Что было, что будет

1

Идти в гости Ляпину не хотелось. Всегда у него после визита к Смольниковым неприятный какой-то осадок оставался. И на Ларису это плохо действовало — особенно раздражительной она потом становилась, требовательной, капризной. Приглашение, однако, пришлось принять. Смольников был не из тех людей, кому отказывают. Доктор наук, завлаб крупного института, ученый с немалым уже именем. Ляпину льстило, что тот поддерживает с ним связь, позванивает, а то и, вот как теперь, к себе зовет.

Они были знакомы со студенческих еще лет, и их отношения на этом, в сущности, и держались: Смольников питал неугасимую приязнь к друзьям и приятелям молодости. Собирал изредка, кого можно было, сиживали допоздна, треп, основанный на воспоминаниях, вели, песни полузабытые петь пытались. Ляпин объяснял такую особенность Смольникова высоким его положением, удачной карьерой. Приятно себя продемонстрировать в статусе маститого ученого мужа тем людям, с которыми когда-то в общежитии перебивался с хлеба на квас. Приятно почувствовать разницу между собой и остальными, не имевшими ни степеней, ни постов.

Лариса, как всегда, собиралась долго и тщательно. Когда же, наконец, вышла из спальни в черном, лучшем своем платье, Ляпин восхитился. Красавица! Стройная крупная, сильная, с обнаженными смуглыми руками, с яркостью полных, чуть вывернутых губ, с острым, возбужденным блеском в темных глазах. Она удивительно похорошела, расцвела в последний год. Ляпину это представлялось странным и подозрительным — с какой стати вдруг такое? У него и ревнивые мысли проскальзывали порой. Думал — не роман ли на стороне?

Зрелая, броская, бьющая в глаза красота жены словно бы требовала чего-то от Ляпина, заставляла его испытывать смутное сознание вины. Ему казалось, что он в долгу перед женой, не обеспечил, не дал ей того, на что она имеет право. Он смотрел, как Лариса, стоя перед зеркалом, медлительно поводит головой из стороны в сторону, трогает кончиками пальцев пышные волосы, и ощущал себя в эту минуту особенно незначительным и невзрачным.

— Прекрасное все-таки платье, — сказал он. — Мое любимое. И серьги к нему очень идут.

— Не надоело тебе? — передернула плечами Лариса.

— Что?

— Одно и то же долдонить! По-моему, давно пора сменить декорацию. Третий год уже я в этой униформе, перед знакомыми стыдно.

— Что ж, смени, — пробормотал Ляпин неуверенно.

— Сменю, если денег дашь.

— Откуда, милая? Тебе же прекрасно все известно — гарнитур только что купили, на машину откладываем.

— А тогда и говорить нечего впустую! «Смени»…

— Ты сама, по-моему, об этом заговорила.

— Ну и что? Надоело мне одежду едва ли не до дыр занашивать!

Ляпин промолчал. Подобные столкновения случались у них все чаще и кончались всегда одинаково — криком, взаимными упреками, оскорблениями почти. Сейчас же никак нельзя было такое затевать, вот-вот должен был подъехать Смольников.

Видя, как портятся в последнее время отношения с женой, Ляпин искренне недоумевал по этому поводу. Казалось бы, все нормально идет в жизни. Лариса работает на хорошем, удобном месте экономистом; он отделением хирургическим теперь заведует, одним из самых лучших в городе; дочь прекрасно учится, к музыке редкие способности проявляет. Чего же еще, жить бы и жить спокойно. Однако спокойствия как раз и нет. Ларису какой-то червь недовольства все сильнее гложет, да и он сам не чувствует себя удовлетворенным. Конечно, заведовать большим, солидным отделением — недурная вещь, но все-таки далеко не то, о чем мечталось когда-то…

Смольников появился, как и обещал, ровно в шесть. Он был в затейливой, с множеством «молний» и заклепок, куртке, джинсах и кожаной черной кепке. От его крепкой, чуть грузноватой фигуры, от свежего, скуластого лица веяло бодростью и оживлением. Голос его был басист и сочен. Он галантно поцеловал у Ларисы руку и дружески похлопал Ляпина по плечу.

— Готовы, кажись?

— Вполне! — весело ответила Лариса.

— Ай да Лара! — Смольников еще раз склонился к ее руке. — Быть вовремя готовой — для женщины это редкость.

Лариса сияла, Лапин чувствовал раздражение. Та легкость, с которой она всегда оживлялась в присутствии других мужчин, начинала кокетливо играть голосом, по-особенному как-то щурить глаза, была ему неприятна. Сам же он в такие минуты почти переставал для нее существовать, и когда она случайно взглядывала на него, в ее лице мелькало странное выражение. Она словно бы удивлялась, обнаружив его рядом.

— Что ж, — сказал Смольников, — пошли в мою колымагу.

— Какой ты молодец, что за нами приехал.

— Не стоит благодарности, Ларочка. Мне все равно машину нужно было из гаража забрать. Так что я по пути всего лишь.

— Все равно спасибо! — бодро сказала Лариса, но Ляпин уловил в ее голосе оттенок разочарования.

Новенькая серая «Волга» Смольникова стояла у самого подъезда. Он распахнул заднюю дверцу и широко, приглашающе повел рукой:

— Прошу!

— Прелесть какая! — восхитилась Лариса. — Давно она у тебя?

— С полгода. Никак не привыкну, громоздкой кажется. «Жигуленок» гораздо сподручней был.

— Нет, нет, не говори! — воскликнула Лариса с таким жаром, словно защищала от посторонних нападок что-то для себя близкое и дорогое. — Прекрасная вещь! И цвет такой чудесный.

— Рад, что тебе нравится, — усмехнулся Смольников, умащиваясь за рулем.

Машину он вел хорошо — и уверенно, и смело. Наблюдая за ним, Ляпин думал, что так он, вероятно, и карьеру свою научную делал — с постоянным спокойным нажимом, без заминок и срывов. И все у него ладилось, все получалось как бы само собой. Настоящий хозяин жизни. Такое или дается человеку, или нет, и тут уж ничего не изменишь, как ни старайся. Вот хотя бы его самого взять. Не ленился, видит бог, с самого начала учебы в институте работал в поте лица и теперь работает, а даже кандидатской не смог написать. Не далось…

Микрорайон, в котором жил Смольников, был очень хорош: тихо, спокойно и по-особенному как-то опрятно. На газонах зеленела свежая, не тронутая почти подошвами трава, березы и липки стояли вольно, вразброс, словно на опушке леса. Хорош был и дом Смольникова: желто-кирпичный, с огромными лоджиями и массивными, обитыми по углам жестью дверями подъездов. Совсем не то, что блочная пятиэтажка Ляпиных. Солидное впечатление производили и вестибюль дома, и лестница, и тем более сама квартира. Все здесь было сделано прочно, добротно, со щедрым размахом.

Лариса, бывая у Смольниковых, вела себя оживленно и весело, но сквозь этот первый, наружный слой в ее поведении нет-нет да и проступало что-то неспокойное. Вот и теперь, в прихожей квартиры, она, ласково улыбаясь, поцеловала жену Смольникова Руфину и тут же, как заметил Ляпин, повела вокруг цепким, оценивающим взглядом, и лицо ее на мгновение помрачнело.

Непривычно просторная прихожая всегда вызывала у Ляпина странное чувство: ему казалось, что не в частную квартиру он пришел, а в учреждение. Такой же необычно большой была и комната, в которую они со Смольниковым вошли из прихожей. В ней стояло немало дорогой мебели, но оставалось и много пустого места. И именно простор, пустота, возможность свободно шагать, не увиливая от стульев и тумбочек, производили на Ляпина особенное впечатление. Это, смутно сознавал он, и означало — широко жить…

Усадив Ляпиных, хозяева принялись готовить стол. Делали они это как-то очень четко и слаженно. Представив себя с женой за подобным занятием, Ляпин подумал, что у них бы все было по-другому: мелкие стычки, взаимное раздражение, которое надо стирать, переходя из кухни в комнату, где расположились гости, и следы которого все-таки продолжаешь ощущать на лице, словно ты не умылся как следует.

Смольниковы работали в одном институте и даже имели несколько общих научных статей. Что ж, думал Ляпин, наверное, это им и в семейной жизни помогает. Общие интересы, общая, так сказать, упряжка. Счастливцы. Дело творческое имеют, да и денег на двоих рублей семьсот в месяц, не меньше. Вон какие себе хоромы кооперативные отгрохали, машину сменили. И мотаться, на совместительстве, на консультациях подрабатывая, не надо, как он сам это, к примеру, делает.

Наблюдая за тем, как Лариса стоит у стеллажей и перебирает безделушки, Ляпин поймал себя на неприязни к ней. Ему казалось, что она с мелочно-озабоченным, суетным выражением шарит, выискивает что-то и никак не может найти. В жене вообще было для него много неприятного — и в характере, и во взглядах на жизнь, и в манере поведения. И в то же время он с полной очевидностью сознавал, что любит ее, что его тянет к ней, что ему постоянно хочется прикоснуться к ее руке, плечу, волосам…

Эти две противоположности непонятным образом уживались в нем, не мешая друг другу. В пору нередких между ними ссор он чувствовал, что его неприязнь, обостряясь, доходит до ненависти почти, но не гасит, не подавляет его любовь, а лишь оттеняет и еще больше подчеркивает ее. И в такие минуты он яснее, чем обычно, видел свою зависимость от жены, свою слабость. Слабость любящего человека.

Когда уселись за стол, Смольников сообщил, что на днях уезжает в Англию, в служебную командировку. Надолго, на целых полтора месяца, поэтому и решил собрать кое-кого из старых приятелей, отметить отъезд.

— А где же они, приятели? — спросила Лариса. — Не один же Виталий у тебя в таковых значится?

— Не один-то не один, но никого больше не удалось заполучить. Лето, Ларочка, — пора забав и развлечений. Кто на даче, кто занят по уши, а кто вообще сгинул невесть куда.

— А мы, значит, оказались самые свободные…

— Самые верные, Ларочка, самые верные, — добродушно пробормотал Смольников, поднимая рюмку. — Ну что ж, за все, что было, за все, что будет!

— За твою поездку! — Лариса ласково улыбнулась ему. — А зачем ты едешь в эту Англию? Да еще надолго так?

— С иммунологией разбираться. Как там у них по этой части дела обстоят, посмотрим, и своим опытом поделимся. Любимая моя иммунология. Звучит-то каково! Почти как женское имя, Ефросиния, Аполлинария, иммунология…

— В таком случае Руфина тебя к ней ревновать должна. А, Руфочка?

— Так она ж ее сама любит. Это у нас семейная любовь. — Смольников обнял сидящую рядом жену за плечи. — Тройственный союз, можно сказать. Мы и иммунология.

Смольников в застолье был громогласен, говорлив, а худенькая жена его тиха и спокойна. Они выглядели очень дружными, то и дело понимающе переглядывались и улыбались.

— Но при всем при этом я все-таки завидую вам, практикам, — сказал Смольников Ляпину.

— В чем же?

— Вы видите непосредственный результат. Прооперировал, вылечил — все ясно и конкретно. А у нас никогда по-настоящему не знаешь, как твоя работа на больных отзывается. Умозрительно, конечно, можно представить, но вот этого… — Смольников пошевелил над столом пальцами. — Вот этого, осязаемого, нет.

— Брось… — поморщился Ляпин. — Это разговор в пользу бедных. В науке каждый, даже небольшой успех на тысячи, а то и на миллионы людей в конечном счете работает. Масштаб! И дело творческое, не то что наша текучка.

