Что, если?

Глава 17

Вырубает как по щелчку. Обесточивает. Тренированное, привыкшее ко всему тело дает сбой. Ни снов, ни-че-го. Чернота. Провал. Забытье. Но такое приятное и беззаботное. Как в детстве. В домике дедушки. Ночь – как миг. Открываешь глаза, а дед уже встал, умылся и над плитою колдует. Солнце скользит по постели. Уютно звенит посуда. За окном стелется туман. А трава под ногами мокрая от росы – пока добежишь до нужника, отсыреешь и до костей продрогнешь. Почему-то в момент пробуждения ей вспоминается лето…

Имана привстает, опираясь на локоть. Волосы накрывают ее тело шелковым покрывалом. Она с удивлением трогает рассыпавшиеся по груди пряди. Во сне резинка, конечно, могла и спасть, но чтобы ее коса вот так распустилась…

– Я тебя расчесал. Ничего?

Имана пожимает плечами. Откуда ей знать, насколько это нормально? Она прислушивается к себе. От мысли, что он ее вот так трогал, внутри что-то сладко сжимается. Имана никогда не испытывала таких чувств. Ни к кому. И потому сейчас она банально не знает, как к ним подступиться. Хотя умом вроде и понимает, что с ней случилось …

– Доброе утро. Спасибо.

– Доброе. – Глухов смотрит на нее как-то странно. – Я заварил чай. Кофе здесь отвратный. – Кивает на упаковку сублимированного Нескафе. – Как ты себя чувствуешь?

– Все хорошо. Спасибо.

Ужасно неловко и непривычно, что о ней вот так позаботился чужой человек. Хотя… какой он теперь чужой? Не дыша, Имана забирает чашку из рук мужчины. Пальцы у Германа длинные, смуглые и очень сильные. Но одновременно с тем такие нежные, что ей плакать хотелось, когда он водил ими по лицу. И целовать, целовать эти руки…

– Так. А теперь давай как на духу.

Герман легонько подталкивает вверх ее подбородок.

– Ч-что?

– Как ты себя чувствуешь на самом деле?

Глаза у него темные, умные и внимательные.

– Ладно. Немного болит голова.

– Имана! Будешь врать – настучу по жопе.

Рычит. Но все равно ласково гладит. И потому она ему ни на секунду не верит. И потому ей совсем не страшно. Даже наоборот.

– Сильно болит. Но это пройдет.

– Конечно, пройдет. Выпей таблетку, поешь и ложись. Я сейчас дров подкину, а потом выйду проверить стадо. Ночь пережили. Вроде все целы. Осталось день продержаться. Метет там и впрямь – мама дорогая.

– Как ложись? Ты что? Не настолько мне плохо.

– Имана…

– Герман.

Их взгляды снова сталкиваются. И что-то странное происходит. Какой-то глобальный тектонический сдвиг, перемалывающий в пыль огромные пласты, составляющие их прежних: весь накопленный опыт, представления о жизни, то, как все виделось и как думалось… Раньше. До этих самых пор.

– Я беспокоюсь о тебе, – шепчет Глухов.

– Я знаю, – без тени сомнений. – Но не нужно.

Глухов садится рядом. Касается ее лба своим. Пальцами поглаживает пульсирующие виски, унимая боль. А взглядом… препарирует, разбирает ее по косточкам. Позволяя, впрочем, ей то же самое. Удивительный совершенно процесс слияния душ. Взаимопознания. И абсолютного, безоговорочного, всецелого принятия.

– Ладно. Но хотя бы поешь.

– А ты?

– И я. Куда я денусь с подводной лодки?

Глухов целует ее в лоб и встает, чтобы набрать воды. Пока Имана, улыбаясь, заплетает волосы в привычную косу, он наполняет металлическую колбу умывальника горячей водой. Создавая ей комфорт даже в таких условиях. Что-то подсказывает Имане, что для себя Герман так не заморачивался.

Она быстро приводит себя в порядок, освежает дыхание при помощи пальца и самодельного зубного порошка, а потом, поддавшись порыву, все же ловит его за пальцы и вскользь касается их губами. Не поймет – что ж. А поймет, так… Он понимает раньше, чем Имана успевает сформулировать до конца свою мысль. Прижимает к себе, так что кости начинают трещать, и целует совсем по-взрослому. Поцелуй Германа наполняет ее, как ветер парус. Имана чувствует необычайный прилив сил, от которого в голове шумит и кружится. Она бы никогда не подумала, что целоваться так сладко… Хотя тут дело в другом, наверное. И по этой же причине ей не страшно совсем. Даже если за этим последует что-то большее.

