Чистые струи

Змей-Горыныч

Ваське снится, будто сидит он на вершине Синей сопки и ждет Змея-Горыныча. На коленях у Васьки меч-кладенец, да тяжелый такой, что и не поднимешь! В золоте весь, бриллиантах — глаз не отвести.

Силенка у Васьки есть. Двухпудовую гирю на спор почти до колен вытягивает. И это без пояса! А был бы пояс, как у штангистов…

Васька поглаживает меч и ждет. Проучить Горыныча надо. Уж больно охоч стал до озорства: то курицу схапает, то картошку незаметно подкопает. А брюхо-то у него! Не напасешься…

Внизу, под сопкой, речка Песчанка под солнцем нежится. Притихла вся, разомлела, даже на перекатах журчать перестала. А за речкой — рукой подать — два домика. В одном егерь живет, дядя Игнат Балашов. С матерью своей, бабой Полей. А в другом поселились недавно Васька с родителями. За стеной у них соседи: домосед дядя Коля, которого в поселке привыкли почему-то звать инвалидом, и жена его — тетя Зина. Сосед — когда как: то приветливый такой, а то и не обернется. Будто враг ты ему. А тетя Зина, та вообще язва огородная! Со всеми перессорилась. Вот что ей новые соседи сделали? А не здоровается. Кто виноват, что Васькиного отца на место дяди Коли приняли. Какой из того лесник! Не находилось человека, вот и числился…

Заждался Васька Горыныча. На Синьке от жары не спрячешься. Вялость нападает, дремота. Не дай бог проспать меч-кладенец! Силенка силенкой, а без меча ты для Горыныча — легкий завтрак. Покушать он любит… Вон сколько вокруг костей навалено!

И вот он, Горыныч, летит! Лапы вразброс, хвост на весу, всеми пастями ухмыляется. А кожа-то добрая! Под замшу.

Васька повеселел и чиркнул спичкой — подпалил заготовленную кучку сушняка с травой. Полез в небо дым, давая змею знать, где посадку делать.

Горыныч с ходу — по тормозам, уперся лапами в воздух и стал снижаться. Да что-то плохо. Бухнулся о землю, ойкнул от ушиба и сразу осерчал на Ваську.

— Биться или мириться? — спросил он грубо.

Васька хоть и с кладенцом, а заволновался, когда дело до серьезного дошло. Начал делать оттяжку…

— Ты где это находишься? — вкрадчивым топом спросил он. — Нет, ты где это находишься, ты чего это тут устраиваешь?! — И руки за спину, и голову чуть набок, чтобы поехиднее и посолиднее вышло.

Горыныч попятился, попятился, да как вякнет! На костер наступил. Что-то хотел возразить или поругаться, но на все глаза слезы навернулись.

— Вот так! — поучительно и сердито сказал Васька. — Будешь по чужим огородам шляться! Будешь кур воровать!

— Ну ты… это… Чего оскорблять-то! — застыдился до обиды Горыныч. — Тебе бы семь ртов навесили… С кладенцом приперся!

Маху дал Васька, пожалев на секунду змеюгу. Тот воспользовался Васькиным замешательством, оглянулся воровски и как-то ловко вырвал меч. Прыткий! Но Васька сразу очухался, крутнулся и — на хвост сапогом. Ишь задергался…

Горыныч изловчился, выпрыгнул из шкуры и, как голый баран, поскакал вниз. Васька смотрит, а шкура-то дырявая, будто моль изъела.

А Горыныч, довольный, уже далеко. К Песчанке подкатывает. Из-под корявых лап трава и ошметки грязи так и взлетают. Через речку одним махом перетурнулся, к Васькиному дому приближается. Тут выскочил из дому дядя Коля. Да не пустой, с ружьем. Громыхнул из обоих стволов — Горыныч аж перевернулся. Лежит на голой спине и лапами подрыгивает. Дядя Коля подбежал, уцепился за хвост и потащил в сарай. А мертвый Горыныч не выпускал из жилистой лапы меч, и тот гремел по камням…

Васька проснулся. На чердаке было уже совсем светло. Сквозь щели в досках двери пробились солнечные лучи и стали прожекторами. Вчерашний клевер, разбросанный Васькой по шлаку, подвял, помутнел, и такой заструился от него запах — с ума сойти! Зеленый кузнечик продирался сквозь путаницу обмякших стеблей к солнечному зайчику, спешил, цеплялся нескладными ногами за сиреневые бутончики и тогда смешно дергался, высвобождаясь.

Васька помог ему, перенес на светлое место. А он запрыгнул далеко в угол, где было еще темнее. Васька стал искать его, ведь пропадет на чердаке бедолага. Но только пыль поднял, дышать нечем. А от клевера, встревоженного Васькой, пошли волны запахов. И от них у Васьки то сластило, то горчило во рту, и кислиной отдавало, и еще чем-то.

А кузнечик уже сидел на подушке и умывался.

Потом они разглядывали друг друга. А наглядевшись, занялись своими делами. Кузнечик опробовал отсыревшую за ночь скрипку, а Васька вспоминал непутевого Змея-Горыныча и немножко жалел его.

Вечером, когда Васька упадет на мягкую, теплую и шуршащую постель, он уже не будет жалеть Горыныча. Длинный, цветистый и духмяный июньский день принесет другие заботы. Один огород сколько сил вытягивает. А коза проклятая, а куры! Но лучше об этом пока не думать.

Откуда берутся сны? Ведь все в них складно, не как в жизни, тревожно и радостно. Такое иногда привидится, что жалко забывать. Да сон — не книжка, под подушку не спрячешь, снова не посмотришь… Так и пропадает.

Вспомнилось лицо дяди Коли. Жадное и чуть испуганное, словно Горыныч ценность какая… И вдруг показалось Ваське, что видел как-то у дяди Коли такое лицо. Когда? Шут его знает! Но видел!

Нужно было спускаться, приниматься за дела. Отец, конечно, с рассветом в тайгу подался, и мать давно уж в своей леспромхозовской конторе. Только вечером ее Васька и увидит. Можно в поселок сбегать, проведать ее, но сколько же шалопаить — пора с огородом закругляться. Соседи уже окучивать собрались, а он еще и не прополол толком. Да и Балашовым помочь надо. Сам егерь день и ночь в заказнике пропадает. Пока молодняк на крыло не поднимется, будет сам не свой. А баба Поля с руками мается: ревматизм до крику доводит.

Нет, надо сначала Балашовым прополоть. Огород-то у них с гулькин нос, сотки две. А зарос, запыреился — дальше некуда. Сломай изгородку из жердей — и сольется огородик с лесной поляной, как вода с водой. Не то что у соседей. У тех все вылизано, подчищено, канавки в полном порядке. Приходи, кума, радоваться!

Васька потянулся, хотел было зевнуть напоследок, но тут снаружи как грохнет! Еще раз!

У Васьки сердце подскочило, заколотилось в ребра. Почудилось, будто сон вернулся и начался с конца.

Васька кинулся к слуховому окну и выбрался на крышу. Шифер еще не прогрелся толком, был росяной и скользкий. Васька, заосторожничав, все-таки добрался до края, вытянул шею. «Может, медведь? — думал торопливо. — Лесу-то вон! Того и жди…» Что-то серое и мохнатое уносил с огорода сосед. Хлопнул дверью и исчез.

«Рысь! Конечно рысь!» Васька бурундуком порхнул наверх, юркнул в окно и стал натягивать потертые штаны. По шлаку, по клеверу, через лаз, по скобам в стене…

— Дядя Коля! — звонко крикнул он, не решаясь подняться на крыльцо. Избяная дверь хлопнула, в сенях послышались шаги и негромкая ругань. Васька смутился, ударился в краску. Но скрежетнул крючок, и улыбающийся дядя Коля предстал пред ним.

— А, юннат! — раскинул руки будто бы для объятий. — Садись, садись… — кивнул на подсыхающее крыльцо. — Слышал небось, как я шарахнул?!

И гоготнул, выкатил из горла несколько круглых, гладких звуков. И сам он — в синих потускневших шароварах, голубой выгоревшей майке и самодельных кирзовых тапочках на босу ногу — был такой же круглый и гладкий. Затряс брюшком под майкой, доводя смех до высокого, сплошного, а потом и вовсе уж свистящего звука. Словно небольшой паровозик пар спустил.

— Во шарахнул! А? Нет, ты слышал? Во перья от него полетели! Будет знать, черт долгогривый! — и закатился пуще прежнего.

— А в кого вы стреляли? — уныло спросил Васька.

— Да в ястреба, черт его дери! — Сосед поднялся, отходя от веселья, потянулся. Дескать, дела, некогда рассиживаться. — Чуть курицу не сшамал!

— У вас куры еще взаперти. — Васька направился к калитке.

— Да?.. Зинаида! — закричал сосед в дверь. — Чего кур маринуешь? Кур выпускай, говорю!

— Ах сволочь лысая! — послышалось в ответ. — Уж и кур ему выпустить трудно! Так иди и потроши свою зайчиху! Сам потроши, на черта она мне сдалась!

И тетя Зина выметнулась на крыльцо.

— Иди руки вымой… — негромко, но злобно выругался сосед. — Дура баба. А ты чего вылупился? Топай-ка отсюда, натуралис-с-ст!

Васька забрался на чердак и теперь сидел, скорчившись, на порыжевшем солдатском одеяле. Его трясло. Почему-то страшно было, обидно до боли в горле и темно, будто за коротким утром снова пришла ночь. И кузнечик, которого он спасал от темноты, был не сегодня, а давным-давно, когда-то в детстве — легком и солнечном времени.

Только к полудню выбрался Васька наружу, кое-как перекусил и поплелся с тяпкой к Балашовым. В работе забылся немного, но лежал на сердце камень — не сдвинешь. Не было ничего радостного в длинном, щедром на солнце и птичьи песни июньском дне.

Он не заметил, как подкрался смущенный, несчастный сосед дядя Коля.

— Помочь, Васек?

— Не надо.

— Обиду затаил, да? Ну это, конечно, твое дело, — завздыхал тяжко. — Разберись. Я-то поболе твоего обижен! Из-за этого зайчонка, будь он неладен, вон что получилось… Направила Зинаида меня из дому. Иди, говорит, негодяй ты этакий, с глаз долой. Васек, говорит, ночами не спит, когда вьюжит, о зверюшках печется. Сено из дому в лес таскает. А ты, говорит…

Сосед замолчал, вытер пот с лысины: солнышко прямо в нее метит, оставшиеся волоски выжигает. Васька рядок шибче гонит, старается спиной к соседу повернуться. Кое-где пырей пропускает — потом подчистит.

— Давай пособлю! — несчастно и услужливо просит дядя Коля. — Совсем заморился поди…

Долго махать тяпкой ему не пришлось. Появилась тетя Зина. Злая. Лицо в красных пятнах. Потащила мужа по пням-колодам. Будто и не было Васьки рядом…

— Они тебе здорово помогали?! Да пусть сгниет все, засохнет! Не смей прикасаться! А ты тоже хорош, босотня бессовестная! Инвалида полоть заставил.

В общем, спутала дяде Коле все карты.

Под самый вечер сосед заявился снова. Был навеселе, не улыбался, а лыбился, скалил уцелевшие спереди зубы:

— Батрачим, значит! Во-во! Давай. Только пуп не надорви. Балашов тебе гильзу стреляную подарит. Он щедрый! Вон хозяйство-то! Хо-хо-хо! — мотнул отяжелевшей головой на покосившийся дровяник егеря.

Рядок кончился, Васька быстро перешел на другой конец огорода.

— Чего гонишь как ошалелый! Дело у меня к тебе…

Васька будто не слышал, уткнулся в новый рядок, полет тщательно, до травиночки. Надеялся — не выдержит сосед, уйдет. Но тот терпел духоту, ждал.

— Гордый! — сказал, когда Васька приблизился, — Морду воротишь, молокосос. Сядь давай! Сядь, говорю… Вот, давно бы так. Может, накапать на меня хочешь?

Посмотрел в упор, как рогами боднул.

— Так не стоит, Васек, а? Право слово, не стоит! Неприятности начнутся. И не только у меня. Мне-то что! Ну ружье отберут, штрафчик преподнесут. Так это — пустяк пустяком…

И посмотрел выжидающе, мол, теперь догадайся, какие будут неприятности у тебя.

— Вы меня не пугайте! — тихо сказал Васька.

— Бог ты мой! Да разве я хоть слово… Ну это ты напрасно, пацан, это ты совсем напрасно. Так договорились, а?

— О чем?

— Так я же тебе объяснил, Васек. Не будем делать друг другу неприятностей. Забудь про зайчонка, чтоб он скис, а?

— Не зайчонок, а зайчиха. Как у вас рука поднялась!..

— Как поднялась, так и опустилась! Учить будешь, щенок! — вскипел тот внезапно. — Много из себя строишь. Молоко на губах еще!

Никогда с Васькой так не разговаривали. Чуть не заплакал от обиды. Еле сдержался.

— Мне одна собака! — сказал дядя Коля. — Плевать я хотел и на тебя, и на Балашова. Да пошли вы… У себя в огороде зайца не тронь! Да ведь он, сволочь, всю капусту порешил. Законники! Завтра полезет — и завтра пришибу!

Повеяло прохладой, густо шумнули лапы елей за огородом. Это из-за Синьки, Синей сопки, примчался предвечерний ветерок — оживить, порадовать уставшую за день живность. У Васьки ныла спина да натруженные руки сводило. Но полоть осталось мало — неполных два рядка. И он поднялся.

— В общем, заруби себе на носу! — почти крикнул вдогонку сосед. — Себе же хуже сделаешь.

Жалел Васька своих непутевых соседей: больно было смотреть на их частые ссоры. Потому ссорятся, думал, что некому помочь им, одиноким. А одним тяжело тянуть такой огородище, за скотиной ходить. Поговаривали, правда, в поселке, что от жадности все это. Что не дочери с зятем возит тетя Зина овощи да сало, а на базар. Васька не придавал этому значения. Однажды только обхитрил его дядя Коля, в дураках оставил. Васька принес соседям молодых кедровых шишек. Они были липкие еще, в смоле. Дядя Коля обрадовался им, как диковинке какой. «Как же не боишься. Васек, один так далеко забираться?!» — «Да не далеко, чего там страшного!..» — «Да я что-то поблизости кедровников не знаю…» — «Вот, а еще лесник!» Васька покраснел от удовольствия. Долго объяснял дяде Коле дорогу. Там и не кедровник, в общем-то, всего несколько старых кедров. У самого заказника. Всю зиму белки крутятся. Как домашние, никого не боятся!

А дяде Коле это неинтересно… Для виду слушал.

Через неделю Васька сунулся к кедрам, а там — будто ураган прошел. Шишки с ветками поснимали. А тетя Зина потом кому-то проговорилась: ведро испортила, как шишки варила. Для себя-то чего их варить — сунь в печку, оплавятся. Ясно, на базар…

Уже и полоть Васька кончил. Сидел на крыльце, отходил понемножку, одолевала усталость, а все не мог избавиться от этих мыслей.

Недели две не встречался он с соседом, да и не до него было: дежурил на школьной кроличьей ферме. Уходил из дому рано, возвращался с матерью вместе. А потом — на чердак, пошуршит, устраиваясь, сеном и затихнет до солнца. Правда, будил его иногда топот на крыльце — возвращался с обхода отец. Слышал Васька, как выходили они с матерью во двор. Она поливала отцу припасенной теплой водой, промахиваясь, видно, в темноте. Отец фыркал, говорил ей что-то, и мать смеялась: «Не умрешь!»

Васька забывался, втягивался в сон — и уже до самого утра.

Но вот столкнулся однажды он с дядей Колей у родника, где брали воду в засушье, — в колодцах в это время она начинала ржаветь и шла только на стирку да полы. Сосед первым поздоровался. Будто ничего и не случилось… Может, обрадовался, что пронесло. По-прежнему «Васек да Васек». Совесть же у человека! Про отца вспомнил: тяжело, мол, ему летом, кругом загорания. И обход большой, шел бы лучше в леспромхоз. Там и заработки больше, и не перерабатывают.

— А вы ему это скажите! — хмуро посоветовал Васька.

Зачерпнул воды и пошел себе потихоньку. Но все же подумал, что напрасно нагрубил человеку… Малость постоял, поджидая соседа, но того все не было. Васька отнес ведра, поколол немного дров, а соседа еще нет.

Наконец появился. Заспешил в огород, к тете Зине. Зашептались о чем-то. Потом дядя Коля направился к Ваське.

— Слушай, Васек, куда Балашов подевался, а?

Интересно, что случилось! Сколько с Балашовым не разговаривает, а тут — на тебе!

— Нет дяди Игната, — ответил тихо. — В городе. Бабу Полю в больницу повез.

— Да… Жаль бабусю.

Васька заметил, что сосед сразу как-то оживился, повеселел.

— Ах как жаль бабусю! — повторил он. — А ты не знаешь, когда он вернется? Да не косись на меня, Васек! Дело у меня к Балашову. Подсчитали мы с Зиной, и выходит, что без сена к весне останемся. Корове-то, может, с грехом пополам и хватит, а вот телке придется зубы на полку. Вишь! А телка-то стельная, жалко под нож… Вот и надумали прикос просить. Не откажет поди Балашов, а?..

— Покосы отец отводит, не Балашов. Вы же это сами знаете!

— Ц… м-м! Верно же! Что же это я… А где отец, Васек? — посмотрел выжидающе.

И сам не знает Васька, что это на него нашло, зачем, собственно, соврал дяде Коле. Может, уловил в голосе и глазах соседа какую-то дальнюю нехорошую задумку или подумал, что отцу сейчас не до отводов, а травы — вон по полянам, на колхоз хватит. Не просил же дядя Коля участка по весне: где хотел, там и косил, по-хозяйски…

— Уехал отец. На семинар вызвали…

И тут же подумал, что не вечером, так утром быть неприятностям…

Васька уже второй раз покормил козу — принес с поляны вязку травы. Покликал кур и порадовался их никогда не пропадающему аппетиту. Он нарочно сорил корм себе под ноги, приучал птицу к полному доверию. И куры шныряли теперь между ног, склевывали крошки с легкой Васькиной обуви. Только желто-красный старый петух не шел на сближение, подхватывал то, что отлетало подальше. И все косил круглым глазом на Ваську — сердито и недоверчиво.

А день все тянулся и тянулся, словно зацепился рогами за сучья и никак не мог отцепиться. Васька сидел на чердаке — читать не читал, думать не думал. Ждал отца и надеялся, что он придет поздно…

Придремал было. Совсем немного, капельку, а проснувшись, заметил: стемнело чуть. Вырвался-таки, отцепился! Понесся теперь, небось зарадовался! Хорошо ему, весело, через всю Сибирь, через Урал, дальше, дальше, а там уж и Москва. Вот поспит Васька ночь, одну только ночь, а день по всей земле пробежит и снова сюда вернется. Как ни в чем не бывало!

Дикие голуби — парами и в одиночку — рассекали крыльями сухой, прогретый к вечеру воздух. Иногда они проносились совсем близко, не подозревая, что Васька видит поджатые, будто малюсенькие кулачки, красные лапки, сбитый пух на брюшках. Там, куда они летели, кричали, устраиваясь на ночь, горластые кедровки Прилетела знакомая сорока и опять стала скакать по крыше, будто невзначай заглядывая в Васькино окошко Сколько раз пугал ее, однажды чуть не пришиб головкой спекшегося шлака — не помогает. Что-нибудь да упрет! Как-то ножичек схватила — не осилила, выронила на крыше.

Мать пришла, позвала ужинать, но Васька загляделся на засыпающий лес, сразу не отозвался.

Отец идет! Но почему мимо дома?.. Васька привстал, пригляделся. Да это же дядя Коля. С ружьем…

Качнулись ветки и скрыли темный, приземистый силуэт соседа.

— Я за водой! — на ходу сообщил Васька матери, схватил ведро и шмыгнул в калитку. Пробежав немного, он остановился, перевел дух. Потом сунул ведро в куст и, прячась за деревьями, сторожко покрался следом. Он волновался и думал всякое и чувствовал, что неспроста приходил сегодня сосед…

Не доходя до родника, дядя Коля остановился, поозирался немного и стал чудить, выделывать замысловатые движения. Размахивал руками, обнимал, приподнимаясь на носки, старую замшелую ель.

«Спятил!» — решил Васька. Он чуть было не бросился бежать отсюда — к людям, рассказать… Но еще любопытно было, хоть и страшновато, и вдруг понял: петлю прилаживает! На него, на Ваську, прилаживает! Вот коварный! Ваську пробила дрожь. «Узнал, что нет никого, вот и решил отделаться…»

Дядя Коля возвращался, оглядываясь и держа в руках ружье. Прошел совсем рядом с распластавшимся на мху Васькой.

Подождал немного Васька, успокоился и — вперед.

Петля была не на человека — трос толщиной в палец.

«Чудит сосед! Какую собаку здесь поймает!»

Пошел Васька домой, удивляясь и качая головой: «Жди, дядя Коля, жди! Сам и залетишь в эту петлю спьяну…»

Ужинали вдвоем. Все ждали: вот-вот хлопнет дверью отец, зашебаршит в сенях, снимая лесную одежду. Но его не было и не было…

Васька забрался в свое логово, включил фонарик и раскрыл книгу. Но виделось ему всякое — то страшное, то смешное… Так и уснул.

— Сынок! а сынок! — услышал Васька далекий голос отца. — Проснись на минутку…

— Ты, пап! — обрадовался Васька.

— Найди, сынок, фонарик. Что-то в лесу… Слышишь?

Глухой рев, скорее стон, доносился от родника. Васька съежился от предчувствия беды, но, подавая фонарик отцу, вспомнил и понял:

— Пап! Это же дядя Коля! Петлю! Я видел…

— Беги к Балашову, сынок… — услышал он несчастный голос отца. — Быстрее! Только вокруг…

Оказывается, и егерь вернулся. Без бабы Поли…

— Возьмите карабин, дядя Игнат! — упрашивал Васька. — Может, медведь.

— Не медведь, — отвечал Балашов, торопливо одеваясь. — Лосиха приблудилась. Отпугивал я ее, чтобы собаки не наткнулись, к роднику жмется… Да как он посмел, негодяй!

В клетчатой рубашке, заправленной в пожелтевшие от солнца брюки, егерь выглядел подростком. Но седина уже и морщины как шрамы… Не замечал их Васька раньше.

Потом они бежали к лесу. А там гул стоял, словно бочки из-под солярки катали. Потом пробивался рев — длинный и жуткий. Заканчивался он странным, повторяющимся всхлипом: «Уфх! И-и-ичь…»

— Что же это, Игнат, а? — обычного спокойствия отца как и не бывало. — Прямо возле дома! Садист какой то!

Васька ухватил егеря за рукав.

— Он там, дядя Игнат! Он крикнул…

— Побудь здесь, Вася! Спрячься хорошенько.

— Мы позовем! — пообещал отец. — Жди, не подходи.

И они пропали в темноте. Васька боялся за них, хотел, чтобы все быстрее кончилось. Со страхом ждал: вот-вот бухнет выстрел. Сердце сжималось, он затыкал уши, а потом старался понять — был выстрел, нет?

А над лесом было светло. Луна распространяла вокруг тревожное желтое сияние. Напрасно Васька посмотрел на нее: какая-то ерунда с глазами случилась — деревья заколыхались, будто это не сами деревья, а неясные их отражения в гладком ночном озере.