— В этой текучке — жизнь, — вздохнул Смольников. — Ну, да ладно, не будем спорить. Давайте-ка за наших ребят лучше выпьем. За каждого по очереди, а?

— Не много ли будет? — усмехнулся Ляпин.

— А мы по глотку хотя бы. Да и сколько нас в группе-то было? Десять всего, пустяки. Закусывай покрепче — и будешь молодец. Ну-с, по алфавиту и пойдем. Астахова первая. За Астахову Наташку, акушера-гинеколога. Чтоб рука у нее легкая всегда в работе была…

Хмелея, Смольников становился все добродушней. Глаза его подернулись влажной пленкой, с лица не сходила улыбка. Он целовал то руку жены, то Ларисы, то Ляпина ласково по плечу похлопывал. Долго и подробно говорил о недавней своей поездке в Швецию, и получалось у него это очень хорошо. И юмор в его рассказе был, и занимательность, и кое-что профессионально интересное. Встречаясь с ним взглядом, Ляпин думал, что вряд ли он понимает его, Ляпина, как личность. Вряд ли. Он видит в нем все того же, давнего и уже не существующего на свете Витальку, с которым в одной комнате общежития шесть лет прожил. В этом соображении для Ляпина было что-то обидное, он являлся для Смольникова скорее символом студенческой молодости, чем живым, теперешним человеком.

Ляпин внешне вполне отзывался на знаки дружеского расположения Смольникова, но в душе испытывал к приятелю смутную враждебность. Что-то излишне самоуверенное, барственно-покровительственное чудилось ему в поведении Смольникова. Ляпину казалось, что его ласкают и подбадривают здесь, словно бедного родственника.

Даже в том, как по-разному они со Смольниковым хмелели, Ляпин видел что-то обидное для себя. Смольников все более добрел, смягчался, излучал довольство и жизнерадостность. Ляпин же становился подозрительным и угрюмым, пытаясь это безуспешно скрывать. Ему казалось уже, что Руфина поглядывает на него с насмешкой, а жена, танцуя, чрезмерно к Смольникову льнет. И в таком пустяке, как застолье, были они с ним в неравном положении: Смольников явное удовольствие получал, а он — лишь маялся и раздражался.

Домой Ляпины возвращались мрачными, почти не разговаривали и избегали друг на друга смотреть. Увиденное у Смольниковых угнетало их. Да и само возвращение на троллейбусе было неприятным. Туда с комфортом и шиком ехали, а обратно — в давке и толкотне. Казалось, что Смольников их привез, позабавился их обществом, сколько хотелось, а потом выставил за дверь.

Собственная квартира, когда они вошли в нее, представилась Ляпину особенно унылой и тесной. Все в ней словно бы съежилось, состарилось за последние несколько часов. Комнаты выглядели маленькими, потолки низкими, мебель поношенной и старомодной.

В постели, едва Ляпин попытался обнять, привлечь к себе жену, она резко и грубо его оттолкнула, и в этом был не просто отказ, нежелание близости, а презрительная брезгливость…

2

Заведующим хирургическим отделением Ляпин стал полгода назад и все еще не мог привыкнуть к новому своему положению. Все еще радовался и гордился. Лучшее отделение грудной хирургии в городе — это была не шутка. Он долго ждал такой должности, несколько раз бывал к ней близок, но в последний момент дело срывалось. И вот все-таки наконец дождался.

На следующий день после визита к Смольниковым Ляпин чувствовал себя на работе без обычной внутренней бодрости и подъема. Голова чуть побаливала, да и отделение во время утреннего обхода показалось ему не таким уж прекрасным. Тесновато, больных больше, чем должно бы быть, и персонал далеко не идеально свои обязанности выполняет. Особенно гордиться нечем, подумал он. Пора снимать розовые очки, полгода поносил и хватит. И в положении заведующего тоже радости не так-то много. Заурядное рабочее место у медицинского верстака… Место, каких в медицине тысячи. Ни наукой, ни зарубежными симпозиумами здесь и не пахнет…

В этот день у Ляпина планировались две небольшие, несложные операции. Он провел их быстро, одну за другой, и был доволен. Он вообще любил простую работу, без нервотрепки, без риска, в которой все известно насквозь и от которой не ждешь никаких осложнений. Любил и делал ее хорошо, добротно, и именно простота работы доставляла ему особенное удовольствие. После операции, большой и рискованной, если даже она прошла успешно, постоянно остаются в душе какая-то неуверенность, противная зыбкость, ведь никогда не знаешь, как оно потом все обернется. Простая же операция словно бы имела в конце эдакую четкую, успокаивающую точку.

Выйдя из операционной, Ляпин попросил принести в кабинет чаю покрепче. Теперь можно было позволить себе расслабиться и отдохнуть десяток минут. Вся основная работа на сегодня была сделана.

Он любил побыть в кабинете один, приятное было местечко: хорошая, мягкая мебель, полированные панели, огромное окно выходит в больничный скверик, городской шум доносится сюда приглушенным, слитным и даже успокаивает.

Нелегко достался ему этот кабинет, как, впрочем, и остальное в жизни. Все приходилось оплачивать тяжелым, потным трудом. И в институт со второго лишь захода пробился, и учеба туго шла, из читалки не вылезал почти, хотя учился без троек, твердо на стипендию тянул. Не блистал, нет, но крепким студентом всегда был, это точно. А потом, после окончания, три года на сельском участке отбарабанил, вещь несладкая, покоя ни днем, ни ночью. Затем в городе надо было как-то зацепиться, тоже задача не из легких. А сколько сил, сколько нервов женитьба на Ларисе ему стоила? Сначала она и слышать об этом не хотела, не тот он был человек, не того, казалось ей, полета. Однако уломал, добился своего… А ведь есть же люди, которым все играючи, шутя дается. Тот же Смольников. Учился прекрасно, с блеском, премии на конкурсах студенческих научных работ получал. И на спорт его хватало, и на романы, девицы так ему на шею и вешались. В аспирантуре сразу же остался, диссертацию через год всего защитил, а теперь до него уже не дотянешься.

В кабинет торопливо вошел ординатор Ивлев и на мгновение застыл у дверей в нелепой позе. Был он тощ, высок, длиннорук, длинноволос, с яркими, светящимися прямо-таки глазами. Во всем его облике угадывалось столько энергии, что Ляпин даже чуть поежился, словно в кабинет ворвался ветер или колючий, морозный воздух.

— Сейчас Иванову беру на стол, — сообщил он.

— Как на стол?..

— Я же вас предупреждал вчера. Больная подготовлена, все на колесах.

— Ах, да… — Ляпину стало неловко за свою забывчивость. — С утра надо было бы делать со свежими, так сказать, силами. Операция-то непростая весьма.

— Я и хотел с утра, — пожал Ивлев плечами. — А потом слышу — вы в операционной…

В Ивлеве были видны нетерпение, готовность действовать, и Ляпин почувствовал, что, предложи он перенести операцию на завтра, тот огорчится. Энтузиаст… Ему сейчас только одно и одно нужно — у стола стоять, работать, пока ноги держат. Неуемный парень. Когда-то он и сам такой был, мелькнуло у Ляпина. Впрочем, был ли? Таким, пожалуй, нет. Теплилось, конечно, в душе нечто подобное, но гораздо, гораздо слабее. А этот дневать и ночевать готов в отделении. Сколько он здесь, после института, работает? Четвертый год… И все не уймется никак, но со временем укатают и его крутые хирургические горки. Рано или поздно. Тоже захочет, чтоб больных тяжелых было поменьше, операции попроще, дежурства поспокойней. Рано или поздно все к этому приходят, разница лишь в сроке. Кому на три года хватает жадности и интереса к работе, кому на десять. Со всеми так. Почти со всеми, если уж до конца справедливым быть. Кое у кого — у единиц, конечно — такой огонек всю жизнь горит. Слипченко, например, из этой породы, Цагин… Тоже счастливцы, всю жизнь в рабочем угаре пребывают. Вошел в операционную в двадцать три года, взял в руки скальпель и как в воду лет на тридцать пять, до пенсиона, нырнул. Конечно, счастливцы. Одна работа, и никаких больше проблем. Все остальное стороной проходит, само собой устраивается. Недурно, что там говорить, но такой интерес, такое самозабвение, как и талант, от бога. Насильно этого в себе не взрастишь.

— Что ж, давайте, — согласно кивнул Ивлеву Ляпин. — Делать так делать. Я чуть попозже посмотреть подойду.

Когда Ляпин вошел в операционную, операция уже началась. Ивлев работал экономно, смело и очень быстро. Его крупные, сухие, длиннопалые руки приковали внимание Ляпина. До мелких деталей понимая и предугадывая ход работы, Ляпин поймал себя на том, что мысленно как бы приказывает рукам Ивлева совершить то или иное движение, действие, и оно тут же, незамедлительно, производилось. Мгновениями у Ляпина даже возникало такое ощущение, словно это он сам и оперирует, и так хорошо, как никогда не мог раньше…

Вид напряженной, азартной работы захватывал Ляпина все больше, и ему уже трудно было оставаться в роли постороннего наблюдателя. Наконец он не выдержал и сказал ассистенту Ивлева, что помоется и сменит его.

Ляпин давно уже, около года, не оперировал вместе с Ивлевым и сразу же почувствовал, что тот работает гораздо лучше, чем он сам. Главное — точнее и быстрее. И решительней. Да и добротней, надежней, пожалуй. Надо же, как вырос. Настоящий мастер…

Понемногу, однако, дело у Ляпина пошло на лад, азарт и вдохновение Ивлева передались ему. Он тянулся за Ивлевым, напрягаясь и физически, и душевно, стремясь попасть в ритм его движений, слиться с ходом его врачебного мышления, и в конце концов ему это удалось. И вот тогда он и испытал еще, пожалуй, с такой силой не испытанное им раньше наслаждение от операции. Он понимал, что это было вызвано Ивлевым, его душевным напором и вдохновением, его виртуозным мастерством, и был ему благодарен. Видя, что операция близится к концу, он почувствовал сожаление. Такое было совсем уж необычно для него, всегда ведь хотелось сбросить груз работы как можно скорее. А сейчас — нет, сейчас он был бы рад длить работу, наслаждаясь ее точностью, слаженностью и самозабвением…

После операции, закончившейся вполне успешно, Ляпин пригласил Ивлева в кабинет. Он испытывал сейчас к нему странные, противоречивые чувства. Была тут и благодарность за удовольствие, которое он получил, была и зависть, было и раздражение, и даже тревога. Ординатор, да еще совсем молодой, не должен оперировать лучше заведующего, это всегда осложнениями и неприятностями грозит — и авторитет трудно поддерживать, и конкурента рядом чувствуешь. Хотя о конкуренции пока еще рано говорить, успокоил себя Ляпин. Как бы хирург ни работал, но если стаж у него трехлетний всего — все равно он еще мальчишка. Во всяком случае, в глазах администрации, начальства…

Ивлев разлегся в кресле, выставив ноги на самую середину кабинета, и потянулся до хруста в суставах. Такая вольность в присутствии заведующего, да еще в его кабинете, была ему несвойственна и вообще, по мнению Ляпина, недопустима. Однако сейчас он воспринял это как должное, понимая, что после такой отличной, такой тяжелой и успешной работы Ивлев мог себе подобное позволить. Ненадолго, конечно, на несколько минут. И действительно, тот, как бы уловив его мысль, скоро сел в обычную позу и попросил разрешения закурить.