Оторвавшись от губ, Герман бегло проходится по ее лицу поцелуями:

– Черт, Имана… Малышка, там же гребаные олени…

Имана смеется. Сжимает в руках край его толстовки, упирается лбом в грудь.

– И завтрак остыл.

Кое-как удается отлепиться друг от друга. С губ Глухова срывается наполненный разочарованием вздох.

– У нас впереди много времени, Герман.

– Обещаешь?

Имана улыбается и отводит глаза. Будущее ей неведомо.

Переглядываясь, они быстро доедают свой скудный завтрак, одеваются потеплее и выходят. Метет страшно, будто давно закончившаяся, если верить календарю, зима долго-долго копила силы. Имана с Германом разделяются. Так и быстрее будет, и более эффективно. Через несколько сот метров Имана замечает на свежевыпавшем снегу следы песцов. Чудо, что ей удалось их разглядеть до того, как следы засыпало. Но самих зверей не видно – вьюжит так, что в нескольких метрах ничего не разобрать.

– Ты как?

– Нормально.

– А наши подопечные? Мне показалось, они в порядке.

– Природа подготовила их к выживанию в таких условиях, – перекрикивая ветер, соглашается Имана. – Но расслабляться рано. Я видела следы песца.

В ответ на ее слова, Глухов будто бы недоверчиво покачивает головой.

– Что?

– Просто чудо, что этот Армагеддон случился днем раньше…

Банальное везение. Чудо же – это что-то другое. То, чего вообще не могло быть ни при каких обстоятельствах. Но Имана не спорит. Только пожимает вскользь его пальцы и снова заходит на варту.

Так проходит еще один день. В какой-то мере Имана даже благодарна, что была настолько занята, что ей некогда было думать о том, как теперь изменится ее жизнь. Перемены ей вообще нелегко даются.

– Какой же адский холод, – шипит Глухов, согревая дыханием руки.

– Сейчас разожгу печь.

И снова спички, щепа, газетка. Из последних сил приготовленный ужин и натасканная вода.

– Добавь в чай сгущенки.

Организму нужна глюкоза. Имане и хорошо, и все так же странно от того, что кто-то трудится с ней плечом к плечу. Особенно удивляет, что ей даже ничего просить не приходится, они сосуществуют как единое целое.

– О чем думаешь? – спрашивает Имана, когда они с Глуховым, выключив свет, устраиваются на кровати. Метель к ночи стихает, в окошко проникает серебряный свет луны. Хорошо – сонно, томно…

– О том, приедут ли за нами завтра.

– Приедут.

– Ты как будто не рада?

– Я немного боюсь, – шепчет Имана.

– Кто? Ты? – Герман, у которого она лежит на груди, чуть сильнее сжимает руки вокруг ее талии: – Я не верю.

– Зря. Меня действительно страшит неизвестность.

Она знает, чувствует, что и его тоже. Особенно потому, что…

– Да уж будет обидно сдохнуть, когда я, наконец, тебя встретил.

Пальцы Глухова привычно ложатся на щеку, смещаются вверх, ощупывают надбровные дуги и соскальзывают на висок.

– Смерть ничего не сможет поделать…

– С чем?

– С... вот этим, – смущаясь, Имана утыкается носом в его подмышку. И уже оттуда развивает мысль: – Ни погасить, ни ослабить, ни отнять.

– Значит, – Глухов тоже делает паузу, – это навсегда?

– Все в наших руках.

– Значит, навсегда, – безапелляционно заявляет он. – Никуда я тебя не отпущу. Никому не отдам. Ты моя девочка. Повтори. Ну! Ты моя девочка.

Он лихо их переворачивает. Меняет местами, нависает сверху, но не торопится что-то делать. Просто вглядывается в слегка поблескивающие в темноте глаза. Что там в них – ему не разобрать. Но с другой стороны, все что нужно, они уже проговорили.

Имана обхватывает руками его шею и легонько на себя тянет.

– Нет, малыш. Стой.

– Что не так?

– Все примерно. Я не хочу, чтобы твой первый раз прошел так… На чужой замызганной постели… Когда я не разобрался с прошлыми отношениями и… вообще.