Васька закрыл глаза и прислушался. Ничего… А когда посмотрел снова, отпрянул за дерево. По тропе шел человек. Он спешил, оглядывался, даже пробежал немного по освещенному месту. Потом нырнул в тень кустов и притаился.

Сосед!

Дядя Коля был уверен уже, что ушел незамеченным, — вывалился снова на тропу и пошел дальше не оглядываясь, будто в магазин за хлебом. В обманчивом свете луны он казался то приплюснутым, как тыква, то длинным и тонким, как жердь.

— Ва-а-ся! — донеслось вдруг. И сразу фигура соседа растаяла. Исчез — и все тут…

Не знает Васька, что и делать. Уйдет же! Крикнуть? Нет… Стоит, боится пошевелиться.

Сосед возник совсем рядом. С тропы сошел. Понял, значит, что рано обрадовался… И надо же было присесть ему у дерева, за которым притаился Васька.

Попятился Васька, почувствовал под ногой сучок. Но не было равновесия — не хотел, а наступил все-таки. Вздернулся сосед, всхрапнул от испуга по-лошадиному. Мгновенный желтый блеск стволов. Сухо, раз за разом, щелкнули отводимые курки.

— А-а-а! — крикнул, бросаясь вперед, Васька. И отлетел от удара. Метнулся снова, каким-то чудом поймал холодные стволы, рванул их на себя. Закружились в темноте у дерева двое — большой и маленький. А издали слышался зов отца:

— Ва-а-а-ся!

В один миг посветлело в лесу. Наверное, так бывает после солнечного затмения, когда темную ночь отделяет от яркого дня несколько секунд. Пропадает темнота — и солнце уже над самой головой, как в сказке!

Удивляется Васька: до чего же близко солнце! Прячет в мох лицо, вжимается в него весь, голову руками закрывает. Но нет спасу — жжет проклятое солнце. Даже… два солнца. Васька видит их мельком, но потом догадывается, что это солнце и луна вместе. Сходятся, сходятся… Вот толкнули друг друга боками и, отскочив, как мячики, поплыли в разные стороны. Все дальше и дальше от Васьки. Темнеть стало. Небо из белого превратилось в голубое, потом в фиолетовое. И не было уже в нем ни капельки тепла. Хлынула на землю из космоса сплошная стужа.

Чувствует Васька, что коченеет, рукой шевельнуть не может. Попробовал подняться — заскользили ноги по мху. Да и не мох это. Как сразу не понял — лед кругом. И качается ледяное поле под Васькой — все сильнее и сильнее. А вот накренилось — не удержаться! Заскользило Васькино тельце вниз. «Папа!»

«Да это же сон! — понял наконец. — Перепугался… Вот чудак!»

А вот и отец подходит, будит….

— Сынок! — тормошит Ваську отец. — Что же это… сынок!

Васька открывает глаза. Плачет отец, что ли?! Почему?

…Балашов был угрюм.

— Пропала лосиха! — сказал сквозь зубы. Поднялся, сунул руки в карманы…

Светало. Прояснились темные закоулки полного тайн и тихих звуков ночного леса. Васька, закутанный в пиджак, сидел на коленях у отца и не хотел больше ничего на свете.

Рядом, опустив голову, долбил пяткой тапочки ничем не провинившуюся землю сосед дядя Коля.

— Что мучаешься? — спросил отец. — Шел бы отсюда, а?

— Забудем, мужики! — поднял тот голову. Лицо искривленное, неживое. — Простите ради бога! Век молиться буду…

— Г… ты! — не выдержал Балашов. — Васька здесь, а то бы…

— Ну попробуй еще, сынок! Вставай…

— …А вон и мать идет! — сказал Балашов.

Хищник

Хороши дожди в июле! Теплые, ласковые, без напора. Ни листа не собьют, как осенью, ни хворью не наградят. Другая, добрая у них забота: освежить притомившуюся от зноя тайгу, взбодрить, чтобы зашептались, заговорили, разорались на разные голоса тенистые ключи, насытить прокаленную яростным солнцем беззащитную огородную землю.

Целую неделю ойкала, постанывала и дрожала крыша. Уж как промыло ее — без пасты и порошка — приходи, кума, радоваться! Теперь Васька и дни проводил под этой чистой крышей. Книжки читал, тосковал по рыбалке, слушал стук копыт сердитой козы Машки, повадившейся заскакивать на крыльцо, — раз попинают, два, а потом, глядишь, и хлеба дадут. Чем-то не нравилась ей пропитанная дождем трава.

Огороды обработаны на совесть. Теперь картошечка попрет, нагонит свое! И уже не надо ничего с ней делать до самой осени, пока не свянет тяжелая ботва, не оденутся клубни в прочную шероховатую кожуру.

Уносятся полегчавшие, но еще смурные облака, скрываются за подковкой Синей сопки. Отец и Балашов сидят на влажном крыльце. Отдохнули за дожди-то, на разговоры потянуло!

Васька спорхнул с чердака, рядом пристроился. Ножик — с железной ручкой, блестящий, с тремя разными лезвиями, на бруске точит, пальцем остроту пробует. Куда без ножика? Удилище вырезать, рыбы начистить, да мало ли что! Отец подарил. А теперь небось завидует. У самого-то — попроще, однолезвенный…

Кто-то возится у калитки. Сосед!

— Совесть у человека, — глядя под ноги, говорит Балашов.

Дядя Коля улыбается. Это он под хмельком. В тапочках на босу ногу, в шароварах и голубой майке.

— Здоров, мужики!

Мужики отвернулись, наблюдают за Васькиной работой.

— Ты как доктор… разложился! — одобряюще говорит сосед. — Операция, что ль, кака?

— Да! — жестко вставляет Балашов. — …хочет тебе отрезать.

Ну вот тут уж мужики гоготнули! С визгом. Сосед какой-то маленький стал, убогий. Брюшко вниз сползло, вытекло из-под майки перекисшим тестом.

Отец и дядя Игнат замолкали на секунду, переглядывались, прыскали и снова заходились в хохоте, забрасывая по-гусиному головы.

Засияло, заискрилось могучее солнце. Последний облачный хвост уползал за сопку, будто тащило его туда огромное неторопливое тело.

Сосед не уходил, сидел на скамейке у крыльца задумчивый и тяжелый. Рыжие муравьи, выбравшиеся из завалинки для разведки, ползали по его кирзовым тапочкам, трогали усиками сырые лепешки ног и поворачивали обратно.

Натворил человек себе беды! Никто в поселке не здоровается с ним. Как же жить так можно?

Конечно, не за лосиху расплачивался теперь дядя Коля. За лосиху он расплатился деньгами. Не простили ему люди зверства — поднял руку на ребенка. У Васьки и сейчас еще по утрам голова побаливает, а иногда ни с того ни с сего начинает тошнить.

Скрыли отец с Балашовым дикий поступок инвалида от суда, а то не сидеть бы ему сейчас на потемневшей и разбухшей от дождя скамеечке.

— Ну! — не выдерживает Балашов. — Посидел и иди. Тут тебе не турецкий базар!

Дядя Коля покраснел и еще ниже опустил голову.

— Пусть сидит… — тихо возразил отец.

Васька точил нож, деловито поплевывая на бурый оселок, мельком поглядывал на отца…

Вчера под вечер хлопнула калитка, и у крыльца кто-то завозился, видимо соскабливая налипшую глину. Отец в сарайчике топором тюкал: все не мог козу с курами помирить. Беда просто! Каждое утро Машка выходила из ночлежки рябой. Ядовитая куриная «краска» выедала шерсть, зудила кожу, и животина стала злее рыси. Гонялась за курами до отупения. Да и не только пернатым доставалось. Особенно страдал дядя Игнат. Машка полюбила высматривать его в щелочку калитки. Только покажется — она шурх за куст красной смородины и притаится. Егерь повернется — закрыть за собой калитку… И — на! В смешное место. Машка гонит его до самого крыльца, подскакивает мячиком и кричит от восторга. Но на крыльцо вспрыгнуть не смеет: помнит, каков егерь в отчаянии.

…Васька выглядывал с чердака, силился понять — с кем разговаривает отец, но сквозь темень и мокроту разглядел только черный плащ и зонтик.

А за ужином отец сказал, что приходил директор школы. Кто-то повадился на кроличью ферму, дерет зверьков. Директор сам пытался выследить хищника, по ничего из этого не вышло. Надо Балашову сказать…

— Ну вот еще! — воскликнул Васька. — Чего там Балашов… Может, хорек какой. Поставлю капкан — и все.

— Да шут его знает… — не согласился и не отказал отец. — Не похоже на хорька. С костями сжирает, одни лапки остаются…

— Не пущу я тебя никуда! — решительно заявила мать. — И думать брось.

Васька хорошо понимает ее тревогу: вон как с лица спала, переживая его болезнь, схваченную от тяжелой руки соседа.

— Мам! Это же пустяк. Поставлю капкан — и все! А потом чучело сделаю… Дядя Игнат сделает. Он обещал!

— Хватит с меня чучел! Я сама с вами как чучело стала. Отца дома почти не вижу, еще…

— Может, не придет больше… — уклончиво сбил разговор отец.

…Васька сложил ножик, сунул в карман и полез с бруском на чердак. Постоял, привыкая к полумраку, направился в угол. Здесь пылились старые капканы. Выбрал самый большой, попробовал насторожить. Силенок маловато! Не опустить широкую пружину. Взял поменьше, двухпружинный. Осилил! Поднял плитку шлака, метнул в пятачок. Стальные челюсти хватанули воздух и замерли.

— Вот тебе и конец! — весело сказал Васька, видя в своем воображении неясные очертания таинственного зверя. Заволновался в предчувствии борьбы с ним.

День был в разгаре — искристый от солнечных капель дождя, сползающих со стволов берез, падающих с веток орешника и черемухи, висящих на листьях клевера, полыни и других, густо и радостно задышавших трав. Из земли, из зелени, живого и умершего дерева, прошлогоднего сена за сараем, Машкиной кучи на краю огорода заструились ручейки запахов, сливаясь в невесомые речушки, разливаясь в озерца, создавая устойчивые заводи, в которых копилось, наслаивалось, гуляло ленивыми волнами пьянящее и ошеломляющее вещество.

Егерь Балашов дремал, прислонившись к бревенчатой стене, шевелил ноздрями: ловил и втягивал в себя запутанные нити запахов. То вздрагивал и хмурился, то светлел лицом и улыбался. Машка, делая безразличный вид, подкрадывалась к нему сбоку, хотя ведь понимала, что Васька не даст дядю Игната в обиду. Отец стоял у калитки, о чем-то тихо и согласно беседуя с соседом. Оба поглядывали то на Ваську, то в глубокое зеркало неба, где в сонном танце замечтались и разомлели два широкогрудых коршуна.

— Я те дам! — не открывая глаз, тихо предупредил Балашов. Может, видел во сне, что подкрадывается к нему Машка. А настоящая Машка завиноватилась, качнула немытыми рогами и тоже закрыла глаза, раздумывая — позлить еще или прекратить баловство. Потом нехотя открыла глаза, потянулась к непросохшему сапогу Балашова и доверчиво потрогала подошву тонкими губами.

— Сожрет, Игнат! — тревожным шепотом окликнул отец, присаживаясь рядом. Балашов подхватил под себя ноги. Секунду Машка стояла еще с вытянутыми губами, потом стукнула копытцем и, отступив, выставила рога.

— Пап… Забыл? Директор же приходил…

Отец молчал, глядя на Балашова, а тот наблюдал за Машкой.

Тонкий ядовитый крик пронизал густой, застойный воздух. Машка вскинула свою обезьянью морду навстречу падающему коршуну.

— Есть! — с наслаждением и злостью сказал егерь, вскочил и бросился в дом. Вылетел с отцовым ружьем, но было поздно: черный от старости разбойник уносил добычу, не отрываясь от макушек елей.

У калитки снова появился дядя Коля — возбужденный и растерянный.

— Съест теперь меня Зинка! — заявил чуть не плача. — Проворонил курицу, ядри тя… Срежь, Игнат, хоть того, а?!

Второй коршун парил как ни в чем не бывало. Только круги его стали поменьше…

— Высоко, — сказал егерь. — Дробью не достанешь. Васька, тащи картечь!

Васька мигом вернулся с двумя патронами. Балашов долго целился, но стрелять не стал: солнце мешает!

— Попробуй, Вась, у тебя глаза позорче…

Сосед сгорал от нетерпения, топтался и, смешно поддерживая двумя руками живот, заглядывал в небо. Тут и срезала его непутевая Машка. Всю злость, накопленную в совместном существовании со сволочной птицей курицей, вложила она в кончики рогов. Словно заранее мстила за смерть своего пернатого единомышленника.

— Запри эту скотину! — закричал на Ваську отец.

Скотина не хотела покидать поле боя, упиралась в мягкую землю всеми четырьмя палками ног, вспучивала ее расшлепанными копытами и вращала просветленно-огненными глазами. Каким нежным, любящим взглядом провожал ее егерь Балашов!

— А коршун-то исчез! — радостно сообщил он.

— Бог с ей, курицей! — воспрянул духом сосед, неловко почесываясь. — Скажу, что зарубал для выпивки. Будто с вами, а?

— Скажи, если поверит! — усмехнулся Балашов. — Чего ж не выручить хорошего человека!

…Петр Васильевич, директор школы, ждал Балашова. Ученики перестали ходить на ферму: родители, прослышав о таинственном звере, заволновались. Директор сам кормил кроликов, сам чистил клетки, и вид у него был разнесчастный.

— Вот какая беда, Вася. Сегодня опять серого великана слопало! На выставку готовились! Теперь разоримся совсем… Что же Балашов не пришел?

— Придет, — пообещал Васька.

— Вот ведь… И никаких следов! Я уж тут все облазил, ночь не спал, прислушивался.

— А где лапки?

— Да закопал! — махнул директор рукой.

Васька сбегал к пожарному щиту, принес лопату с красным черенком. Нашли, выкопали пару задних лапок. Васька сразу же увидел: отхвачены ножом.

— Что с тобой?! — Петр Васильевич тоже вроде перепугался, даже попятился чуть. А Васька сломя голову мчался домой, ощущая животом холод грязных кроличьих лапок. Он оглядывался. Все казалось, что кто-то страшный, жестокий спешит следом, прячась за деревьями, припадая до времени к густой траве. Оставалось пересечь речку, а там — дом, но надорвался Васька, ноги подкосились. А тут хрустнуло совсем рядом…

— Ты чего, Васек? — дядя Коля с сумкой. За хлебом… — Да что с тобой?!

Голова разрывалась от боли, будто не месяц назад, а только что ударили по ней концом ложа.

Сосед взял Ваську на руки, положил себе на живот, мягкий как перина. И сам разволновался, перепугался того непонятного, что с Васькой происходит.

— Обидел кто? Скажи. Счас голову скручу! — И нес Ваську к дому — легко и осторожно, как дитя малое. Посадил на крыльцо, постоял секунду.

— Посиди, отойди немного… Пойду.

Васька вжался спиной в раскаленные упругим солнцем бревна, почувствовал в этом что-то по-матерински успокаивающее, нежное и надежное. Закрыл глаза, войдя в желто-красную глубину солнечного океана. Немного посомневался, потом решился и, скользнув в нее всем расслабленным, обезвешенным телом, потек в ласковое, обезболивающее пространство.

Проснулся Васька оттого, что чуть не свалился с крыльца. По-прежнему выжигало из воздуха влагу отдохнувшее за неделю ненастья белое летнее солнце, высвечивало самые затаенные уголки вытоптанного Машкой и исцарапанною курами двора. Тихо, покойно было вокруг. Над огородом суетились бабочки и маленькие лесные синицы.

Васька вытащил из-под рубашки жесткие кроличьи лапки, положил на ступеньку и стал смотреть на них — уже без волнения и испуга. Что-то странное было в этих лапках, но что — не приходило на ум, да и разморенный сном Васька еще не мог задуматься как следует.

Злой и нетерпеливый топот напомнил ему о несчастной узнице Машке, привыкшей непрерывно наталкивать чем-нибудь свое перекошенное брюхо.

Васька снял с крыши сарая немного подржавевшую косу, осторожно почиркал ее круглым точильным камнем и направился в березняк. Сверху трава была сухая, блескучая, но Васькины следы быстро наполнялись желтой прозрачной водой, таящейся под сплетением жадно сосущих влагу корней.

Васька шуркнул несколько раз плоским стремительным лезвием, подбил в кучу легко осевшую и свалившуюся набок массу духмяного корма. Потом вытащил из брюк залоснившийся от трений ремешок.

Вязка получилась совсем небольшая, но тяжелая: трава уже наглоталась охлажденной в тучах жидкости.

Машка почувствовала приближение кормильца, с безобразной силой стала вдавливать в дверную щель накалившийся от голода глаз.

— Спрячься! — грозно сказал Васька и отодвинул засов. Не успел толком войти, а скотина уже выхватила из вязки пук. Показалось — мало. Бросила его на пол, раззявила рот пошире, кинулась за вторым, но промахнулась и зацепилась рогом за ремень.

— Чтоб тебя куры съели! — сердился Васька, крутясь подле ошалевшей от навалившейся на нее тяжести козы. Кое-как ухитрился распустить ремень, и трава разлетелась по изгаженному курами полу. — Жри теперь!

— А ты привязывай ее в лесу, — сказал из-за спины дядя Игнат. — Привыкнет, не барыня.

Машка вздернула морду и подарила егерю не сулящий добра взгляд. Тот передернулся, как от озноба, и отошел к крыльцу.

— Вот почему так, Васек, — спросил он, разглядывая кроличьи лапки, — чем добрее человек, тем больше тварей на него бросается? Вот идем вчера… Откуда ты их взял?

— В школе… — Васька присел рядом, заволновался, глядя на удивленного дядю Игната.

— Да ты знаешь, что ими лет сто со стола сметали?!

Вот ведь! Как же сам не догадался! Шерстка на подушечках вытерта, а коготки измочалены, стали похожи на раздавленные кончики куриных перьев.

Васька шел рядом с егерем и со стыдом вспоминал свою панику… Как не похож он на этого небольшого, уверенного в себе человека!..

Петр Васильевич уныло сидел на крыльце школы.

— Приветствую коллегу! — бодро и насмешливо сказал егерь.

— Шутишь еще!

— Какие шутки… Сколько у тебя лопат?

— Пятьдесят штыковых и двадцать совковых. А что?

— Окапываться будем. Соберем мужичков с ружьями и устроим засаду.

Директор покачал головой, ухмыльнулся:

— Силен! А я вот не догадался… Один пытался, чудак.

Балашов направился к шедам. Ушастики толпились у дверец, нетерпеливо тыкались мордочками в сетку. Оголодали! Разве один человек справится с такой оравой?

— Сидит! Сидит… — Балашов не останавливался, мельком поглядывая на одиночные клетки. Подошел к вольере с молодняком.

— Васильич! Отсюда пропадают?

— Видимо…

— Но ты посмотри на их лапки! Разве сравнить с этими?!

Петр Васильевич даже подпрыгнул немножко от удивления и радости. По-детски засмеялся, страшно довольный приятным исходом этой, напугавшей его самого и родителей истории. Он еще тряс, как барабанными палочками, старенькими лапками, когда подошла сторожиха с большой черной лайкой. Собака вдруг заволновалась, засуетилась, задрав подслеповатую морду.

Балашов выхватил у директора лапки, широко размахнулся и бросил их за вольеру. Лайка взвизгнула, вырвалась из круга людей и тяжелыми прыжками понеслась за ними. Немного спустя появилась в конце шедов, улеглась, придавив могучими лапами никому не нужную добычу.

— Вот он, хищник! — сказал Балашов и направился к собаке. Присел перед ней на корточки, говоря что-то, протянул руку. Лайка не шевельнулась. Егерь потянул к себе лапки. Собака вскочила и жалобно заскулила.

— Ну, Вера! — крикнул Балашов. — Поймали вора!

Сторожиха напряглась, сжала худенькие кулачки и уставилась испуганно — то ли на собаку, то ли на Балашова. Ваське показалось, что вот-вот она набросится на егеря. Но она заплакала вдруг — громко, отчаянно, будто убили кого. Петр Васильевич устремился было к ней, но, застигнутый грозным вскриком Балашова, застыл в неудобной позе. Бахра промахнулась, клацнула зубами.

— Ч-ч-черт знает, простите, что… — Директор отходил от испуга, но стоял не шевелясь.

— Вера, перестань! — тряс Балашов сторожиху за плечи. — Не ела их Бахра, не ела! Слышишь?

— Ох и шуточки у тебя… — Директор вздохнул, поглядел на жмущуюся к ногам хозяйки собаку.

Наконец тетя Вера успокоилась, но еще долго сморкалась в подол фартука и им же вытирала глаза.

— Чужие это лапки! — возбужденно говорил Васька. — Чужие! Просто Бахра натаскала их сюда.

— Зачем? — удивился Петр Васильевич, кивнув собаке. Получилось, будто у нее спросил. И Бахра вдруг потупилась, скульнула виновато. Балашов прыснул. Засмеялась и тетя Вера, сразу помолодев и зарумянившись. Директор недоуменно посмотрел на них, на Ваську, Ваське смеяться было неудобно.

— Ну-ка дай-ка крольчонка! — неизвестно кого попросил Балашов и сам полез рукой в вольеру.

Бахра вскочила, напряглась.

Егерь погладил серенького несмышленыша, осторожно пустил на землю.

— Поскакал, стервец!

Бахра в два прыжка настигла его, поддела носом, занеслась, развернувшись, вперед и прижала к песку подрыгивающее задними лапками пушистое тельце.

— Сожрет! — восхищенно и испуганно воскликнул Петр Васильевич. Оглянулся на егеря: ты, мол, виноват!

Бахра нежно облизывала крольчонка, удерживая его полусогнутыми лапами. Потом взяла за шиворот, поднялась, грузная, и, косясь на людей, понеслась к вольере.

Даже у Балашова полезли вверх брови.

По дороге домой егерь молчал. Васька поглядывал на него и молчал тоже.

…Вот здесь подхватил Ваську на руки испугавшийся сосед дядя Коля. Как давно это было!

— Опять кружат! — встрепенулся Балашов. Впереди за речкой — над Васькиным домом — распластались два знакомых коршуна. Васька представил, как нервничает сейчас сосед дядя Коля, лишившийся ружья, наверное, на веки вечные. И жалко стало его, ненавидимого егерем Балашовым, козой Машкой и, очень может быть, — собственной женой, тетей Зиной. После суда уехала она в город — и молчок. Почтовый ящик на всех один…

Странно как-то! Вон мать, разве уснет, пока отца нет? И не было такого, чтобы родители Васькины поругались… А соседи без этого не могут. «Дура баба!» «Черт лысый!» И не совестно… Да такие слова кому хочешь душу отравят.

— И что же он все-таки за человек? — Дядя Игнат будто не сомневался, что Васька думает сейчас о соседе. — Не знаю! Но сегодня мне показалось, что он не совсем уж и дерьмо.

— Мне тоже… — Васька говорил от чистого сердца.

— Ну что, малыш! Срежем стервятника?! — повеселел егерь и прибавил шагу.

Васька заскочил за ружьем и наткнулся в сенях на мать.

— Ну-к! — успела ухватить его за рукав. — Как угорелый. Не ел поди с утра!

— Ел, ел! Пусти, мам! Там коршуны кур порешат.

Балашов был уже с вертикалкой, но не стрелял — ждал Ваську. Увидел, что тот без ружья, опечалился. Конечно, и сам хотел помочь малость не совсем уж пропащему соседу, но протянул ружье Ваське. И тут же схватил его обратно: хлопнула калиткой Васькина мать.