— Пожалуйста! — кивнул Ляпин. — Может, рюмку коньяку? Тем более что рабочий день давно закончен.

В предупредительности, с которой он это сказал, прозвучало то уважение к Ивлеву, которое он и хотел бы, но не мог сейчас скрыть.

— Не откажусь, — улыбнулся Ивлев.

Коньяк постоянно был у Ляпина в запасе — дары благодарных пациентов. Когда-то он отказывался от таких подношений, а потом махнул рукой. Преподнести прооперировавшему тебя хирургу бутылку коньяку — вещь вполне невинная, считал он. Не взятка же это, в конце концов! Коньяк для мужчины — все равно, что для женщины цветы. Так уж принято. У Ляпина дома целая коллекция из подобных даров составилась, удобно в общем-то.

К спиртному Ляпин был равнодушен и лишь изредка на службе позволял себе пропустить рюмочку. После тяжелой операции обычно, перед уходом домой, вот как теперь. Хорошо действует — успокаивает, расслабляет, душу мягчит.

Выпив, Ляпин и Ивлев помолчали, похрустели разрезанным пополам, на двоих, яблоком. В приоткрытое окно задувал приятный прохладный ветерок и доносился птичий щебет.

— Хорошо работаете, коллега, — сказал Ляпин. — Молодцом! Я в последнее время как-то не видел вас в деле и был приятно удивлен.

— Да уж… — пробормотал Ивлев, закуривая и склоняясь к горящей спичке. — Ковыряемся помаленьку.

— Ну, ну, не скромничайте. Все есть — и техника, и глаз, и руки. Кстати, о научной работе не подумываете? Одну-другую статью написать в журнал, а там, глядишь, и за диссертацию взяться. По-моему, пора.

— Нет, — отрицательно повел головой Ивлев. — Меня к этому не влечет и не влекло никогда.

— Влечет — не влечет… Это, знаете ли, не серьезный подход. Надо!

— Зачем?

— Не прикидывайтесь простачком. Такое уж время. Сейчас все мало-мальски способные люди к науке тянутся. Посмотрите, сколько кандидатов в общей медицинской сети работают. Даже ординаторами.

— Мне это не интересно. Я практическую работу люблю. Оперировать, с больными разбираться.

— Что ж, вам виднее. А с жильем у вас как? Еще не получили?

— Нет, и вряд ли скоро получим, сороковая очередь. Комнату снимаем в Масловке.

— Ох, ездить-то далеко! У вас ведь, кажется, ребенок маленький?

— Сын двух лет, — сказал Ивлев с гордостью.

— Тяжело, наверное?

— Да нет, ничего, — Ивлев улыбнулся. — Нормально, в общем. Конечно, жене достается, а я что ж, я только ночую дома.

Ивлев говорил так невозмутимо, словно бытовые неурядицы мало его трогали. Ляпин, вспомнив, как он сам мучился в подобном положении, как все силы прилагал, все возможности использовал, чтобы поскорей получить квартиру, даже почувствовал себя задетым спокойствием Ивлева.

— Ну и что же вы предпринимать намерены? — спросил он.

— Ждать, — развел руками Ивлев. — Что ж еще?

— Надо же похлопотать как-то… — едва ли не с раздражением пробормотал Ляпин. — Мы ведь, знаете, всяких людей оперируем. Некоторые очень многое могут.

— Я этого не умею, — сказал Ивлев просто. — И не люблю.

— Любить-то тут, конечно, нечего, но нужда, к сожалению, заставляет.

— Пока все терпимо, а там видно будет. Глядишь, не так уж и долго придется ждать.

Ляпин привык к тому, что, говоря о своих личных, житейских проблемах, люди оживляются, волноваться начинают, и поэтому равнодушный тон Ивлева его удивил. Что дает ему такое спокойствие? Наверное, работа, любовь к ней. Она для него и защита от всех житейских дрязг и неполадок, и утешение, и точка опоры. Она делает его уравновешенным и добродушным, она позволяет ему хорошо спать по ночам, просыпаться бодрым и радостным, выносить тяготу и напряжение дня. Подумав так, Ляпин ощутил настолько острую к Ивлеву зависть, что у него даже что-то защемило в груди. Он тут же попытался погасить это неприятное чувство. Кому он завидует, господи? Ладно, Смольникову есть основания позавидовать, но этому-то мальчишке?

Однако, как ни стыдил, ни урезонивал себя Ляпин, чувство зависти не проходило. Он завидовал не только теперешней жизни Ивлева, тому огню рабочего азарта, который так явственно горел в нем, но он завидовал и его будущему. Оно так ясно вдруг представилось ему в его понятной, голой простоте. Чинов и должностей Ивлев, скорей всего, так и не получит, но будет расти как хирург и радоваться каждому новому рабочему дню. И больные будут его любить, и коллеги, и даже жена, потому что таких, помешанных на деле мужиков женщины всегда любят. Он и стареть будет медленно, оставаясь все таким же жилистым и подвижным, и наивность и простодушие свое сохранит до старости. Впрочем, до настоящей старости он, пожалуй, не доживет, умрет от инфаркта лет в пятьдесят пять, почти на ходу. Может быть, прямо на работе. Что ж, и это неплохо, и этому можно позавидовать…

И тут же, словно при вспышке света в темноте, Ляпину представилась его собственная дальнейшая жизнь и работа. В ней было что-то безрадостное и унылое, тягучее и размытое по краям. Работа станет тяготить его все больше и превратится в конце концов лишь в формальное выполнение обязанностей. Выполнять их он будет вполне добросовестно и проживет наверняка побольше, чем Ивлев. И умрет от какой-нибудь затяжной, неприятной болезни, с долгим лежанием в больнице, с попеременным мерцанием безнадежности и надежды. От рака, например…

— Ну что ж, по домам? — спросил он Ивлева, отрываясь от своих невеселых мыслей.

— Нет, — Ивлев чуть смутился, — я побуду еще.

— Что так?

— Спинномозговую пункцию Киндеевой сделать хочу. А потом монографию по резекциям легких поштудирую. Дома-то, понимаете, с этим делом тяжело. Негде…

— Понятно. Жена-то как, не в претензии?

— Пока нет, пока входит в положение. Я ведь все-таки не баклуши бью.

— Что ж, счастливо поработать. Вы где обретаетесь, в ординаторской? Можете моим кабинетом пользоваться, здесь удобнее.

Выйдя на улицу, Ляпин увидел, что кончается короткий летний дождь и все вокруг ослепительно сверкает и искрится на солнце. Жесткий, колющий блеск исходил от луж на асфальте, от оконных стекол и даже от свежеомытой листвы деревьев. Низкое уже солнце, словно бы промытое дождем, светилось с особенной, въедливой силой.

Подумав о том, что через четверть часа он будет дома и встретится с женой, Ляпин нахмурился. Ему, как обычно, хотелось ее видеть и в то же время он ощутил глухую тревогу. Скорее всего, она опять окажется раздраженной, недовольной и капризной. Во внешности жены, в ее манере держать себя, в жестах, в словах, в голосе было для него что-то напоминающее вот этот резкий, яркий, режущий блеск, который он видел вокруг. И ему придется не только опускать перед ней глаза и прищуриваться, как он это делал сейчас, но и внутренне, душевно ежиться и чувствовать себя виноватым в чем-то.

3

Дома Ляпин застал только дочь. Она лежала на тахте и слушала музыку, такую громкую, что у Ляпина, едва он вошел, сразу же заломило уши. Дочь покосилась на него и, не изменяя выражения, отвела взгляд. Она была расслабленной и сонной, в странном противоречии с тем грохотом, визгом и воплями, которые рвались из колонок проигрывателя и бушевали в комнате.

Ляпин постоял в дверях, ожидая, что дочь догадается умерить громкость музыки, но она не обращала на него внимания, смотрела в потолок, чуть покачивая согнутыми в коленях ногами. Вокруг нее валялись какие-то иллюстрированные журналы, обертки конфет, на полу рядом с тахтой лежала раскрытая книжка текстом вниз. Дочь была одета в линялые синие джинсы и голубенькую кофточку, под которой чуть проступала грудь.. Ляпин вдруг вспомнил, как она добивалась покупки — то слезами, то злым криком, то унылыми, упорными уговорами. Джинсы стоили сто пятьдесят рублей, и выкладывать такую уйму денег за грязную тряпку Ляпину, естественно, представлялось совершенно нелепым. Сначала он и слышать об этом не хотел, да и жена его поддерживала. Купить, однако, пришлось, потому что он устал бесконечно спорить с дочерью и понял, что она от него не отстанет. Это воспоминание словно бы подтолкнуло Ляпина, он шагнул к проигрывателю и резко убавил звук.

— Ну же, папка! — капризно крикнула дочь. — Ну зачем ты это!

— Мы ведь с тобой договорились, — сказал Ляпин как можно спокойнее. — Когда ты одна, делай, что хочешь, но когда я или мама в доме, чтоб подобной какофонии не было.

— Такая музыка обязательно громкой должна быть, как ты не понимаешь! Иначе эффекта не получается!

— Какого еще эффекта? «Балдения» этого вашего, что ли?

— Ну и «балдения», ну и что? Знаешь, как приятно.

— Я и вижу. Разлеглась, рассопливилась, смотреть противно. Делом бы каким-нибудь занялась. Или в лагерь бы поехала.

— Нужен он мне, ваш лагерь! Там со скуки помрешь.

— А здесь ты чем занимаешься? — крикнул Ляпин. — Этим же самым, по-моему. А ну вставай! Вставай, вставай, тебе говорят. Ты что, больная, чтобы целыми днями на диване валяться? И прибери за собой, разбросала, понимаешь, всякий хлам!

Дочь медленно села, спустив ноги на пол, и начала собирать журналы и конфетные обертки. Во взгляде, который она при этом бросила на Ляпина, мелькнула злость. Наблюдая за ее нарочито вялыми, ленивыми движениями, Ляпин подумал, что она недолго еще будет выполнять такие вот его приказания. Год, ну два, а потом от нее уже вряд ли чего добьешься.

— У меня каникулы, и я имею право отдыхать, как хочу, — сказала дочь. — Как мне нравится.

— Очень плохо, что тебе только это нравится. Жалкая картина.

— Ничего не жалкая, — презрительно фыркнула она. — Нормальная вполне.

Ляпин ушел в кухню, широко распахнул окно и закурил. Ему была видна детская площадка в центре двора с качелями, качалкой, песочницей и раскрашенным под мухомор грибком. В песочнице возились дети, с высоты пятого этажа выглядевшие маленькими, как жуки. Он подумал, что, кажется, совсем недавно и дочь была такой и так же играла, а он так же наблюдал иногда за ней из окна кухни. В ту пору они много времени проводили вместе. Гуляли, в парк неподалеку заглядывали, на карусели вместе катались, мороженое ели в кафе. Странно, что, чем старше становилась дочь, тем меньше он с ней общался. К матери она стала постепенно уходить. А теперь вот ей тринадцать, и почти все общение между ними сводится лишь к таким перепалкам, как сейчас.

Да, что-то просмотрели они в воспитании дочери. Впрочем, жена была ею довольна. Говорила, что та растет вполне современным ребенком, со всеми типичными достоинствами и недостатками, а это-то, мол, и нужно: времени своему соответствовать, белой вороной среди окружающих не быть. Очень они подружились в последний год, жена с дочерью, и Ляпин порой чувствовал себя в семье третьим лишним. Случалось, войдет в комнату, где они оживленно, прямо, как подруги, обсуждают что-то, они посмотрят на него и замолкнут. И приходится делать вид, что зашел на минуту, брать что-нибудь поспешно, книжку, например, выходить и вновь слышать через дверь их торопливые, перебивающие друг друга голоса.

