьетнамской войны вроде «Make Love Not War». Дошло до того, что Джонни «Роттен», лидер Sex Pistols, демонстративно выходил на сцену в садистски изувеченной футболке с надписью «Pink Floyd» и нацарапанными выше шариковой ручкой словами «Я ненавижу!». Панки были уверены, что такие «наезды» на старичков-ветеранов воплощают истинный дух рок-н-ролла: «Трахнем всех, кому охота разбираться?!»

Но в эти концептуальные противоречия Чиж не вникал. Панк-рок привлекал его только как новый пласт музыки[32] и сумасшедшей энергии. В каком-то смысле это было продолжением его симпатии к хулиганскому драйву «Зоопарка» (неслучайно Майк Науменко был единственным не-панком, которого признавала вся питерская «гниль»).

— Сейчас я понимаю, — говорит Чиж, — что где-то подсознательно я продлевал свою молодость. Мне было уже за двадцать пять, а я выбривал виски. Единственное, чего я не делал, — «ирокез» и не красил волосы. Но мне до сих пор нравится это действо. Видимо, панковский пофигизм засел во мне очень глубоко.

Возвращаясь из Питера, Чиж был переполнен новыми впечатлениями.

— Приезжаешь домой, а там одно и то же: фуфайки, «петушки». И твое тело потихонечку засасывает родимое болото. И вроде бы всё нормально, и вроде бы никуда не ездил. И снова ждешь питерской встряски...