— Может, отпугнуть просто, Игнат? — спросила, тревожно вглядываясь в осмелевших, не скрывающих намерений птиц.

— Поздно пугать! — Балашов сдвинул предохранитель. — У Николая курицу раздербанили… Э-э! Глаза слепит… Стрельнешь, Вась?

Васька посмотрел на мать, а мать — на него. Оба изучали друг друга…

— Папкина удобней… Возьму, мам?

И увидев, что мать замялась, понесся к дому.

Заслышав стрельбу, вывалился из дому сосед дядя Коля. Закрутился, возбужденный, подле, дохнул на Ваську перегаром:

— Хлеще, Васек! Хлеще! Во-о! — заорал как мальчишка. — Влепил, в макушку влепил! Посыпался, соколик.

Черный коршун, ломаясь в крыльях, рассекал воздух, обгонял кружащие и виляющие, как блесны, собственные перья. Дробь настигла его над домом, а обессилила чуть дальше, над березовой релкой, где Васька косил сегодня траву.

Вторая птица крикнула протяжно и сонно, стала яростно взбивать воздух, но можно было еще достать ее зарядом картечи.

Васька не шевелился. Балашов держал двустволку двумя руками у колен и тоже не сводил глаз с напугавшейся птицы.

— Бей, Игнат! По макушке! — Сосед порывался выхватить у егеря ружье.

— Пошел… — Балашов словно очнулся и так взглянул на дядю Колю, что даже Васька попятился.

— Вась… — Странный стал голос у Балашова, усталый, стариковский будто. — Сбегай подбери. Будет тебе чучело…

И пошел к своему дому, так и держа обеими руками не требовавшее чистки ружье.

Васька лежал на чердаке. Заново проживал длинный-предлинный сегодняшний день. Пахло свежим клевером: отец уже в темноте затащил наверх охапку, разбросал по ребристо выступающим балкам. Завтра будет новая постель. А старую Васька протрясет, освободит от въедливой шлаковой пыли и отдаст вечно голодной Машке.

И только подумал о козе, как в сарае всполошились, заметались, не жалея голосовых связок, дуроватистые куры. «А я ведь не кормил их сегодня!» — вспомнил Васька. И еще немного неприятного добавилось у него в душе к тому, что тяготило весь вечер. А что именно? Надо продумать хорошенько, со всех сторон… Чтобы уснуть наконец и увидеть какой-нибудь светлый сон.

Весь день, до вечера

Задурила обычно ласково-говорливая Песчанка. С восторгом приняла таежная красавица в свое обессиленное яростной июньской жарой тело щедрые соки внезапно набежавших и бесконечных туч. Сразу всполнела, подмяла под вздувшиеся бока заросшие тальником песчаные островки, нахально заняла пространства, извечно принадлежащие густым черемуховым зарослям.

Словно по властному зову заспешили вдаль разгульные нашественники, скрылись за вертикально стоящим козырьком Синей сопки. Но еще несколько дней после этого жила речка сладким ощущением несказанного могущества: неуемно веселясь, перекатывала с места на место привыкшие к постоянству и тяжелому лежанию на дне отшлифованные каменные глыбы, переселяла зыбунные косы, лишала опоры большие и маленькие прибрежные деревья.

Но истощались ее силы, стала терять Песчанка несвойственную ей спесь.

Снова просветлела вода, отвердели захламленные наносами пологие берега, заплескалась на перекатах каким-то чудом уцелевшая в прошедшей кутерьме рыба.

Васька пришел сюда первым. Он сидел у самой воды, на обсохшей под утренним солнцем бескорой коряге и полнился странным ощущением. Тихий лес за спиной, нетронутые травы, беспечные кулики, бегающие по ровным незатоптанным берегам, уверенные всплески рыб делали с ним что-то непонятное. У ног лежала удочка. Он забыл о ней и, растерянно улыбаясь, старался вспомнить — как попал сюда, на необитаемый берег. Кажется, была у него когда-то жизнь, наполненная странными заботами — о козе, курах, огороде. Жизнь с матерью и отцом, егерем Балашовым, еще с кем-то, всплывающим в памяти едва различимыми туманными образами. А может, и не было такой жизни, может, приснилась она Ваське в полуденной дремоте здесь, на берегу, или вон там, в лесной чаще, под тенью маньчжурского ореха.

Сколько еще лет, тысяча, наверное, пройдет, пока появится здесь, на берегу Песчанки мальчишка, знающий и видевший все то, что нет-нет да и пригрезится в тоскливых, кошмарных снах дикому и вольному человеку Ваське…

Люди не знают, не подозревают, что иногда в каком-то уголке земли происходит это. Нечаянно повторяется день, который был уже давным-давно. Повторяется во всех мельчайших подробностях, со всеми его событиями, красками и запахами. Ваське повезло. Он понял, что попал в такое место…

Он сидел у излучины реки. Справа и слева шумели перекаты, а здесь, у самых ног, была яма. Дно ее не просматривалось, пряталось в прозрачной темноте холодной воды. Из этой темноты высунул наружу гладкое рыло неподвижный деревянный зверь. Задремал в лесу, забылся, и унесло его внезапным потоком. Сколько тайн хранится теперь в речке!

Ваське не терпелось побежать к перекату, где охотились за бабочками серебристобокие хариусы. Но разве это главное — в такой вот, случайно выпавший на его долю древний день заняться обычной рыбалкой! И он сидел, тревожно и любопытно оглядываясь, стараясь все запомнить и зачувствовать. Он осторожно, не полной грудью, дышал легким диким воздухом, улавливал неведомые ему запахи и привыкал к странным крикам птиц, непонятным шорохам и звукам.

Яма была серьезная, с водоворотом, кружившим мелкий лесной сор, сбитых шальным ветерком легкокрылых бабочек и парашютики одуванчиков. Васька и не понял, и не почувствовал, а догадался, что в яме есть тайна, такая же редкая и счастливая, как этот день. И день этот, и тайна эта — для него, для Васьки! Он заволновался, вскочил, не в силах больше сдерживаться.

Что-то произошло в нижних слоях удерживаемой ямой воды: взметнулся до самой поверхности косой, рассыпающийся слой свинцово-матового ила. Дробью сыпанула во все стороны очумевшая стайка малька.

Васька бросился к удочке, потом вспомнил, что не накопал еще червей, побежал в черемуховые заросли, но тут же вернулся — банку забыл!

Он рвал дрожащими руками укрепленную белыми корешками трав и кустиков прелую землю, переползал на коленях с места на место, но червей не было. Васька побежал дальше от берега, туда, куда не добиралась в половодье речка. И здесь, где земля была посуше, где ползали муравьи и беспечно цвели большие красные саранки, нашел одного-единственного червячка — слабенького еще, не набравшего веса и цвета. Надо было отпустить его, присыпать землей, но в яме ждала рыба. Васька понимал, что рыба не заметит это тощее тельце или просто поленится раскрыть рот, но все же бежал к удочке.

«Леска тонковата!» — с досадой отметил Васька. Он бесконечно долго наживлял засопротивлявшегося червячка на подржавевший от вынужденного безделья крючок.

Первый заброс вышел неудачным. Грузило блюкнуло дальше намеченной глазом точки. Васька поспешно вымахнул крючок назад, уклонился от засвистевшего над головой свинцового ядрышка, притормозил и задержал его полет легким кивком березового удилища. Потом, немного нервничая и спеша, поправил на коварно изогнутом кусочке стальной проволоки надломившегося червячка, поплевал на него и сделал новый замах удочкой. Поплавок долго не мог успокоиться. Его вело к топляку, кружило на месте, возвращало на середину ямы, к покачивающемуся водовороту. Васька тянулся, отпуская поплавок дальше, дальше, давая ему большую свободу поиска. Увлекся!.. Понял оплошность, но уже на долю секунды после того, как почувствовал, что на ногах появились несущие его с горки лыжи. Крутнулся, уже по пояс в воде, взбаламутил широкий край устоявшегося озерца, но не выскочил, завяз. Пришлось опираться на удилище. Последние шажки к сухой кромке берега делал на коленях, чувствуя с тревогой и отчаянием усиливающийся натяг лежащей на плече лесы.

Как могла заскочить ему в голову мысль, что это подцепилась рыба?.. И он не дал жилке необходимой слабины… Дернулось и полегчало удилище, взвилась и опустилась невесомой паутиной леска.

Он еще крепился немного, старался сдержать нахлынувшую дрожь. Потом хряпнул через обтянутое мокрой штаниной колено удилище, швырнул его в яму и заплакал.

Он попал в этот день случайно и поэтому не был готов ко многому.

На кедах высыхала, светлела древняя грязь. Васька разделся, зашел в воду и занялся неторопливой стиркой. Развесил тяжелые вещи на кустах и вернулся к яме. Он мог бы искупаться на перекате, но существующая в яме тайна не отпускала его, настраивала на что-то необычное, безрассудное. Он подскочил, вытянулся в воздухе стрункой и мягко, бесшумно вошел в мрачную глубину.

А через секунду вынырнул и замолотил по воде маленькими сильными руками. Выскочил на берег и, прижав к животу кулаки, посмотрел туда, где только что был и откуда вполне мог не вернуться. И то, что он увидел, показалось мгновенным, застигшим его прямо на ногах чудным сном. Маленькой сиренево-фиолетовой подводной лодкой всплыла и сразу же ушла на дно никогда не виданная им рыба.

Васька сдерживал дыхание, боялся пошевелиться. На паршивого червяка, с мальковым крючком хотел поймать это прекрасное чудовище!

Он еле удержался от соблазна швырнуть в яму камень, чтобы еще раз, пусть всего лишь на мгновение, увидеть ее, древнюю могучую рыбу, которую, может быть, не видел никто из живущих сейчас на земле людей…

Он долго сидел у самой кромки берега, до боли в глазах вглядываясь в постепенно очищающуюся от мути яму. По поверхности воды засновали деловитые мальки, и никто не шугал их, никто не старался набить сладенькими тельцами зубастую пасть. И Васька понял, что обитающая сейчас в яме рыба еще солиднее, чем он представлял себе.

Брюки и рубашка почти высохли, приятно холодили накалившуюся солнцем кожу. Васька связал шнурки и бросил на плечо упругие кеды. Он оглядывался, стараясь все запомнить, удержать в себе приметы возвращающегося в туманную даль вечности дня…

Недалеко от дома, на поляне, паслась привязанная к березе Машка. Она встретила маленького хозяина восторженным прерывистым криком. Здесь, в лесу, козе было нестерпимо скучно. Васька подумал и великодушно развязал изжеванную веревку. Они пошли рядом, предупредительно уступая друг другу тропинку, стесненную стволами елей и осин. Лукаво-робкая мордашка козы излучала такую признательность, что Васька не смог удержаться от смеха. Он снял с Машки веревку и получил торопливый поцелуй в ладонь.

Завидев вышедшего из леса врага, куры замерли. Потом, какая впригибку, какая с диким криком, отчаянно треща крыльями, рванули наутек. Машка помчалась наперерез петуху. И настигла бы его, но поскользнулась на листе жести и сработала жестким задом глубокую кривую борозду. Во двор она вошла уже пленницей. Яростно натягивала веревку и выпучивала дико сверкающие глаза.

Васька покормил кур, угостил запертую в сарай Машку хлебом, по-быстрому пообедал сам и вышел на крыльцо. Он знал, что ушел из того необычного дня, что и так увидел недоступное для других, но спокойствие не приходило. Его тянуло назад, к яме. Тянула не рыба, которой там уже нет и которой больше никогда не будет, потому что она была там страшно давно. Тянула память об этой рыбе. Просто пойти туда, посидеть, поволноваться, вспомнив все как было…

Он знал также, что не надо идти в чулан, но пошел, нашел запыленную коробку с отцовскими блеснами, привезенными с Амура. Блесен было много — широких, с ладонь, узких, извилистых, белых, желтых, крашеных, чеканных… Он выбрал самую большую, отяжеленную сразу двумя якорьками — спереди и сзади. Потом отыскал махалку, отсек от толстой, переливающейся цветами радуги жилки вертикально играющую свинцовую блесну и привязал летнюю. Потом положил снасть в полевую сумку, сунул туда нож, кусок хлеба и заспешил по той же тропинке, по которой возвращался домой из несказанного далека. Ему все казалось, что ноги идут медленнее, чем обычно. Может быть, там, куда он стремился, происходила смена времени и какие-то таинственные силы природы мешали ему увидеть этот необычный процесс…

Васька не выдержал, побежал. Он бежал долго-долго. Удивляясь, что может бежать так долго, что может еще дышать и слышать свое дыхание.

К берегу он подошел мокрый, как после утреннего нечаянного купания, скованный и тяжелый. Упал на серый песок, расслабился и закрыл глаза. Он чувствовал, как постепенно легчает вдыхаемый воздух, утихает гул в ногах, уходит из тела деревенящее напряжение. Вяло высвободил из-под спины старенькую сумку, подложил ее под голову и, забыв про все, даже про то, ради чего прибежал сюда, отдался воле нахлынувшего на него сна.

Когда Васька протер глаза, увидел низкое несильное солнце. Было тихо и печально-тревожно, словно в природе случилось какое-то несчастье. Он понял, что смена времени уже произошла, что все проспал, и птицы, мыши, бурундуки, бабочки затаились, жалея несчастливого Ваську.

Он отошел к перекату, опустился на руки и отсосал из Песчанки немного пресной воды. Потом сунул голову под прозрачное, колышущееся одеяло и почувствовал, как наполняется бодростью утомленное долгим дневным сном тело.

Темнело медленно. Васька смотрел в воду, вспоминая сиренево-фиолетовую неторопливую рыбу, и улыбался. Она была добрая, эта рыба. Показалась Ваське, чтобы он мог ее вспоминать, видеть во сне и тосковать по ней.

Домой не хотелось. Васька достал из сумки хлеб, вяло пожевал, еще раз попил из реки и взял в руки ненужную теперь снасть. Он распустил толстую лесу, воткнул в песок буковый стволик зимнего удилища и положил на ладонь тусклую блесну. Не хотелось бросать ее в заведомо пустую яму, да и не везло Ваське с блеснами, не его эго занятие. Он спустил блесну с ладони, не дав ей коснуться земли, защемил лесу двумя пальцами. Потом, резко взмахнув рукой, послал железную рыбку в реку. Блесна перелетела яму, стукнулась о торчащий из воды валун и попала в течение. Васька дернул лесу, вогнал вильнувшую блесну в яму и, притаив дыхание, ласково повел к берегу. И вот она ткнулась в песок, замерла — бесполезная, никчемная железка.

Васька швырнул ее снова, но выпустил из рук лесу, нагнулся за ней и, торопливо выбирая, с тревогой почувствовал, что блесна идет к топляку. Тогда он ослабил жилку, уложил блесну на дно ямы и пошел по берегу, чтобы вызволить ее с другой стороны.

Он облегченно вздохнул: блесна послушно всплыла, но тут же леса напружинилась. Конец рыбалке! Нужно лезть в воду… И тут ахнул над водой удар тяжелого хвоста. Ваську будто заморозило, он не мог пошевелиться, стоял с опущенными руками. Рыба не воспользовалась его растерянностью, ворочалась в яме, ходила кругами и лишь чудом не запутала еще о топляк скользившую за ней лесу.

Васька подскочил к оброненной жилке, схватил, намотал немного на руку и, по-стариковски горбясь, стал тянуть. Рыба не шибко, но послушно пошла к берегу.

Васька заспешил и, видно, сделал ей больно. Она дернулась, снова врезала хвостом по воде.

Васька чуть не плакал от счастья. Он боялся, что лопнет леса, что отвяжется блесна, что рыба сорвется, что он сам соскользнет в воду, что…

— Вася! — громко и радостно позвал отцовский голос. Васька, продолжая тянуть и упираться пятками в песок, посмотрел через речку, увидел сидящего на бревне отца и совсем воспрянул духом. Он тоже попробовал что-то прокричать отцу, но только зашипел по-гуси-ному — пересохло в горле.

— Помочь?! — насмешливо прокричал отец. Он, конечно, думал, что Васька дурачится под конец неудачной рыбалки. Но рыба сыграла снова и тут же — еще раз, и отец подскочил, будто ужаленный разъяренной осой.

Васька заторопился. Он не хотел принимать помощи, тянул изо всех сил. Рыба вышла на мель, заскользила боком по илистой грязи. Васька все еще пятился, тянул и мельком поглядывал на бегущего через речку отца. Черпая в рассеянном свете последних лучей солнца рыба беззвучно открывала косо врезанную пасть, а Васька сидел на ней и счастливо смеялся. Он стал подпрыгивать на коленях — тянуть ее вверх, подальше от воды.

Отец забрызгался весь, дышал часто, возбужденно. Увидев рыбу, он ойкнул и остановился. Немного полюбовался на мучившегося Ваську и пошел назад.

— Пап! Ты куда? — опомнился и обиженно закричал Васька.

— За ружьем. Сейчас приду.

Далеко от берега Васька оставил в покое рыбу, сбегал за сумкой, потом — за снастью. Посидел, любуясь таинственной незнакомкой, вскочил, побежал с сумкой к яме, вернулся с водой и стал мыть запачкавшуюся рыбу.

Возвращался отец, что-то насвистывая и болезненно улыбаясь. И Васька вдруг испугался, понял: нельзя было ее ловить!

— Пап… Это лосось?..

— Лосось! — подтвердил отец. — Да ты что? Чудак… Счастливый ты. Тайменя поймал.

Домой они не спешили. Васька великодушно разрешил отцу нести свою драгоценную добычу, а отец отдал ему двустволку. На поляне они остановились. Васька сбегал за косой, сам напластал травы, сам собрал ее и сам понес, прижимая к животу и чуть не задыхаясь от густого вечернего аромата, источаемого широкими прохладными листьями, прямыми и вьющимися стеблями, цветами и облысевшими головками одуванчиков.

Во дворе егерь Балашов негромко переругивался с недовольной Машкой.

— А ты меня не пугай, не пугай! — говорил он, глядя на дверь сарая. — Я тебе не сосед, так рога и обломаю!

Машка в ответ бухала рогами в дверь.

— Нашел с кем связываться! — упрекнул егеря отец.

Балашов увидел рыбу и в комическом страхе полез, пятясь на крыльцо. Сел на верхнюю ступеньку, обхватил голову руками.

— Не! Не! — восклицал он. — Не разыгрывайте!

Васька занес в сарай траву, свалил в дальнем углу, где ее не смогут обгадить куры, обнял затрясшуюся от жадности козу и зашептал в мохнатое ухо:

— Ты хорошая! Я знаю. Только притворяешься дурой! Но со мной больше не притворяйся, ладно?

Машка боднула его рогом в бок, чтобы не мешал, и залезла на кучу. Тогда Васька справедливо обиделся, шлепнул притворщицу по белеющему в темноте заду и взвизгнул — отшиб руку.

…Отец светил фонариком, а Васька убирал свою старую постель. Потом собрал с балок несколько охапок свежего клеверного сена, застелил сверху рыжим солдатским одеялом и сел на него, чуточку умаянный, счастливый — от рыбалки, от похвал, на которые не скупились сегодня и дядя Игнат, и отец с матерью.

Отец что-то прошептал, погасил фонарик и исчез.

Васька разделся, залез в простынный вкладыш спального мешка и стал думать о своей рыбе. И только теперь он понял, что она не вернулась, не захотела возвращаться в далекое прошлое время из-за него, из-за Васьки. Она была очень, очень добрая. Она пожалела его и осталась. И почти не сопротивлялась, когда схватила ненужную ей блесну… И теперь ее никогда не будет в яме, нигде… Пусть и отец, и дядя Игнат ломают головы над загадкой — откуда взялся в Песчанке таймень. Ниоткуда не взялся и ниоткуда больше не возьмется…

Васька закрыл глаза и безутешно заплакал. Но плакал он уже во сне.

Друг Максим

Не ладилось у Васьки с другом. Рыбачили вместе, сидели за одной партой, лыжи мастерили, а не ладилось. Ссорились часто. Дулись друг на друга. Сходились — случайно как-то, ненароком, и тогда оба были счастливы. Ненадолго…

Да и познакомились они не самым приятным образом. Вспомнит Васька, как это было, и стыдно станет. Но это — когда в хороших отношениях с Максимом. А когда в ссоре — ничего и не стыдно.

Вот и сейчас переживает Васька новую обиду, старое вспоминает. Плохо ему. Одиноко. Тоскливо. Ну что за Максим такой! Все навыворот, все наперекор другим делает. Вчера у дяди Игната охотничий нож стащил. Балашов позвал ребят посмотреть чучело коршуна. Егерь подправил ему перебитое крыло, вклеил выбитые перышки. Здорово получилось, залюбуешься! Максим тоже любовался. А когда ушли — похвастался. Чужим ножом. Герой! Как теперь дядя Игнат без ножа будет? В тайге без него — как без рук. А на кого подумает?..

Ворочается Васька. Похрустывает клевер под суконным одеялом. Весь день промучился, голова разболелась. Не может он никаким делом заниматься, когда на душе тяжело. Сказал вчера Максиму, что вор он. И если не вернет нож, никогда больше дружить с ним не будет. «Да пошел ты!..» — ответил Максим.

Из-за Максима окаянного и коза с утра не кормлена. Вон разбушевалась! Разнесет еще сарай.

Тогда Машка еще маленькой была. Козленочком белым. Любила от Васьки прятаться. Не шкодила, как теперь, а только пряталась. Нырнет куда-нибудь — и не шелохнется. Ищи, мол!

Васька знал, чем ее выманить из тайника. Хлебом! С солью. Как только Машка учует хлеб — забудет, что спряталась, несется со всех ног.

Однажды вечером этим Васька и воспользовался: отломил от буханки большой кусок, присыпал его крупной солью и вышел на крыльцо. Красное неяркое солнце тяжело опускалось на лапы потемневших елей, давило все сильнее и сильнее. Казалось, что вот-вот они, прокаленные немыслимым жаром, не выдержат, порушатся. Но солнце потихоньку спускалось, а ели стояли не дрогнув, не шелохнувшись.

— Маш! Маш! — Васька поднес ломоть к лицу, тягуче задышал, наслаждаясь густым добрым запахом. Не удержался, оторвал зубами поджаристую корочку. Легка на хлеб! Шебаршнула за калиткой.

— Маш! Маш!

Коза не показывалась. За калиткой послышалась возня. Васька пробежал двор, подпрыгнул, ухватился за верхнюю жердину, подтянулся, помогая ногами, и заглянул за изгородь.

Машку мучили. Светловолосый паренек крутил ей шею, старался положить на костлявые лопатки. Коза вырывалась, но силенок было маловато. Васька онемел от такой наглости. А паренек забавлялся. Он дергал Машку за хвост, бодал ее своей круглой головой, щекотал растопыренными пальцами и смеялся. Весело!

— Эй ты! — опомнился Васька. — Отпусти!

Как в песок. Даже головы не повернул.

— Кому говорю! Отпусти, а то…

— А то — что?

— Тогда увидишь!

— Богатырь, что ли? Квакаешь из-за забора.

— Да я тебе!..

Драться Васька не любил. Ему казалось, что незнакомец должен убежать. Ведь попался на постыдном, виноват же!

— Ну, чего застрял! Прыгай, коль такой смелый.

Васька очень не хотел драться. Он еще надеялся, что паренек опомнится и убежит.

— Трус!

Васька прыгнул. Выронил хлеб. Освобожденная Машка метнулась к горбушке, подхватила ее и, давясь, задергала тонкими губами.