Ляпин всегда хотел по крайней мере двух детей (к тому же ему очень хотелось сына), но жена воспротивилась. Заявила, что нужно и для себя пожить, а при двоих детях это трудно. Ляпин был вынужден смириться, да и что поделаешь в таком случае? Кому рожать, тому и решать…

Посмотрев на торопливо вошедшую в кухню жену, Ляпин сразу понял, что настроена она весьма решительно. В глазах ее был острый, азартный блеск, который возникал, когда она намеревалась предпринять что-то важное. Обычно это касалось очередной покупки.

— Есть французская дубленка, — сказала жена с придыханием, как будто бежала, торопясь сообщить Ляпину новость. — Шестьсот рублей. Изумительная. Овчина как снег, сшита — лучше не бывает.

Ляпин потупился, словно то выражение напора и решительности, которое было в лице жены, резало ему глаза. Он прекрасно знал по долгому опыту, что никакие резоны, никакие протесты не удержат жену от покупки, что перечить ей — только нервы понапрасну трепать. Однако соглашаться сразу нельзя было, хотя бы для поддержания собственного достоинства, и Ляпин вступил в спор, заранее готовый к уступке и поражению.

— Ну так что? — сказал он угрюмо. — Хочешь, чтобы я порадовался за французов, какие они мастера хорошие? Очень рад. Всегда к этой нации симпатию питал.

— А-а-а! — отмахнулась Лариса. — Брось паясничать, не смешно. Покупаем?

— Что покупаем?

— Дубленку, милый. Французскую дубленку. Я же тебе битый час об этом толкую.

— Час? А по-моему, минуты три-четыре.

— Ты прекратишь или нет идиота из себя разыгрывать?! Мне не до шуток, нужно сейчас же звонить, берем или нет. Это же редчайший случай, такая вещь на рынке тысячу стоит, не меньше.

— Меня это не интересует.

— Ах, так! — Глаза Ларисы стали плоскими и твердыми. — Если не интересует, тогда придется самой решать как лицу заинтересованному! — Она шагнула к двери.

— Постой! — остановил ее Ляпин. — Если мне не изменяет память, ты в прошлом году пальто с чернобуркой себе сшила. Очень хорошее. Так вот, я думаю — не много ли будет в доме зимней одежды?

— Не много.

— А по-моему, многовато.

— Но у нас же деньги-то есть!

— Правильно, только они, в соответствии с твоими же планами, для другого предназначены. Если ты забыла, то напомнить могу.

— Ничего я не забыла, но дубленку все равно нужно брать. Такой случай раз в жизни выпадает! — Голос Ларисы стал жесткий, какой-то звякающий. — Ты не представляешь, скольких трудов мне стоило об этом договориться. И допустить, чтоб все оказалось впустую, прахом пошло — нет уж, дудки!

— Послушай, — начал Ляпни тоном, показывающим, что его терпение истощается, — тебе известна такая житейская премудрость — по доходам и расход?

— Известна, ну и что? Плевать я на эти премудрости хотела! Доход, расход! Вот и увеличивай доходы, если уж на то пошло.

— Милая, как?

— Думай! Я одно вижу — очень многие, которые ничем особенно от нас не отличаются, гораздо лучше живут.

— Вот бы ты и поинтересовалась, как им это удается. В порядке обмена опытом.

— Поинтересуйся сам. Ты же у нас глава семьи.

— Да, когда дело касается заработка. А когда траты, то эту роль ты себе присваиваешь.

— Так оно и быть должно, — сказала Лариса твердо. — Ну, так что же мы с тобой решили, в конце концов?

Ляпин понимал, что он ничего не способен изменить, что жена сделает, как хочет. Нужно было соглашаться, так, по крайней мере, она будет чувствовать себя чем-то ему обязанной.

— Очень хочется? — спросил он.

— Очень! — Лариса широко и даже чуть виновато улыбнулась.

— Что ж, покупай. Если очень хочется — значит, надо.

Жена звонко чмокнула Ляпина в щеку и вышла в прихожую к телефону. Ляпин стоял у окна, вполуха слушал ее разговор с какой-то Томой, смотрел рассеянно на играющих во дворе детей, курил. На душе у него было муторно. И не денег он жалел, нет. Ему было неприятно чувствовать собственную слабость. Несостоятельность перед женой. Она всегда умела настоять на своем, и он оказывался в проигрыше. Всегда, если даже он считал себя совершенно правым. Может быть, причина была в том, что он все-таки любил ее, а она его вряд ли? Поэтому в любом разногласии, споре она могла себе позволить напор, грубость, жесткость, а он — нет. Любовь делала его мягким и уступчивым…

На другой день жена вернулась домой поздно и принесла упакованную в полиэтиленовый мешок дубленку. Ляпин давно уже не видел ее такой оживленной и радостной. Когда она извлекала покупку, руки ее подрагивали, и, заметив это, он почувствовал неловкость, поспешно отвел взгляд.

Несмотря на то, что в квартире после знойного дня стояла духота, Лариса надела зимние сапоги, теплый свитер, меховой берет и лишь после этого примерила обнову. Дубленка и в самом деле была прекрасная и очень шла ей. Ляпину оставалось лишь восхищенно покрутить головой, улыбнуться и развести руками.

— Лучше не бывает, — сказал он.

— А я тебе что говорила! — воскликнула Лариса с жаром. — Это ж покупка на всю жизнь. Неужели тебе самому не будет приятно рядом с такой женщиной по улице пройтись?

— Еще как! — искренне подтвердил Ляпин. Он чувствовал, что радость жены заражает и его тоже. — Скорей бы зима, да?

— Скорей бы… Господи, да разве ты поймешь, что значит такая вещь для женщины! Недоступно это для вас, мужиков.

— Ну почему же…

— Потому. Если бы понимал, то вчера бы и не спорил. Не прав ведь был, признавайся!

— Как тебе сказать… С одной стороны, конечно…

— Со всех сторон!

— Ладно, будь по-твоему! — махнул рукой Ляпин. — Обмыть бы надо покупочку, мадам. С вас причитается.

— Непременно! Чтоб не промокала. Доставай коньяк, а я сейчас быстренько салатик сделаю.

Остаток вечера прошел на редкость славно. Немного выпили, посидели, поговорили так, как давно уже не говаривали: откровенно, добродушно, доверительно. Повспоминали, главным образом — забавное и смешное; обсудили кое-какие текущие дела; кое-что на будущее прикинули. Отвыкнув уже от такого общения, оба словно бы даже некоторое удивление испытывали по поводу того, что оно вообще возможно. Глядя на сияющее лицо жены, Ляпин думал о том, как мало, в сущности, нужно человеку, чтобы почувствовать себя счастливым. Какая-то дубленка, какие-то шестьсот рублей… Боже мой, да он готов каждый день их выкладывать, если б они у него были, лишь бы сохранить, удержать этот вот, направленный на него, свет в глазах жены, эту мягкость, эту теплоту…

Ночью, в постели, все тоже было так хорошо, так остро и пронзительно, как давно уже не бывало. После близости с женой Ляпин долго не мог заснуть, чувствуя себя помолодевшим на десяток лет, и ему казалось, что самое лучшее в жизни у него, у них с Ларисой, еще впереди.

4

Дважды в неделю Ляпин совершал, как заведующий, обход всех больных отделения. Он любил это дело и старался обставить его посолидней и поторжественней. Больные предупреждались заранее, расходились по палатам и укладывались каждый на свою кровать. Коридоры и холл пустели, в отделении становилось особенно тихо, и уже эта тишина и безлюдье говорили о важности предстоящего события. Ляпин требовал, чтобы во время обхода его непременно сопровождали все ординаторы и все палатные медсестры. Свита получалась немалая, и Ляпину было приятно идти впереди, слышать за спиной мягкий, дробный звук шагов, тихие голоса и шелест одежды. Приятно было входить в очередную палату, видеть серьезные, ждущие лица, здороваться, говорить что-нибудь шутливое. Хорошо было одного за другим расспрашивать больных, кое-кого осматривать мимолетно, коротко переговариваясь с ординаторами, давать рекомендации о дальнейшем ходе обследования или лечения.

На следующее, после того как жена купила дубленку, утро Ляпин ехал на работу оживленным. Воспоминания о прошлом вечере и ночи бодрили и согревали его, да и рабочий день, лежащий впереди, казался особенно приятным и легким. Операций не планировалось, трудных больных в отделении, слава богу, не было, и предстоял любимый Ляпиным обход. Предчувствие не обмануло его, все как-то особенно ладилось в этот день: и с начальством, и с персоналом, и с больными. И обход прошел прекрасно, выписано было четверо больных и один переведен в нейрохирургию. Это разгрузило отделение и Ляпина порадовало.

Последнего из выписанных больных, Петра Семеновича Куршина, Ляпин и вел и оперировал сам. Случай был сложный, особенно диагностически. Консультантов пришлось приглашать из разных клиник, в институт радиологии больного для обследования возить. Нелегко проходила и операция, и длилась больше четырех часов. Ляпин редко уставал так, как тогда, домой; еле добрел, все тело было как ватное… Хорошо хоть, что все эти усилия, все труды не впустую оказались. Вот он, Куршин, как новенький. Веселый, свежий, улыбается во весь рот. Даже загорел немного, в больничном скверике на солнце посиживая… А поступил таким, что смотреть было страшно: истощенный, едва стоящий на ногах, с зеленоватым, трупным прямо-таки оттенком в лице. Затяжные гнойные процессы в легких часто жуткий вид больным придают. Посмотришь, и оторопь берет. Живой покойник…

— Ну что, Петр Семенович, — ласково улыбнулся Куршину Ляпин, — починили мы вас неплохо, по-моему?

— Я так полагаю, что новым человеком сделали, — пророкотал Куршин басом.

— Так уж и новым?

— Именно. Я ведь, знаете, перед тем как к вам лечь, бабки свои житейские стал подбивать, как говорится. Итоги подводить. Но оказалось, что преждевременно. Благодаря вам. Считай, другую жизнь мне подарили.

— Ладно, ладно… — отмахнулся Ляпин. — Придется вам, по крайней мере первое время, поосторожнее в этой новой жизни быть. Самое главное, простуд и переохлаждений избегать. Вы ведь, если не ошибаюсь сельхозтехникой у себя в районе командуете?

— Да, я управляющий районным отделением.

— Ездить приходится много?

— Довольно-таки…

— Вот с этим поосторожнее. Особенно в холод, в дождь. А годик пройдет, можно будет и на обычный режим переключаться потихоньку.

— Все ясно, доктор. Большое вам спасибо! Земной, как говорится, поклон!

Ляпину не хотелось отходить от Куршина, и в то же время он отчетливо чувствовал, что пора сделать это. Подобные вещи затягивать нельзя, слишком уж душой размякаешь. А, впрочем, почему бы и нет? Ведь такой момент — главная для врача награда. И ощутить его вполне, со всей весомостью, не только приятно, но и полезно. Это зарядку на будущее дает, тем более что не всегда все так славно кончается. Далеко не всегда, к сожалению.

— Что ж, желаю вам всего хорошего, — сказал Ляпин, некоторой сухостью тона как бы умеряя пылкость слов Куршина. — Будем надеяться, что для новой встречи у нас оснований не будет.

— А если мы не по медицинской, так сказать, причине встретимся? — лукаво улыбнулся Куршин. — Если просто, как человек с человеком? У нас, знаете, и рыбалка кое-какая есть, и охота. Приезжайте в гости, все будет в лучшем виде.