Имана задумчиво гладит короткий ежик у Глухова на затылке. Пальцы скользят, впитывают его тепло. Она может сказать, что для нее это все людское не имеет никакого значения. Что она в принципе мыслит не так, как большинство женщин. Другими совсем категориями. По меркам души он – ее. Остальное вообще неважно. С другой стороны, если ему все именно так видится, если, по его мнению, в ожидании имеется некий смысл – пусть.

Герман осторожно перекатывается на бок. Они с Иманой лежат лицом друг к другу. Лунный свет становится ярче, потому что луна, сместившись, заглядывает прямо в окно. Разбавляет сумерки. В которых они не спят. И все смотрят друг на друга. А когда этого становится мало, Имана делает глубокий вдох и будто вскользь касается груди Германа. Вдох – выдох. Пока дыхание полностью не синхронизируется, сливаясь в одно. Теперь можно двигаться дальше. Не отрывая глаз, девушка смещает руку Глухову на живот, который запросто считывает беззвучный посыл и зеркалит ее движение. Вдох животом, шумный выдох ртом… Долго-долго, пока в теле не начинает ощущаться нечто странное. То, что потом вполне можно визуализировать искрящимся потоком энергии, перетекающим от тела к телу.

Под сильным взглядом матерого хищника некуда спрятаться. Да и желания прятаться нет. Напротив. Имана открывается, обнажается перед ним как никогда. Выворачивает душу, все, что в ней есть или когда-либо было. Никто еще и никогда не видел ее так, как он… Никто ее не знал. А она сама еще никого так не любила.

Боясь спугнуть этот момент, Имана осторожно обвивает руками шею Глухова. Так сердцем к сердцу… Дальше. Она не стремится к чему-то конкретному. Она понятия не имеет, как доставить ему или себе удовольствие. Она просто отдает всю себя – бесконечно ему доверяется. И это что-то большее, чем секс. Намного-намного большее.

Имана останавливается, только когда начинает казаться, что ее тело просто не выдержит этих чувств. Прикрывает глаза. Дрожащая, прижимается к нему сильней и постепенно успокаивается, проваливаясь в дремоту.

Утром Имана просыпается раньше Германа. Осторожно выбирается из-под одеяла. Но он, не будь собой, тут же вскидывается, что-то бормочет сонный...

– Давай еще поспим, Снежка… Я пипец как вымотался.

– Поспи.

Глухов переворачивается на бок и в одну секунду вырубается. Имана залипает на его лице. Ведь только спящего она может разглядывать его сколько угодно. Щетина у него растет быстро. Какие-то два дня прошли с тех пор, как он брился в последний раз, а его щеки заросли, как у басурманина. Имана улыбается, осторожно касается пальцами кожи вокруг рта – та раздражена и саднит. Но ей почему-то нравится. Все-все нравится. Никогда еще она не была так счастлива. И может, поэтому еще никогда ей не было так страшно.

Умывшись, девушка в одиночку обходит стадо. Подсыпает изголодавшемуся оленю рыбы. Ягель зверь выел уже подчистую, и по-хорошему со стоянки надо сниматься. С этими мыслями она устремляется обратно к балку, когда на горизонте появляется сразу несколько снегоходов. А вместе с ними и такой лютый страх, что ее немного ведет. Имане даже приходится привалиться к стене, чтобы устоять на ногах. И сколько она так стоит, прежде чем ее не окликают – неясно.

– Эй, малышка… Ты чего?

– Ничего. Ты видел? Там за нами приехали. Я же говорила.

– Хм… Да? Ну, тогда надо встречать гостей. А ты беги в дом, погрейся.

Герман уходит. Но Имана и не думает сходить с места. Она с жадностью наблюдает за тем, как снегоходы останавливаются. Как с них спрыгивают знакомые ребята. И окружают… Как Михалыч собственной персоной принимается о чем-то с Глуховым спорить. Но чем больше тот гнет свое, тем сильней Герман злится. И тогда начбез что-то тычет ему в лицо. И одновременно с этим кто-то совсем рядом выплевывает:

– Ни с места, Малышка. Ты даже не представляешь, как мне тебя сейчас хочется пристрелить.

Имана прикрывает глаза. Кусочки пазла складываются в голове в довольно неприглядную картину. И потому она медленно-медленно поднимает руки и выставляет перед собой во всем знакомом жесте.

– Все не так, как кажется, – выталкивает она и размыкает ресницы, чтобы натолкнуться на пустой, лишенный всяких эмоций взгляд Глухова.