Васька опомниться не успел, как получил ловкий удар в ухо. Он не ожидал такого начала и растерялся. Где-то рядом плавал в воздухе огромный, как самолет, комар.

— Еще дать? — различил он в утихающем звоне. Задохнулся от обиды, досады, неловкости своего положения. Бросился вперед, как в воду. Паренек крутился около, тыкал кулаками в грудь, в шею. Легкие кулаки, не опасные. Васька сразу понял это, но еще волновался и не мог хорошенько ответить. Наконец поймал наглеца обеими руками за шею. Притянул к себе, поднатужился и опустил на колени.

— Сдаешься? — спросил страшным голосом. Жертва поупиралась и затихла. Васька ослабил захват. И тут же зазвенело в другом ухе.

— Ах так? — он снова бросился вперед, сбил пришельца с ног и, придавив к земле, уселся на него верхом.

— Не крутись! Я те кусну!

Легкая, птичья какая-то сила высоко подняла Ваську.

— Петухи!

Балашов поставил Ваську на землю, шевельнул за плечо паренька.

— Жив, Максим? Нарвался? Будешь знать!

Егерь вошел в калитку, Машка — следом.

— Получил? — спросил Максим шепотом. Глаза его сияли злостью и решительностью.

— Цела шея? — спросил в ответ Васька. — А то враз доломаю!

— Трус!

Максим ринулся к Ваське, по гит опередил его, ухватился нечаянно за волосы.

— Пусти! Больно же!

Рванулся, двинул Ваське локтем в живот. Васька сжался. А когда отдышался, рядом никого не было.

Вот так они и познакомились.

А вскоре у них произошла вторая стычка.

Васька выследил бурундука. Зверек жил в корче у родника. Васька стал подкармливать его, приносил орехи, семечки. Сначала полосатик дичился, прятался, но вскоре обвыкся, стал набивать щечки на глазах у-чело-века. Забавный! Секунды на месте не посидит, все крутится — принюхивается, тычет носик туда-сюда. И все на Ваську косится, мол, не подкрадывается ли? А чего Ваське подкрадываться! Шкурка, что ли, ему нужна? Посмотреть, полюбоваться… Повернись неловко — свись! — и нет зверька, в норке скрылся. Потом глаз покажется. Выскочил!

У родника тихо-тихо. Сумрак. Прямо над водой ель нависла, рыжие иголки роняет. Крутятся они в легкой струе, прибиваются к крутому мшистому бережку. Когда воду набираешь, обязательно их зачерпнешь. Вроде и мусор, а вода от них вкуснее.

Дом совсем рядом — пробежишь по тропке, повернешь возле выворотня направо, в березняк, и крыша торчит. А ощущение такое, будто ты где-то в глухой тайге, совсем один, и лучше нет ничего.

А когда вдруг послышится треск валежника, сердце забьется. Вот-вот вывалится к роднику зверь. Может, злой хищник, и тогда спасайся. А может, сторожкая косуля или еще кто редкий и приятный. Вдавиться в мох, молчать и глядеть, чтобы запомнить все.

Эти шаги Васька не услышал. Задумался, может быть. Жалобно вскрикнул бурундук и свалился с коряжины.

Рядом стоял Максим. Охотник. С рогаткой. Черная собака обнюхивала бурундука.

— Попробуй! — сказал Максим с усмешкой. — Только тронь! Она тебя в клочки! Пойдем, Бахра.

И ушли, оставив Ваське теплое полосатое тельце.

Балашов долго успокаивал Ваську, хотя, видно было, и сам переживал. Он знал, зачем Васька к родничку бегает.

Это было первое чучело, которое он для Васьки сделал. Поставил его Васька на чердаке, недалеко от слухового окна. Мало радости только. Жалко. И обидно. И стыдно за человека, лишившего жизни доверчивого лесного обитателя.

А потом прошло лето. Машка подросла, не вдруг обидишь! Васька пошел в школу. Мало кого в классе знал. Так, по случайным встречам только. А Максим ему — ни с того ни с сего — обрадовался. Почти силой усадил за свою парту. В этот день после школы пошел Васька к Максиму в гости. Жил тот с матерью, тетей Верой, рядом со школой. Хозяйства — никакого. Только Бахра дремала в старой будке у самого крыльца дома. Ребята подошли, а она — ноль внимания. Зевнула и снова глаза закрыла.

Тетя Вера в школу собиралась, у нее работа после занятий начинается.

— Максим, — попросила, — суп разогрей, я не успела… Бахре чего-нибудь дай.

Максим словно и не слышал, потянул Ваську за угол. Достал из щели в завалинке огромный напильник.

— Во, смотри!

Размахнулся и всадил тяжелое оружие в стену. Метров с четырех. Потом еще и еще раз. Почти в одну точку.

Васька попробовал — куда там!

— Могу насмерть и навышиб. — Максим вынул из кармана складешок: — Насмерть — вот, острым концом, а если просто врезать, чтоб очумел, — задом.

— Кто очумел!?

— Кто хошь! Становись, и ты получишь.

Вроде бы пошутил, но таким тоном, что Васька обиделся.

— Во! Тише! Петух! Навышиб! Н-н-на!

Белая большая птица крикнула переполошенно и, теряя перья, понеслась в соседский двор. Максим подхватил с земли ножичек и юркнул к крыльцу.

Ваське совсем стало не по себе. Хотел идти домой, но вдруг подошла Бахра, ткнулась лбом в колени. Издалека черная, а рядом — так седая вся, глаза слезятся.

— Охотничья?

— Была, — отмахнулся Максим. — Труха осталась. Мать жалеет, а так — что с нее толку.

Васька гладил старую лайку, а та все сильнее прижималась к нему крутым лбом, словно жаловалась…

В общем, наверное, из-за Бахры не порвал Васька отношений с непутевым товарищем. Почти каждый день приходил он в этот пустой двор и встречал безмолвную радость одинокой собаки. А Максим все напильник втыкал, таких дырок в бревнах понаделал, что смотреть страшно.

А зимой вообще ерунда вышла. Взял Васька Максима к подкормке — косулиным стожкам, которые дядя Игнат ставил. Их проверять обязательно нужно: могут хищники повадиться, и тогда жди беды: косули к стожкам жмутся всю зиму, особенно в сильные холода. Ведут себя как домашние козы, всякую осторожность теряют. Близко к подкормке подходить не надо, только проверить — нет ли чьих еще следов вокруг. А Максим как с цепи сорвался: не послушал Ваську, проломился сквозь кусты на поляну, и сразу кругом треск пошел. Шарахнулись косули как от волка. Максим в себя прийти не мог, глаза как у кота светились. И не слышал, что говорил ему Васька.

Потом, дня через три, пришел из лесу Балашов. Хмурый. Кто-то у стожков петель наставил. По следам — мальчишка.

В школе Васька сказал об этом Максиму. А тот сразу сделал вид, что понятия о петлях не имеет. Вид видом, но глаза отводил. Откуда у него все это? Рогатки, напильники, петли! Кто надоумливает?

Еще и курить научился. Васька это случайно обнаружил. Вот такой друг. Зачем он нужен?!

Но пройдет время, забудется что-то, отойдет назад, и потянет вдруг к непутевому Максиму. И тот вроде рад миру с Васькой. И тогда заметит Васька, что посветлеет лицо у тети Веры. Даже стыдно почему-то станет… А Бахра увидит Ваську, заскулит как-то жалобно и радостно, словно он ее хозяин и вернулся откуда-то издалека.

…Долго еще ворочался Васька на сене, вспоминая про все это. Вечер скоро. Машка уже притихла — силы, наверно, кончились. На голодный желудок долго не побесишься. Надо кормить. «Война войной, — сказал как-то сосед дядя Коля своей жене тете Зине, — а обед должен быть по расписанию». Этими словами они тогда и помирились.

Васька возвращался с охапкой травы. А у калитки — Максим. Что делать? Пройти будто не заметил? Или спросить про нож?

Максим засуетился. Калитку открыл, чтоб Ваське с травой легко пройти было, клочки подобрал, понес следом.

— Отдал? — спросил Васька, глядя на осчастливленную козу.

— Его дома нет… Отдам…

Помолчали. Не знал Васька, как мириться теперь. Душа к такому миру не лежала.

— Давай нож, я отдам.

Максим будто не слышал. За Машкой наблюдает.

Понял Васька: соврал он и не собирался возвращать. Видно, насквозь трухлявый. Ни стыда, ни совести.

— Да не психуй ты! — будто очнулся Максим. — Подумаешь — нож! Добра-то… Вот вернусь с Синьки и отдам.

С Синьки? Да, он оказал — с Синьки… Каков, а?! Ведь вместе собирались! Еще зимой решили в пещере побывать. На сопке, с той стороны, что скрыта от поселка, вход в пещеру. Многие в ней бывали, но все по-разному описывают. Кто говорит, что тянется она километрами в глубину, кружит, опять кверху устремляется. Кто, наоборот, уверяет, что вся-то она как сараюшка. Кто-то видел в ней скелеты неизвестных зверей, кто-то — ржавые обломки железа. Кому верить? Шут его знает!

И вот ты смотри! Собрался один.

Обида взяла Ваську. Еле справился с собой — так и хотелось съездить другу в ухо.

— Иди! Мы с дядей Игнатом тоже пойдем. В субботу… — Васька замялся. Но только на секунду. — Он карабин возьмет, а мне двустволку даст. Медведь появился. Слышал, как он на моего отца набросился? Бешеный! По тропам шастает, людей выжидает.

У Максима вытянулся нос. И было отчего. Надеялся, что клюнет Васька на Синьку, на мир пойдет… Что теперь остается?

А Васька, чтобы как-то не выдать себя, зевнул и пошел к дому. Дверью хлопнул, а сам — к окошку в сенцах, к самому краешку. Не уходит! Задело. Вон — к крыльцу идет…

— Ну, чего тебе?!

До такого еще никогда не доходило: Максим не любил унижаться.

— Да… Это…

Он вроде забыл, что хотел сказать. Смотрел поверх забора, грустный, заброшенный какой-то. Пропала у Васьки злость на него. Присел рядом.

— Пойдешь с нами?

Мотнул головой отрицательно. Конечно! Стыдно…

— Ну ладно! — великодушно решил Васька. — Давай вдвоем пойдем. Только ты уж никому не говори.

— Ружье возьмешь?..

— Да?! Чтоб сразу догадалась?

Максим согласно закивал головой, мол, не надо ружья, ляпнул, не подумав. Но видно было, что желания идти на Синьку в нем поубавилось. Еще и раздумает! Не придет завтра — скажет, что Мать заболела, или еще что придумает. Он такой!

— Подведешь, — предупредил Васька, — скажу сразу Балашову про нож.

…Максим нес кирзовую сумку — у него не было рюкзака. Васька догадывался, что в сумке охотничий нож дяди Игната. На виду его не понесешь. Наверное, он и удочки прихватил, может быть, рогатку. Хотя с тех пор, как Максим из мести к Ваське уложил бурундучка, рогатку он никому не показывал.

В Васькином рюкзаке, сшитом отцом из старого плаща, лежали булка хлеба, консервы — рыбные котлеты в томате, небольшой кусок сала и, само собой, котелок, спички, соль и другая необходимая мелочь.

Жгло солнце. Ничто не могло помешать ему: небо чистое, как вода в роднике, возле которого жил старый бурундук.

Максим словно не замечал жары — шел, глядя под ноги, молчал, и не понять было: стыдится истории с ножом или боится придуманного Васькой медведя.

Васька стирал пот со лба и то и дело поглядывал на Синьку: вроде близко, а шли-шли — и все там же она, на своем месте.

Бахра сначала радовалась неожиданной прогулке, забегала вперед, что-то вынюхивала в кустах орешника, потом заметно притомилась, пошла сзади. Уже несколько раз Васька замечал, что она ложилась отдыхать. Потом с трудом догоняла их и снова отставала.

Давно перебрели по мелководью Песчанку, прошли километра два по зимнику — бывшей лесовозной дороге, по которой летом ни на одной машине не проедешь. Свернули, пересекли марь, а Максим так и не остановился ни разу. Как железный.

— Максим!..

— М-м…

— Пить хочешь?

— Н-н… Пей. — Присел на кочку.

Васька посмотрел вправо, влево… Нигде не блеснет водица. Трава по пояс, чахлые деревца да бугор.

— Бахра! — Максим даже не взглянул на собаку. — Вода…

Бахра тяжело поднялась и исчезла в траве. Вернулась почти сразу.

— Иди за ней.

Полуручеек, полуродничок. Вода в нем жслтоватенькая, но без болотного запаха и холодная. Васька прилег рядом, присосался к бесплатному. Набрал котелок — для Максима. И уж только потом потянулась к питью Бахра. Залакала осторожно, словно боясь обжечься. Не понял Васька: то ли пить раньше не хотела, то ли выдержка такая?

— Нет, не хочу! — Максим поднялся, поправил сумку и зашагал. И тут что-то случилось: сопка стала расти на глазах. Скоро начался и подъем — пока не заметный глазу, но ноги его сразу почувствовали.

Какие тут поднялись травы! Вот бы Машку сюда. Хоть на денек! Набила бы брюхо сладким. Куда там! Совсем обленилась — из сарая не вытащишь. Поднеси да рот ей раскрой.

Потом начался кустарник — сначала редкий, мелкий, а дальше непролазный, как щетина на гигантской свинье. Васька воду в котелке нес. Тут и расплескал всю, без остатка. Положил котелок в рюкзак. Пошлось легче: можно двумя руками заросли раздвигать. Ваське стало казаться, что ходят они по кругу — ни конца, ни края салатному мареву. И ни следа, ни тропки. Кто бывал здесь, кто видел пещеру? Выдумки, наверно…

Бахра совсем отстала. Васька долго стоял на месте, стараясь обнаружить ее. Но позади было тихо. Ждать? Максим ушел далеко. Не видно, не слышно.

Васька почти побежал, одолевая увеличивающуюся крутизну и выпрямляющиеся кустики. Он не мог понять — боится чего-то или просто неудобно отставать…

Максим сидел на полянке. Кустарник кончился мягким обрывом. Под ним искрилось зеленое озерцо низкорослой — с ладошку всего — травы. За полянкой поднялись березки и дубки. Начинался лесок.

Бахра лежала у ног Максима.

Васька молча присел рядом. Он смотрел на собаку. Бахра дышала ровно. Все понятно! Максим явно прятал ухмылку.

И опять у Васьки зачесались руки. Но ладно! Надо выяснить — испытывает или издевается…

— Есть хочешь?

— Н-н… — Максим поднялся. Ясно же — не захотел, чтобы Васька перекусил. Может, сам он уже пожевал?

Бахра посмотрела на сумку и облизнулась. Сумка не застегнута…

Кончился пустяковый подъем. За поясом малорослой релки началась крутизна. И вершина уже — почти рядом. Только шагом не получается — почти ползком, уминая коленями редкую траву на рыхлой черной почве.

Бахра отстает все больше. Прыжок — и топчется на месте, стараясь удержать равновесие. Не подъем мучает ее — бессилие. Скулит. Должно быть, думает, что бросают ее люди на произвол судьбы. Или же не может смириться с тем, что сопка стала сильнее ее.

Взвизгнул где-то наверху Максим, затаился, А когда Васька поравнялся с ним, Максим рванулся, попер к вершине по-кабаньему. Васька притулился к одинокому дубку, перевел дух. И тут понял: ухватился Максим за чертов куст. Попортил кожу. Отсюда почти до самого верха полезло чертово дерево. Будто встало на охрану всех тайн Синьки. Не ухватишься, так коснешься. Боль адская. Колючки — и на ветвях, и на стволе — как стальные.

Нет Максима. Взлетел. Бахра внизу плачет. Васька долго ждал ее. Наплевать на Максима. На пещеру тоже. Повернуть бы к дому, но не дает что-то. Злость какая-то. Вот бы начистить ему… Тогда и вернуться можно. Со спокойной душой. Сбросить с самой вершины. Чтоб катился через эти ядовитые заросли и вопил.

Хуже нет, когда над тобой издеваются…

Бахра уткнулась в колени и затихла. Она уснула. Васька дал ей поспать долго, минут пять. Потом они стали подниматься вместе, потихоньку. Помогая собаке преодолевать уже почти отвесную стену сопки, Васька чувствовал себя легче. Было спокойно на душе, словно и не с Максимом совсем, а со старой терпеливой Бахрой пошли они в поход. А Максим просто увязался следом, шляется где-то рядом. Ну и бог с ним.

Максим сидел на огромном валуне. Чувствовалось, что он чем-то доволен.

— Устал?! — крикнул еще издали Ваське.

Бахра улеглась у Васькиных ног.

— Все! Считай, что на вершине.

Максим открыл сумку и вынул нож. Он долго озирался, словно боялся чего-то, потом мгновенно приподнялся и упал на колени. Нож торчал в прогнившем березовом пенечке.

— Что ты швыряешься… Это же… не напильник!

— Да ладно тебе! — по тону было ясно, что и это Максим сделал назло Ваське.

Бахра насторожилась. Из куста вылетел легкий язык желтого пламени. Припал к траве, будто угас, потом взвился и юркнул обратно.

Васька сразу забыл о начинавшейся ссоре.

— Смотри! А дядя Игнат говорил, что колонков на сопке нет. Они по ручьям и по марям.

— Знает твой дядя Игнат! — Максим втыкал нож в землю.

— Отдай нож!

— Жди!

Васька бросился к Максиму. Тот вскочил и, ухмыляясь, стал пятиться.

— Сейчас выброшу.

— Убью!

— А!.. — Нож сверкнул на солнце, исчез в зелени. Васька валял Максима по траве. Тот почти не сопротивлялся. Хихикал, хотя и щека была уже в царапинах.

Потом они долго сидели молча. Солнце спешно стремилось к закату. В думах своих и не заметили, что Бахры с ними нет.

— Все-таки гад ты. Что тебе дядя Игнат сделал? А не хочешь со мной дружить — и пошел! Тоже мне, явился…

— Что сделал? — будто очнулся Максим. — Я ему еще не такое устрою! Вот посмотришь.

Снизу слышался треск. Оба испуганно насторожились. Максим даже скользнул задом по траве.

К ним пробиралась Бахра. Собака несла в зубах нож. Максим опередил Ваську, выхватил нож и тут же спрятал в сумку.

— Ты губу ей порезал!

Бахра смотрела на хозяина. В глазах была просто усталость.

— Пошли, Бахра! — весело сказал Максим. — Пусть он теперь сам отсюда выбирается.

— Ну и иди! Иди!

Максим полез наверх. Он не оглядывался: был уверен, что Бахра идет за ним. А собака стояла. Она смотрела теперь на Ваську, ждала чего-то.

— Бахра! — крикнул Максим повелительно. — Ты… Чего ее держишь?

— Иди, иди! Держу! Плевать ей на тебя! Хорек вонючий.

Последние слова Васька сказал тихо, чтоб только самому слышать. Он развязал рюкзак. Положил перед собакой кусок сала. Бахра коснулась его губами и подняла голову. Сало окрасилось в розовое. Все же она съела его. Не хотела обидеть Ваську.

Васька гладил ее и чуть не плакал.

И только решил спускаться, как сверху скатился живой шар.

— И… Э… — Максим от ужаса таращил глаза.

Не понял Васька, что произошло, но испугался, — сердце задергалось, всерьез стараясь вырваться из онемевшего тела. Но время шло — секунда за секундой, ничего вслед за этим не происходило, и страх улетучился. Появилось любопытство: что же так всколыхнуло забияку Максима? И Васька полез наверх, слыша за собой тяжкое сопение Бахры.

Уже рукой подать до голой вершины сопки. Метров тридцать… сорок от силы. Тут что-то шуршнуло в кустистом снопе березок. Бахра рыкнула и взъерошила загривок. Два яростно злых зеленых глаза уставились на Ваську. Принадлежали они шерстистому рыжему бугру, нелепо украшенному небольшими сучковатыми рогами. А сбоку, из-за дерева, выглядывало острое копыто.

Все сильнее рыча, собака приближалась к странному живому сооружению.

Глаза приподнялись над бугром, и появился огромный рыжий кот. Он фыркнул, оскалил частые острые зубы и бросился наутек.

Бахра уже смелее подошла к бугру и засопела, втягивая и выпуская из дергающегося носа запахи. Тут только и понял Васька, что перед ним лежит мертвый олень.

Максим не появлялся. Васька стал свистеть. Он свистел громко: наверное, все живое перепугалось и помчалось с сопки куда глаза глядят. Но Максим не отзывался. Тогда Васька крикнул и наконец услышал слабый голос.

Может быть, час прошел, пока Максим не появился — бледный еще, настороженный. Остановился, не доходя до Васьки, уставился на оленя. Он еще не понимал, что это олень.

Потом они сидели на вершине сопки, высматривали далекие дымки поселка и нет-нет да и поглядывали вниз, на труп большого животного. Олень мог умереть от старости. Его мог задрать медведь — не придуманный Васькой, а самый настоящий — огромный, безжалостный. Или тигр. Или рысь. Или еще кто, затаившийся, может быть, сейчас совсем рядом… Но не кот же, пускай он и большой! Кот зайца задавит, только не оленя.

И Бахра была неспокойна, часто вздрагивала, оглядывалась.

Совсем рядом, в чащобе, прошипел мощный тяговый ветер. Но ни одна березка даже не шевельнулась. А там, куда ушел странный воздушный поток, послышался редкий, какой-то совсем не собачий, гулкий лай.

Бахра смотрела туда, и в ее взгляде было живое напряжение, будто видела что-то приятное, радостное. Она как-то мельком, не замечая, взглянула на Ваську и совсем неожиданно сорвалась с места. Васька не видел, чтобы она бегала так раньше: легко, стремительно. У него билось сердце. Нет, страха не было. Было что-то другое… А Максим рвал застежку сумки. Чудак!.. Но, значит, не так уж и струсил, а то бы и про нож забыл.

«Гав!» — совсем рядом.

Максим так и застыл с зажатым в руке ножом.

Три косули выскочили на открытое место и тут же пропали. И опять, уже там, куда они умчались, послышался грозный лай.

Ваське сделалось весело. Еще бы! Косули полаяли, а у них с Максимом поджилки затряслись.

— Гоняет их кто-то… — Максиму было не так весело.

— Ой да брось ты! Кто их тут гоняет. Кота испугались или нас учуяли. Лес ведь, чего ты хочешь!.. Гоняет! Кто в заказник полезет коз гонять? Дядя Игнат погоняет!

— Да что твой дядя Игнат… Дядя Игнат, дядя Игнат!

Максим еще что-то хотел добавить, но смолчал.

— Ну а тебе что он сделал?!

— Не твое дело.

— Ишь ты!.. Просто ты его боишься. Петли помнишь? А рогатку? Вот и боишься. Потому что пакостишь!

— Ну ладно. Нечего мне тут с тобой больше делать! — Максим забросил сумку за плечо и стал спускаться.

— Максим!

— Да пошел ты…

И Бахра куда-то запропастилась…

Вот тебе и пещера! Перлись, перлись… Ерунда какая-то!

Васька переживал. Солнце уходило к закату и еще больше щемило сердце: вечером одиночество угнетает человека сильнее, чем утром. Можно, конечно, еще засветло проделать большую часть пути, хотя бы марь пересечь, но уйти отсюда просто так — значит сдаться.

На сопке установилась полная тишина. И странно она действовала на Ваську. То находило на него спокойствие, и он чувствовал себя большим, сильным, то отчаяние, навеянное, наверно, странной смертью оленя, испугом лающих косуль, злыми глазами камышового кота, безоружностью перед этим серьезным и жестоким миром.