— А что, это не исключается. Встретимся как человек с человеком — это никогда не лишнее. Вот подождем, пока вы в форму спортивную вполне придете, и порыбачим. Давненько мне не случалось, а когда-то весьма любил.

После обхода Ляпин устроился у себя в кабинете, чтобы подготовить выступление на близкой уже врачебной конференции. Настроение у него было самое благодушное. Не часто случались такие дни, как сегодня, когда все шло без сучка и задоринки. Главное, люди казались ему особенно приятны, все без исключения — и персонал, и больные. А может быть, и не в них, и не в удачном складе обстоятельств было дело, а в нем самом? Прошлый вечер и прошлая ночь вновь в который уже раз вспомнились Ляпину, и он улыбнулся. Что ж, вероятно, так оно и есть, все ведь тесно переплетено и связано в жизни. Если дома хорошо, то и здесь неплохо. И наоборот.

В дверь осторожно, робко постучали, и появилась жена Куршина, низенькая, плотная женщина. На плечи ее был накинут халат, она крепко прижимала к груди красную сумочку и, поздоровавшись, смотрела на Ляпина темными, близко посаженными глазами. В них была странная смесь растроганности, благодарности и тревоги. Ляпин пригласил ее сесть, и она устроилась на краешке кресла у самого стола.

— Доктор, — начала она, и беспокойные глаза ее сразу же повлажнели, — извините, что отнимаю время, но я не могла, понимаете, не могла… — Она нервно раскрыла сумочку, выхватила из нее платок и поднесла его к лицу. — Мы вам всю жизнь будем благодарны! Ведь у нас детей трое, меньшему семь всего. Вы понимаете…

— Не волнуйтесь, — поспешно пробормотал Ляпин, наливая и пододвигая к ней стакан с водой. — Выпейте, пожалуйста. И не надо лишних слов. Я просто выполнил свой рабочий долг, вот и все.

— Нет, не все! — воскликнула она протестующе. — Ведь его и доцент, и профессор смотрели, и в институте обследовали… Я все знаю. Ведь это же организовать надо, ведь это не просто так! И не каждому делается.

— Делается всем, кто в этом нуждается. Ваш муж нуждался, только и всего.

— Нет, не только! — со странным упорством, словно в каком-то обмане стремясь Ляпина разоблачить, сказала женщина. — Вы такую чуткость проявили, такое внимание! А операция какая сложная была! Я ведь знаю, я спрашивала у сестер. — Она вновь раскрыла сумочку, достала платок и начала сморкаться.

Ляпин отвел глаза и бесцельно переложил на столе бумаги. Ему было не по себе. Странное напряжение, тревожность, бывшие в поведении и во всем облике посетительницы, смущали его, да и слезы он переносил плохо.

Когда Ляпин через несколько секунд вновь посмотрел на женщину, то был удивлен происшедшей в ней переменой. Она была теперь гораздо спокойнее, словно только что разрешила некую мучившую ее задачу. Едва Ляпин подумал о том, что пора бы прекратить тяготивший его разговор, как женщина встала.

— Не буду злоупотреблять вашим вниманием, — сказала она. — Еще раз преогромнейшее вам спасибо!

И ее голос, и взгляд, и выражение лица изменились еще более явно и резко. Она словно бы неким внутренним усилием преодолела разделяющую ее и Ляпина дистанцию. Даже что-то похожее на обычное житейское любопытство мелькнуло, показалось Ляпину, в ее глазах.

Оставшись один, он замер на мгновенье, пытаясь объяснить себе странное поведение посетительницы, но тут же отвлекся и забыл о ней.

Все прояснилось в конце дня. Ляпин собрался идти домой, по всегдашней привычке начал наводить на столе порядок и вдруг обнаружил лежащий под чернильным прибором конверт, а в нем триста рублей новенькими, хрустящими сторублевыми купюрами. Ляпин сунул деньги обратно в конверт и выругался. Теперь ему стало понятно и поведение жены Куршина, и поспешный ее уход. Вероятно, она решила, что он все видел и молча принял это. Поэтому и взгляд у нее в момент прощания такой особенный был — смотрела как на сообщника…

Похожее уже не раз случалось с Ляпиным, и он всегда умел пресечь события в самом их начале. Заранее догадывался — по выражению лица, по напряженной неловкости в манерах. А вот сейчас дал промашку, наверное, слезы его с толку сбили. Плакать, да еще так искренне, готовясь деньги сунуть, — это было что-то новое.

Выход представлялся один — отослать деньги по почте. Завтра же. Можно самому и не возиться, а кому-нибудь из персонала поручить. В конце концов, это не просто его личное дело, это происшествие служебное, и стесняться тут нечего.

В кабинет вошла сестра-хозяйка, и Ляпин вдруг, неожиданно для самого себя, прикрыл конверт книжкой. Он, и подумав, не смог бы объяснить, почему сделал такое, — правая рука, словно бы помимо его воли, небрежно бросила книжку на конверт. Жест был вполне нелепый и бессмысленный. Скрывать случившееся он ни от кого не собирался (только ведь что прикидывал, кому бы поручить пересылку денег), да и догадаться о том, что в конверте взятка, никак нельзя было. Лежит себе на столе чистый конверт и лежит — обычная картина.

Переговорив с сестрой-хозяйкой и глядя, как она направляется к выходу, Ляпин подумал, что ей бы и надо поручение насчет денег дать. Он уже готов был ее окликнуть, но в последний момент удержался. Какое-то смутное, так и не оформившееся в мысль ощущение его остановило. В этом, как и в поступке с книжкой, оказалось трудно разобраться. В конце концов Ляпин решил, что в подобном поручении есть что-то щекотливое, сомнительное. Лучше уж самому сделать, невелик труд на четверть часа по пути домой на почту забежать. Да, конечно, думал он, словно бы убеждая себя и успокаивая, такие вещи лучше оставлять без огласки. А то ведь мало ли какие разговоры могут пойти. Людям только дай повод, приплетут, чего и не было.

Перед уходом со службы Ляпин замялся в нерешительности — оставить ли деньги здесь, в столе, или положить в карман? Впрочем, усмехнулся он, сомневаться тут совершенно нелепо. Если их отсылать, то нужно при себе носить до подходящего случая. Произошла и еще заминка. Деньги было удобнее положить в бумажник без конверта, в голом, так сказать, виде, но тут почудилось Ляпину что-то нехорошее, опасное даже. Конверт как бы отделял, отгораживал от него деньги, и он их в нем и оставил. Поймав себя на подобных мыслях, он вновь усмехнулся насмешливо и недоуменно. Какая-то дурацкая возня получается у него с этими деньгами, что-то смутное, двусмысленное, самому непонятное до конца. Ай да Петр Семенович с супругой, удружили, ничего не скажешь. Нет, надо выбросить все это из головы к чертям собачьим, а при первой же возможности на почту заглянуть.

По отношению к Куршину и его жене Ляпин, как ни странно, не испытывал ни настоящей злости, ни раздражения. Он даже пытался возбудить в себе эти чувства и не мог. Одно лишь было неприятно — тот откровенный, разрывающий завесу условности взгляд, которым посмотрела на него жена Куршина в момент прощания. Что-то в том взгляде было унизительное для него. Интересно, знал ли сам Куршин о взятке? Вполне возможно, что нет, уж очень простодушно и искренне он держался. Потом-то жена ему сказала, конечно, надо же такую большую прореху в семейном бюджете объяснить.

Следующие несколько дней оказались для Ляпина очень трудными. После относительного затишья, как это часто бывает, дела и хлопоты пошли нескончаемой, без передышки, чередой. Пришлось съездить в один из районов на очень ответственную операцию, несколько раз консультировать в других больницах города и у себя в отделении работать не покладая рук. В довершение же всего у Ивлева прямо на столе умер больной. Вины хирурга в этом не было, оперировал он по жизненным показаниям, сделал, что можно и нужно, но ведь все равно — неприятность. Родственники умершего подняли шум, и Ляпину долго объясняться с ними пришлось, успокаивать и урезонивать.

Когда с работой стало полегче, Ляпин вспомнил о необходимости отослать деньги. Эта мысль, впрочем, мелькала у него и раньше, но мимолетно, вскользь, и он сразу же со злостью прогонял ее — тут такая тягомотина, такая запарка, да еще, понимаешь, всякая чушь смеет в голову лезть!

Выйдя наконец-то из больницы вовремя, в пять часов (до этого приходилось до восьми — девяти задерживаться), Ляпин направился домой пешком. Погода уж очень хороша была, солнечно, тепло, тихо. На полпути Ляпин присел перекурить на лавочку в скверике и увидел через улицу отделение связи. Вот сейчас и загляну, подумал он.

Идти, однако, не хотелось. В воображении возникали длинная очередь, долгое ожидание с томлением и скукой, духота… У него даже ноги заранее заныли. Торчи там, как пень, из-за какой-то ерунды. На операциях, слава богу, настоялся, варикозное расширение вен от этого стояния скоро получишь!

Он вдруг явственно почувствовал, насколько сильно устал в последнее время. И физически, и душевно. Да и как было не устать, поработай-ка попробуй у операционного стола три-четыре часа почти ежедневно! А напряжение какое, а ответственность! Иногда операцию кончаешь мокрый весь, словно тебя в воду с головой окунули. А что, в конце концов, имеешь за это? Бывает, разумеется, и удовлетворение, и благодарность искренняя со стороны больных, но бывает и по-другому. Умрет больной — и пошла нервотрепка, если ты даже при этом профессионально чист, как ангел. Жалобы, разбирательства, объяснения… Да за такую работу, за такую отдачу сил, как у хирургов, в два раза надо бы больше платить, и то будет мало… Ляпину почему-то вспомнился хирург из третьей горбольницы, краснощекий, шустрый крепыш, про которого говорили, что он «берет». Ну и берет, подумал Ляпин, словно споря с кем-то. Ну и что из этого? Берет то самое, что ему люди несут за труды праведные. Дают, потому как есть что дать. Люди теперь денежные, могут себе такое позволить. Не из последних, надо полагать, дают, на хлебе и воде не остаются.

Напротив сквера остановился троллейбус, и из него густо повалили пассажиры. Ляпин заметил, как некоторые из них друг за другом вошли в отделение связи. Ну конечно, подумал он как бы с облегчением, там ведь теперь толпа, не пробьешься. Время очень неудачное, конец работы, час пик. Нет уж, в очереди, в духоте мариноваться ни к чему. В следующий раз.

Однако этот «следующий раз» не наступал долго. То одно мешало Ляпину зайти на почту и отослать деньги, то другое. А в конце недели, в пятницу, к нему после врачебной конференции подошел председатель месткома и сказал, что есть две путевки в Ялту на октябрь. Время было для отдыха в Крыму самое подходящее, да и с отпуском в эту пору не предвиделось сложностей ни для Ляпина, ни для жены. С дочерью же теща могла приехать побыть, закончив уже все свои хозяйственные, садово-огородные хлопоты. Нужно было соглашаться.

— Только деньги необходимо срочно заплатить, — сказал председатель.

— А я и сейчас могу, — неожиданно для самого себя вдруг заявил Ляпин. — Двести восемьдесят, говорите? Что ж, давайте оформлять, раз у вас такая спешка!

— Вот это я понимаю! — восхищенно воскликнул председатель. — Вот это деловой подход.

— На том стоим, — усмехнулся Ляпин. — Небольшие карманные деньги всегда, знаете ли, надо с собой иметь.

— Вот именно, — поддакнул, похохатывая, председатель. — Сотни две-три на мелкие расходы.

Дело было простое: заплатить за путевки, а потом, сняв со сберкнижки деньги, выслать их Куршину. И тем не менее, передавая председателю сторублевые купюры, Ляпин почувствовал, как что-то дрогнуло у него в душе. Словно бы сквознячком на мгновение потянуло — знобко так и тревожно.

Конец дня Ляпин был особенно оживленным и общительным, избегал оставаться в одиночестве и бездеятельности. Его состояние напоминало легкое, чуть туманящее голову опьянение, когда хочется говорить, двигаться и когда каждая минута вынужденного покоя кажется тягостной и нескончаемо долгой. Для того чтобы до предела сузить зазоры между делами, он, без особой на то необходимости, осмотрел нескольких больных и провел с медсестрами занятие, которое планировалось лишь на следующую неделю. Без нужды торопился он и домой и поэтому не пошел пешком, как обычно в хорошую погоду летом, а втиснулся в переполненный троллейбус. Дома же, спешно поужинав, уговорил жену отправиться в кино. Фильм, выбранный наугад, оказался никудышным, досаждала к тому же духота в зале, и Лариса долго потом ругала его за испорченный вечер.

Спать Ляпин тоже лег раньше обычного и заснул быстро, как в черную яму упал. Проснулся же на рассвете с таким ощущением, словно его разбудили, окликнув или встряхнув. Голова была странно свежая, ясная, и в ней яркой точкой светилась одна-единственная мысль — деньги от Куршина он принял. Это свечение пульсировало в такт толчкам крови и было таким сильным, что, казалось, ослепляло Ляпина, но не снаружи, а изнутри. Он зажмурился, однако внутренний свет стал лишь еще ярче, горел, пульсировал, толкался в глазницы, в кости головы.

Прошло несколько минут, и напряжение одной, как гвоздь, вбитой в мозг мысли начало отпускать Ляпина. Вместо этого он испытал какую-то пугающую открытость своей души и разума. Ему почудилось, будто все, что он чувствует, думает сейчас, может сделаться известным другим людям. Ощущение было нелепым, диким и в то же время совершенно определенным и явственным, и он даже испуганно покосился на спящую рядом жену. А вслед за этим ему померещилось, что окружающие не только могут все узнать, но уже знают. И о том, как он прикрыл конверт книгой при входе сестры-хозяйки, и о том, как он тянул, откладывал возвращение денег, и о том, как передавал их вчера председателю месткома. Стыд и страх навалились на Ляпина невидимым грузом, и он не мог больше оставаться в постели, потихоньку встал и вышел на кухню. Обыденность кухонной обстановки, тускловатый, серый свет раннего утра, знакомый вид двора за окном немного успокоили его. Он присел на холодную табуретку и закурил.

Какая чушь примерещилась, думал он. Надо же! Устал, наверное, вот и разгулялись нервишки. Работать слишком много приходится, надо бы отдохнуть, на природу с ночевкой выбраться. Если взять отгул на следующей неделе, то получится целых три дня. Хотя нет, с отгулом, пожалуй, ничего не выйдет, двое врачей отделения в отпуске сейчас и остальные поэтому перегружены. Надо будет учесть на будущее и сразу двоих не отпускать. Маху он в этом дал по неопытности…

Думая так, Ляпин в то же время ощущал легкость и поверхностность своих мыслей, не имевших отношения к тому тяжкому и мучительному, что он только что испытал в постели. Все это затаилось теперь на самом дне его души и, казалось, лишь ожидало удобного момента, чтобы выплыть, проявиться вновь…

Накурившись до головокружения, он вернулся в спальню и пролежал в угарном дурмане дремоты до тех пор, пока не зазвонил будильник.

Утро, день, привычные, следующие друг за другом дела были Ляпину особенно приятны. Он опять, как и вчера, нагружал себя ими, но ему все казалось мало. Он даже провел операцию во второй половине дня, чего обычно не делал. Освободился поздно, уже в сумерках, и был доволен. Пережитое ночью несколько раз неким смутным, болезненным, тянущим шевелением было готово вновь заявить о себе, но он справился и усилием подавил все это.

Дома, после ужина, он вручил жене путевки и сказал, что оплатил их, получив деньги по «черной» кассе, а остальное заняв. Чувство, возникшее при этом, оказалось очень противоречивым и сложным. Он и облегчение испытал, потому что со всеми сомнениями было покончено теперь; и был доволен радостью жены; и с острой тревогой и страхом подумал, что последствия этого поступка в его жизни могут быть столь велики, что их невозможно сейчас даже себе представить…

5

У Ляпина, не отдыхавшего почти два года, давно уже накопилась усталость. Лето особенно усиливало ее, заставляя томиться, навязчиво представлять себе бережок какой-нибудь зеленый, прохладу воды… И вдруг, сразу же после происшествия с деньгами, он ощутил странный подъем сил, стал оперировать больше обычного, глубже и основательнее в повседневные дела отделения вникать. Может быть, к работе толкало сознание вины, желание заглушить его и как-то перед самим собой оправдаться, хотя явственно и определенно он этого чувства и не испытывал. Так, слегка потягивало, побаливало что-то в глубине души — и все. А ведь он даже хотел бы, пожалуй, настоящих угрызений совести. Согрешил — помучайся, покайся. По всем правилам, так сказать… Иначе что же получается? Получается — можно грешок и повторить, если душа особенно против этого не протестует. От подобных мыслей ему становитесь тревожно и знобко и знакомый уже сквознячок словно бы грудь прохватывал…

Когда однажды в конце дня к Ляпину в кабинет вошел только что выписавшийся Петр Борисович Сочнев, он насторожился. Сочнев был высок, дороден, отлично одет, в манерах его и голосе ясно проглядывала привычка распоряжаться и командовать. Он занимал видный пост в строительстве, и Ляпин подумал, что при необходимости к нему можно будет обратиться по поводу гаража. Надо только не забыть его координаты в записную книжку внести.

— Счел долгом зайти еще раз поблагодарить и проститься, — сказал Сочнев. — А также узнать, нет ли какой нужды по строительной части. Материалы, мастера? В этом я все могу… Почти все, — добавил он, помолчав и улыбнувшись. — Вы уж извините, что я так прямо говорю, но ведь не секрет — сложно у нас еще с подобными делами. Почему же не помочь, в порядке ответной услуги.

— Спасибо, — сказал Ляпин. — Пока не надо ничего.

— Пока, — с нажимом повторил Сочнев. — Так и запишем. А если что-нибудь возникнет — вы знаете, как со мной связаться.

— Да, да, конечно. Рекомендация для вас, повторяю, одна — месяц, два избегать физической нагрузки. Ничего тяжелого не поднимать, не напрягаться.

Ляпин оперировал Сочнева по поводу мышечной грыжи — пустяк, в общем-то, не заслуживающий особого внимания. Но тем не менее он принял серьезное, даже чуть печальное выражение и добавил с интонацией значительности в голосе:

— Понимаете, апоневроз, оболочка мышцы у вас оказалась слабовата. Мы ее укрепили хорошенько, но поберечься все-таки надо. Береженого, знаете ли, и бог бережет. И покажитесь мне через месячишко на всякий случай.

— Все ясно, доктор, — кивнул Сочнев. — Еще раз благодарю. Все было прекрасно сделано. И обстановка у вас здесь чудесная, и персонал внимательный весьма. Ну, а за сим… — Он встал, выпрямившись во весь свой рост, и протянул Ляпину руку. — Желаю всех благ, до свиданья!

Ляпин краем глаза увидел, как он, во время рукопожатия, неторопливо опустил левую руку в карман пиджака, неторопливо извлек ее вновь и неторопливо положил на стол ладонью вниз. Между пальцами руки белело что-то, и Ляпин отдернул взгляд. Все это было проделано с такой уверенностью и четкостью, лицо у Сочнева оставалось так спокойно, что Ляпин почувствовал себя неспособным даже показать, что заметил его жест. Сочнев словно бы и мысли ни о чем подобном не допускал и попытку протеста наверняка воспринял бы как грубое нарушение вежливости и такта.

Когда дверь за Сочневым закрылась, Ляпин медленно опустил взгляд к столу. Ну конечно, на его полированной поверхности резко белел прямоугольник конверта. Ему ничего не оставалось, как взять конверт, достать из него деньги и переложить их в бумажник. И он, с подчеркнутой неторопливостью, будто Сочневу подражая, сделал это, смял конверт и швырнул его в корзину для мусора. «Вот так, — подумал он, как бы некую черту под своими действиями подводя. — Таким вот образом». Ему ясно представилось вдруг, что он впредь время от времени будет совершать точно такие же нарочито неторопливые манипуляции с деньгами. Он зябко повел плечами и закурил. У него возникло странное ощущение, что и в прошлый раз, с женой Куршина, и теперь он действовал не вполне сознательно, что некая посторонняя сила руководила им, и он вспомнил старое присловье о «нечистом», который попутал. Была в этом какая-то правда, несомненно, была.

В последующие дни Ляпин несколько раз испытывал состояние, пережитое им недавно: и стыд, и страх разоблачения, и чувство внутренней раскрытости, когда мерещилось, что каждый, кто захотел бы этого, смог прочитать самое тайное в его душе, как в книге. Все было похоже, но смазаннее, приглушеннее, слабее, без прежнего мучительного, режущего накала. «Привыкаю, наверное, — усмехаясь, думал в такие минуты Ляпин. — Нечто вроде иммунитета на взятки формируется. Еще немного — и будет как с гуся вода».

Деньги, полученные от Сочнева, Ляпин отдал жене вместе с зарплатой.

— Откуда так много? — удивилась она.

— За консультации в двух больницах сразу получил, за лекции…

— Молодец! — воскликнула Лариса. — Добытчик ты мой! Вот и славно, это ведь расход с дубленкой отчасти покрывает. Смотри, как в последнее время прекрасно все получается — и касса эта черная, и консультации. Хорошо бы и дальше так… — Она помолчала, задумавшись на мгновенье, улыбка все еще оставалась на ее губах, но глаза сделались серьезными.

Ляпин внутренне напрягся, не спуская с нее взгляда. Ему показалось, что тень догадки, понимания возникла вдруг в лице жены. Некая искра мелькнула в ее глазах, проскочила в глаза Ляпина и обратно. Жена тут же, словно испугавшись, встрепенулась, встала, подошла к кухонному столу, звякнула там чем-то.

— Так что давай, милый, не ленись, — вновь заговорила она, и голос ее был теперь подчеркнуто ровен и спокоен. — Побольше этих самых лекций и консультаций проводи. А то все одна зарплата и зарплата — не продохнуть…

Скоро Ляпин поймал себя на том, что оценивает пациентов с новой для него точки зрения. Он и раньше отбирал наиболее подходящих, интересных, вел их, оперировал, и это представлялось ему важным преимуществом в положении заведующего. Теперь же это обстоятельство поблекло, отодвинулось на задний план. Теперь перспектива «благодарности» со стороны больного все больше занимала его. Впрочем, конкретных, ясных размышлений на этот счет у него почти не было, оценка и выбор происходили незаметно, где-то в тайной глубине сознания. «Наверх» выдавался лишь конечный результат — что вот этого, например, больного можно взять себе и прооперировать, а вот этого лучше передать кому-нибудь из ординаторов. Благодаря такому выбору он теперь все чаще получал то деньги, то подарки.