Немного погодя Васька пережил еще несколько неприятных минут. Но когда он понял, что сквозь заросли продирается не какой-нибудь зверь, а уставшая Бахра, вскочил, бросился ей навстречу и чуть не заплакал, обхватив руками ее шею.

— Бахра, вода… — в совсем слабой надежде попросил Васька. Он знал, что здесь, на вершине, не может быть воды, но солнце и переживания высушили его, и пить хотелось сильнее всего на свете.

Он понял, что Бахра ведет к мари, где полно ручьев. Иначе и быть не могло. И безропотно спускался за ней, потому что уже не было сил искать пещеру и даже думать о ней.

Но спускались они совсем недолго, почти и не спускались. Бахра вывела Ваську на тропу, оглянулась на него и, пробежав по тропе всего ничего, свернула опять вниз. А Васька подумал, что вот она, простая и легкая дорога на сопку, и нечего было переться через кустарники и чертовы колючки. Он стоял, не хотел спускаться за собакой. Бахра снова вывалилась на тропу, ткнулась Ваське головой под колено, посмотрела мутно в лицо. Васька пошел за ней. И то, что он увидел почти тут же — рядом с тропой, — не просто удивило, ошеломило его. Перед ним был колодец. Конечно, не такой, какие делают на улицах, — обыкновенная квадратная яма метра полтора глубиной, с ровным каменистым дном и такими же стенками. А вода! Не вода — золото! Ни мутинки, ни соринки.

Сначала Васька растерялся. Он подумал, что Бахра волшебница, что она и не искала воду, а показала фокус. Но волшебница смотрела на него жалобно и устало, бока у нее часто-часто вспучивались и опадали. Тогда Васька дрожащими руками развязал рюкзак, зачерпнул котелком воды и сунул ей.

— Пей, моя хорошая! Ну пей же!

Бахра лизнула ему руку. Будто суконкой деранула и отвернулась.

— Бахра, ну пожалуйста! Бахра…

Он смотрел, как жадно она лакала, как хотела, но не могла оторваться от узкого котелка. Потом пил сам. Он растягивал удовольствие: зачерпывал помаленьку, чуть-чуть, проглатывал зачерпнутое так жадно и бережно, словно это было последнее, самое последнее питье для него, пропавшего в пустыне. И снова черпал.

Успокоенный совсем, с раздувшимся животом, он повалился на спину, закрыл глаза и уснул — так легко и быстро, как, наверное, никогда в жизни не засыпал. Его баюкали тишина трав и кустов, тонкие посвисты подлетающих к колодцу птичек, мерное дыхание старой спящей собаки. Он спал и знал, что спит здесь, у золотого колодца с серебряной водой, рядом с доброй волшебницей Бахрой, недалеко от сказочной пещеры, где таятся клады и всякие чудесные неожиданности. Не было тревоги в его освобожденном от забот и переживаний сердце.

Тревога всколыхнула его мгновенно. Он проснулся одновременно с Бахрой и раздавшимся рядом треском.

Но Бахра не вскочила, лишь слабо шевельнула хвостом.

Солнце садилось. Последние лучи его еще освещали этот склон сопки, но уже совсем слабо, неохотно.

— Вот вы где! — громко и радостно воскликнул Максим. — А я вас у пещеры искал…

— Максим! — Васька обрадовался сильнее, чем мог ожидать. — Я думал, ты ушел.

— Ушел! Что же, я вас брошу, да?

Они сначала пили воду, поили Бахру, потом перекусили рыбными котлетами, покормили Бахру салом и снова пили воду. Хорошо было вместе.

— Ну, пойдем к пещере! — Максим стал совсем другим человеком. Совесть заела, или просто надоело издеваться? Такая мысль едва-едва различимо проскользнула у Васьки в мозгу, и будто не было ее. Зачем думать об этом! Вместе!

Васька вскочил. Еще не поздно было идти к пещере А Бахра выведет! И в темноте к дому выведет. Вот и не пропал день. Вот и…

Совсем рядом, или из-за тишины показалось так, что совсем рядом, — грохнул, прокатился вниз по склону и рассыпался вокруг трескучими искорками оглушительный выстрел.

Максим упал на колени. Ваське показалось, что его убили, но Максим тут же вскочил, перепрыгнул через колодец и скрылся за валуном. Бахра прижималась к Васькиной ноге и дрожала, злобно сморщив нос.

Улеглась тишина. Долго-долго было совсем тихо. Подошел Максим. Пропало его оживление, будто и не было.

— Я же говорил… Надо сматываться.

— Никуда я не пойду! — Васька боялся. Сильно боялся. Но что-то крепкое и жгучее появилось внутри. — Я узнаю, кто это! Я дяде Игнату скажу! Иди домой, иди…

Он вскинул рюкзак на плечи и полез вверх, туда, где было еще солнце и где было еще страшнее, чем здесь.

— Вась!.. Вась!.. — зашипел за плечом Максим. — Ну не спеши! Что ты так! Выследить надо. Потихоньку…

— Потихоньку! — сердито и взволнованно прошептал в ответ Васька. — Хочешь пулю в живот? Дядя Игнат говорит, что браконьеры на слух стреляют.

Максим остановился.

— Ты чего?

— Давай… Бахру подождем. Или… Знаешь что? Надо засесть у тропы. А?! Пройдут по тропе, мы сразу увидим.

— А если не пройдут?

— Ха! С мясом? По тропе, больше никак.

Долго ждали они, затаившись, как напуганные бурундуки. Стало темно совсем — еле-еле различалась, но казалась уже далекой лысая вершина сопки. Бахра спала, прижавшись к Ваське тугим теплым боком. Что-то легкое и быстрое мелькнуло прямо у лица и исчезло в вышине.

— Мышь! — заволновался Максим. — Сейчас попрут… Их в пещере…

Так неожиданно, без всякого шума появляется из-за угла дома трамвай… А когда уже появился, в уши врывается звон и гулкий шум.

Ребята вжались в холодную траву.

— Молчать! — едва различил Васька голос Максима. Бахра напряглась. Только бы не залаяла!

Сколько их было — понять трудно. Тяжелые шаги и приглушенные, отрывистые голоса. Все ближе:

— Хватит гнать! Давай к воде. Да куда ты! Вот здесь…

И совсем рядом — поступь. Грузная. Серьезная. Вот и вскочи, крикни. Что крикнуть? Стой? Руки вверх?

…Только бы не наступили, только бы Бахра…

— Не бултыхнись! Что, не видишь, что ли?!

— Да ладно тебе! Вижу…

— Кончайте лаяться. Базар устроили. Давайте по-быстрому.

— А чего спешить! Чайку заварим. Кого трусить-то!

— При чем тут трусить. Ближний свет, что ли?

— А! Только до машины…

— Ты еще доберись до машины. Спины не разогнешь…

— А еще хотел второго! Опять бы бросили, как того.

— Заткнись. Бросили! Ты же и бил.

— Ну хватит… Ты, я… Спички где? Да чего — не надо! Пять минут — и закипит.

Все-таки разожгли костер.

Ваське казалось, что до него доходит тепло ровного желтого пламени.

Костер разгорался. Около него колыхались тени — странные, неясные.

— Давай поближе! — подтянувшись, шепнул Максим. И каким-то непонятным бесшумным зверем скользнул мимо Васьки. А Васька не смог. Струсил? Силы не стало. Ни подтянуться, ни оттолкнуться.

Бахра тоже поползла мимо него.

И все-таки Васька пополз. Он старался не смотреть вперед, потому что, как во сне, думал, чувствовал: подними голову — и тебя увидят.

— Куда ты! — вроде закричал Максим. Нет… Это он в самое ухо… — Сейчас как врежу!

— Что там все шуршит? — донеслось от костра.

Словно глыба льда придавила Ваську.

— Пойди и посмотри!

— Убегай по тропе! — продышал в ухо Максим. — Что есть духу. Приготовьсь!

Стало жарко. Васька хотел что-то спросить. Или сказать. Но во рту пересохло. Ему показалось, что он загорелся от близкого костра.

Потом была секунда ужаса: Максим вспыхнул!

Васька чуть не закричал, увидев, что он даже приподнялся — весь в пламени, будто бензином облили.

— На! — полоснул слух резкий вскрик. И Максим перепрыгнул через Ваську, упал, вскочил, и только треск пошел, все удаляясь и удаляясь. Васька уже бежал сам, ударяясь коленом о тяжелую Бахру. Он не оглядывался. Боялся оглянуться. А ноги вязли, чужие, немощные.

— Сюда! — весело прокричал Максим сбоку. — Ну, живой? Молодец! Будут теперь знать.

Они перебежками двигались по тропе. Сзади было тихо. И уже потом, много времени спустя, когда пересекли марь и при свете луны вышли на вязкий зимник, Васька будто проснулся.

— Что ты сделал? — спросил он Максима.

— Когда? — удивился тот.

— Когда! Сейчас, на сопке!

Максим остановился, повернулся к нему и вдруг захохотал.

— Ну! ты! даешь… Не понял?! Правда?! А чего, а?! — И совсем зашелся в визгливом хохоте. — Да я горбоносому, — отдышавшись, сказал он, всхлипывая, — ножом в лоб врезал. Навышиб!

— Ножом? — не сразу переспросил Васька. — Ножом?!

— Рукояткой! Во будет клоун!

Васька шел как в тумане.

Тяжело идти ночью, даже при луне, по такой дороге.

Бахра отставала.

Встреча

Словить бы всех-всех на свете комаров в один мешок, привязать к нему каменную глыбу величиной с дом и бросить в океан!

Васька представляет, как медленно уходит в нутро таинственно мрачного океана необычный садок с распищавшейся тварью, как шарахаются от него перепугавшиеся акулы и киты.

Только злобный и бесстрашный осьминог рванулся навстречу неизвестному врагу, обхватил жесткими лишаистыми щупальцами и ударил закостеневшим клювом.

И полезла в дыру гнусь, замутила миллионами желтых телец светлую бесконечность воды. Испугался осьминог за свою ошибку, сжался — и камнем на дно, в бурые скользкие водоросли. Возликовала только всяческая рыбья мелкота — пожива! Набивай пузо задарма!

Но разве пережрешь всю эту подлую рать? Вон сколько уцелело. Притаили дыхание, поджались — дальше некуда и понеслись обратно, к солнцу, к Ваське…

Васька аж застонал от огорчения. Подумал: не топить надо было мешок, в костер бросить. Или в пещеру, что на Синьке. Потом дустом засыпать, а сверху забетонировать. Опять же… пещеру портить.

Он сбросил с головы корзинку. Спасет, что ли, щелястая!

Насмешка какая-то над человечеством! Ни медведи, ни тигры так не донимают: боятся мужика, уважают силу. А эти вот до слез доводят, хоть домой беги.

Васька шел по зимнику. Тому самому, что ведет в сторону Синьки. Дорога малость подсохла — опять нет дождей, опять маета лесникам…

Давно уже не возят отсюда лес. Возить нечего. На опустошенных делянах кучками теснится березовая и сосновая мелкота, да кое-где появился орешник по колено. А пни — дай бог! Вот порушатся они от дождей и морозов, превратятся в землю, и забудут люди, что здесь когда-то тайга шумела. Отец вон что говорит! Люди помнят все города, что древние враги сожгли, ищут всякие сведения о них.

Да что города! Соборы, дома — и те срисованы, описаны. Память дорога! А вот об этом, что было здесь раньше, что росло, жило, — кому помнить? Кому это дорого? Конечно, соборы люди делали, труд их уважать надо. Лес сам рос… А никому в голову не приходит, что сведения о нем столько бы пользы принесли! Ведь не все растет, что из земли проклюнулось. Где сосна должна стоять, нечего туда елку пихать, толку не будет — не ее это место. Если природа сотни лет каждому растению место выбирала, жилплощадь для него готовила, то надо с этим считаться. Надо поосторожнее саженцами разбрасываться. Что зря губить их. Если сравнивать, говорит отец, то это как бы негров или турок на Чукотке селить, а эскимосов в Индии. Насилие.

Конечно, трудно, волокитно подробные описи делать — не каждого гектара, а каждого бугорка, каждого клочка тайги. Но зато потом здорово бы это откликнулось! Здесь кедр стоял? Сади кедр! И попрет он на радость всем! А то бьются, бьются сейчас лесоводы, где половина посадок на корню засыхает, а где и больше — почти все.

Ну сейчас еще ничего. Ученые за лес вступились. На делянах велено лучшие участки леса не трогать — оставлять для осеменения пустошей. Только на нервах все это: кто оставит, да то, что брать не хочется, кто — под метелку. Забыл, мол. Штрафом отделается. Штраф-то не из своего кармана… Забыл, говорят, так будь добр — засаживай деляну! О, строгости начались. Засаживают! А что толку? Отец говорит, таких палок навтыкают, что плакать хочется.

…Васька и не заметил, как дошел до ориентира — брошенной лесорубами прогнившей будки на автомобильных колесах. Возле будки — горы наваленной бульдозером земли. Площадку под эту будку готовили… Все заросло полынью и колючником.

А вон там, за виляющей лентой зелени, укрывшей широкий ручей, начинается марь. Единственное до самой Синьки место, где деревья не тронули. Невыгодно было их брать. Редки они на мари — трелевать замучишься.

Васька добрался до ручья, напился прохладной желтоватой воды и стал искать брод. Повезло! Мостик на шел. Два шага — и на той стороне. Ни разуваться, ни обуваться.

Марь открылась вся сразу, длинная, почти в километр и шириной метров в триста. Дохнуло теплой свежестью: будто тот же воздух, прокаленный льющимся сверху жаром, да и не тот — не застойный, а вольный гуляющий свободно по этому километровому пространству, собирающий в укромных уголках влажного травянистого поля все запахи и остатки прохлады.

Прибывшие с Васькой комары растерялись и бросились врассыпную. Но рано обрадовался он! Из травяных зарослей поднялось облако местных крылатиков — крупнее и злее прежних. Васька чуть не бросился бежать обратно. Но что-то невероятное произошло над его головой. Он сначала ничего не понял, даже присел от испуга. Было чего испугаться! Да еще неожиданно… Если стая ворон разом заорет во все горло, словно в кипяток попала, перья посыпятся черным снегом, тут и взрослый присядет. Оказалось, сокол на ворон напал. Один на всех! Крылья у него легкие, резвые. Истребитель среди бомбардировщиков! Вот уж крутился этот дерзкий самолетик! Вверх, вниз, между лохмами широких черных лопастей. Чем же они его вынудили на это? Вороны! Черные души. Небось гнездо соколиное разорили. Так вам и надо!

Воронья стая пробивалась к Синьке, где можно было укрыться в ветвях. Васька следил за ней долго-долго. До того было это интересно, что иногда, в какую-то секунду, ему казалось, что не сам видит птичий бой, а по телевизору или в кино показывают. Потому что слишком уж интересно и складно. Небо ясное, высокое, каждую ворону видно почти до перышка, видны кривые лезвия на лапках сокола. Это когда он, ударив ворону, теряет скорость и начинает набирать высоту. А жертва отделяется от стаи и кувыркается до самой земли. Потом летит низко-низко, и уже не к Синьке, а куда попало.

Васька был за сокола, но все же с облегчением проследил, как скрылась в недоступности стволов и сучьев последняя стонущая птица, и только тогда опустился на колени.

Он знал, что не вернется домой без ягоды. Но когда увидел густую сыпень дозревающей, зрелой, перезревающей голубики, замер, придавив чуть было не вырвавшийся из груди вопль. Ему захотелось убедиться, что не только здесь, под ногами, но кругом — по всей мшистой площади мари — застыли голубые ягодные волны. И он долез вперед, натыкаясь на разлапистые, отяжеленные крупняком матерые кусты. Под самым приметным оставил мешающую корзину, с пустыми руками двинулся шибче, хватая на ходу упругие, покрытые сизостью скученные плоды. Он набивал рот до отказа, жалел, что не прихватил с собой хлеба — был бы совсем рай.

Он дал огромный круг, насладился сознанием, что первый проник в опышневшее угодье. Что ему достанется самая крупная и сладкая ягода.

Первую ягоду и брать-то приятно. Круглый плотный лист голубичника сидит на еще живой, крепкой шейке, не осыпается в совок битой рыбьей чешуей. Если и попадет в корзину малость, то это старый лист, отмерший с начала лета. Выбрать его — пустяк, и не здесь, а у ручья, где и сполоснуться, и напиться можно.

Васька отстегнул от пояса батин дюралевый совочек. Совочек любому под руку — легкий, с оттяжкой назад, чтоб взятая ягода в него затекала, а не сыпалась на землю. Зубья из тонкой нержавейки. Отец знает, какой длины их делать. Это тоже важно. Удлинишь — гнуться будут, скоротишь — много не захватишь. Ручка также важна. Поперек совка, как дужка у ведра, она, когда низко посажена, заставляет тебя давить рукой ягоду. А высоко слишком сделаешь — совок гулять в руке будет, колебаться как маятник.

Но Васька не думал сейчас об этом, он привык к этому хорошему совочку давно. Скребанул несколько раз — полный! Сыпанула на дно корзины хорошая порция голубой сладости. Это тебе и варенье, какого поискать, и компот знатный.

Ух и ловкий совок! Сам! Сам подныривает под тучные кронышки темно-зеленых кустиков. Прочесывает их стальными зубками. Сам, отяжеленный. ягодой, взлетает над корзиной и опрокидывается. И корзинка дружна с ним! Заплясала, заиграла вокруг лучших кустиков, вошла в азарт. Васька будто бы только наблюдал чуть со стороны за славно сработавшейся парой. При этом он успевал окидывать быстрым взглядом застывший простор вековой мари, вытирать промокшим рукавом разгоряченный лоб, шлепать ладонью но опухающим от комарья ушам.

Странный шорох за спиной дернул его будто током Брызнула голубая струйка не удержавшейся в совке ягоды.

Зверь и человек уставились друг на друга. В глазах зверя плескались страх и жадность. В глазах человека была радость встречи.

Старый бурый енот тащил еще живую ворону. Видно, предсмертная возня птицы мешала ему ощущать пространство, а азарт от легкой добычи лишил обычной осторожности.

Васька не хотел ему зла, но и встреча была хороша! Вот сейчас, сейчас… юркнет в куст — и будто не было его. Разве всегда подумаешь, прежде чем сделаешь… Прыгнул Васька вперед — хоть тронуть его, пушистого. Запомнить, какая она на ощупь, эта маленькая дикая собачка.

Енот взвился свечой, ударился спиной о валежину и, взвизгнув от боли, уже не поднялся. Он лежал грудью на подломленных передних лапах с открытыми глазами, в которых не было уже ни страха, ни жадности — пустота.

В это время трепыхнулась очнувшаяся от смертельного сна неудачливая ворона. Заворочалась, стараясь встать на ноги, но сквозь глубокие прокусы в шее хлынула светлая кровь, уносящая остатки совсем уже слабой жизни.

Васька и верил и не верил в гибель енота. Он знал, на что способны эти хитрецы. Но старик мог умереть и от разрыва сердца. Зря пугнул, зря… Долго Васька разглядывал его — и любуясь, и жалея. Взял сучок, провел им по спине. Не шевельнулся. Ударил. Сначала тихонько, потом сильнее. Нет. Все… И уже смело ухватился за крепкую лапку, потащил к корзине. Что ж теперь! Чучело дядя Игнат сделает… Это тебе не бурундук. Такое чучело и в школу отдать не стыдно.

Звенели комары, пекло солнце, а Васька все гонял и гонял совочек по зеленым гребням волн.

Наконец он приторочил к поясу потрудившийся на совесть совочек, обвязал марлей чуть раздавшуюся корзину, чтобы не расплескать добытое на пнях-колодах, и направился к еноту.

А того и след простыл! И не просто исчез, лукавый, прихватил с собой и ворону.

Васька так и сел. Елки-палки!

Успокоился он не скоро. Но все-таки успокоился. Пусть живет! Нет, а какая выдержка!

Брюхатая корзина все руки оттянула. Эх, собирался короб сделать! Сделал… Шел бы сейчас себе, размахивая руками…

Кое-как дотащился до знакомого ручья. Чуть выше, за поворотиком, жердевый мостик. Но — куда спешить! Сунулся Васька к воде — в горле совсем сухо. Вот те на! А в яме, под самым берегом — пара ленков! Как уж они его не заслышали, не завидели — шут его знает. Стоят!

Да ленки-то! По локоть. Вот тебе наука! Удочка карман не оттянет. Все должно быть у лесовика. Все!

Не стал Васька пугать осторожную рыбу. Мысль мелькнула: можно прийти. А что! Прийти специально, может, их здесь вообще полно.

Смотри, что получается. Не будь разиней, мог бы принести домой корзину ягод, енота, ленков… Аж сердце заныло у Васьки.

Да что теперь… Пошел к мостику. Глянул в сторону — что-то желтеет в траве. Подосиновик! Здоровый, чистый! Куда его теперь… А вот еще и еще! Вот день! Вот невезуха!

В рубашку? Комары зажрут. И еще… И еще… Завтра! Обязательно! Подумаешь — далеко! Ну и что?

Васька раздвигал ногами траву и везде натыкался на оранжевые шляпки. Высыпало гриба! Так, нечаянно, поддел он комелек толстого сухого прута. Вот и удилишко!.. А удилишко-то — с леской.

Васька оглянулся, словно не нашел, а украл… И поплавок, и крючок! А поплавок… его! Васькин! Точно Конечно, дяде Игнату сделал как-то. Из старого веника. Вот и петелька из тонкой проволочки, и резинка, отрезанная от красной трубочки.

Червей он наскреб тут же, задрав полу травянистого берега. В плотной темной земле их было что в банке. Одного сразу же отправил на кованый крючок, остальных закутал в мохнатый лопуховый лист и сунул в карман.

Выглянул из-за куста — стоят! Сдвинулись, будто шепчутся.

Шепчитесь!

Булькнул в воду и сразу малость побелел вьющийся червяк. Понесло его течением. Мимо бы пронесло, да Васька не простак, направил куда надо. Заплясал он под самыми мордашками удивленных рыб. Примяли они червяка без суеты, не прерывая бесшумной беседы.

Васька знал, как выводить добычу — по течению, сначала подальше от берега, чтобы не напугать оставшуюся в одиночестве рыбину. Остановил заупиравшегося ленка, положил удилище и стал выбирать тонкую лесу. Спокойнее! Спокойнее! На! — вымахнул из воды красивую рыбу. Прижал рукой. Тише…

Снова выглянул из укрытия. Пусто!

Он надрал высокой травы, смочил ее в воде и прикрыл толстолобого ленка. Нежный! Не карась. Тот сутки на песке под солнцем проваляется, а брось в воду — пойдет.

Надо искать в других ямках…

Когда он, ощущая в руке приятную тяжесть шести ровных, словно братьев, ленков, вышел из-за поворота, впереди, где должна быть корзина с ягодой, что-то заворочалось. Васька не испугался, но сильно встревожился. Остановился в нерешительности. Хоть бы палка какая… Да что и с палкой, если…

Васька взвизгнул. Как смертельно испуганный енот. Прямо на него несся волк.

— Б… б-ббахра!

Лайка стукнула его лбом в ногу, села и задышала часто-часто. Глаза ее смеялись и радовались.

— Теть Вер! А я думал… Такую даль! Как вы…

— И! Даль… Я эти дали тыщу раз обходила. Даль! За грибами я и за Синьку ходила. Не веришь? Иван-то мой был ходок! До смерти затаскивал. Всегда с собой брал. Это уж потом, когда Максимка появился, домовничать стала. А уж втянулась гулять-то! Когда и с Максимкой, малым еще, упрусь не ближний свет. Какая тут даль-то! Туда-сюда — и солнце еще не село. А с Бахрой и вовсе не одной, правда, Бахра?