Душевная смута его почти улеглась постепенно, чувство вины и тревоги возникало все реже. Он словно бы некий договор заключил сам с собой: не обращать внимания на то, что он сам же делает. Получалось при этом странное раздвоение, в нем как бы поселился новый, малознакомый человек, который доставал из конвертов деньги, совал их в бумажник и укладывал в портфель подарки. А он сам, настоящий, всегдашний он, позволял делать это, отворачивался и закрывал глаза. Облегчало дело и количество взяток: если можно взять два раза, то почему же не сделать это еще и еще? Давно ведь сказано: «Семь бед, один ответ».

Беспокоило его, правда, постоянное, глухое внутреннее напряжение. Иногда ему казалось, что в нем, в самой глубине его души, словно бы находится некий закрытый котел, полный перегретого, рвущегося наружу пара, — и котел этот дрожит, гудит, вибрирует, грозя разорваться. Изредка же в нем срывало какой-то клапан, клуб черного, едкого пара вырывался наружу, обжигая Ляпина, заполняя собой все его существо, и он тогда прямо-таки захлебывался от страха, стыда, злобы на самого себя и на все окружающее. Такое, к счастью, бывало нечасто и быстро проходило, оставляя лишь глубинную, едва уловимую дрожь и напряжение, к которым он, как ни странно, начал уже приспосабливаться понемногу.

Мучили Ляпина и сны. Они стали поразительно отчетливыми и яркими и повторялись из ночи в ночь. И всегда в них происходило почти одно и то же: он убегал, задыхаясь, с трудом переставляя вялые, бессильные ноги, а его преследовало что-то бесформенное, но тем более страшное, надвигалось, грозило вот-вот настигнуть и поглотить. Кончались сны тоже одинаково — в последний момент, когда он чувствовал себя уже настигнутым и судорожно раскрывал рот, чтобы закричать, крика не получалось, и немой ужас клокотал в нем, рвался наружу и не находил выхода… Именно в это мгновенье Ляпин просыпался, весь в липком, холодном поту, с бешено колотящимся сердцем…

В том, что жена прекрасно понимает происходящее, Ляпин не сомневался. Раз за разом получая от него бо́льшие, чем раньше, деньги, она ни о чем его теперь не спрашивала. Брала их с сосредоточенным и напряженным лицом, мимолетно, вскользь, пересчитывала и прятала торопливо. В эти недолгие минуты они старались не встречаться взглядами, как сообщники, занятые тяжелым, стыдным, но необходимым делом. Закончив же его, или расходились, или начинали какой-нибудь нарочито обыденный, пустячный разговор.

6

Заглянув как-то после работы в универмаг и купив там электрических лампочек, Ляпин, против обыкновения, не поспешил выйти на улицу. Сознание, что у него есть теперь «свободные» деньги, удержало его.

Его отношения со сферой торговли всегда были очень просты. Он искал и покупал лишь то, что ему было необходимо, не обращая никакого внимания на все остальные, выставленные для продажи товары. И вот теперь, едва ли не впервые в жизни, ему пришла в голову мысль походить по магазину и поискать чего-нибудь.

Это, казалось бы, совершенно обыденное и невинное желание резко и неожиданно сдвинуло что-то во взгляде Ляпина на окружающее, и огромная, разнообразная масса товаров, собранных в магазине, вдруг словно бы обрушилась на него. Если раньше он отгораживался от нее стеной сознательной, натренированной слепоты, то теперь эта стена исчезла. За желанием купить ч т о - н и б у д ь ему почудилась возможность купить ч т о у г о д н о. Не в буквальном, разумеется, смысле, потому что далеко не все тут оказалось бы ему по карману. Купить, однако, можно было очень многое: и то, и то, и вот это… И в каждой из таких покупок мерещился свой смысл и интерес, и было нелегко предпочесть одно другому.

Сначала Ляпин хотел купить что-нибудь для жены, но потом передумал. Уж она-то всегда умела и умеет о себе в подобных делах позаботиться. Отверг он и мысль о подарке дочери — и так избалована, незачем это усугублять. Оставалась покупка для себя. Вот именно, решил Ляпин, должен же он от этих взяток треклятых хоть что-нибудь лично сам иметь. Сколько можно пребывать в затрапезном виде! Не мальчик, не молодой специалист давно уже. И возраст не тот, и положение обязывает…

Побродив по универмагу, он в конце концов купил финский костюм. Темно-серый, в рубчик, модный, но в меру. Никогда, пожалуй, у него не было такого роскошного прямо-таки костюма, и, увидев себя в зеркале примерочной кабины, он невольно выпятил грудь и сделал гордое, надменное лицо. Однако тут же ему вспомнилась больная, на деньги которой был куплен костюм, истощенная блондинка с веснушками на переносице, и он напрягся, сдерживая чувство стыда и страха, готовое вырваться из-под контроля. Ощущение было, как перед рвотой, и Ляпин даже судорожно сглотнул и скрипнул зубами.

Жена приняла обнову холодно. Попросила надеть, посмотрела с едким, пристальным вниманием и сказала:

— Недурно. Только надо ли?

И тут Ляпин взорвался.

— Ну конечно! — крикнул он. — Мне не надо! Мне ничего не надо! Мне только работать с утра до ночи надо! Только это, а тебе все остальное. Побрякушки, тряпки, дубленки, норки, чернобурки…

— Не устраивай истерики, — поморщилась жена брезгливо. — Да, по-моему, этот костюм тебе не нужен. У тебя синий вполне приличный еще. А насчет тряпок… Что ж, в этом отношении между мужчинами и женщинами есть разница, и тебе не к лицу ее забывать. Это не по-мужски, мой милый.

— Я работаю, понимаешь!..

— Понимаю, — прервала Ляпина жена. — Прекрасно понимаю, как ты работаешь. Нечего из себя страдальца и мученика изобразить. Скажите — он работает! Что ж тебя, на руках за это носить прикажешь?

— Да-а, — плаксиво протянула давно уже вошедшая в комнату и стоявшая у двери дочь. — Вы себе все покупаете, а мне магнитофон не можете купить…

— Замолчи! — крикнул ей Ляпин. — Не смей вмешиваться не в свое дело. И вообще, уйди, уйди, тебе говорят, сейчас же!

Дочь продолжала стоять неподвижно и смотрела исподлобья с упрямством и злостью. Ляпин шагнул к ней, схватил за плечо и силой вытолкнул из комнаты.

— Ты что это развоевался так? — спросила жена с недоумением. — Полегче, руки, по крайней мере, не распускай.

— Непривычно, да? — крикнул Ляпин. — Привыкли, что я всегда молчу в тряпочку? Придется перестраиваться, хватит!

— Что хватит, господи? Да что это с тобой?

Искреннее удивление, звучавшее в голосе жены, особенно возмущало Ляпина. И в то же время он понимал, что и возбуждение его, и злость, и крик наигранны и, в сущности, направлены не на жену и дочь, а на самого себя. Знакомая, отвратительная волна стыда и страха поднималась в его душе, и, защищаясь, он пытался обернуть ее на других.

— Что хватит? Хватит роль бессловесной рабочей лошади играть! Хватит потакать вам во всем и помалкивать!

— Я думаю, что кричать прежде всего хватит, — сказала жена жестко. — Ничего не может быть противнее мужика в истерике.

— А мне плевать!

— Что ж, придется оставить тебя одного, развлекайся на здоровье. — И она вышла.

Появление в семейном бюджете «левых» денег размывало его, прежде четкие, границы. Раньше было ясно, что можно себе позволить в покупках, чего нельзя, что нужно купить сейчас, а что лучше отложить. Теперь же все это замутилось и смазалось, и неопределенность семейного дохода рождала странные, порой нелепые почти надежды и желания. Жена время от времени говорила Ляпину, в предположительном, правда, тоне, то о покупке дачи, то о постройке ее (причем непременно двухэтажной, с камином); то о круизе вокруг Европы; то о полной замене мебели. Ляпин отмалчивался или отвечал уклончиво, но порой и сам начинал думать: а что, многое из этого в принципе осуществимо. Ведь деньги теперь появлялись у них случайно и непредсказуемо, и как знать, сколько их может быть завтра. Он ощущал, что реальная оценка своих возможностей слабеет, колеблется в его сознании, и это вызывало нечто вроде головокружения. Все зыбилось и плыло вокруг. Все было, как на качелях.

Странно, что и дочь уловила происшедшую в семье перемену и стала в своих притязаниях более требовательной, настойчивой, почти агрессивной. Ляпин был вынужден-таки купить ей магнитофон и ждал, чего же она еще теперь потребует.

Октябрь они с женой провели в доме отдыха, в Крыму. Здесь Ляпин впервые заметил за собой никогда ранее не свойственную ему скупость. Каким-то нелепым, парадоксальным образом он стал скаредничать именно теперь, когда денег стало гораздо больше. Особенно явно это проявлялось в мелочах: было жаль потратиться на такси, на билеты в театр, на пустяковую покупку. Он как бы предчувствовал, что впереди, в будущем, его ждут некие основательные, солидные затраты и приобретения, и поэтому ему не хотелось сорить деньгами по пустякам. Скоро он удивленно и с некоторым даже удовлетворением уловил, что жена солидарна с ним в этом. Они дружно подсчитывали и урезали расходы, дружно ругали здешнюю базарную дороговизну, дружно соглашались сэкономить то на одном, то на другом.

Имелось и еще одно чувство, которое объединяло Ляпина с женой. Зависть. Оно и раньше, в общем-то, не было ему чуждо, но теперь стало расти и развиваться в нем с удивительной быстротой. Он постоянно ловил себя на том, что пристально и завистливо рассматривает то одежду на ком-нибудь из окружающих, то новенькую сверкающую машину, то особнячок, редкостно уютный и привлекательный. Рассматривает и прикидывает возможность когда-нибудь, пусть в самом отдаленном будущем, иметь нечто подобное и самому. В такие минуты они часто встречались с женой глазами, и искра взаимопонимания мелькала в них.

Все время жизни в доме отдыха Ляпина мучила ревность, хотя особых причин для этого как будто бы и не существовало. Они с женой постоянно были вместе, и он не замечал с ее стороны стремления освободиться от его присутствия. Однако масса черточек в поведении жены говорила Ляпину о том, что она сдерживает себя, понимая всю безнадежность попытки учинить интрижку, курортный роман на его глазах. А внутренняя тяга у нее к этому была, это прямо-таки сквозило в ее поведении, голосе, движениях, смехе. Наблюдая, как она танцует вечерами на веранде, как играет в волейбол или теннис, как ходит по пляжу в редкие солнечные дни, Ляпин видел в ней готовность к разговору с любым из окружающих ее мужчин, к знакомству, к сближению. В такие моменты ему казалось, что он улавливает в ее глазах скрытый вызов, насмешку и презрение. «Да, теперь нельзя, — словно бы говорил ее взгляд. — Я это понимаю и не буду делать глупости. Но потом, когда ты не будешь торчать рядом…»

7

Домой Ляпины вернулись в ненастный ноябрьский день. Грязно-серые, в редких белых прожилках и пятнах облака уныло и монотонно ползли над городом, едва не цепляясь за крыши. Время от времени из них начинал сыпаться скудный, мелкий, ледяной дождь. Ветер дул с надоедливым, однообразным упорством, деревья стояли голыми, на тротуарах и мостовых листвы уже не было, и лишь кое-где в укромных местах она еще лежала — измятая, бесформенная, обесцвеченная дождями.