Собака посмотрела на нее укоризненно и улеглась у ног.

— Тебя она давно почуяла. Не чужой, думаю, коль спокойно чует. И словно зовет к тебе! Чужого-то обворчит. А потом гляжу — корзинка. Славно ягод взял! Чего ж Максима не позвал?

Васька замялся.

— Ну не таи… Что он дурачок, так я и сама знаю. Нет, умный пацан-то, только верткий уж больно. Изменчивый. К нему с лаской — все для тебя сделает. А чуть что — затаится и будет мстить. В отца, верно. Чего уж тут непонятного.

Васька присел рядом, стал гладить Бахру.

— А ведь она тебя любит! Максима — нет!

— Хорошая…

— С хорошими хорошая. А сколь она меня от дурных защищала! Да ладно. Забыто уже! Иван ее сильно прибил… Злобу срывал. Вот непутевый.

Васька страдал от этого откровенного разговора. Он чувствовал, что мал еще постигать заботы и горести взрослых, а потому не поднимал глаз. Гладил и гладил горячую спину задремавшей собаки.

— Стара уже. Стара… Не охотница уже. И щеняток не оставила. Какие бы щенятки были! Тебе бы одного, Игнатке парочку. Тот собак любит! Да не ведутся у него все. То пришибут специально, то утащат. Вот маетной человек! Просто сталистый какой-то… С Иваном такие друзья были! С малых лет. Да вот один прямой, а другой — гнутый. Уж и так он Ивана и сяк. Подобру все, по-человечески. Не понимал по-человечески… И все ж не Игнат Ивана милиции отдал. Не он. А тот как озверел. На суде все куражился: пришибу, мол, как выйду, дружка поганого. Только он, мол, видел меня с сохачом. Выследил! А Игнат-то выследил, но сначала ко мне явился. Вот, мол, так и так, Вера, сажать я его не буду, но и мне здесь не жизнь. Нарочно ведь душу рвет, а обещал… А как Ивана посадили, ссох совсем. Все в работе, в работе. Приходит к нам будто виноватый в чем. Максиму-то, сопляку, наговорили на Игната.

Тетя Вера вытерла платком глаза. Совсем как старушка, а ведь молодая, не старше Васькиной матери.

— Ты… Что это я… Грибочков вот набрала! — оживилась она. — Эх и хороши! Ты-то что не берешь? Гля, ступить негде, красно! А вот масленочек! Попался! Встопорщил листочек и стоит себе. Одинешенек. А осиновиков много… Много осиновиков. Полежи, Бахра, полежи еще, милая, скоро пойдем.

— А я, теть Вер, ленков напластал! Ух сколько их тут! Только не донести. Ягода ведь еще.

— И! Отыскал беду! Пустому тяжело идти, а с добычей — куда как радостно. Я тебе подмогну. Бери грибов-то, справимся! На сетку-то. Так прихватила, без надобности.

Васька прикрыл травой рыбу и нырнул в кусты.

— Осиновик здесь хорош! Чист и духовит. — Тетя Вера срезала яркие шляпки и совала Ваське в сетку. — Да что ты! Куда их мне, вон сколь натоптала! Да! Вась! Забыла сказать-то! Я здесь горностайку видела. Уж такой милехонький! Шустрячок. По бережку носился. Как подкушенный. Выискивал чегой-то. Бахра спугнула, а то бы и тебя порадовал, забава. Во! Гля, какой щелкунчик! Жалко рвать. Только высунулся, несмышленыш. Не, не буду. Детеныш совсем. Всех не побрать, а, Вась? Потом ты его хряпнешь… с Максимкой. А что! Не для красоты ведь выставлен. Пользу давать должен. Все для пользы, все. Что слон, что комар.

— Комар? — засмеялся Васька. — Уж конечно!

— А что! Ты погоди смеяться! Он и лягушек, и рыбу питает. Ты его личинок-то видел? Не? То-то! Теми червячками столько рыбы кормится! Вот попроси Максимку, он покажет. Или где-нибудь поворошите, полно червячков комариных.

Васька ласково посмотрел на побуревшего от его крови комара, стряхнул:

— Лети, зараза, раз такой полезный!

Но тут же звякнул ладошкой себя по уху, заскоблил ногтем зудное место.

— Хватит, тетя Вера, некуда уже!

— Ну и ладно! Попьем давай и пойдем потихоньку.

Возвращались они довольные удачным днем. Часто садились отдыхать. Бахра тут же ложилась возле ног и, засыпая, беспомощно дергала тяжелой головой.

— А какая охотница была… Зайца загоняла до упаду. Сколь к крыльцу перетаскала! Всяк зверья характер изучила. Уж на что рябок дикой. Собаки не переносит. Чуть что — фыр! А эта и рябка на месте удержит. Знает, чем его заинтересовать, подивить. А уж на топтыжку и сохача первая была заводила. Собаки ее слушали, потому и целы были. Дураков-то звери сразу рвут. Да… Время. Крольчаток вон лижет. Жалость какая-то в ней появилась. Не охотница уж, нет! А дороже мне почему-то. Характера не стало, ума прибавилось.

К Песчанке они вышли к раннему вечеру. Намаялись с такой поклажей. Один бы Васька и дольше шел: тетя Вера мало давала ему корзину нести, а ведь в ней вся тяжесть. Бахра все чаще ложилась, набиралась сил, а потом догоняла.

У реки она отчего-то затревожилась, стала скулить и токаться хозяйке в ноги.

Тетя Вера как-то странно взглянула на Ваську, поставила корзину:

— Давай-ка отдохнем как следует… Успокойся, чего ты, дуреха такая!.. Дома уж поди. Придем скоро!

— Люди вон… — Васька и сам заволновался ни с того ни с сего. — Неладно что-то.

Бахра встопорщила загривок, присела, но тут же сорвалась с места и тяжелыми прыжками понеслась туда, к косе, где суетились фигуры мужчин.

— Ба-а-ахра! — неожиданно звонко и отчаянно закричала тетя Вера. Но тут же голос у нее сел. — Догони, Вась… Верни…

Васька резво догнал быстро уставшую Бахру, на ходу толкнул ее в путань прибрежного тальника. Но она и не обратила на него внимания, выправилась, выпрыгнула на тропинку и скоро уже была рядом с людьми.

Васька обрадовался, увидев среди них Балашова.

— Дядь Игнат!

Бахра жалась к ноге егеря, скалила зубы, словно охраняла его от разъяренного зверя.

Балашов, казалось, и не заметил Ваську, размахнулся и ударил прикладом новенького ружья о торчащую из песка корчу. Полоснули желтые брызги щепы. Еще одно ружье в руках у егеря.

— Дядь Игнат!

Приклад обломился по шейку.

Их было четверо, одетых по-охотничьи — в выцветшие брезентовые костюмы и раскатанные бродни, возбужденных, раскрасневшихся мужчин. Васька узнал только одного — высокого и плотного, с властным длинным лицом — инспектора ГАИ Белова. Он бывал в поселке часто. Во время хода красной рыбы дежурил на дорогах с работниками рыбоохраны. Один из четверых был еще крупнее Белова. Выпуклые глаза, с сильной горбиной нос. Всклокоченный какой-то, словно очумевший. Он держал в руках карабин Балашова. Держал за ствол как палку, будто собираясь ударить им подходившего егеря.

— Купишь! Ружья ты нам купишь! — горбоносый оттягивал карабин за спину. — В зубах принесешь… А вот карабин… Убери собаку — пристрелю!

Бахра вцепилась ему в сапог, рвала и захлебывалась злостью. Горбоносый пятился, отмахивался от нее прикладом, то пропуская нужную секунду, то угадывая ее…

Балашов изловчился и вырвал у него карабин.

— Ни с места!

Что-то говорил сидевший у костра Белов, кто-то кричал от машины. Женщина вроде. А двое торопливо прятали в мешок мокрый капроновый невод. Васька видел все сразу и почти ничего не видел. Сердце стучало часто и сильно, как тогда, когда бежал за Максимом с сопки.

— Вась, — сказал Балашов, не спуская глаз с горбоносого, — поснимай цевья.

— Я поснимаю! — Горбоносый метнулся к побитым ружьям. Балашов выстрелил.

Белов улыбался.

Бахра прыгнула на горбоносого, сорвалась с него и ударилась грудью о песок. Медленно-медленно стала она подниматься на передние лапы. И тут со страшной силой опустились на ее голову вороненые стволы.

Васька закричал и бросился к собаке.

Кто-то оттаскивал его, держа поперек тела. Он кусался, вырывался, хрипел.

Балашов швырял в реку тяжелые рюкзаки. Горбоносый скатился за ними в воду и что-то кричал оттуда Белову. Белов смотрел на костер.

— Ну… Что ты… Успокойся! Вась… Вот господи…

Машины уже не было. Дымился затухающий костер.

Балашов и тетя Вера сидели перед Васькой на корточках. Тетя Вера плакала.

Бахра лежала на животе. С кончика закушенного языка редко-редко капала густая кровь.

Почти до захода солнца о чем-то тихо говорили взрослые. А Васька гладил Бахру, пытался приподнять ее, все еще надеясь, что она проснется. Он бы понес тогда ее на руках. До самого дома.

Похоронили ее в черной земле. Под черемухой. Балашов притоптал землю, засорил сверху листьями и обломышами сучьев.

— Рыба стухла! — всплеснула руками тетя Вера. Может, это и вправду огорчило ее, но Васька удивился ее заботе. Ему и ягода была не нужна. Корзину понес Балашов. Тетя Вера — ведро и сетку с грибами. Васька вцепился в карабин. Он нес его, сильно прижимая к груди, и все оглядывался: казалось, что Бахра догонит, ткнется головой под колено.

Но Бахра — не енот. Не притворилась в трудную минуту.

— Эх, поднесло же тебя! — вздохнула тетя Вера. — Все тебе надо заметить…

— Ладно! — сдержанно ответил егерь.

— Да где уж там — ладно! Теперь начнется. Не мытьем, так катаньем… Сживут!

— Посмотрим.

— Эх, Игнат! Посмотрю на тебя! Стареешь, а все не склизкий какой-то. Другой бы на твоем месте давно с портфельчиком по городу ходил, а ты вот каждый день в боях.

— Склизкий! Это что… лизать им, что ли?

— Ну вот… Васька же рядом!

— Не вынуждай.

Но тетя Вера молчала недолго.

— Все ж не какие там… Милиция. Можно было и по-мирному. Сильно уж ты строг.

— В меру.

Тетя Вера говорила всю дорогу, но Балашов уже не отвечал ей.

— Ты, Вась, шибко за Бахру не переживай! — Тетя Вера потянула было к себе карабин. Васька дернулся, вырываясь. — Устал ведь! Дай немного пронесу… Ну как хочешь. Не переживай, говорю. Повезло ей! Чего там, конечно повезло. Сам суди: старая дальше некуда. От старости ни таблеток, ни уколов. Так бы и мучилась, загибалась. Вон как бежала сегодня! Еще бы немного — и упала насовсем. И не мучилась ведь. Враз смерть приняла. Легкая смерть. И хорошая… Правда, Игнат?

— Правда…

Еще издали они услышали, как кричит голодная Машка.

Балашов поставил на крыльцо корзину, тетя Вера прислонила к ней сетку с грибами.

— Приходи к нам, Вась…

Васька кивнул и заплакал.

Тетя Вера пошла к калитке.

— Вера! — Балашов догнал ее. — Ну вот еще! — услышал Васька его растерянный голос. — А еще Ваську уговаривала.

Вернулся он не скоро. Васька все еще сидел на крыльце.

— Пойду травы накошу. — Дядя Игнат взял косу и пошел было, но вернулся.

— Вась, не знаешь, откуда у них вот это?

На ладони егеря лежал охотничий нож. Тот самый, что Максим украл у дяди Игната.

Темнело. Синька еле проглядывала из густоты вечернего воздуха.

Рыжий черт

Это была самая плохая неделя лета.

Не ходил больше Васька ни по грибы, ни на рыбалку. Пропало в нем что-то. То, что заставляло сильнее биться сердце в ожидании нового дня, что окрашивало каждую тропинку, каждый уголок лесной округи в сказочные, волшебные цвета.

Дядя Игнат вдруг стал курить. Он тоже почему-то отсиживался дома, в тайгу уходил изредка и поздно, а возвращался рано. И так был худой, а тут совсем осунулся.

Васька спускался к нему с чердака. Сидели на крыльце, молчали.

Ломалось что-то в Васькиной жизни. Он чувствовал, что скоро случится новая беда. Да и не чувствовал — догадывался. Отец, приезжая из лесу, сразу шел к Балашову. А возвращался домой хмурый, молчаливый.

Легкая, приятная жизнь приносила Ваське такие же сны. Теперь сны его мучили, давили кошмарами. Он просыпался и в свете луны видел из слухового окна ясную и таинственную вершину Синьки. Чем больше смотрел на нее, тем больше ее боялся. Ему казалось, что сопка приближается, надвигается на него — со всеми своими ночными ужасами. Он хотел нырнуть под одеяло, но ноги словно прирастали к шлаковому полу. А вершина сопки все яснела. Что-то двигалось по пей — странное, непонятное. То ли люди, то ли привидения Потом на вершине появлялся пятачок света. Сначала тихонько, потом — быстрее и быстрее скользил он вниз, спешил к Васькиному дому. Взлетал по бревенчатой стене и холодный, нестерпимо яркий приклеивался к Васькиному лицу.

Васька снова просыпался и с облегчением понимал, что первый раз просыпался во сне, а на самом деле спал. Теперь он не то что боялся, просто не хотел подходить к окну. Но пересиливал себя. В свете луны Синька казалась огромным островом в океане. Васька смотрел на нее не отрываясь. И тут, уже не во сне, а наяву, сопка начинала приближаться, до тех пор, что становились видимыми корявые стволы дубков и блестящие шины чертова дерева. Васька деревенел от ужаса.

Потом он просыпался и, вспоминая все это, долго лежал под легким одеялом. В окошко светила полная луна. Было тихо — к утру коза переставала ссориться с курами. Не было и ветра. Васька успокаивался, постепенно сои превращался во что-то рассыпающееся, исчезающее. Окно так и притягивало Ваську. Наверное, ему все-таки хотелось убедиться в себе, в том, что приснившиеся ужасы не убавили в нем смелости. Васька, ежась от ночной прохлады, шел к открытому окну. И тут же сжимался от страшной неожиданности: сопка стояла почти у дома и с ее вершины бежал к Ваське ясный зайчик…

А когда приходил день, Васька был почти больной.

В субботу он спустился с чердака в полдень. Отец с Балашовым стояли у калитки. Дядя Игнат куда-то собрался: был в костюме, грустен, будто перед долгим расставанием.

— Что привезти тебе, Вась? — егерь смотрел на него изучающим и соболезнующим взглядом. — Крючков не надо? Или учебники?

— Да когда тебе там ходить! — возразил отец. — До крючков ли будет!

— В общем-то — конечно… Кто это?

Тут и Васька увидел спешащего к дому человека. Знакомая походка… Катится как колобок.

— Привет, мужики! — издали прокричал колобок. Сосед! Дядя Коля.

— Не прижился в городе? — поинтересовался Балашов.

— П-пошел он! Там это… В релке машина сломалась. К вам, наверное, едут. Вроде Титков. Еще кто-то. — И пошел, видимо не желая расспросов про свидание с осевшей в городе женой.

— Вот и съездил я! — вздохнул Балашов. — Пойду встречать.

— Вместе пойдем. Может, им помочь надо. — Отец вышел за калитку. И Васька следом увязался. Шел себе, томимый нехорошими предчувствиями.

Машина стояла совсем рядом, за деревьями. Возле нее, на новенькой палатке, сидели трое мужчин в светлых рубашках с засученными рукавами. Четвертый, конечно же шофер, снимал с «газика» переднее левое колесо. Этот был в клетчатой рубашке и простых поношенных брюках.

Приезжие разом поднялись. Пошли навстречу.

— Здравствуйте, — еще не поравнявшись с ними, сухо сказал Балашов.

— Здравствуй, здравствуй, Игнат Степанович! — приветливо откликнулся самый маленький и полный начальник. Энергично протянул егерю короткую загорелую руку. — Познакомьтесь, товарищи! Лучший егерь — Игнат Степанович Балашов. А вы, извините… А! Очень рад! — И маленький начальник так же шустро пожал руку Васькиному отцу.

Гости заметили и Ваську, спрятавшегося за спину отца, извлекли его оттуда, стали так же, всерьез, знакомиться. Только Васька от непривычности и смущения сразу же забыл их фамилии. Ну, кругленький — это Титков, ясно. Директор заказника. А этот — молодой, рыжий? Здоровый какой! Штангист, наверно. Третий — серьезный. Высокий, сухощавый. Волосы черные с белыми пятнами. Как сорока. Приглядывается к Балашову. Ишь прищурился!

Титков отчего-то развеселился. Хотел подхватить Ваську на руки, но промахнулся — Васька все равно юрче — и погрозил ему пальцем.

— Анатолий, — сказал Титков серьезному. — А ведь он твоего Костика шмякнет! Ей-богу шмякнет! Нет, ты посмотри, какие плечики, как чугунные! И это, заметь, не от гантелек, а от матушки-природы. Эх, зря Костика не взяли! Сейчас бы от него пух полетел!

— Мне кажется, он и тебя шмякнет! — ухмыльнулся дядя Толя, тут же снова посерьезнев.

Титков сразу загрустил, рассеянно похлопал себя по выпуклому животу и вздохнул. Молодой засмеялся и пошел к машине, где еще возился с колесом равнодушно поглядывавший на всех шофер.

— Ну куда же ты собрался? — спросил Титков.

— На расправу! — буркнул Балашов. — Куда же еще!

— Вот! А расправа — к тебе! — Титков снова засмеялся, словно не замечая мрачного настроения егеря. — Небось специально дорогу попортил? А гвоздей не набросал?

— Не успел… Что с твоей клячей?

— Ну-ну! — Титков обиделся. — Кто же так с начальством разговаривает!.. Кляча! Да ей, если мосты поменять, да кузов, да двигун, цены не будет!

Все засмеялись. Балашов и то улыбнулся.

Балашов пошел к машине.

— Куда ты, в костюме-то! — крикнул вслед Титков, но егерь, казалось, не слышал его. Уже у машины обернулся:

— Иваныч! — Васькиному отцу. — Веди их ко мне. Шоферу помогу. А то, чего доброго, еще ночевать останутся.

Васька не понял — пошутил или всерьез.

Васька тоже пошел к машине и слышал, как, удаляясь, смеялись мужчины.

Рыжий лежал на палатке, уставившись широко открытыми глазами в стесненную кронами деревьев голубую речушку. Васька тоже посмотрел вверх. Ничего там не увидел и подумал, что лучше бы добрый молодец помог отремонтировать серьезную машину.

А Балашов уже лазил под ней и все перещупывал испачканными руками.

— Дай-ка шестигранник! — попросил шофера. Закряхтел по-стариковски, откручивая углубленный болт. — Мост… сухой. — Швырнул ключ к ногам шофера.

— Заливал…

— Заливал! Масло-то есть?

— Посмотрю…

Заливали масло по скрученной в трубочку газете. Оно было густое, втекало в отверстие медленно, неохотно. Балашов помогал ему прутиком, сердито сопел.

Потом собрали палатку, полезли в машину. Балашов решительно сел за руль, шофер, надувшись, устроился рядом с ним, а Васька и рыжий просторно расположились на заднем сиденье.

Егерь все клонился ухом к полу. Машина переваливалась из ямы в яму, потряхивалась на толстых корнях.

— Пищит! — довольно заметил шофер. — При чем тут мост…

— Сиди уж! Масло не разошлось.

И впрямь: на выезде из леса писк пропал. Балашов мельком взглянул на отвернувшегося шофера и, откинувшись на спинку, прижал педаль.

Гости ждали у крыльца, в дом не входили.

— Ну что я тебе говорил! — подскочил к Балашову Титков. — Кляча! Зверь! Ишь летела, что птица! В чем дело-то было?

Он радовался. Видно, без машины ему было так же плохо, как соседу дяде Коле без жены тети Зины…

— Кто его знает! — нагло ответил шофер. — Замолчало вроде…

— Сам бы помолчал! — хлопнул его по плечу рыжий. — Чуть мост не сжег.

— Ну!? — воскликнул Титков, заплетая пальцы. — Повнимательнее нужно, дорогой!.. Это же — машина!

Шофер не вышел из машины. Прилег на оба передние сиденья, закрыл лицо газетой.

Балашов уже возился у печки: ловко, как рубанком, снимал охотничьим ножом белую стружку с березового полена. Сгреб наскобленное двумя руками, затолкал в прокопченную утробу очага и достал спички.

— Хозяин! — упрекнул Титков. — Не можешь летнюю кухню построить.

— Вон лесник! Леса не дает. Разве что в заказнике нарубить.

Титков щелкнул языком от удовольствия и присел на лавку. Как-то сразу он задумался и погрустнел. Балашов мельком взглянул на него и чиркнул спичкой.

Отец сидел рядом с директором. Вид у него был несчастный.

— Пойду Машку кормить… — Васька выскочил на крыльцо. Ему очень хотелось, чтобы все скорее кончилось, чтобы все кончилось хорошо.

Рыжий сидел на верхней ступеньке и смотрел в небо. Он был какой-то сонный, скучный, отдельный ото всех.

— Садись… — слабо кивнул Ваське, чуть отодвигаясь в сторону.

— Не! Машку надо покормить. Вон дуроломит!

— Айда! — встрепенулся парень. Вскочил, ошлепывая пухлой ладонью припыленные сзади брюки.

Косил он на диво хорошо. Могучий! Как повернется, вжик! Нужно было охапку травы, а собралось на хороший возок.

— Тащи веревку, Васька! кричал довольный помощник, снимая через голову потемневшую дорогую рубашку.

Васька смотался за веревкой, помог ему спеленать освобожденную от легкой жизни траву.

Рыжий рявкнул медведем, но с первого раза не взял. Озлился! Рявкнул еще раз и зашатался, приняв на конопатую спину чудовищную ношу.

Васька вел его по тропинке как слепого, потому что из-под движущейся цветистой копны торчали одни ноги. Немало Машкиной еды осталось на сучках и кустах, но на неделю-полторы ей все же принесли.

В калитку не пробились. Рыжий уронил связку подле нее и свалился на взлохмаченную траву.

Машка врезалась в вязкость душистой кучи.

— Ма-шу-ля! — Рыжий перевернулся на спину и поднял на вытянутых руках испуганно задергавшуюся козу.

— Вас зовут! — зашелся в хохоте Васька. Что-то спокойное, теплое, сильное перешло к нему от этого большого и веселого человека.

— Кидай рубашон! Пойдем трещать скулами!

Все уже сидели за столом, на котором неизвестно откуда появились колбаса, сыр, большой кулек с пряниками. Титков прижимал рукой худенькое колено дяди Игната и смеялся со слезами на глазах. Балашов слушал его и осторожно улыбался. Дядя Толя-сорока помогал отцу раскладывать по тарелкам горячую картошку и жареную рыбу. Шофер уже уничтожал большой кусок рыбы, чавкал и щурил ехидные серые глаза.

— Ну-к! — Васькин помощник двинул плечом увлекшегося едока. Тот скользнул по лавке до самой стены, но куска не выпустил.