Настроение у Ляпина было под стать погоде. Ему казалось, что в его жизни начинается какая-то новая полоса, в которой все будет вот так же серо, зябко, пусто и холодно. Проведя почти месяц в безделье, он не чувствовал себя отдохнувшим. Тело было ленивым и вялым, голова мутной, мысли размытыми и зыбкими. Его преследовало странное ощущение, что он очень постарел за последнее время. Да и зеркало подтверждало это: лицо отяжелело, набрякло как-то, глаза смотрели с унылой тоской.

О работе ему даже думать неприятно было. Не то, чтобы тяжесть ее пугала, нет. Тут что-то другое примешивалось. Отвращение, брезгливость… Та тяга к работе, которую он испытывал еще так недавно, теперь представлялась странной, бывшей как бы и не с ним.

В больнице, в отделении все осталось точно таким же, что и раньше, вплоть до пустяков, до мелочей, и Ляпин был даже разочарован этим, словно надеялся обнаружить здесь что-то новое. Первые дни после отпуска всегда бывали нелегкими для него, а в этот раз особенно. Никак он не мог втянуться в дело, какое-то вязкое, унылое равнодушие мешало ему. Все, что он видел, все, что он делал, казалось надоевшим, однообразным, безрадостным. Ни душа, ни руки ни к чему не лежали, и приходилось усилием заставлять себя двигаться, говорить, делать операции и обходы — выполнять обязанности. Работа вдруг обернулась к нему обратной, теневой стороной, изнанкой, и все в ней теперь было так нехорошо, так скучно и грубо. И обследование пациентов, и беседы с ними, и записи в историях болезней томили его своей похожестью, и он с отвращением думал, что все это будет повторяться вновь и вновь — и завтра, и послезавтра, и через десять лет.

Вскоре после выхода на работу Ляпин заметил, что, разговаривая с тем или иным сотрудником, он невольно начинает прикидывать — принял бы тот взятку, если б представился благоприятный случай? По отношению к одним он отвечал — да, пожалуй. Другие вызывали у него сомнение, и он так и не мог ответить однозначно. О третьих же думал — конечно, нет. С первыми он становился особенно фамильярен и грубоват, ко вторым чувствовал выжидательную настороженность, а к третьим — злость. Ему мерещилось, что эти «чистюли» одним своим существованием обвиняют, отрицают его. К ним он был суров, придирчив и тайно радовался, находя недостатки в их работе. Ему постоянно хотелось давить на этих людей, третировать их, выводить из равновесия. Он словно бы надеялся заставить их как-то по-новому раскрыться перед ним, обнаружить нечто тайное, неприглядное и доказать и им и самому себе, что не такие уж они «чистенькие».

Изменилось отношение Ляпина и к больным. В том, как он теперь осматривал их, как разговаривал с ними, появилось что-то формальное, однообразно-стандартное. Они проходили перед ним бесконечной чередой, и нужно было лишь выбрать подходящих, нужных, «перспективных», не обращая внимания на медицинские оттенки дела. Он чувствовал, что работа его упростилась и в то же время стала тяжелей. Просыпаясь по утрам, он все с большим отвращением представлял лежащий впереди рабочий день и все с большим усилием заставлял себя приступить к нему. Плохо было и с женой. Сложно, противоречиво, запутанно. Ляпин догадывался, что глубинное, истинное отношение жены к нему изменилось отнюдь не в его пользу. Раньше, как бы капризна, раздражительна, зла она ни бывала, он был уверен, что она все-таки его уважает. Теперь же эта уверенность была потеряна, и он болезненно ощущал тайную, замаскированную зыбкость своей семейной жизни.

Поведение жены после отпуска изменилось. Она стала какой-то рассеянной, задумчивой, домашними делами занималась мимоходом, спустя рукава. С работы часто являлась на час-два позже обычного, объясняя задержку то собранием, то заседанием месткома, то большой очередью в магазине. Несколько раз она исчезала из дома и в выходные дни: к портнихе, к больной подруге… Однажды после подобной отлучки Ляпин уловил явственно исходящий от нее запах вина, не выдержал, попытался поговорить с ней, но из этого ничего не вышло.

— Ну так что? — небрежно сказала жена. — Выпила у Маргариты рюмку. Разве нельзя?

— Часто слишком ты из дома в последнее время отлучаться стала, — угрюмо пробормотал Ляпин.

— Ну так что? — повторила она. — Нужно. Есть же у меня и какие-то личные дела.

— Какие же это «личные»?

— Господи, да что тут объяснять! Шью себе, в магазины наведываюсь. Знакомые, в копне концов, у меня есть, подруги… И вообще, милый, мы ведь с тобой не сиамские близнецы, правда? Чтоб друг около друга неотрывно торчать…

Они встретились взглядами. «Да, так оно и будет впредь, — словно сказали Ляпину глаза жены. — А если будешь протестовать и возмущаться, то сам же пожалеешь потом». И Ляпин промолчал и больше не затевал подобных разговоров. Тревога же и ревнивые подозрения его все росли, и оснований для этого становилось все больше. Он жил в напряжении, словно ожидая того удара, который со стороны жены должен был в конце концов неминуемо обрушиться на него.

Как-то, в разгар зимы, Ляпин вернулся домой очень поздно. Рабочий день был на редкость суматошный, трудный, и он устал до тупого равнодушия, до ломоты в пояснице и плечах. Идя от остановки троллейбуса, морщась от встречного, ледяного, режущего ветра, он с наслаждением представлял, как выпьет горячего чаю, ляжет, расслабится, закроет глаза…

Жены дома не оказалось. Такое было не впервой, но сейчас особенно встревожило и обозлило Ляпина. Если уж приходится так много работать, то можно, кажется, рассчитывать, что жена ждет твоего возвращения, думал он, раздраженно слоняясь по квартире. Ему было одиноко до чувства почти детской какой-то обиды.

Дочь читала книжку и не обращала на него внимания. Ляпин попытался заговорить с ней, но получал лишь односложные, короткие ответы. Глядя на то, как она сидит в кресле со свисающими по сторонам лица длинными светлыми волосами, он подумал, что между ними давно уже нет никакой близости. Больше того, иногда Ляпину казалось, что пренебрежение, которое в последнее время прорывалось к нему у жены, улавливает и дочь и бессознательно перенимает его. Вот и сейчас, отвечая на вопросы, она и губы кривит, и глаз не поднимает, словно думает: «Отстань, надоел…» Когда же он спросил, не звонила ли мать, она посмотрела на него, и в ее глазах ему почудилась насмешка. А что, мелькнуло у Ляпина с ощущением внезапного, острого стыда, может же она и о ревности его догадываться, ведь не маленькая, четырнадцать почти. Да и кое-что из их разговоров с женой ей приходилось слышать…

Лариса позвонила около девяти. Голос у нее был веселый, торопливый и громкий.

— Слушай! — кричала она. — Слушай, я на новоселье неожиданно попала, обойдетесь там без меня?

— Что за новоселье? — буркнул Ляпин и уловил в трубке людской гам и музыку.

— Да у сотрудницы нашей одной.

Ляпин помолчал, подавляя вспышку раздражения. В телефонном разговоре показывать это не имело смысла.

— Ну и как? — спросил он. — Не скучаете?

— Что ты, прекрасная компания! Если задержусь, не беспокойся.

— Когда же тебя ждать?

— А ты не жди, ложись. К двенадцати, надеюсь, буду.

— Ну, ну… — пробормотал Ляпин и бросил трубку.

За те четыре почти часа, которые прошли до возвращения жены, Ляпни измучился. Ему никак не удавалось хоть чем-нибудь отвлечь себя от одних и тех же, все набиравших силу и накал ревнивых мыслей. Он и телевизор пробовал смотреть, и читать, и чинить электробритву — ничего не помогало. Воображение снова и снова, словно идя все по тому же, однажды обозначенному следу, рисовало ему картины застолья, в котором участвовала сейчас его жена, пьяного веселья, разгула… Они становились все ярче, все больней и нелепей, и Ляпину приходилось встряхивать головой и осматриваться, чтобы хоть ненадолго оторваться от них. Сначала то, что происходило в воображаемых им сценах, являлось ему как предположение, догадка, потом, при повторениях, постепенно приобретало характер достоверности, уверенности в том, что так оно и есть на самом деле. Ляпину чудилось, что все это он не воображает, а просто-напросто видит — через километры расстояния, через стены домов, видит неким внутренним, проницающим преграды взором…

В этих переживаниях был один странный, новый для Ляпина привкус. Ему порой казалось, что жена словно бы некое право на измену имеет. Взятки, и чувство вины за них, и ожидание расплаты неким непонятным образом сливались с его ревнивыми мыслями. Что ж, если сам он человек с запятнанной совестью, то он не может требовать и от других честного отношения к себе. Когда Ляпин думал так, оскорбленная гордость сникала в нем, и он уже почти готов был смириться со всем, что бы на этом новоселье ни делала его жена…

Лариса появилась лишь во втором часу ночи. Услышав щелчок замка, Ляпин вышел в прихожую и молча смотрел, как она раздевается. Щеки ее разрумянились на морозе, глаза были блестящи и хмельны. Снимая сапоги, она пошатнулась и засмеялась тихонько. Ни малейшего замешательства или смущения не было видно в ней. Ляпин продолжал молчать, и она наконец спросила удивленно:

— А ты чего не спишь? Я ж предупредила, что запоздаю.

Выходя в прихожую, Ляпин чувствовал себя готовым злобно закричать на жену, устроить скандал, но ее спокойный и непринужденный вид сбил с этого настроения.

— Как повеселилась? — спросил он, стараясь придать своему голосу оттенок строгий и суровый.

— Прекрасно! — ответила она, как бы не желая замечать ни его тона, ни хмурого выражения лица. — Даже уходить не хотелось.

— Что ж тогда не осталась до утра?

Она с недовольством подняла брови.

— Слушай, не заводись, не время. Лучше чай поставь, пить хочу — умираю. Пойдем на кухню. — И она прошла мимо Ляпина, обдав его запахом холода, вина и духов.

— Ты что же, думаешь, что я буду терпеть такие вещи? — спросил Ляпин, прикрыв кухонную дверь.

— Конечно, будешь, — просто, как о чем-то само собой разумеющемся сказала жена. — Кстати, я не вижу в этом ничего особенного. Подумаешь, к подруге на новоселье заглянула! Какой проступок!

— А если и я начну к приятелям вот так вот заглядывать? До глубокой ночи?

— Ради бога! — пожала она плечами. — Я даже рада буду. Может, тогда ты эти свои занудливые разговоры наконец прекратишь. Пора быть посовременнее, мой милый, и попроще на все это смотреть.

— Ишь ты, какая эмансипированная! — крикнул Ляпин. — Совесть, понимаешь, необходимо прежде всего иметь!

— Не надо, — брезгливо поморщилась жена, — не надо о совести… Ты, насколько мне известно, не такой уж в этом отношении чистюля. Вот и помолчи. — Она залпом допила чай и вышла из кухни.

Ляпин долго сидел, оцепенев, на табуретке посреди кухни и смотрел в стену. Он не испытывал истинного, живого возмущения поведением и последними словами жены и безуспешно пытался его в себе вызвать. Было похоже, что он полубессознательно уже заранее приготовился к происшедшему и потому так легко и покорно все это принял. Разумом он понимал, что его оскорбили, что надо бы пойти вслед за Ларисой и объясниться, но не мог. Не было ни энергии, ни сил, ни даже желания, а было унылое, с привкусом стыда, смирение. Да и всю эту сегодняшнюю историю с женой он не воспринимал обособленно. Она представлялась ему лишь малой частью перемен, случившихся в его жизни за последние полгода…