— Анекдоты для девиц… — сказал, поглядев на Титкова, рыжий и притянул к себе тарелку. Директор покосился на него, стерпел, опять наклонился к уху егеря. Отец присел рядом с Васькой, а дядя Толя-сорока не спешил за стол, задумчиво ворошил кочергой искрящийся, то и дело вспыхивающий жар. Изредка он посматривал на Титкова, тот отвечал быстрым взглядом, не переставая смеяться и нашептывая что-то забавное егерю.

Шофер неожиданно насытился, потянул из-под стола ноги.

— А спасибо где? — рявкнул ему в спину рыжий. Но того будто и не касалось. Исчез. Хлопнула дверца машины. В такую-то духоту!

Дядя Толя сел на место шофера, сдвинул кучку костей.

— Иди, Вась, погуляй… — как-то понуро попросил отец.

— Хоть поесть нам дайте! — возразил рыжий. — То зовут, то гонят. Секреты появились! Все уши друг другу облизали.

Директор Титков больно толкнул его локтем в бок. Но тот будто и не почувствовал, засмеялся, как кот замурлыкал.

Титков веселым взглядом окинул стал.

— Чего-то не хватает! Все же гостей встречаешь, Игнат…

— Незваные гости хуже татарвы, — тут же вставил рыжий. Он сгорбился, чуть не сунувшись носом в клеенку, пошарил рукой под столом и, как фокусник, извлек оттуда бутылку.

— Ну! Черт рыжий! — восхищенно сказал Титков. — Ты ее туда прятал?

— А что она кусается! Чуть палец не оттяпала…

Дядя Толя расставлял стаканы.

— Мне не надо, — сказал он.

— Мне тоже, — Балашов отодвинул стакан чересчур решительно. Титков сконфузился, но промолчал. Отец сидел не шевелясь.

— Директору больше достанется! — хмыкнул рыжий, накрыв розовой пятерней свой стакан.

— Ох и дождешься у меня… Я ведь вспыльчивый!

— Пыли боюсь! — рыжий всем телом изобразил страх, Васька жался к нему, переживая за нового друга не меньше, чем за Балашова.

Дядя Толя-сорока потянулся к своей папке, достал сжатые скрепкой бумаги.

— Вот тут…

— Вы лучше своими словами… — Балашов повернулся к нему, но смотрел в пол.

— Вы не в курсе, что Белов совершил аварию?

Васька вздрогнул. Балашов выпрямился, словно хотел взлететь.

— Вам придется выступить на суде.

— Вот ведь как… — проговорил отец рассеянно. — И… как же это его угораздило?

— При въезде в город.

— Бог шельму метит. — Балашов заиграл желваками.

— При чем тут бог, Игнат! — возмущенно возразил отец. — Беда-то какая… Кто-нибудь пострадал?

— Да… Полная машина. Были женщины. — Дядя Толя жестко посмотрел на егеря. — Почему же вы, Игнат Степанович, не позвонили нам сразу, в тот же час, в ту же минуту, когда…

— Позвонил! — Балашов вскочил и зашагал по кухне. — Позвонил! Да они тут!.. А! — он махнул рукой и снова сел.

— Ну ладно! Не волнуйтесь так… Понятно, конечно. Я представляю. Машина не личная… Начальство. Так?

Балашов кивнул и отвернулся.

— Сильно женщины-то? — Отец не мог успокоиться.

— Весьма…

Рыжий встал и потянул за собой Ваську.

— Подышим хвойными ветрами!

— Далеко не уходите, — сказал вслед Титков.

Шофер спал, приподнимая выдохами мятую газету.

— Носом читает! — Рыжий подкрался и стукнул кулаком в лобовое стекло. Шофер вскочил, саданувшись грудью о баранку.

— Жив? — озабоченно спросил рыжий. — Ну-ну, спи!

— Дурак! — крикнул вслед ему шофер. — Я тебя назад не повезу, гад буду!

— А ты и сам не поедешь. Тебя Титков уволил!

Шофер засуетился, что-то пряча в машине. Потом сердито хлопнул дверцей и пошел в дом.

— Бутылку заныкал! Давай наперегонки, Васек!

Пролетели метров двести. До поляны. Рыжий дышал тяжело, махал руками.

— Совсем загнал, лосенок! Ну что, обратно? — И тут же помчался, будто в нем какая-то машина заработала.

— Ну вот! Немножко дурь выветрил. Хочешь, прокачу?

— Не надо! — испугался Васька. — Я… не люблю кататься.

— Жаль! А то бы ударили сейчас по бездорожью и разгильдяйству!

— Сергей! — окликнул с порога Титков. — У тебя., совесть есть?!

— Немного! — засмеялся рыжий Сергей. — Занять?

Титков плюнул и вернулся в дом.

— Эх! — Сергей посмотрел в ясное небо, потянулся. — Пойдем пропустим еще по тарелочке.

Шофер, нахохлившись, сидел у печки. Дядя Толя смотрел на него пристально, сердито. Отец сосредоточенно собирал со стола посуду, складывая с тарелок на сковороду целые куски рыбы. Из комнаты доносились голоса Балашова и директора Титкова.

— Иваныч! — просяще сказал Сергей. — Еще рыбки хоца!

— Так садись ешь! — позвал отец. — И выпей. Что-то никто и не тронул…

— Да пошла она! Я ведь не шофер.

— Ты оставишь меня в покое! — взвился, совсем красный, работник автотранспорта.

— Покой ведь только снится…

— Я могу идти? — вытянулся по-военному шофер.

— На все четыре стороны! — разрешил Сергей, принимаясь за поджаристый кусок.

Дядя Толя-сорока уткнулся лицом в ладонь.

— Ну, как тебе здесь? — спросил он, лучисто улыбаясь, когда хлопнула дверь за шофером.

— На ять! Свои люди! — Сергей обнял тяжелой рукой Ваську. Насторожился, потянулся к приемничку.

Сергей хмыкнул и придушил песню.

— Не нравится? — с сожалением спросил дядя Толя. — Голос-то какой!

— Нечего по душе лупить…

— Надо понимать…

— Вот именно… Ладно! Все нормалеус. И неизвестно, кому повезло. Вась, что там еще требуется нашей зазнобе Машке?

— Ты куда? — вывернулся из комнаты Титков. — Сейчас едем!

— С богом! Я остаюсь.

— Не морочь голову. Приедешь с вещами.

У машины Балашов задержал руку директора. Отвел его в сторонку. Васька навострил уши.

— Скажи честно, если бы не авария…

— Честно?! Если бы да абы… Я на тебя просто обиделся. Не звякнул — значит, не веришь мне.

Дядя Толя решительно отстранил шофера и сел за руль. Сергей, уже в машине, дергал головой и подмигивал Ваське.

— А Костика мы привезем! — засмеялся директор. — Хоть раз ему ребрышки намять.

— Машке привет! — прокричал Сергей, откидываясь на спинку, — машина прытко взяла с места.

Васька шел за ней следом. Он смотрел, как она летела к лесу, густо поднимая пыль, как приостановилась перед зеленой стеной и осторожно сунулась в нее.

Васька возвращался, останавливаясь и оглядываясь. Он только заметил, что солнце совсем высоко, значит, весь день еще впереди… А казалось, что прошла целая вечность. Нет, правда, разве сегодня стоял у калитки дядя Игнат, разве сегодня спешил к дому сосед дядя Коля?..

Отец с Балашовым разбрасывали для просушки огромную кучу утоптанной Машкой травы.

Подошел дядя Коля, стал суетливо помогать.

— Что это тебя на подвиги потянуло? — насмешливо спросил егерь.

— Дак это… Соседи ведь…

— Выпить хочешь? — спросил Балашов и посмотрел на него почти дружелюбно. Сосед замялся, стряхивая с майки упрямого рыжего муравья.

— Ух ты, рыжий черт! Вцепился!

…Васька подумал, что Сергей сейчас, наверное, такой же грустный, как тогда, утром, когда лежал на палатке… И так захотелось догнать машину, посмотреть — грустный он или нет.

Балашов увел инвалида к себе.

Отец присел на чурбак, привлек к себе Ваську. Они долго молчали.

— Что, скоро в школу, сынок?..

Васька кивнул и залез к отцу на колени.

— Пап, а зачем Сергей сюда приедет?..

— Балашова подменить. Пусть в город съездит. Мать-то больна.

— А потом Сергей уедет?

— М-угу.

— Куда? — погрустнел Васька.

— Да недалеко. В конторе будет. Заместителем Титкова.

Как-то не укладывалось это у Васьки в голове. Его рыжий веселый друг — заместитель директора! Не может быть! Васька пристально посмотрел на отца. Нет, не пошутил.

…Он проснулся глубокой ночью. Луна покачивалась совсем рядом, большая, таинственная. Он подошел к слуховому окну и стал смотреть вдаль. Туда, где стояла в ночной дреме таинственная Синька.

— Ну! — смело и громко крикнул он. — Где вы там! Спрятались!

Не сразу, через секунду или две, высоко, наверное, на самой вершине сопки, вспыхнул свет. Луч стал падать, падать и побежал к Васькиному дому. Высветилась длинная и ясная дорога. Васька вылез на крышу и прыгнул вниз. Он знал, что не ударится сильно. И не ударился, даже не присел от прыжка. Он пошел по светлой дороге легким, почти летящим шагом. Страха не было. Он только волновался немного, потому что не было оружия. Но кто-то говорил ему, что на Синьке спрятан меч-кладенец. Найдет! Он почти точно знал, где лежит меч. Ноги сами несли его к чудному мечу. И нечего в окна светить, людей пугать… Досветитесь! Не на того напали!

Он оглянулся только у подножия сопки. И радостно забилось сердце. Следом шли отец, дядя Игнат, тетя Вера, рыжий Сергей, Титков, дядя Толя-сорока. Отстали, но тоже шли сосед дядя Коля и Максим.

— Максим! — закричал Васька радостно. — Бегом!

Максим побежал. Его обогнала большая черная собака.

— Бахра! — крикнул Васька, удивившись. Он знал, что с нею что-то случилось. Но вот что — никак не мог вспомнить.

Он ждал их всех и видел, как вдалеке играла под луной бурливая Песчанка. Прямо как в сказке завивались и бугрились чистые ее струи.

Валькины хлопоты

Наконец-то!

Валек прижался носом к холодному стеклу, стараясь разглядеть в темноте отца. Кроме отца на перрончике не было провожающих: кого потянет из дому в такую стынь!

Отец не махал ему. В телогрейке — только что с работы, — подпоясанный невидимым сейчас сыромятным ремешком, он медленно шел за набиравшим ход поездом. Остановился на самом краю заснеженного перрончика и, сняв потертую меховую рукавицу, полез в карман ватных брюк. Валек еще видел, как вспыхнул бледный огонек спички, но казалось уже, что огонек родился сам по себе, сам по себе погорел немного и, вздумав полететь через рельсы в лес, сразу же окоченел от тугого морозного воздуха и умер в самом начале полета.

Валек все еще выгибал шею, прижимался щекой к окну, только понапрасну: рельсы повели состав вправо, резко переместив куда-то редкие огоньки зябнувшего поселка.

В вагоне было лишь немного теплее, чем на улице. Пассажиры с детьми и те, что понахальнее, сгрудились в первом купе, куда еще добирался подогретый беспомощной печуркой воздух. Остальные слонялись по вагону, кутаясь в полушубки и «москвички», поднимали высокие воротники и непрерывно курили. Света еще не дали, и Вальку казалось, что поезд вошел в бесконечный тоннель, что сквозь щели окон и дверей вагон постепенно наполняется паровозным дымом.

По узкоколейке особенно не разгонишься. Состав мотало. На спусках семь груженных березой и елью вагонов наседали на пассажирский. Тот покряхтывал, поскрипывал и терпел из последних сил.

Валек забился в самый угол, радуясь, что успел сунуть чемоданчик под свою нижнюю полку. Там он в безопасности, да и не мешает никому… Пассажиры постепенно успокаивались, рассаживались, и тогда оказалось, что мест всем не хватит. Стали тесниться. Молодежь полезла на верхние полки, где было еще холоднее от сквозняков и совсем невозможно дышать от скопившегося дыма.

— Кончайте курить! — то и дело прорывался сквозь шум разговоров сердитый мужской голос. — Это вам не в ресторане!

— А ты не в доме отдыха! — возражали в ответ. — Не нравится, иди в тамбур. Дым-то ведь греет, понимать надо!

Чье-то могучее плечо прижало Валька к стене. Поерзав, он отвоевал себе немного простора и успокоился.

Время шло еще медленней, чем поезд, которому и не снилась скорость более пятнадцати километров в час. Было мучительно думать о том, что впереди еще целая ночь вот такого терпеливого сидения возле промерзшей стены. А ведь уже сейчас начало покалывать в самых кончиках пальцев и пятках. И не постучишь валенками в пол — ноги коротки.

По не беда! Главное — он уже ехал в город и приедет туда утром, потому что поезд все равно будет идти и идти, и время — хочет оно того или нет — все равно не сможет стоять на месте. Это совершенно точно, ведь Валек не маменькин сынок, знает, что такое ночевка у костра, когда грудь печет, а спину сжит. Заснешь на секунду, а кажется, что проспал целую вечность. Только ночь в миллион раз длиннее вечности. К утру становишься старым-старым и уже не веришь, что еще вечером был молодым.

Валек попробовал шевельнуть пальцами, но они, наверное, уже чуточку смерзлись и не хотели шевелиться. Тогда он потихоньку нащупал ногой металлическую стойку, что поддерживала крышку мешающего ему стола, и начал легонько ее пинать. Левой ногой он попадал точно, правая же задевала стойку только скользом, и толку от этого не было. Валек стал выворачивать неудобную ногу и бить по стойке не носком, а наружной стороной валенка. Хоть бы чуточку полегчало! У костра-то можно встать, походить, можно даже побегать — пожалуйста! Валек, почувствовав, что попал в западню, пискнул от отчаяния и страха.

— Что, околел, малыш? — услышал он ласковый шепот. И понял, что рядом сидит женщина, но не сразу поверил этому — помнил навалившуюся ему на грудь тяжесть плотного плеча. — Разувайся. Разувайся скорее! Давай-ка свои ноги сюда.

Он бы не сделал этого, постеснялся. Но женщина уже нагнулась, сгребла в охапку его валенки вместе с ногами и потащила из-под столика.

— Ой бедненький, бедненький мой! — шептала она на ухо. — Как терпишь-то? — теплыми, только что из меховых рукавиц, руками гладила, мяла легонько начавшие отходить пальцы. — Давай-ка суй их ко мне, сюда вот… Да чего ж ты? Никто ведь не видит!

Он хотел выдернуть ноги из-под полы ее шубы — стыдно, стыдно же! Но сразу не сделал этого, а через секунду уже не смог. Да и женщина будто забыла о нем, заговорила с кем-то.

Проснулся Валек от странной суеты вокруг. В первом купе разом раскричались пацанята. Мужчины пробирались к выходу, ругаясь, как на лесосеке. Мутный желтый свет, неизвестно как давно появившийся в вагоне, освещал засоренный ореховой скорлупой и папиросными окурками пол.

— Вот вечно так! — услышал он знакомый голос. Женщина посмотрела на него, но Валек не разглядел ее лица. Шевельнулся, понимая, что сковывает ее. — Лежи, лежи… Сейчас холода натянут! Вон двери-то расхлябенили.

— Лесу завались! — отозвался за стенкой легкий — не поймешь, мужской ли, женский ли — голос. — А шпалы по сто лет не меняют. Экономят все! Забота о людях… Вот она, забота. Чуть в сугроб не гуднули.

— Кто это там перепугался? — почти весело и громко спросила Валькина спасительница. — Если добрый молодец, то шел бы лучше помогать.

— Вы это серьезно? — ужом завернул из соседнего купе свою шею словоохотливый собеседник.

— Вполне!

Валек разглядел круглое безбровое лицо и пятнистую — из собаки — мохнатую шапку.

— И это, по-вашему, решение вопроса?

— В данном случае — да.

— Нет уж! Спасибо! Не намерен расплачиваться за чье-то разгильдяйство.

— Тогда помолчите.

— А вы мне рот не затыкайте! Правды стыдиться нечего! — Собачья шапка чуть подалась вперед, вытянув на свет лоснящийся воротник дорогого полушубка. — М… Мария Николаевна?! Какими судьбами?

Женщина скинула на воротник платок, поправила волосы и снова спрятала их под легким козьим пухом.

— На семинар вызвали.

— Вот хорошо! — Безбровый скользнул в Валькино купе, уселся за столиком напротив. — Я ведь тоже на семинар. Самолетом хотел, да прособирался. Вы-то почему на поезде?

— Ничего, не барыня.

— Вы что, с сынишкой в райком?

Валек осторожно потянул из тепла ноги. Но тут же почувствовал, как тяжелая рука придавила их.

— Что же вы не вышли? — спросила женщина важного человека. — Надо же паровоз поднять, все там.

— Шутите! Поднять… Пусть кран вызывают. Паровоз, Мария Николаевна, не телега!

Разговор у них совсем разладился. Наступило молчание.

— Так что вы тут про шпалы говорили? — вспомнила женщина.

— Да так… К примеру… Кофе не хотите? У меня термос. Принести? Сынишка пусть отогреется.

Мария Николаевна посмотрела на Валька, замялась. Валек сделал вид, что спит. Хотел засопеть посильнее, но нос заложило, и он всхрапнул, тут же почувствовав, что покраснел от этой неожиданности.

— Спит он! — облегченно сказала женщина. — Не буду будить.

Кажется, ушел! Валек так долго притворялся спящим, что и вправду уснул. Он как-то мельком слышал гомон возвращающихся в вагон людей, потом почувствовал толчки тронувшегося в путь состава и обрадовался, не покидая сна, — подняли паровоз! Без крана подняли!

Потом ему приснился отец. Он неторопливо шел за вагоном и вглядывался в окно. Валек догадался, что паровоз поднимал отец, а все ему помогали. Надо было и ему, Вальку, выскочить из вагона. Вот не догадался!

— В следующий раз поможешь! — сказал весело отец.

Окно, оказывается, было открыто, в него задувал теплый, летний воздух. И тайга вдоль невысокого полотна была насквозь прогрета солнцем, укрыта расплывчато колеблющимся зноем. Валек пытался вспомнить и не мог — куда везет его радостно гудящий поезд? Тогда он решил спрыгнуть с поезда. Метнулся по коридору, выскочил в тамбур, обрадовался, что двери не заперты, и, примерившись к скорости, к мелькающим навстречу столбам, смело оттолкнулся от подножки. Прыжок получился легкий и длинный. Он перелетел всю насыпь и все летел. За насыпью тянулось неширокое озерцо. Бросились в стороны, в камыши, две только что любовавшиеся друг другом чирушки — уточка и селезень. Валька приподнимало и несло дальше — к березовой релке, через нее, через огромную марь, вдоль реки, берега которой заставлены островерхими зародами свежего сена…

Валек уже почти не боялся этого нескончаемого полета. Только завидев несущуюся навстречу преграду — огромную ель или даже сопку, он подтягивался весь, ожидая удара. Но удара не было, его просто переносило через любую преграду, как выбитую ветром из куриного крыла пушинку. Валек затревожился: куда затащило! Вон лосиха повела к водопою длинноногого малыша, вон медведь присел, вверх смотрит… Дальше, дальше от этого места! И Валек увидел город. Большие белые дома, трамваи, огромные самолеты, снующие во все стороны. Как приземлился — не понять, только очутился прямо возле охотничьего магазина. И вспомнил, что вез сюда кротиные шкурки. Полный чемодан. В поезде забыл!

…В вагоне было тихо. Валек чувствовал еще, как бьется растревоженное приснившейся бедой сердце, но уже успокоился, зная, что чемоданчик его никуда не делся — лежит себе под полкой в удобном тайничке. Четыреста шкурок! Правда, взрослые за лето, бывает, и по тысяче насушивают, но чего сравнивать! У них и тропы лучше, и капканов не сорок штук.

Валек стал кротовничать случайно. Отец этим не занимался. Вообще он какой-то равнодушный к охоте с рыбалкой. Приведешь к реке, удочку ему настроишь — лови на здоровье! Минуту поглазеет на поплавок, усмехнется и полезет в карман. А уж если задымил своей махрой, то непременно задумается, сонный какой-то станет. До пескаря ему, как же! И смотри: вроде не старый еще, сорока нет, а такой усталый. Работа работой, но и еще какой-то интерес должен быть у каждого. Иначе что это за жизнь? Тягота. Вон поселковые мужики — тоже на лесосеках вкалывают, аж рубахи заворачиваются, а ведь находят время с ружьем пошастать, щук поблеснить, грибов на зиму наворочать.

Старую тропу нашел отец. Совсем случайно. Валил, валил елушки, потом поставил пилу и отошел от товарищей подальше. Другой на его месте сразу бы смикитил что к чему, а он удивился, видите ли, что в капкане кости. И пошел с этим капканом в бригаду. Были тут и охотники. Те долго не раздумывали, понизали на проволоку уловистые пружинники. Валек потом отца почти до слез доводил упреками. А чего ж он! Кротоловок только во сне накупить можно. Уговорил все же, взял отец его к себе на лесосеку, показал тропу. Вычистили ее образцово-показательно. Только сначала не обнаружили другую тропку, что с большой сливалась. А вот на ней как раз сорок ловушечек! Валек объявил их своими и тут же насторожил снова: крот пер и по старым норам, не обращая внимания на останки себе подобных, и новых наковырял будь здоров. Так и повадился Валек с лесорубами в тайгу ездить. Пешком-то туда скоро не дойдешь, а на дрезине — полчаса.

В первый раз, когда проверять явился, вышел на тропу — и похолодел! Мох сбит, капкана нет, вот так! И дальше не пошел, вернулся насупленный, стал приглядываться к лесорубам: кто бы мог? Ему объяснили — капканчик нужно палочкой притыкать, иначе кротяка в нору утащит. Далеко — не далеко, а к чему дополнительная колготня? Богато в тот день взял, все бегал — пустые капканы с места на место перебрасывал. Зато уж кое-кто в бригаде ахнул. Потом дни послабее пошли. Пятнадцать — двадцать кротов. Но это тоже кое-что! Каждая шкурка — рубль двадцать. Этак за лето и приодеться, и приобуться можно — с отца-матери не тянуть.

Отец как-то сказал, мол, тебе, Валек, с пацанятами бы надо — на речку бегать, загорать, в кино ходить… Чудной! Не понимает, что он как в сказке живет, только еще лучше. Утром, когда вальщики только настраивают свои сложные бензопилы, а сучкорубы помогают трактористам заправлять трелевщики, такая тишина в тайге, что каждую упавшую росинку слышно. Валек выходит на тропу и волнуется, хочется ему припустить бегом, ведь первый капкан самый уловистый: каждый день в него попадает два, а то и три зверька. Вчера вынул из него патриарха — не темно-пепельного, как обычно, а бурого, с седым галстучком, огромного и сильного крота. За нос попался. Такой уж длинный у него вырос нос!

А вот следующий капкан — неудачник. Кроты его почему-то сбивают в сторону и спокойно уходят по своим делам. Уж и обкладывал его камешками, чтобы утвердить на месте, и проволоку чуть разогнул, чтобы входное отверстие увеличить, — бесполезно.

Пятнадцать ловушек выставлено до ручья, остальные — дальше. Там уже не слышно ни рева машин, ни визга пил. Там интереснее и тревожнее. Березняка совсем мало, одна ель — деревья старые, замшелые. Совиная глушь. Потянешь крота из норы, а он холодный, как ледышка. И чего-то боязно даже его в руки брать.

Здесь Валек никогда не присаживался отдохнуть: спешил снять добычу — и назад. Вздыхал облегченно у ручья, в прогретой знойным солнцем низинке. Тщательно отмывал руки, доставал из сумки хлеб с салом…

— Спящие! — закричал кто-то на весь вагон. — Тихое! Кто выходит — вперед!

Валек мог бы выйти и здесь — тоже есть охотничий магазин, но до утра еще так далеко, а мерзнуть одному в дощатом вокзальчике радости мало. Лучше выйти утром в большом городе и сразу — по делам. Отец нарисовал, как идти и куда зайти, бумажка в кармане.

— Тихое! На выход!

А вагон уже проснулся, зашевелился. Опять вспыхнули спички, потянуло душным, горьким дымом. Валек почувствовал, что шевельнулась и его спасительница, перевязала платок.

— Мария Николаевна, надо продвигаться! — прошелестел знакомый мужской голос.

— Да… собственно… — ответила она тихо, — идите. Я ведь не одна.

— Нет, нет! Меня ждет машина, подвезу.

— Хорошо, проходите. Мы сейчас. — Она потянулась к окну и зашептала Вальку: — Обувайся, малыш! На машине прокатимся.

— Мне в город. — Валек поджал ноги, сразу почувствовав ими прежнюю стылость вагона.

— Жаль! Замерзнешь совсем. Ты посмотри, может, в первом купе место освободится. Сразу и занимай, а то тихинские займут.

Она стала шарить в сумке, потом нащупала ноги Валька, потянула к себе. Он растерялся, заупрямился. Но силенок-то — не сравнить.

— Чего застеснялся! Ишь, стеснительный… Носи на здоровье. Да ладно, ладно! Добра-то такого!

Валек так и не пошел в первое купе. Старался понять: почему же совсем незнакомый человек сам — он же не просил! — отдает ему свои шерстяные носки. Да отдает-то как… Силой натягивает! Вроде и приятно, а с другой стороны, стыдно — будто нищему. «Да она и лица-то моего не разглядела!» — немного успокоил себя.

Вагон дернулся, замер, пошел потихоньку, замелькали в стылом окне неясные огоньки. Сколько еще пилить!

Валек ворочался, стараясь понадежнее спрятаться от холода в короткий полушубок. Но если поджать ноги, то зябкость к спине подбирается: коленки полу приподнимают. А вытянуть — будто в ледяную воду проваливаешься. Наконец он не вытерпел, натянул валенки и стал ходить — два шага туда, два сюда — по своему опустевшему купе. Приподнял полку, лежит чемоданчик! Меха! Кому-то шуба будет. Из кротов хорошие шубы выходят, гладкие, ласковые.

Валек стал подпрыгивать, пристукивая в такт зубами:

— У лукоморья дуб зеленый. Зеленый. Тепло, значит. Солнце, может. Или дождь. Все равно тепло. Это — не снег. Златая цепь на дубе том… Повесил кто-то. Не пожалел! У нас бы повесили. Вместе с котом бы… И днем и ночью… Не спит! Вот как я сейчас. Так про него хоть знают. Я вот тоже знаю. А про меня никто. И коту наплевать! Налево… песнь заводит… Сказку говорит. Кто там его слушает? Мышей бы лучше ловил.

Вальку стало весело, даже разогрелся от веселья. А ловко можно придумывать! Смешно. Что там дальше? Потом притомился, сел на свое место и тяжело, по-мужски, задумался. Как ни радуйся поездке, а и заботы много. Кроме пиджачка и лыжного костюма нужно купить лекарств матери. Вон сколько рецептов врачиха насовала! Сестренке ползунков — тонких и теплых, сосок, если будут. Их всегда нет. Себе отец ничего не просил, но ведь когда сам в город ездил, обязательно брал пачек пятьдесят «Северу». На выходные и праздники. В такие дни обходится махоркой.

Мать хотела на всякий случай занять денег у соседей, но Валек заупрямился. Ему и думать не хотелось, что зря свозит свое богатство. Сдаст! Он чувствовал, что сдаст, потому что все сделал по уму: шкурки пересортировал и связал в пачки по двадцать штук, на поезд сел во вторник — в среду вряд ли какой магазин будет закрыт. Только не терять времени, нужно со всеми делами управиться до трех, даже раньше — в три паровозик потянет пассажирский вагончик обратно. Эх, ехать бы уже сейчас назад, чтоб все куплено было, все обошлось!

Как здорово все-таки летом! Можно уснуть, отдыхая, у ручья, а проснувшись — сунуть голову в звон прогретых прозрачных струй. И чувствовать, задавив в груди воздух, как полощутся, мечутся под напором отросшие за каникулы волосы. Идешь потом дальше — на шум работающей бригады — и вздрагиваешь от сползающих под рубашку слабеньких ручейков.

В последний раз побывал на своей тропе за неделю до школы. К осени крот становится вялым, ленивым. Отсиживается где-то, не хочет тратить сил на путешествия Всего двух-то и снял. Повязал в пук ловушки, надумал было возвращаться, но такой уж ласковый и грустный день выдался, что невольно отказался от этого решения. Побрел по своей тропе дальше, туда, где не ступала еще его нога и где уже не ставил ловушек незнакомый забывчивый промысловик. Тропа петляла в ельнике, вырывалась на светлые полянки, спускалась в овражки, поднималась на укрытые осинником взгорки. Валек шел, возбуждаясь все больше и больше: на каждом шагу — то свежие, то уже разрушенные дождями и лосиными копытами кротовые ходы. А он-то крутился на бедном пятачке и побаивался чего-то, промысловик!

Разве он мог понять в тот день, что повзрослел немного, окреп и характером, и физически. Что, вырастая, человек чувствует не только тесноту когда-то привычной и удобной одежды…

Сейчас, тоскуя немного по лету, палящему солнцу, тугому ласковому ветерку, напитанному запахами истомившейся хвои, дымами разведенных сучкорубами костров, Валек был уже старше и крепче того Валька, что шел и шел по незнакомой тропе, ощущая растущую радость от появившейся внутри какой-то необъяснимой уверенности в себе, в своих проснувшихся, зазудившихся во всем теле силах. Сейчас он подумал, что можно где-нибудь посреди своей удивительно богатой тропы сделать прочный шалашик и жить там, не тратя времени на поездки домой. Вот это будет охота! С утра до ночи ходок по пять-шесть в оба конца. А шкурки пусть отец отвозит, растягивает и сушит.

Валек вскочил и снова зашагал по купе. Скорей бы лето, хотя бы — весна. А поезд шел и шел. Он вез в город лес, заготовленный, может быть, где-то совсем рядом с Валькиной тропой.

Было еще совсем темно, когда показались первые огоньки огромного старого города. Валек больше не спал в эту ночь, он сохранил вызванное внезапно пришедшими мыслями возбуждение, был бодр и нетерпелив. Ему казалось, что в городе ждут его. Но кто? Может, приемщик пушнины. Обрадуется ему, обрадуется четырем сотням умело снятых шкурок, назначит за них самую высокую цену. Крот-то не огородный, а таежный!

Валек соскочил на засугробленную узкую платформу и, цепляясь разношенными валенками за угловатый чемоданчик, побежал к автобусной остановке.

Автобус шел так долго, что казалось, будто он сбился с пути и кружит вокруг города. Заходили и выходили люди в спецовках, пахнущих совсем не так, как у лесорубов. Что-то тяжелое и солидное было в этом запахе. Потом остановки стали чаще, а пассажиры — в чистой удобной одежде. С сумочками, портфелями. Валек присматривался к шубам. Иногда понимал: эта из белки, эта из ондатры. Но были и такие, что хоть всю жизнь думай — из чего она, не догадаешься. Свет-то вон какой! Сколько зверья всякого — и нашего и заморского.

Но шубы из крота Валек так и не увидел. А хотелось поглядеть, во что превратятся лежащие в его чемоданчике пятиугольники легких шкурок.

Вот и главная улица, на которой нужно отыскать столько раз снившийся ему сказочно богатый, набитый таинственными припасами охотничий магазин.

Было уже почти светло. По главной улице шли звенящие трамваи, их обгоняли, оставляя за собой длинные белые облака то ли дыма, то ли пара, серые легковые машины. Город был в тисках мороза, и Валек ойкнул, выскочив из прогретого уставшим мотором и множеством людей большого автобуса. Сразу защипало нос, а ресницы покрылись влажным белым пушком.

Валек дважды отогревался в подъездах, прижимаясь к горячим ребристым батареям, пока не оказался в заставленном пустыми дощатыми ящиками обширном дворе. Не думал он, что вход в охотничий магазин будет такой неказистый: низенькая, обитая почерневшей фанерой дверь едва открывалась, зарываясь в подмерзший сугробик. Чем-то полюбилась она бездомным городским псам — на фанере настыли многослойные желтые потеки. Посыпали бы у порога махорки, что ли!

С улицы в слабость искусственного света — сразу ничего не разглядишь. А когда разглядел, оттиснутый не обращавшими на него внимания людьми под какие-то доски, понял, в какую беду попал. Здесь шел ремонт.

Он долго стоял в парном тепле просторного, но очень уж низенького помещения, надеясь на чудо. А вдруг сейчас эти люди уберут подмости, повыбрасывают на свет двора все ведра, баки, корыта, и придет хозяин… Валек ждал, тихонько глотая подступившие к горлу слезы Рабочие не торопились. Видно, они еще и не приступали сегодня к делу, только готовились: курили, вели непонятные разговоры. Валек, улавливая отдельные слова, удивлялся как сквозь сон: мужики интересовались нарядами! Потом соображал: не себе, наверно, женам..

Потом, вроде, о музыке. Аккорды. Ясно — о музыке! Город… Жизнь широкая, недоступная. А послушай лесорубов! Цепи, соляр, верхонки…

— Эй, малый, ты что тут забыл?

Валек вздрогнул, помедлил. Ответить? Уйти? И он заплакал.

Только сейчас понял, почувствовал, что вернется домой ни с чем, что город обманул его, обманул жестоко, бессердечно. Ведь не привезет он ни лекарств матери, ни ползунков, ни папирос отцу. Так ждал каникулы! Столько снов было про город, а он совсем не такой.

Его о чем-то спрашивали, тормошили, но ничего не могли понять, потому что ответы его были похожи на бред больного ребенка. Вальку было стыдно, но он ничего не мог с собой поделать. А тут еще уронил чемоданчик, рассыпал по грязному полу любовно перетянутые шпагатом пакетики. Никто не помогал ему собирать их — стояли, разом замолчав.

Он пошел по двору, не чувствуя уколов свирепого городского мороза, забившего нос тугими ледяшками. Удивился, но ничуть не встревожился, ощутив в валенке коварный комочек слежалого снега. Придется подшивать.

— Эй, пацанчик! Слышь! Три нос скорее! Дай-ка я потру.

Валек не сопротивлялся, но и не помогал подскочившему прохожему.

— Ревел, что ли? Обидели? Чего мотаешь головой? — обеспокоенно спрашивал пожилой прохожий в шикарном белом полушубке, белых бурках и толстых кожаных перчатках.

Часа два Валек скитался по главной улице, заходя в магазины, булочные, даже кинотеатры, — воруя в них понемногу оживляющего и усыпляющего тепла. Потом, устав, догадался, что греться можно в трамвае, и сел в первый же остановившийся вагон. Вагон скрипел, покачивался, дергался. Валек засыпал, просыпался, поправлял сползающий с колен чемоданчик и засыпал снова.

— Конечная. Трамвай идет в парк!

…Валок увидел яркий зеленый парк. Там было много народу в летних платьях, журчали фонтаны и пели птицы… Он вскочил и кинулся к двери. Захлопнувшиеся было двери с визгом открылись снова. Валек упал в снег, снова собрал разлетевшиеся шкурки и пошел назад, туда, где — далеко-далеко, еле видно — черные рельсы сворачивали на широкую, оживленную главную улицу.

В половине третьего он наконец-то очутился на знакомом неубранном перроне, поставил на снег чемоданчик и стал бегать по грязному снегу, стараясь согреть ногу в прохудившемся валенке. Прошло, наверное, больше чем полчаса, а на перроне никто не появлялся. И поезда не было.

Валек пошел к вокзальчику. Дверь примерзла, что ли? Он постучал в нее кулаком.

— Эт куда ж ты ломишься?

Пожилая женщина в черном форменном пальто держала в руках большую фанерную лопату.

— Е-е! Какой поезд, что ты! Поезд да-авно уже ушел. Собрался и ушел. Его сегодня рано собрали. Порожняку-то еще ночью нагнали.

— И больше не будет? — прошептал тяжелыми губами Валек.

— Теперь уж только завтра. А ты что, на поезд? — И посмотрела пристально, наполняя взгляд материнской жалостью. — Как же это тебя угораздило?

Она слабо скребла снег подпрыгивающей лопатой, а Валек снова прошел на перрон и стоял, глядя туда, куда ушел, не думая о своем ночном пассажире, неспешный узкоколейный поезд. Потом он спрыгнул с перрона, перешагнул рельс и, угадывая под непримятым снегом выпуклые шпалы, решительно пошел домой.

— Сто-о-ой! — донеслось сзади. Валек обернулся. Женщина отбросила лопату и подбежала к нему. — Ты что это надумал? А?! Бессовестный! Уж я вот тебе! А ну пойдем.

Еще не начало темнеть, но солнце уже потеряло свою маленькую зимнюю силу и, едва проникая хрупкими лучами сквозь изморозь оконного стекла, тоже пыталось отогреть сидящего у гудящей печки Валька. Он так и не разделся, так и не сел за стол и теперь с последней надеждой ждал возвращения почти незнакомой тети Лиды, которая сначала уговаривала его переночевать и уехать завтра, а потом немножко сердито, немножко обидчиво сказала: «Пойду узнаю!» — и, надев черное форменное пальто, хлопнула дверью.

Где-то далеко-далеко, за огромной и островерхой горой Благодать готовилась к новой ночи родная Кедровка — лучший на свете поселок. Потому что там сейчас отец, мать и сестренка, потому что Валек прожил там всю свою жизнь и никогда ему не было там холодно и одиноко… Если бы не во сне, а наяву взлететь и помчаться над тайгой, через гору, обогнать поезд и очутиться дома!.. Валек почувствовал, что плачет, сердито смахнул рукавом слезы и пнул стоявший рядом чемоданчик.

— Ой! Что это у тебя? — удивилась тетя Лида. У нее было веселое лицо, она уже не сердилась, держа в руках хрустящую пачку ладненьких блескучих шкурок. — Белки?

— Кроты… — В голосе Валька, как он ни старался скрыть еще не отхлынувшие слезы отчаяния, прошуршала нотка горечи.

— Красота-то какая! Купил?

Валек хотел объяснить, но не справился с голосом и только покачал головой.

— Ну вот что. Ты не плачь, это совсем ни к чему! Давай поешь, и я повезу тебя на автовокзал. Через час будет автобус на Тихое, еще и обгонишь свой поезд!

Вспыхнувшая в пом радость туг же погасла. У него не было денег на автобус. Он растерялся и, собирая шкурки, старался сообразить, что делать.

— И много у тебя их? О-е-ей! Сам ловил? Ну ты гляди, а! Вот уж молодец… Дорогие поди? Вон ведь какие черненькие!

Валек удивил ее, сказав совсем упавшим, незнакомым голосом, что шкурки самые дешевые — по рублю двадцать. Она как-то странно посмотрела на него, потом — на чемоданчик.

— Ну ладно! Пойдем!

Шли быстро и совсем не той дорогой, которую проделал сегодня Валек. Минут через десять, не садясь в автобус, оказались на оживленной — люди ехали с работы — трамвайной остановке. Тут же подошел и трамвай, но они не попали в него. Их просто отбросили в сторону, и тетя Лида чуть не упала, поскользнувшись на уплотненном и отшлифованном тысячами ног нечистом городском снегу. А у Валька от отчаяния метались в мозгу беспомощные мысли. И уехать хотелось, и не хотелось опозориться, поставить в неловкое положение тетю Лиду, бросившую свою работу, чтобы помочь ему, попавшему в беду Вальку.

— Кому же ты привозил шкурки, а? — Тетя Лида тоже замерзла, приплясывала, упрятав руки в потертые рукава форменки.

— Сдавать… — Валек незаметно, без пристука, вдавливал в твердость снега коченеющую пятку.

— Н-ну и что не сдал-то?

— Магазин на ремонте.

Тут подкатил еще один трамвай, но тетя Лида вроде и не заметила его.

— Какой магазин? Разве в магазине сдают?

— Ну да… В охотничьем.

— Чудак! — она схватила его за воротник и потрясла немного, весело засмеявшись. — В магазине! Вот чудачок, господи. Пойдем!

Они почти бежали — не в ту сторону, куда нужно было ехать на трамвае, а в обратную. Наскочили на кого-то в толпе, но тетя Лида лишь обернулась на негодующие голоса, сказала растерянно и негромко:

— Извините!

Они подбежали к адресному киоску. Тетя Лида стала стучать в завешенное окошечко.

— Ну что за люди, что за люди! Видите — закрыла уже!

— Так откройте! Ну на секунду! У нас такое важное дело, — и стала стучать снова, нарываясь, как понял Валек, на крупную неприятность.

— Ну что вам нужно?

— Милочка! Ради бога! Где можно сдать шкурки?

— Шкурки? Какие шкурки? Можно посмотреть?

— Да посмотреть-то можно, только мы так спешим… Вот. Открой-ка ей.

— А… Я думала… Сейчас, погодите минутку.

Потом они бежали снова.

— Ничего, успеем! Тут рядом, — успокаивала Валька запыхавшаяся тетя Лида. — Вот сюда… Теперь сюда… — заглядывала она в голубенькую бумажку.

Вальку было уже жарко, сердечко его подпрыгивало от возбуждения и радости.

— Ну, кажется, успели!

Небольшой из красного кирпича домик уже светился тусклыми желтыми окнами. Но в коридоре было темно, и они, шаря по стенке в поисках двери, опрокинули что-то пустое и звонкое. Дверь открылась сама, да так быстро, что тетя Лида отскочила в испуге и повалила небольшую стенку пустых ящиков.

— Вам помочь? — раздался над ухом Валька веселый мужской голос.

— Да у вас тут… — тетя Лида не договорила — загремела, рассыпаясь, еще одна горка сложенной тары.

— Вот так! Вот так! — приговаривал в темноте мужчина, азартно разбрасывая ящики. — Целый день складывал! — похвалился он, снова открывшая дверь. — Проходите — гостями будете, а если с пол-литрой — хозяевами!

На длинном дощатом прилавке, разделившем квадратную комнатку пополам, лежала связка разномастных лисьих шкур. Рядом — россыпью — несколько колонковых, ондатровых и еще каких-то, не поймешь. В углу, возле затухающей железной печурки, до половины обложенной кирпичами, грудились обильно смазанные солидолом массивные капканы. И больше — ничего. Пустовато, но тепло и уютно, — Вальку это понравилось. Еще больше понравился хозяин этой заготовительной конторы — высокий, худой человек с негнущейся деревянной ногой, ловко турнувшей в нутро печки высунувшееся оттуда смолистое полено.

— Ну, хвалитесь! — Он простукал к прилавку и сдвинул в сторону зашуршавшие, захрустевшие трофеи. — Соболя? Ондатры? Выхухоли?

— Кротики, кротики… — заулыбалась оправившаяся от смущения, вызванного разбоем в коридоре, тетя Лида. Она с достоинством выставила на прилавок перекосившийся от последних испытаний Валькин чемоданчик.

— Кротики, кротики — надорвешь животики! — промурлыкал приемщик. — Поштучно или оптом?

— Как подороже! — лукаво ответила тетя Лида. — Вон какую даль перлись!

Приемщик растряс пачечку, прицокнул языком. Валек понял, что шкурки ему понравились.

— Сколько здесь?

— Четыре сотни, — сказала тетя Лида, распутывая свой старенький пуховый платок. — Три раза пересчитывала.

— Можно было и два! — поучительно изрек приемщик и потянулся к замусоленной тетрадке. — Кротики, кротики… Вот! Мда…

— Что там? — встревожилась тетя Лида, потянувшись к тетрадке. — Читай!

— Плохо дело…

Валек покрылся испариной. А так уж разнадеялся.

— Не могли на недельку раньше приехать!

— А что такое? — тетя Лида посмотрела на приемщика, потом на Валька.

— Да подорожали они с нового года! Совсем меня разорите.

— Фу, черт культяпистый! Вот напугал. Мальчонку-то хоть бы не томил!

— Кротики, кротики… — мурлыкал симпатичный приемщик, пропустив мимо ушей нанесенное ему тетей Лидой оскорбление. — Были вы по рубль двадцать, стали вы по рупь шестьдесят. С вас, милорд, тю-тю-тю — шестьсот сорок карбованцев. Вторая торгующая сторона претензий не имеет?

— Не имеет! — быстро и радостно согласилась тетя Лида. — Гони!

Приемщик вздохнул и полез под прилавок, откуда извлек страшненькую картонную коробку с мятыми деньгами. Неспешно набрал сумму и небрежным толчком подвинул тете Лиде:

— Только из уважения к неуважению… — И засмеялся, довольный понравившейся ему самому фразой. Тетя Лида тоже засмеялась, но не так весело, скорее — конфузливо. — Кротики, кротики… — Приемщик проводил их по темному коридору, и они слышали, сходя с высокого крыльца, как он грохнулся, запнувшись, видимо, за пустую флягу. — Ничего, ничего! — прокричал он им из-за дощатой стены. — Жертв нет! Счастливого пути!

Надрывно, кого-то отпугивая или извещая о своем приближении, гудел трудолюбивый узкоколейный паровозик, тянувший в тайгу порожняк под лежащий сейчас на снегу обработанный умелыми руками лес. Валек сидел в свободном первом купе, совсем рядом с печкой, в которую он сам должен был подбрасывать принесенные помощником машиниста дрова, и вспоминал скрывшийся за горой Благодать огромный, Полный всяких людей и магазинов, задымленный, холодный, щедрый и живущий сложной жизнью город. На верхней полке подрагивал от стука колес набитый папиросами чемоданчик. Лекарства, соски и ползунки тетя Лида упаковала в картонную коробку, а лыжный костюм и клетчатый пиджачок, завернутые в толстую магазинную бумагу, уместились в новенькой желтой сетке. Валек то и дело отрывался от чудом уцелевшей на прилавке книжного магазина книжки «Звероловы» и поглядывал на полку, чувствуя сладкое удовольствие и спокойствие.

Дрова горели ровно и долго, тепло окутывало Валька мягким усыпляющим одеялом. В конце концов он опустил голову на книгу и легко уснул. Сначала ему снился только серый морозный туман, будто тяжелое покрывало, скрывающее какую-то интересную и дорогую картину. Потом покрывало упало, стало чистым, неутоптанным снегом, и Валек увидел отца, пристально глядевшего в окошко останавливающегося вагона.

— Пап! — закричал Валек, как-то незаметно для себя спрыгнув на перрон.

Отец бежал навстречу.

— Пап, что ты больше всего любишь? — Валек спрятал чемоданчик за спину.

— Тебя, сынок… — прошептал отец, обнимая его уставшими от работы руками.

— Ну а еще, еще!

— Тебя, сынок.

Они шли рядышком к блистающему красными закатными окнами поселку, и Валек рассказывал отцу про тетю Лиду. Он все говорил, говорил про нее, вспоминая ее все больше и яснее, а отец кивал головой и ласково улыбался.